Сека

"Кочегарка."

Саунину Н.Г.  Не понятно для чего прожившему жизнь.
Посвящается.
1.
У Глеба было хорошее настроение. Так было всегда, перед сменой. Его напарник ещё мылся, оккупировав душ, когда он, уже помытый, блаженно развалясь на топчане, «добивал» беломорину. В кочегарке Глеб уродовался четвёртый сезон. Его не раз выгоняли за пьянки, но потом, всё равно, брали обратно. Дураков в совхозе было немного – работать за гроши, поэтому он не очень-то и долго сидел без работы. Обычно за ним приходили и звали обратно, когда очередную смену, выключало из этого мира, зло, с поэтическим названием – алкоголь. Глеб никогда не отказывал. Можно было, конечно, с ехидной ухмылочкой, подковырнуть: «Чё, мол, без меня как без рук? Встало всё?». Но вместо этого он просто кивал Аверьянычу, начальнику электроцеха: «Ладно, мол. Сейчас приду». Аверьяныча Глеб уважал, не смотря на все его придирки. Если какая поломка, или, как было принято среди кочегаров выражение – АВРАЛ, Аверьяныч оставался до самой поздней ночи. Никогда не спешил домой, пока всё не приходило в норму. Частенько ему приходилось доделывать работу рядовых слесарей – загни-трубы, в простонародье, которые после шести, или даже полшестого вечера, срывались домой, что-то не докрутив, не довинтив. Живя по принципу – война войной, обед обедом. Аверьяныч приходил, когда в кочегарке оставалась одна смена. Весь «в делах», матюгнув загни-трубу, он и тут начинал суетиться -  что-то докручивать, что-то довинчивать. В общем, доводить до ума дело, брошенное его свитой. Кочегары обычно помогали ему, хотя им за это недоплачивали. Беззлобно поматерив слесарей, один из кочегаров оставался у котлов, продолжая топить, а второй шёл на помощь Аверьянычу. И делалось это не из каких-то там подхалимских побуждений, а просто – так быстрее время проходит, и спать меньше хочется. И поэтому - Аверьяныч ценил своих кочегаров. Выгоняя кого, он, пропсиховавшись, брал обратно. Глеб заходил в дом и молча, начинал собираться. Оксанка – жена Глеба, заворачивала в пакет еду, целовала его на дорожку, говорила вдогонку: «смотри, сегодня не пей», и, проводив его на улицу,  заходила в дом. Возвращался в котельную Глеб, каждый раз одинаково. Заходя в кочегарку, он обнаруживал полупотухшие котлы, ледяные трубы, а в кандейке (место отдыха кочегаров), на столе – дивизион пустых бутылок, гору всякого хлама (пустые пачки из-под сигарет, целлофановые пакеты, огрызки яблок, шкурки от апельсинов, хлебные корки и т. д…), а на топчане два-три, иногда больше, «трупа». Храпящих, мычащих, пускающих слюни во сне. Кто-нибудь обязательно оказывался с разбитой рожей, иначе – зачем пить, если лицом асфальт не бороздить. Глеб, посмеиваясь, переодевался в душевой. Там иногда бывало нарыгано. «Какой-то урода кусок, не мог за котлы добежать», - равнодушно думал он про себя – «только вонину развёл». Облачившись в робу, он привычным движением натягивал респиратор и шёл разжигать, почти потухшие котлы. Нагнав температуру, он шёл в кандейку – перекурить. Курил Глеб исключительно «Беломор», оставаясь равнодушным ко всем видам супер-пупер сигарет. Утром Аверьяныч подыскивал ему напарника...
