Каждый имеет право...

Опять этот проклятый дождь, смывающий пыль со стекла. Мешающий разглядеть городскую площадь и фонтан с русалкой. Эрик почему-то любил ту русалку. Может, потому как она одинока... как и он.

– Вас не поймают?

Эрик обернулся к говорившей. Надо же, ошибся. До сих думал, что лежавшая на кровати девушка скорее относится к «молчаливым», так он называл тех, кто умирал не произнося ни слова, погрузившись в мир собственных грез. О чем они думали? О чем мечтали? Эрика никогда не интересовало. Его роль, как правило, сводилась к двум вопросам:

– Как вы хотите умереть?

А чуть позднее:

– Вы хотите, чтобы я остался?

Как правило, они не хотели умирать в одиночестве и смерть себе выбирали либо быструю, либо безболезненную. Дураков умереть мучительно Эрик встречал редко, вернее — одного. Как раз вчера меланхоличный, бледный вьюноша в убранных в черное покоях, живописно сел в кресле и твердым голосом выбрал стрихнин. Сам выпить оказался не в состоянии, пришлось помочь и выслушивать начальное:

– Он еще пожалеет, он еще пожалеет! – которое вскоре закончилось бульканьем через конвульсии:

– Бо... боль...но. Спа... спаси....

Эрик тогда лишь усмехнулся. Мальчишка так и не понял главного: иногда смерть это спасение, это дар, который достается лишь избранным. Эрику вот не достался.

– Ты сам выбрал, – холодно ответил он и почти ласково отер покрытое потом лицо умирающего намоченным в холодной воде платком. – Могло быть больнее. Верь мне. А теперь терпи, скоро все закончится.

Закончилось. Эрик даже не успел убрать платка, как вьюноша выгнулся дугой в кресле, дыхание его остановилось, а зрачки расширились. Как же предсказуемо, оттого и скучно.

– Отмучился, – усмехнулся Эрик, вкладывая в ухоженную ладонь вьюноши карточку с выведенными золотом буквами: «Каждый имеет право на смерть».

Взгляд Эрика тогда вдруг остановился на домашней часовенке, выкрашенной темным лаком. С иконы, находившейся в центре, встретил его теплый, ласковый взгляд с золотистыми искорками. Священники говорят, что Он всех любит... и Эрика любит, только вот в сказки Эрик перестал верить еще в детстве. Теперь — не верил тем более. Потому и не жалел, ни вчерашнего мальчишки, ни сегодняшней девушки. Жить всегда больно.

Умирать - сложно. Потому Эрик поможет. Даже лежавшей на кровати девушке он поможет. Той самой, чьи глаза имели похожее выражение, что и те глаза с иконы. Отрешенность. Будто она была уже там, а не здесь. Лишь губы слегка шевелились в такт молитвы, да пальцы медленно перебирали медовые бусинки янтаря четок. Тоже во что-то верит. Тоже на что-то надеется. Зачем?

– Вы хотите, чтобы меня поймали? – Эрик подошел к кровати. И все же она красива: тонкие черты лица, золотистые, рассыпавшиеся по подушке волосы, ажур ночной рубашки, который мало скрывал персиковый оттенок ее шелковистой кожи.

Красива, но красота ее обманчива. А в душе клубится горечь и почти невыносимая боль. Эрик чувствовал. Проклинал в этот момент свой дар чувствовать чужую боль и свою беспомощность. Он не может помочь ей жить. Он может только понять. Увидеть ее воспоминания: бешеную скачку наперегонки по только выпавшему снегу, ветер в распущенных волосах, смех, лихорадочная радость, а потом вдруг полет, и внезапно твердая земля. Беспамятство. Слезы в подушку и долгие месяцы мучительной надежды на чудо. Но чуда не было. Были все более редкие визиты горячо любимого жениха, сочувственные взгляды родителей и, наконец, понимание — больше она никогда не встанет.

– Нет... я не хочу, чтобы из-за меня...

А вот это уже знакомо. «Из-за меня». Как часто он это слушал раньше, нет, хуже — впитывал темно-красный оттенок вины в карих глазах, чтобы получить новый удар, страшный мучительный:

– Папа, прости, я не хотел. Я действительно не хотел.

И Эрик не хотел. Не хотел слышать от врачей: «Мы ничего не можем сделать» и боролся до последнего, мучая и себя, и собственного сына. Зачем?

Эту девушку он мучить не будет. Он подарит ей быструю и спокойную смерть.

