Чикагцы и чекашки

Черный ньюфаундленд не ведет ухом. Вокруг него ползает меньша'я, Анастасия, привязывая к бокам, хвосту и спине собаки разноцветные шары на длинных нитках. Кличка Пальма была дана в результате долгого сознательного синтеза и является производной от Лама – из-за длины шерсти, - затем Альма, и так далее. Игорь очень расстроился моему объяснению, что так зовут каждую вторую дворнягу, так что все усилия по выбору имени были из-за незнания местной конъюнктуры затрачены на изобретение эквивалента «Тузика» или «Жучки».
 
Мы продолжаем шашечный турнир на приз Буденного. Дела мои плохи и триумфа, как в только что завершившемся между нами конкурсе «гей и гейша», ждать не приходится. Я ищу повод отдалить неминуемый проигрыш и принимаюсь снимать со зверя нитки. Они подвязаны под корень, и под длинной густой шерстью проступает бледно-голубая лишенная пигмента кожа. Однако мой маневр разгадан, и Игорь, наблюдая, как я дергаю за привязанные к лапам Пальмы шары, произносит приговор:
 
-  Полюбуйтесь, пьяный Юрка пытается из нее марионетку сделать. Кукловод из тебя никакой, так что мат тебе за это.
 
В наказанье мне предложено или вынести мусор, или... Не дожидаясь, пока будет названа более унизительная альтернатива, я беру мешок и иду вон.
 
С высокой площадки, которой заканчивается ведущая к входу лестница, проглядывают уходящие за поворот стандартные большие дома. Через взвешенную в воздухе влагу едва различимы фонари, освещающие перед каждым домом разноростные баскетбольные кольца и одинокие автомобили. Справа монолитом светится приземистое здание школы, похожее на форт без окон и с заболоченным футбольным полем напротив. Такая архитектура, наверное, должна, по замыслу дирекции, располагать к грызению гранита науки. Прямо подо мной плоская крыша соседнего гаража, засеянная мелкой строительной галькой и заросшая мхом. Через мох серпантином вьются узкие гудроновые подтеки. Все это выглядит как макет лесостепной местности в провинциальном краеведческом музее: «А вот здесь, ребята, здание мельницы, в которой доблестные советские войска в 1941-м году...» Я спускаюсь.


Весь день прошел, будто мы виделись в последний раз только что, а не пятнадцать лет назад. Моя реальность такие шутки выносит с трудом. После короткого периода привыкания друг к другу мы вырабатываем те же приемы, что и раньше. Игорь, обращаясь ко мне, причмокивает, растягивает слова и ждет, пока я выйду из себя. Я подртуниваю над его видом и искательно заглядываю в глаза, будто он божество какое-то. Ему только что прислали новый объектив, и он достал меня, безостановочно фотографируя, в результате чего получился целый сериал, где я поначалу трезв, потом не очень, а под конец пью утренний чай вприкуску с адвилом. После каждой рюмки разговор делается все насупленней и почему-то упирается в бога, в чем я подозреваю нарушение какой-то заповеди. С нами такое случалось уже: однажды мы простояли у метро восемь часов напротив ларька «ЕДА» за разговором, и у меня примерзли к тротуару ботинки. Аня держит очи долу и тихо говорит о старых знакомых и высоких материях, пока не отвлекут копошащиеся по углам дети. Она, пожалуй, единственная, у кого такие сентенции получаются искренне и естественно. У нее поменялись и стали желтыми глаза, оставшись при этом немного пустоватыми для ее ума, будто всегда зажженные на лестничных клетках окна, за которыми никто не живет.
 

Прощаюсь со всеми. Игорю жму руку, старшему Василию тоже. Собаку треплю за уши, уворачиваясь рукавами от слюнявой пасти. Младших как-то игнорирую. Аня протягивает ладонь.
 
-  Ань, тебя обнять можно?
-  Можно-можно, на нее купчей нет, -  произносит Игорь.
 
Неисправимый дуралей. Интересно, когда он эту фразу заготовил. Сегодня такая реплика не более чем смешит, в чем и разница. Я возвращаюсь в свою американскую действительность. По улице ветер метет пожухшие листья, даром что апрель. Один из них, похожий на сухую пятерню, цепляется за что-то на асфальте и начинает отбивать морзянку, а затем срывается и лодкой скользит по широкой луже. Погода ни к черту.