 На следующую смену, к нему опять вернулся Кука. Андрей Кукарский. Одногодок и корефан Глеба. Два первых сезона, они отбарабанили вместе. Потом Кука сваливал куда-то, вечно беспокойный, в своих коммерческих начинаниях. Но через год вернулся, и опять попал в смену с Глебом. Вот и сейчас, он мылся в душе, а Глеб, покуривая, ждал его. В котельной послышался лязг. Пришла смена. «Проверяют, как котлы почистили» - усмехнулся Глеб. Чистка была самым больным местом здесь. Иногда, пробухав всю ночь, кочегары, как это говорится – «не шмогла» чистить и оставляли после себя в котлах «тонны» спёкшегося шлака и зольной пыли. А котлов – пять штук: три «ручных» и два «Братских», автоматических. После того как сломалась «лодка» - автономное, чистящее устройство, все котлы приходилось чистить вручную. А на «бодун», это было, мягко говоря – попа. Прижимая грязные руки к груди, с красными от недосыпа и жестокого похмелья глазами, кочегары клятвенно уверяли принимающую смену, что – это, в последний раз. И что они в долгу не останутся. И это была правда. В другой раз всё происходило с точностью до наоборот. Теперь эти оставляли тем, не вычищенные котлы. И так, благодаря товарищескому плечу, общей взаимовыручки, бежали смена за сменой, пока не заканчивался отопительный сезон. Летом кочегары переквалифицировались. Одни оставались в котельной делать ремонт. После долгой, жестокой зимы, котельная функционировала только процентов на  сорок пять, от номинала. Требовалось возвратить ей полную мощь. Другие шли на сенокос, демонстрируя там виртуозные чудеса скирдовки сена. Встречая Аверьяныча, они интересовались на счёт зимы: кто будет работать, кто – нет? Аверьяныч неизменно отвечал, что разгонит всех к ядреной бабушке, чем веселил всех от души. Разогнать всех «выпивох» и набрать «нормальных», была давней и несбыточной мечтой Аверьяныча. Несбыточной - потому что таких, просто, не было. Пили все. Кто-то больше, кто-то меньше, но – все. И поэтому грёзы начальника электроцеха – навести порядок в своей «богадельне», ни к чему не приводили. «Зелёный змий» оказывался сильнее, и всё шло на самотёк. Только одна угроза, ещё мало-мальски контролировала анархию в котельной. Аверьяныч просто пригрозил, что если кто разморозит систему, будь то по пьянке, понос ли разразился, икота свалила, его это не манает. И что он убытки разделит на всех, и вмандярит в счёт. И его не колышет – чья смена виновата. Такой вот гад. И хотя кочегары колобахи не видели года четыре, никому не улыбалось работать «на дядю». Поэтому существовал негласный закон: Что бы ни случилось, ни в коем случае не размораживать систему. Пусть в котлах горы золы остаются, но батареи, при любых обстоятельствах, должны быть тёплыми. И всё равно бывали смены, которые плевали на негласный закон, и после них приходилось изрядно попотеть, нагоняя температуру. Это потом уже, когда взорвался титан в душевой (по пьянке просмотрели, хорошо, что без жертв), Аверьяныч придумал – подсоединить душ к обратке системы. Хочешь идти домой чистым – топи. А в ледяной воде много не намоешься. Даже в сисю пьяные, которым якобы море по колено, в момент приходили в себя после такого мытья. Но сейчас всё было в порядке. Котлы – «блестели», вода – «кипела». Глеб поднялся с топчана и, потянувшись, так, что захрустели кости, с силой швырнул окурок. Тот, словно миниатюрная ракета, мелькнув по своей маленькой траектории, тюкнулся в дверь, осыпав огненными крошками Куку, красного и влажного, после душа. Кука выходил в тот момент, когда папиросная торпеда была уже в пути, и ничего изменить было нельзя.
- Ты, чё, в натуре, волчонок закайфованный? – свирепо раздувая свои коровьи ноздри, наехал он на Глеба.
Кука целый год прожил в городе и изо всех сил выдавал себя за блатного. Глеб хохотнул и ответил ему в тон:
- Заполучи ж, фашист, гранату. Прости, но граната уже в дороге была. Сам на неё вылез.
Кука улыбнулся. Это был свой парень с неиссякаемым чувством юмора.
- А я подумал, что ты «пичужку» с трамвайной ручкой перепутал, - сказал он, вытирая всё ещё влажную голову полотенцем.
- Смена пришла – объявил Глеб, когда дверь в кандейку открылась, и вошёл Сека
- Смирно! – Глеб строевым шагом подошёл к сменщику и, отдав честь, рявкнул – Господин, кочегарный адмирал, лучшая смена всех времён и народов, для сдачи смены, построена! Главный, нет, старший смены – Глеб Горка! Сека сощурил свои серые глаза, и с сивушным выдохом выпалил:
- Вольно. Присваиваю вам орден Сутулого, за половые потуги. Здорово, мужички.
Он протянул парням свою жилистую, прохладную руку. Потом докандёхал до топчана, плюхнулся на него и с невыразимым страданием в голосе обратился к сменщикам:
- Есть чё, братилки, подремонтироваться?
И он с надеждой посмотрел на Куку.
- Не, дядь Лёнь – глухо. А чё, молотит? – с неподдельным сочувствием спросил Кука. Что такое похмелье, знал каждый, и смеяться над этим, было не принято.
- Да подыхаю, в натуре, - Сека облокотился на подушку – ничего ни придумаем, пацаны? Ни хрена ведь работать не смогу. Антоха запурхается один, опять наезжать будет. А?
Он судорожно сглотнул.
- Андрюха, выручай, брат. У тебя, вроде как, самогонистый был?
Кука, с изумлением посмотрел на него:
- Гонишь, что ли? Полтораха была, так мы её в прошлый кон уговорили.
- Ну-ка, погоди, - перебил его Глеб – сейчас Антошку дождёмся, чего-нибудь скубатурим.
- Я, пас – сразу отозвался Кука – три дня, как откисаю.
Он достал сигареты, одну протянул Секе.
- А я забухаю, – сказал Глеб – неделю уже трезвый хожу, как дурак. Тем более – смену сдали.
Двери, с грохотом, распахнулись, Сека болезненно сморщился. Пришёл Антон, его напарник. Он взял в привычку открывать дверь пинком.
- Здорово, братва. Чё новенького?
Уши на его шапке покрылись густой изморозью. Мороз на улице стоял адовый.