– Вы не виноваты, – голос срывается на жалость, дрожит, предатель. И сердце бьется гулко-гулко о грудную клетку, отзываясь в ушах непрерывным стуком. – Вы ни в чем не виноваты.

Не то говорит. И не о том. Но она понимает, устало хлопает по одеялу, приглашая сесть, и Эрик подчиняется, стараясь улыбаться, хотя и знает, как вымученно выглядит эта улыбка.

– Почему вы плачете? – спрашивает вдруг она.

Почему? Да потому что два слова всколыхнули вдруг воспоминания, давние, тщательно до этого спрятанные, подняли проклятую муть в груди. А ведь думал, что забыл и справился. Наверное, нет. С таким невозможно справиться.

– Убийца с сердцем ангела. Правильно они тебя называют... ангел, мой ангел...

Эрик вздрогнул, когда тонкие, красивые пальцы смахнули слезу с его щеки. Не пытаясь более улыбаться, он вскочил с кровати, прошипев:

– Не смейте! Не смейте меня жалеть!

Но говорить было некому. Тонкая ладонь безвольно упала на шелковые простыни, упустив янтарные четки. Девушка уснула, и Эрик знал, что из этого сна не возвращаются.

«Каждый имеет право на смерть», – золотые буквы жгли пальцы через перчатки, и картонный прямоугольник вместо того, чтобы лечь в ладонь с украденной слезинкой на указательном пальце, упал на пол.

С висящей на стене иконы смотрели всепонимающие глаза. Почему-то стало вдруг стыдно, захотелось отвернуться. Но чувство пришло и отхлынуло, оставив за собой неприятный осадок.

– Вас не поймают? – вспомнился недавний вопрос.

– Может, я желаю, чтобы меня поймали, – уже холодно ответил Эрик, поднимая карточку и вкладывая ее в ладонь еще живой, но уже недолго, девушки, сметая с пальца проклятую слезинку и забирая зачем-то янтарные четки. – Но не поймают.

Не поймают, потому как Эрик был умен, осторожен и аккуратен. Не потому, что хотел спрятаться, а потому как иначе не умел. Вот и выбрал для перемещений точки, в которых никогда и никто не появлялся.

Способность исчезать в одном месте и появляться в другом появилась у Эрика сравнительно недавно — лет десять назад, как раз в день совершеннолетия. Тогда щедро лилось шампанское, пузырясь в тонких бокалах, тогда смеялись друзья, рассказывая пошловатые шутки, тогда дико болела голова от смеси ароматов духов, цветов, спиртного и пота... И забытый всеми именинник устроил переполох, исчезнув в середине праздника.

Эрик и не собирался исчезать. Ему просто сделалось дурно, и, стремясь проглотить горький комок в горле, он распахнул створки окна пошире, впустив внутрь потоки пахнущего сыростью воздуха. И захотелось ему, дико захотелось, оказаться вдруг у реки, увидеть, как серебрит луна темные волны, как покачивается на них пущенный вниз по течению венок... Быть не здесь, там. Внизу.

Он тогда отошел Эрик от окна на шаг, опустил веки, полной грудью вдыхая свежий воздух и вздрогнул, почувствовав неладное.

Открыв глаза, Эрик застыл от удивления: вместо шумной, парадной залы, он вдруг оказался на берегу Серны. Горьковатый запах тины и серебристый лунный свет окутывали теплую, летнюю ночь дымкой таинственности. По мосту проехал экипаж, роняя на реку золотистые отблески фонарей, и все было так, как мечтал Эрик, но покоя на душе не было. Было еще хуже, чем там, в зале, тревожно и тяжело, и, что самое страшное, не было для этого причины. Будто не его то было, чужое. Той гибкой, пошатывающейся фигурки, что упрямо шла по заросшему травой берегу к воде.

– Стой! – выкрикнул Эрик.

Она продолжала идти.

– Стой, тебе говорю!

Позднее он держал в объятиях плачущую, судорожно цепляющуюся за его сюртук девицу, и слушал и слушал, как она выла в полный голос, освобождаясь от непонятного ему горя.

– Не могу... не могу за князя, слышишь, не хочу. Пусти! Пусти! Лучше умру, пусти!

Девица, темноглазая, темноволосая, все же вышла замуж за князя, только за другого — за Эрика. Родила ему болезненного, но горячо любимого сына. А потом было пять лет страха и один месяц долгой, болезненной агонии.