 - Ты по башке себе пни, - сказал в ответ Кука, недовольно глядя на толстомордую Антошкину харю, - баклан, человек болеет, а ты гремишь, бычара.
Антон недовольно скуксился. Он подошёл к Секе, осмотрел его и недовольно затянул:
- Опять болеешь? Ты, Сека, смотри – не будешь работать, ноги в руки, попу в горсть и вали – пока земля не кончится. Нахрена мне такой напарник?
- Сека скукурузил самое тупое выражение лица, какое смог, и протяжно выговорил:
- Чё-о-о-о к чему-у-у-у?
- «Пичужку» к носу, вот чё к чему, - Антошка начал выходить из себя – давай переодевайся, и вперёд – труба зовёт!
- Да я сейчас, Тох. Чё, ты в натуре? – Сека засуетился – Глебка, давай брат, скубатурим чё, а? Мне малёхо подлечиться и ништяк. Всю ночь от котлов не отойду, блин буду ага.
На Секу нельзя было смотреть без смеха, но никто даже не улыбнулся. Глеб повернулся к Куке:
- Оделся, Андрюха? Пошли-ка - почирикать надо.
Сека с надеждой посмотрел им в след. Они вышли из кандейки, к котлам. Закурили.
- Ну, чё ты хотел? – Кука, как паровоз выпустил дым из ноздрей, - говори, да пошли.
- Да, перестань ты, пошли-пошли.
Глеб начал психовать. Он знал, что Куке уже самому охота бухануть. Ведь всё равно же будет квасить, а вытыкивается как поползень ушастый. Он сделал пару жадных затяжек и продолжил:
- В общем, у меня колобахи есть. Быка сдавал. Немножко себе на чёрный день отслюнявил. Оксанка не знает.
Кука хмыкнул:
- У меня тоже малёхо есть.
Глеб почувствовал знакомую дрожь радости, погнавшую мурашки от пяток к затылку. Так всегда бывало перед хорошим запоем. Кука сплюнул, потом рубанул рукой воздух – мол, где наша не пропадала, и Глеб увидел знакомых озорных чёртиков у него в глазах. Вот это - порядок. Мурашки забегали активнее. Глеб сразу внёс предложение:
- Только давай добазаримся. Берём сразу побольше. Чтобы потом не бегать, ни догоняться. По килограмму на рыло.
- Базара нет. Пошли.
- Да, если Антоха гундеть начнёт – ему не будем наливать.
- А мы ему и так не нальём. Пущай себе литряк берёт. А то их и так много, на «сладкий уксус» слетается.
Они оба расхохотались.
- А Сека?
- Секу похмелим. Кого с него брать? И так последнюю «пичужку» без соли доедает.
Они запахнулись потуже, и, впуская в котельную клубы морозного воздуха, выскользнули наружу.

2.
Антошка растапливал котлы, когда Сека переодевался в раздевалке душевой. С трудом отыскав свою робу и стряхнув с неё остатки засохшей блевотины (счастливое воспоминание о последней пьяночке), он влез в спецуру, без двух пуговиц и, прыгая на одной ноге, пытался другой ногой попасть в штанину. Башку ломило так, будто в ней сорок КамАЗов, с грохотом разгружали щебёнку. Ощущение, будто вместо мозгов кисель, не проходило с самого обеда. От безысходности – надеть штаны, Сека чуть не всплакнул. Каждая встряска отдавалась мучительной болью в голове, в горле стоял противный, липкий не проглатываемый  комок. Руки тряслись так, словно он восемь часов просидел на электрическом стуле. Но  Сека не сдавался. Выматерившись, через силу, будто робот, совершающий одну и ту же операцию, он, вновь и вновь, шёл на штурм неподатливой штанины. Раздался скрип, открываемой двери. В проёме раздевалки показалась чумазая Антошкина мордашка:
- Ты чё, ещё не переоделся? – грозно спросил он – Может тебе помочь, обугленная кость мамонта?
Антону нравилось вот так вычурно выражаться. И он, ни к селу, ни к городу иногда отпускал подобные выражения, нимало не заботясь о бестолковости этих, своих изречений. Однако, не смотря на ворчливость, Антошка тоже знал – что такое похмелье. Он вошёл в раздевалку, и стал помогать Секе, одеваться. Натянув на него штаны, застегнув на все пуговицы, за исключением отсутствующих, Антошка даже помог ему обуться. Намотав, видавшие виды, портянки, он быстро, как будто всю жизнь только этим и занимался, впихнул Секины ноги в старые, разбитые кирзачи. Во время этой операции, Антошка старался не дышать, ибо Секиными портянками можно было травить мух в спортзале.
- Ох, Тоха, вот спасибо-то, братила – рассыпался в благодарностях Сека, - Ща, мала-мала и я опять в строю. Ты, главное – не боись.
- Ну, давай ещё дёснами вдаримся, - ухмыльнулся Антошка. – В общем так, дядь Лёнь, давай жди пацанов. Похмеляйся и похлебай горяченького. Моя, налила там, в банке – борща с мясом. А больше с ними не пей. Лучше спать ложись, я один потоплю. Но учти, чистить - ты будешь. Я тебя разбужу.
- Антошка. Золото. Вот – душа человек, - Сека говорил через силу.
- Ладно, ладно, ложись, подремли пока, они тебя разбудят, а я топить пошёл. Пока угля наковыряю, пока «Братские» загружу – ты уже похмелишься.
Сека прилёг на топчан и уткнулся лысо-седой головой в грязную-прегрязную подушку, отполированную угольной пылью и головами, всех смен. Хлопнула дверь. Это Антошка вышел из кандейки, выполнять свою работу. Скромную работу кочегара – нести тепло людям. Что бы в эту лютую стужу, им было уютно в своих квартирах. Спать, и не бояться замёрзнуть. Такая уж работа – не спать и греть других. Пусть далеко несоизмеримая по зарплате, но очень - нужная и необходимая всем, работа…
Глеб с Кукой сначала решили взять палёнки у бабы Вари, но идти было далековато, да к тому же, Кука был ей немного должен, с прошлых пьянок, поэтому, палево пришлось отставить. Пошли к Дудонихе за самогоном. Самогон у неё был поганый. Вонял резиной, ацетоном и ещё всякой дрянью. Бывали случаи, когда мужики кровью рыгали от этого самогона. Но зато – идти было недалеко. И пузырь у неё, почти на пятёрку был дешевле. Вместо двух литров, можно было взять пять поллитровок. Но у Дудонихи самогон весь разобрали, и Глебу с Кукой ничего не осталось, как идти к Мише-армянчику за грушевой настойкой. Это был интересный напиток. Сорокаградусная, как водка, настойка пахла грушами, пилась легко, от неё даже рыгалось приятно. Но была у этой настойки особенность, которая делала её хуже, даже Дудонихиного самогона. После этой грушевой – крышу сносило напрочь. Люди дурели до неузнаваемости. Лучшие друзья были готовы, глотки друг другу рвать зубами, за какое-нибудь неосторожное слово. Обычные шутки не канали, мгновенно взрывая мозг, своей двусмысленностью. Дело ещё было в том, что эта гадость абсолютно отшибала память. (Некоторые люди не верят в то, что можно допиться до частичной амнезии. Это обычно утверждают те, кто крепче кефира ничего не пил. Автор Секи реально терял из жизни (памяти) по двое суток. Бывало – во вторник выключало, а в пятницу возвращаешься, и среды с четвергом, как не бывало. Где был? Что делал? О том, что происходило с ним в это время, приходилось верить рассказам друзей…). И бодун, с этой настойки был до того нереальный. Есть выражение – умираю с похмелья, так вот, с Мишиной грушовки не умирали, а просыпались мёртвыми. Потом была у неё поганая особенность провоцировать геморрой. У кого были шишки, исходили кровью, по трое суток. Но выбирать не приходилось. Магазины с доброй водкой были закрыты. Пришлось таращиться к Мише-армянчику - за грушовкой. Идти было далековато, но по морозцу, бодрячком, добрались быстро. Сначала никто не открывал. Тарабанили в дверь, минут пять. Под окнами было навалено снега по пояс, поэтому постучать в окно было проблематично. Наконец Глебу надоело топтание на одном месте, он плюнул и полез в сугроб, к окну. С трудом пробравшись сквозь снежный заслон, он с плохо скрываемым раздражением, затарабанил в окно. За стеклом гремела музыка, видно, что у Миши праздновали какое-то торжество. Потому-то и не открывали. Наконец Кука свистнул с крыльца – вышли открывать. Глеб выкарабкался из сугроба и, отряхнувшись, скользнул в открытую дверь, вслед за Кукой. Армянчик был здорово поддатым. Он сердечно поприветствовал друзей, приплясывая при этом в такт лезгинке, гремевшей, в доме:
- А-а-а-а! Глебка-джан! Андрюха-джан! Какими судьбами? По стопке, жах-жах, да?
- Некогда-некогда, Мишань. У тебя отрава на продажу есть?
- У-у-у, опоздали. Последнее утром разобрали.
- Да, ты чё!? А где взять? Не подскажешь?
- Сильно горит, да? Мочи нет, да? Понимаю, вах-вах.
- Да нет. У нас–то ещё не горит. А вот Секу сейчас скрутит – если не успеем. Болеет он – караул. Выручай, Миша-джан, Биробиджан. А то он в натуре крякнет.
- Грушевая-то у меня кончилась…, …но у меня есть своя водка. Для гостей брал. Ящик остался. Маленько дороже будет, чем настойка. Сколько вам? Пузырь, литр?
- Давай сразу шесть пузырей.
- Ты, охренел, Глеб? Договаривались же по килограмму на рыло. А ты по полтора заряжаешь. Сгорим на хрен.