– Я не хочу жить, – сказала как-то безжизненным голосом осунувшаяся Хельга, после похорон Эрика-младшего. – Не хочу, слышишь, не хочу!

Он не только слышал, но и чувствовал, и не мог выносить ее и своей боли. Приказал слугам не спускать с нее глаз, закрылся в кабинете и целую ночь просидел у окна, не двигаясь, поглаживая вспотевшими пальцами рукоятку пистолета. Лишь тогда он понял, насколько слаб и жалок: он так и не сумел нажать на курок. А утро встретило его выстрелом: Хельга сумела.

– Я только на минуточку вышел, – оправдывался чуть позднее веснушчатый слуга, – я не знаю, как она... не знаю.

Эрик поднял пистолет и выстрелил. И когда тело слуги коснулось персидского ковра, до Эрика дошло: убивать, оказывается, легко. А вот самому умереть гораздо сложнее...

Вот с тех и бродит по улицам столицы, выискивая их... желающих умереть. И помогает другим делать то, что не смеет сделать сам. Это ведь так легко. Почувствовать чужую боль и застыть где-то неподалеку. Дождаться, пока боль станет почти невыносимой, обретет оттенок одиночества. Когда тот, другой, останется один. И тогда шагнуть навстречу, стремясь спасти, помочь, туда, где билась раненой птицей в темноте чужая душа. Переместиться... и убить.

А после очередного убийства становилось легче. Всегда, но почему-то не сегодня. Почему-то сегодня было особенно жаль ту девушку на кровати, почему-то жгли пальцы янтарные четки, и хотелось их выбросить, а вместе с ними и воспоминания о сегодняшнем дне. Забыть... да, забыть. Но вместо этого Эрик почему-то все сыпал и сыпал соль на застаревшую рану, бредя по мокрым, суетливым улицам.

Дождь закончился. Народ куда-то спешил, поругиваясь, проезжавшие экипажи то и дело окатывали пешеходов грязью. Вслед им летели проклятия, которые перекрикивали суетливые голоса мальчишек-газетчиков:

– Новое убийство! Новая жертва ангела смерти! Читайте, читайте! Неуловимый ангел смерти! Дарующий легкую смерть вновь убил! Читайте, читайте!

Эрик кинул в ладонь мальчишки монетку, развернул газету и полоснув взглядом по колонкам бреда, устало усмехнулся. Он ненавидел журналистов. Пишут много, а знают... Да что они вообще знают? Зашел в темный переулок и закрыл глаза, желая только одного - покоя. А покой бывает лишь в одном месте.

Старинное кладбище встретило его зарослями трав, каплями дождя на ярко-красных ягодах малины, покосившимися, давно некрашеными оградками и... далеким, напевным голосом священника.

Эрик удивился: уже много лет в сонном царстве забытых всеми склепов никого не хоронили. Эта часть кладбища была старой, густо поросшей вечнозеленым плющом и, казалось, никому ненужной. А Эрику даже нравилось временами прогуляться по усыпанным гравием дорожкам, полюбоваться на распускавшиеся, чудом выжившие тут розы, почувствовать застарелое дыхание смерти. Побыть одному.

Сам не зная зачем, Эрик пошел на тихое бормотание молитвы. Застыл за покосившимся, поросшим мхом крестом, смотря, как возле склепа собрались провожающие в мрачных, черных одеждах. Как и всегда на похоронах, Эрик нашел в толпе несколько людей, которые хотели последовать за умершим. Например, тот посеревший господин в обтягивающем сюртуке.

– Отец, – прочитал его мысли кто-то за спиной. Оглянувшись, Эрик увидел стройного, нестарого человека в одежде католического священника.

– Чей отец? – отвернулся Эрик, не понимая, почему с ним вообще заговорили.

– Мальчика... Так бывает, господин...

– Не важно, – Эрик не считал нужным озвучивать свое имя.

– Князь Хельский, не так ли?

Эрик вздрогнул.

– Вы меня знаете?

– Знаю... скажу более, я искал вас, ангел смерти. Что же вы вздрагиваете-то? Мы похожи, мой друг. Вы чувствуете тех, кто хочет умереть, я – тех, кто убил. Вы — убили. А отец мальчика хочет последовать за сыном, тут даже вашего дара не надо, чтобы это увидеть. Вы ему поможете?