- Андрюха, брат. Сам прикинь. Сейчас пока Секу похмелим, сами затравимся ладом – литряк уйдёт, влёт. Там Антоха изгундосится. Знаешь ведь, как он любит её – холявушку-матушку. Пока не раскумаримся, понятно дело, не нальём ему. А потом–то, сам ведь знаешь, не успеешь оглянуться – он уже всем бухалом заведует. Бывало, и хозяевам не наливал. Ну, с нами, понятно такое не проканает. А вообще сам вспомни – первый пузырь банкуешь, а потом – разливай, кто хочет. Да и потом, вдруг мотыля залетят. Потом-то они может и принесут, а нам, сейчас себе взять, чтобы потом вообще не бегать. Короче, Мишань, неси три кг., и дело к стороне. 
Глеб вытащил из кармана, заранее приготовленные, деньги и протянул их Мише-армянчику:
- Давай, ара-брат, только побыстрее, пожалуйста, а то там Сека, в натуре – кони двинет.
Миша зашёл в дом и через некоторое время вынес два пакета. В одном позвякивали бутылки, в другом была закусь:
- Держите, други, тут я вам мало-мало покушать собрал. Хлеб, сыр, мясо-шмясо, в общем, что бы ни сгорели, закусить-шмакусить. Да, Глебка-джан, давно хотел спросить, а почему Сека? Его же вроде Леонидом звать? По фамилии, что ли?
- Да ну на фиг. Фамилия у него – Стокарев. Отчество, по-моему, Георгиевич. А Сека – это кликуха у него такая. У нас раньше мужики в карты играли, в основном – в «ази», или в «горбу». А дядя Лёня как освободился, научил всех в «секу» играть, ну это игра такая карточная, типа «фараона». Вот он и ходил постоянно с колодой, докапывался до всех: - не хочешь, мол, в «секу» сыграть, по маленькой. Его так и прозвали – Сека. Он так-то мужик ништяк был, а как дом сгорел, начал бухать со страшной силой, жена его бросила, двух дочек забрала и в город. Он вообще в разнос пошёл. Потом – срок. Освободился, в этой развалюшке поселился и живёт – бомж, не бомж, не поймёшь кто. Раз захожу, он картошку на воде жарит. Я ему масла растительного два литра притаранил. На другой день прихожу, он опять картошку на воде жарит. Я ему – где масло? А он ручонками разводит, ясно где – пропил падла. Вот так ему пожрать принесёшь и ждёшь – пока пожрёт. Жратву-то не пропьёт, а ложки-чашки запросто сдаст. Ну ладно, Миша-джан, пора нам. Спасибо тебе за хлеб-соль, порыли мы.
И затаренные по самое не могу, наши друзья поспешили к котельной.

3.
Секе было очень плохо. Как он ни старался – сон не шёл. Он выключил свет в кандейке, накрылся Антошкиным полушубком, но ничего не помогало. Через стенку гудел на все голоса насос, гоняющий воду по системе, в котельной выли поддувы, на всех пяти котлах. Но Секе мешал не шум. К шуму котельной он, как и все кочегары, привык уже давно, это была не проблема. Дело было в другом. Похмельный страх – вот настоящая причина, почему он не мог уснуть. Бывает такое состояние между сном и явью, на бодун, когда настоящий сон не идёт, а на какое-то мгновение впадаешь в забытье и в это время  в голову лезет, всякая бяка. То прелые котята в салате, то осьминоги, сосущие кровь из колен, то бабки-великанши, наваливаются на тебя и душат своими жирными телами и т. д…. Потом приходишь в себя и лежишь, мокрый как мышь, трясясь от реальности пригрезившейся жути. Сека только что вынырнул из такого полуобморочного состояния, в котором маленькие, но очень сильные карлики, со жвалами муравьёв, вместо челюстей, засунули его голову в горящий котёл и включили поддув. Сека, аж подскочил от страха. Картинка кошмара ещё явственно стояла перед глазами. Передёрнув плечами от омерзения, Сека повернулся на бок и постарался забыть кошмар. Чтобы развеяться, он хотел попытаться думать на отвлечённые темы, но мозг упрямо выставлял перед глазами картины одну страшнее другой. Неведомо откуда выплыл кошмар, мучивший его ещё в раннем детстве. Сека его так отчётливо вспомнил, что ощущение жути, сковавшее сердце, уже не отпускало его. Он прикрыл глаза и как будто нырнул в глубокий колодец. Перед глазами возникла большая, просто огромная, ромашка. У Секи, начали отниматься ноги от страха. Этой ромашкой всегда начинался самый жуткий кошмар Секи. И он преследовал его с самого раннего детства периодически, на протяжении всей жизни. Ромашка стояла, покачивая головкой, словно от порыва ветра, исполинские белые лепестки подрагивали как будто живые. Сека, затаив дыхание, подходил к цветку. Хотя он и знал, что делать этого нельзя, и чем это закончится, какая-то неведомая сила, словно тянула его вперёд. Он заглядывал между лепестками и всегда обнаруживал одно и то же: На огромной жёлтой головке ромашки сидела маленькая русая девочка. В простеньком ситцевом платьице, красных сандаликах и большим венком из белых цветов на голове. Она, напевая что-то, сосредоточенно набирала большим совком пыльцу с цветка в небольшое жестяное ведёрко, с розовым жуком на боку. Сека всегда хотел рассмотреть жука, но не мог. Девочка медленно поднимала свои голубые глаза и, глядя в глаза Секе, начинала улыбаться, потом поднимала руку и указывала совком туда – за спину Секи. При этом её лицо не выражало никакого страха. Сека резко оборачивался, и всегда происходило одно и то же: Из-под кровати появлялось наистрашнейшее существо, когда-либо существовавшее под луной. Помесь оттарка и морлока, страшнее всех нечистых, веодулов и веспиаласов вместе взятых. На кривых, лохматых лапах, с рогами на плечах, с огромным ртом полным кровоточащими клыками. Самый страшный вампир по сравнению с ним был просто херувимом. Шесть красных вытаращенных глаз обшаривали пространство. Он выползал из-под кровати, не спеша подбирался к полумёртвому, от страха Секе, хватал его за ногу, своей шестипалой когтистой лапой и как соломинку тащил с собой под кровать. Девочка смотрела им в след и улыбалась. Какие-то волны ужаса исходили от неё. Сека орал изо всех сил, плохо понимая, кого боится больше – чудовища или девочки. Но, как это бывает во сне, крикнуть не можешь, как, ни старайся. Чудище продолжало тянуть Секу в бездонную яму, невесть откуда появившуюся под кроватью. Сека изворачивался как червь в его лапах, потом визжал как поросёнок, потом неимоверно напрягался и наконец-то просыпался, в холодном, липком и каком-то вонючем поту. После этого кошмара, ни о каком сне речь не шла, до самого утра. Вот и теперь, из-под кресла, стоящего напротив топчана, начала показываться ромашка. Сека напрягся изо всех сил и открыл глаза. Но ничего не изменилось, ромашка продолжала вытягиваться, по ходу распуская лепестки. Он явственно видел её наяву. Сека вздрогнул и  наоборот зажмурился, но цветок никуда не исчез, словно просвечиваясь сквозь веки, он вставал перед глазами во весь рост. Он опять открыл глаза – результат тот же. Осознав, что от кошмара не спастись, Сека вдруг испытал огромное облегчение. Он расслабился и просто стал ждать – что будет дальше. А дальше произошло вот что: Цветок распустился до конца и склонил голову прямо к топчану. Девочка с венком на голове, в красных сандаликах, приветливо улыбнулась, отложила совок и ведёрко, и, соскочив с цветка, подошла вплотную к Секе. Она, некоторое время посмотрела ему в глаза, потом протянула руки и жутко ледяными ладошками закрыла Секе веки. В наступившей темноте Сека уже не видел, как вылезший из-под топчана шестипалый вурдалак схватил его за ногу и поволок в бездонную яму под топчаном…

4.
Глеб с Кукой, приближаясь к котельной, издалека заметили, что около двери кто-то стоит. Лампочка, висевшая над входом, тускло освещала одинокую сгорбленную фигуру.
- Мотылёк какой-то, на огонёк залетел, а Антоха закрылся и не пускает – предположил Глеб.
Они подошли ближе.
- Ха! Да это сам Антоха. Нас встречает. Эй, ты чего тут сопли морозишь?! Смотри, чего у нас есть!
Но Антошка не обращая внимания на весёлый тон Куки, подбежал к друзьям и плаксиво проговорил:
- Мужики-и-и-и… Сека… прибрался… Чё делать-то..?  Я сюда выскочил, вас ждать. Знаешь там как коняво одному.
Ошарашенные Глеб и Кука, выдохнули в один голос:
- Как прибрался!?
- Насмерть, как. Я зашёл, а он вытянулся как-то неестественно под полушубком. Я полушубок скинул, а у него пена изо рта, лицо синее, губы чёрные аж, и шары какие-то сухие, ну как у всех мертвецов – глаза одинаковые. Я ему глаза эти закрыл и на улицу. Чё делать-то теперь?
- Блин! Не успели! Совсем чуть-чуть не успели! Как же так? – сокрушались парни – Если бы у Дудонихи был бы «Сэм», наверняка бы спасли Секу. Ладно, пошли внутрь, чего мёрзнуть-то. Сейчас и помянем его сразу.
Антошка заходил, то с одной стороны - к Куке, то перебегал к Глебу, и без устали ныл:
- Мужики, вы меня не бросайте. Я один манал тут оставаться.
- Да не бойся ты, не уйдём. Куда уходить, когда у нас три килограмма водяры.