Отец потерявший ребенка... как знакомо. Эрик тоже вот потерял. И опять, второй раз за день, волной накатила боль, ноги перестали держать, и Эрик сел на покосившуюся скамью, опустив голову на ладони. Голос за спиной был все так же неумолим:

– Так бывает, князь. Гордый родитель поссорился с ребенком, серьезно, но из-за мелочи. Гордый ребенок не захотел жить. А гордый ангел смерти ему помог.

У Эрика перехватило дыхание.

– Ну что же вы, друг мой? Доведите дело до конца. Помогите теперь умереть и отцу. И спросите себя, только честно, того мальчишку нельзя было спасти? И так ли надо было его убивать?

Эрик похолодел, чувствуя, как земля уходит из-под ног.

– И надо было ли ждать, пока ваш сын умрет сам?

– Вы не смеете… – прошипел Эрик.

– Как и ваша жена...

– Не смеете.

– Или убить обоих?

– Не смеете!

– Не кричите, это кладбище. Вы обращаете на себя внимание. Дайте руку. Я отведу вас в место, где можно кричать...

– Вы тоже?

– Ну же князь, вы не уникальны. Смиритесь. Дайте руку.

– Убьете меня?

– Боитесь?

– Я...

– Тогда дайте руку.

Эрика встал и подал священнику руку.

Его будто втянуло в туннель. А когда он вылетел наружу, то дыхание перехватило, а в глазах потемнело. Вновь теплой волной откатила проклятая слабость. Надо отдохнуть. Надо хоть немного отдохнуть… Только со дня смерти Хельги он не может спать. Лишь временами впадает в тошнотворное забытье, в котором терзают его кошмары: то лицо сына, искривленное болью, то пустые глаза жены, а то тихое, не понять чье рыдание…

Он боялся спать. И в то же время с ума сходил от усталости. Вот и теперь, покачнулся вдруг, теряя сознание, чувствуя, как у самой земли подхватывают чьи-то заботливые руки.

Спал он, наверное, долго и неожиданно спокойно. Без снов. Проснувшись, тяжело сел, потирая виски. Все тело ломило от боли, но впервые за долгое время он чувствовал себя отдохнувшим.

Оглядевшись, Эрик с удивлением понял, что находится в старом храме. Через высокие, стрельчатые окна лился уставший за день солнечный свет, освещая строгие, с лепниной стены и длинные ряды деревянных скамей. Прилипчивый священник стоял на коленях перед алтарем, украшенным белоснежными лилиями.

– Вы еще можете вернуться, Эрик... Завтра, – не оборачиваясь, сказал он. – Облегчить смерть несчастному отцу... хотя нет, наверное, он сможет сам. Пережить единственного сына, это так больно. И вы – причина той боли.

– Вы не смеете!

– Я – смею. – Священник поднялся. – Вы – не смеете.

И исчез. Эрик хотел так же исчезнуть, в любое место, подальше отсюда, но впервые за долгие годы дар изменил ему.

Да и от себя не убежишь... Долгожданный отдых прояснил разум, а боль... боль того человека на кладбище приобрела другой оттенок. Это Эрик виноват. Это Эрик поил его молодого, оттого глуповатого мальчишку стрихнином. Эрик... Эрик, который все это делал для собственного сына, для сына облегчал другим уход в тот мир, вдруг понял, что сам убил чьего-то сына. И чью-то дочь. И чью-то жену, сестру. А вместе с ними... и Хельгу. Убил Хельгу. Ушел тогда, убежал, вместо того, чтобы остаться с ней и... поддержать, не дать уйти.

«Каждый имеет право на смерть».

Эрик упал на колени, нащупал за поясом рукоятку пистолета. С той ночи он так с ним и не расстался. Вместе с пистолетом из-за пояса выпали и янтарные четки.

«Вас не поймают?»

Уже поймали. Пусть и иначе, чем они оба думали.

Эрик взвел курок и щелчок эхом отозвался в пустом костеле. От аромата лилий дико кружилась голова, а в солнечном свете насмешливо плясали пылинки.

«Б... боль...но. Спа... спаси....»

Если только одно спасение — смерть. Дуло холодило висок. Только чуть шевельнуть пальцем и...

– Нет!

Пистолет полетел под скамью, и Эрик вдруг оказался на полу, лежавшим на животе с выкрученными руками, не в силах даже дышать, не то что пошевелиться.

– Я имею право умереть!

– Ты так ничего и не понял.

– Не понял? Я... я убил мальчишку. Я ошибся!

– Ты опять ничего не понял.

– Ты... ты... пусти!

– Нет.

– Пусти говорю!

– Не за этим тебя привел.