- Подожди, Андрюха, сейчас пить не будем, пока. Сейчас урядника надо вызывать, протокол составлять. А бухие будем, урядник скажет, что мы Секу по пьяни угомонили. Давай подождём…
Участковый Костя, долго возиться не стал. Составив протокол, он позвонил в гараж. Оттуда прислали машину. Парни погрузили Секу, расписались в протоколе и Костя повёз Секу в район, в морг. Аверьяныч пришёл ещё до участкового. Он расспрашивал мужиков, как это произошло, потом долго сморкался, вздыхал. Укорял всех – мол, вот до чего водка доводит. Парни ничего не возражали, только смущённо крякали. А Антошка всю плешь проел Аверьянычу, надоедая ему, что без сменщика топить, не собирается, тем более что он просто боится один, после того, что произошло, находиться в кочегарке. Кука с Глебом даже чуть не накостыляли ему, что бы ни ныл и заверили Аверьяныча, что не бросят Антоху, и оттопят его смену, все вместе. После этих заверений Аверьяныч успокоился и пошёл домой, а парни принялись втроём нагонять температуру, упущенную Антоном, во время канители с Секой. Примерно через сорок минут, когда к батареям уже нельзя было прикоснуться – достали первый пузырь.
- Ну чё, – объявил Кука – батареи кипят, пора и Секу помянуть. Горка, давай насыпай. Бузанём по первой – нервячки малёхо надо унять.
- Не, - отмахнулся Глеб – пущай Антоха банкует, не царское это дело – водку разливать.
Антошку долго уговаривать не пришлось. Почуяв халявную выпивку, кадычёк на его горлышке нервно запрыгал в предвкушении любимого занятия – пития на дармовщинку. Он схватил бутылку, в момент откупорил её и набулькал в три гранёных стакана, ровно на три четверти. Выпили не чокаясь. Покурили. Антошка пошёл подкидывать уголь в котлы, Кука налил по второму разу. Дождались Антона, выпили по второй. Начали вспоминать Секу. Кто он? Что он? И оказалось, что о Секе-то они  ничего, толком не знают. Ну – жил, ну – помер, ну работал механиком, когда-то - очень давно. Ну, были у него где-то в городе две дочери, наверное, и всё. Что ещё? Ну, бухал по чёрному. По деревне шаражился, в поисках – где, чем поживиться. Ещё Сека славился одной особенностью – он мог любую вещь пропить, но цена у него была одна. Хоть мешок с зерном, хоть старый магнитофон, стиральную машинку б/у, ковёр и т. д…, цена была твёрдая и неизменная – пузырь водки. Девизом Секи было – не жили богато, и не хрен начинать.
Допили вторую бутылку. Глеб сходил, подкинул уголь, подкурил беломорину и вышел на улицу, на свежий воздух. Отойдя от освещённого лампочкой пятачка в темноту, он жадно затянулся и, запрокинув голову, стал смотреть на звёзды. В голове роились самые разнообразные мысли. Было, как-то удивительно – необычно: Вот какое-то время назад был человек. Разговаривал. Пил. Ел. Курил. Может быть любил. И вдруг бах! И нет человека. Кусок никому не нужной плоти и всё. А ведь эта плоть рождалась, росла, дышала, была кому-то очень-очень нужна…. Даже не верилось – бах, и нету. И зачем всё это..? Кому это нужно..?
Но звёзды не давали Глебу ответов, на эти вечные вопросы, равнодушно подмигивая ему своими глупыми, красивыми глазами.  Сплюнув в сердцах, Глеб закинул окурок и, грохнув входной дверью, вернулся в кандейку. С ходу хлобыстнув полстакана водки, заботливо налитый Антохой, он откинулся на топчане, прижавшись спиной к горячему регистру, прикрыл глаза и надвинул на лицо шапку. В памяти стали всплывать картины прошлого:
 Вот дом Секи. Сам он ещё не Сека, а Стокарев Леонид Георгиевич – всеми уважаемый механик в совхозе. Большой белый дом с железной крышей, обнесённый сплошным, покрашенным в зелёную краску, забором. За забором большой сад, в котором растут самые большие яблоки в районе. Большие, красные, размером, почти как Алма-атинские, и сладкие-пресладкие. Глеб и его дружок Юрик ещё семилетние сорванцы, тайно пробрались в сад к дяде Лёне. Кто же из ребятни не захочет полакомиться его яблоками? Глеб на дереве, срывает спелые плоды и кидает их Юрику, который ловит их и складывает за пазуху. Вдруг – крик. Это жена Дяди Лёни тётя Олеся увидела их и бежит с пучком крапивы в руках. Юрик бросается наутёк и успевает вынырнуть в дырку в заборе, а Глеб прыгает с дерева и нога его подворачивается. Он падает и вопит от страха. Тётя Олеся неумолимо приближается,  Глеб поднимается, но с ужасом чувствует, что с такой ногой бежать не сможет. От обиды слёзы наворачиваются на глаза, а возмездие уже совсем рядом. Тётя Олеся подбегает с криком, и больно-пребольно хлещет крапивой по голым ногам. Маленькие шортики не спасают Глеба, и он, хромая к забору, ревёт уже во весь голос. Но вот неожиданно приходит спасение. Появляется дядя Лёня и останавливает свою разбушевавшуюся супругу. Он отправляет её в дом, а сам достаёт из кармана авоську и наполняет её самыми спелыми яблоками, потом доводит Глеба до калитки и дарит ему эту авоську. И счастливый Глеб несёт домой вкуснейшие яблоки на свете….