– А зачем?

– Смотри! – священник грубо схватил Эрика за волосы, заставляя выгнуться и поднять голову. – Открой глаза и смотри. Смотри!

Эрик посмотрел и уже не смог оторвать взгляда от увиденного. Он и не заметил, как его отпустили, как он ошеломленно поднялся на ноги, как шагнул вперед еще, и еще, глядя и глядя на золотистые с искорками глаза на иконе.

– Это оригинал, – голос священника пробивался как сквозь вату. – Его часто перерисовывают, но... говорят, что человек, это нарисовавший, действительно Его видел.

– Но... как?

– Вот так, князь, я тоже думал, что каждый убийца должен умереть. Я вас искал, ангел смерти. Встреть я вас годом раньше, князь, и вы были бы мертвы. Но икона изменила и меня.

Эрик сглотнул, разогнав в душе золотистую муть. И, рухнув на колени, впервые за свою недолгую жизнь начал молиться по-настоящему, неистово, взахлеб, а затем и заплакал, горько, навзрыд, как ребенок, выплакивая накопившуюся обиду. Ведь глядя в глаза Спасителю он почувствовал все ту же горькую печаль, что мучила долгие годы, разбавленную полузабытым вкусом... сострадания. И мир, долгое время остававшийся серым, вдруг вспыхнул красками, а Эрик наконец-то понял:

– Каждый имеет право... жить. А дарить смерть может только Он.

– Вот ты и повзрослел, ангел смерти, – сказал священник, протягивая ему янтарные четки. – Наконец-то.

   
Теплый осенний вечер бередил душу звуками засыпающего города: тихим повизгиванием колодезной цепи, лаем собак, отголосками разговоров. Звуки становились все реже и тише, журчание воды, казалось, все усиливалось, опускался над рекой туман, а Элли все так же стояла на мосту и смотрела в текущую воду. Ей только туда. Куда еще с ублюдком в брюхе?

– Не решаешься? – чужой голос заставил ее вздрогнуть. Элли обернулась и, увидев темноволосого священника, оторвалась от перил. Она теперь мечтала только об одном – уйти прочь, остаться одной, дождаться, пока мост опустеет и попробовать снова.

– Не надо, девочка, – сказал он, протягивая руку. – Я покажу тебе выход.

Элли поверила сразу и безоговорочно. Как привязанная шла она следом за незнакомцем, хотя тот, казалось, об Элли и забыл, даже не обернулся ни разу. И лишь когда они дошли до высокого забора, отворил сверкнувшим в лунном свете ключом калитку и отошел в сторону, пропуская:

– Войди.

Через неделю, на рассвете, успокоившаяся, счастливая Элли спустилась в булочную, за свежим хлебом, купила у молочницы жбан молока. Вернувшись домой, налила полную кружку, поставила ее на поднос, рядом с тарелкой с толсто-нарезанным хлебом, толкнула тяжелую дверь, и, стараясь не шуметь, опустила поднос на стол.

В залитой солнечным светом мастерской стоял густой запах краски и дерева. Как и ожидалось, мастер работал. Кисть окунулась в кармин, чуть добавив красного на холст, и Элли вдруг вскрикнула:

– Это его, его глаза. Глаза…

– Вижу, что картина готова, – оборвал ее тихий голос за спиной.

Элли передернулась. Она не любила иезуита. Он всегда входил бесшумно, мало говорил и рядом с ним Элли чувствовала себя как несмышленая девчонка перед строгим воспитателем. Боялась говорить, боялась лишний раз вздохнуть.

Мастер, напротив, слабо улыбнулся гостю. Иезуит обошел Элли, взял из слабых пальцев кисть, положил ее на поднос, рядом с хлебом. На бледном лице художника показалась вымученная улыбка.

– Ты слишком много работаешь, – мягко сказал иезуит.

– У меня слишком мало времени.

– Воруешь у жизни каждое мгновение, мой друг. Тебе пора отдохнуть.

Иезуит, подхватив хрупкое тело мастера, понес его наверх, в спальню. А Элли все так же не отрывала взгляда от полотна, стараясь впитать в себя увиденное: распростершего белоснежные крылья ангела с глазами Эрика. Всепонимающими, добрыми глазами. Элли вздохнув, погладила округлый живот: самого Эрика она увидит нескоро. Он слишком занят и домой приходит редко. Он так многих спас, даже вот, говорят, мастера, а вот себя так спасти и не сумел. И никогда не сумеет.