Вспомнилось и то, как Сека придумал Глебу кличку. У отца Глеба -  Бориса Холмова была кличка – «Гора». И как-то на одной пьянке Сека, обращаясь к Глебу, назвал его – сын Горы, а потом подумал и поправился:
- Да, Глебка, батя твой был – Гора, а ты, пока что – Горка.
Так и прилипло к нему это прозвище. Но Глеб не обижался – Горка, так Горка….
5.
Хоронили Секу через два дня. Аверьяныч организовал свободные смены – копать могилу. Глеб с Кукой на похороны не попали, в этот день выпала именно их смена, но они договорились с мужиками, чтобы поминать Секу все пришли в кочегарку. Общими силами наехали на Аверьяныча, тот сходил к директору и выбил под это дело немного деньжат – на поминки. Втарились водкой, набрали закуски. День выдался на удивление удачным. С утра ощутимо сбавил мороз, небо заволокло серой пеленой, и тихий тёплый ветерок подсказывал, что к ночи может раздуться серьёзный буран. Поэтому мужики долго не канителились. Быстро выкопали могилу, и без всяких там помпезных речей, так же быстро закопали Секу. На поминки в котельную, помимо кочегаров пришли слесаря с загни-трубы во главе с Аверьянычем. Глеб пить водку не стал. Он съел трубочку с кремом,  выпил стакан «тархуна», и, таким образом помянув Секу, ушёл к котлам. Настроение было муторное, но бухать почему-то не хотелось совершенно. Он подкидывал уголь, а отдыхать выходил на улицу. В кандейку заходить не хотелось. Поминали долго. Мужики, выходившие по нужде, удивлённо интересовались, почему Глеб трезвый и сидит на улице. На что Глеб хмуро отвечал, что настроения нет, так что вопросов больше не возникало. Вывалился «готовый» Кука. Начал что-то объяснять, но Глеб отправил его в душ. Уверив, что он дотопит и вычистит котлы один. Кука обнял Глеба и, шатаясь, побрёл мыться. Народ, мало-помалу, начал расходиться. Вскоре остались только Глеб, с недомытым Кукой и их сменщики – Антоха, и его новый напарник – Сурок,  алкаш со стажем. У кочегаров осталась водка, поэтому Кука никуда не торопился. Глеб почистил котлы, помылся и пошёл домой. Бурана, не смотря на ожидание, не было. В лицо бил тёплый, уже весенний, ветер. Глеб шёл в полнейшей темноте, о чём-то сосредоточено раздумывая. Осталось что-то незаконченное. Но, что…?
 Оксанка с огромным удивлением встретила Глеба:
- Ты чё это трезвый?
- Не пил, вот и трезвый.
- Вы же сегодня этого поминали вроде. Как его? А! Секу! И ты не пил?
- Отстань, - Глеб раздражённо шевельнул плечом. – Там у нас деньги ещё остались?
- Зачем тебе?
- Остались или нет?
- Ну, есть немного.
- Завтра в город съездить надо.
- Зачем?
- Тут в магазине, фруктов хороших не достанешь….

Эпилог.

Второклассник Вовка торопился на речку. Сегодня выходной и все ребята уже там - готовят лёд к ответственному матчу второго и пятого классов, против третьего и четвёртого. Он перекинул клюшку, с болтающимися на ней коньками, с одного плеча на другое, и прибавил ходу. Надо же было проспать в такой день. С утра немного сыпанул снежок и чуть-чуть придавил морозец, самая погода для хоккея. Позади раздался сигнал автомобиля. Вовка отступил с дороги на обочину. Белая «шестёрка», поравнявшись с ним, остановилась. В машине, кроме водителя, на заднем сиденье располагались две женщины. Одна из них открыла дверцу и подозвала Вовку:
- Мальчик! Подойди, пожалуйста. Здравствуй, мальчик.
- Здрасте.
- Послушай, ты местный?
- Ну да, местный, а что?
- Объясни, пожалуйста, дорогой – как проехать на ваше кладбище?
- А зачем вам? – Вовку распирало любопытство, хотя он и опаздывал на каток.
- Да у вас там папу нашего недавно похоронили, Леонида Стокарева. Знал его?
- Не-а. Такого не знал. А вот Секу знал. Его тоже недавно хоронили. А на кладбище проще простого доехать. Поедете прямо и в конце деревни налево. И как раз в кладбище упрётесь. Ну ладно, мне пора.
И Вовка, не дожидаясь слов благодарности, помчался своей дорогой, а дочери Секи поехали на могилу к отцу.  Побродив по кладбищу, они очень быстро её нашли. Свежую могилу было видно издалека. Белый струганный крест, разбросанные ломти глины. Но на самой могиле находилось что-то непонятное. Комочки чего-то красно-розового слепились аккуратной пирамидкой прямо в центре могилы. И лишь подойдя ближе, женщины обнаружили, что под тонким слоем свежего снега, на могиле выложена горка ярко красных Алма-атинских яблок.
Закончил в 23ч.09мин. 27.03.11.
О!Липкарт