Пряхи

Пролог
 

Они сидели у окна, перебирали нитки морщинистыми  ловкими пальцами, распутывали, развязывали узелочки, мотали клубочки. Болтали.
- А какой хороший мальчик был!
- Ну был – и что? Был, да весь вышел, - младшая бросила пряжу, взяла яблоко из корзинки на столе, задумчиво повертела в руке.
- Стихи сочинял, помните?
- Ага, сочинял. Только вот не записывал. Лентяй! – проворчала старшая
- Нет, вы не правы, дорогая. Он не ленился, он стеснялся. А это совсем другое.
- Ах, девочки, давайте не будем копаться в прошлом. Мальчик был? Был. Хороший? Прекрасный. А сейчас что? Работа-сон-работа. Ну, куда это годится? Сказок не читает! В чудеса не верит! Вы помните, дорогая, как он сказки любил? И что? И вот… Сплошные маркетинговые войны. Нет, определенно, надо что-то менять. Милая, ну не так же кардинально, положите ножницы, попробуем справиться более гуманными методами…
 

***
День начался не слишком удачно – сначала сломалась бритва. Навороченная, подаренная на день рождения всего полмесяца назад. Потом кофеварка не выдала привычной порции кофе, а выдала только шипение и запах горелых проводов. Плюнул, оделся, спустился во двор. Машина взрыкнула – и заглохла намертво. Он пытался завести ее, уговаривал, угрожал -  ничего не вышло. На встречу безнадежно опаздывал. Он не любил опаздывать. И когда другие опаздывали, тоже не любил. Точность – вежливость королей. Он, конечно, не король, но ему оно и не надо. И без этого дел хватает. А времени катастрофически не хватает. Поэтому и старался быть предельно точным. Но вот сегодняшний бунт машин отчего-то не вывел его из себя. Форс-мажор, конечно, и последствия могут быть… Впрочем, могут и не быть. Машина ведь не единственный способ добраться до цели. Есть еще метро, маршрутки, трамваи, в конце концов. За углом как раз остановка. Кажется.
 

Подошел к перекрестку, Нет, это уже переходит всякие границы! Светофор мигал желтым. А до следующего перекрестка идти было уже некогда. Что ж, придется рискнуть. Выбирая момент рвануть через дорогу, услышал громкое: «Ой, батюшки!» Обернулся. На обочине топталась тощая старушонка с клюкой и холщовой авоськой в руках. Осторожно пробовала асфальт носком ботинка, но, завидев очередную машину, отдергивала ногу. Как кошка  воду пробует, подумалось. Классическая такая старушка, в вязаной кофте и платочке. Прямо из детства. С лавочки у подъезда. Он и забыл, что такие бывают. Бабка метнула в него цепкий взгляд и жалостно запричитала: «Да что ж это делается? Милок, помоги, а?»  «Черт», - ругнулся он про себя и вернулся. Бабка вцепилась в руку намертво. Двинулись.
 

Старушенция еле ноги передвигала, но как только мимо носа их просвистел первый гробоподобный «Хаммер», она с кошачьей ловкостью метнулась обратно на обочину. Не выпуская его руки. Он повторно ругнулся, взглянул на часы. Время летело с космической скоростью. Но бабка снова запричитала, и он понял, что бросить ее тут просто не сумеет. Выход? Всегда есть выход! Подхватил ее на руки и шагнул на мостовую. От неожиданности бабка чуть не потеряла клюку и авоську, заохала, но уже через пару секунд сориентировалась, завозилась, устраиваясь поудобнее, обхватила его за шею свободной рукой и довольно заулыбалась: «Прям как невесту меня несешь!» Он хмыкнул, вежливо улыбнулся. Бабка оказалась легкой, и правда – божий одуванчик, дунь – улетит. Улица была неширокая, и они быстро оказались на той стороне. Осторожно начал опускать ношу на тротуар, а  та вдруг охнула, замахала в воздухе руками и - он готов был поклясться, что это так! -  рассчитанным движением засветила ему в глаз авоськой. Небо на мгновение приобрело оранжевый оттенок, и по нему запрыгали два солнца и фонтан электрических брызг. Он ошарашенно уставился здоровым глазом на «одуванчика», а та, как ни в чем не бывало, сосредоточенно копалась в авоське, приговаривая: «Вот спасибо, милок, дай бог тебе здоровья, девушку тебе хорошую» - и что-то еще, он не разобрал. Вдруг она взглянула на него неожиданно яркими зеленущими глазами, в глубину которых искорками метнулись лукавые чертики и заботливо спросила: «Случилось че, касатик?» От удивления ушибленный глаз распахнулся, и из него опять посыпались искры.  «Да нет, все в порядке. Я пойду?» - «Ой, спасибо тебе, иди, конечно, ты наверно торопишься, - спохватилась бабка. - Ты иди, иди, успеешь еще!»  Он сделал пару шагов, но она опять окликнула его: «Касатик, погоди, яблочко возьми!» - «Спасибо, не надо» - вежливо ответил он, теряя терпение, и тут же почувствовал цепкую лапку у себя на рукаве и гладкую прохладу в ладони.  «Ну, иди уже» - напутствовала его она. Еще раз поблагодарил и ускорил шаг.
Глаз не то чтобы сильно болел, но как-то противно поднывал. Он глянул на себя в витрину и охнул. По лицу расплывался дивный фингал.  Последний раз такая красота цвела на его физиономии лет двадцать пять тому назад, когда он подрался с амбалом из соседнего двора. Из-за девчонки, кажется. А может, просто силу девать было некуда.  Ну, он тоже тогда ему навалял. Вот странно, из-за чего сыр-бор вышел, не помнит, а как домой шел, отлично помнит. Такая же серая осень была. Вечернее небо хмурилось. И клены еще не облетели, точно. Он шел тогда и чувствовал себя победителем. И ни фонарь под глазом, ни распухший нос, ни разбитые в кровь костяшки пальцев не мешали ему. Потому что рядом семенила Она. Держала его за руку, причитала тихонько, всхлипывала,  и он чувствовал себя Д’Артаньяном и тремя мушкетерами одновременно.  Господи, как это было давно!
Однако встреча отменялась. Не может директор солидной компании прийти на переговоры с потенциальным стратегическим партнером с фиником под глазом.
Позвонил в офис, попросил секретаря отменить встречу и сказал, что с сегодняшнего дня в отпуске по семейным обстоятельствам. По семейным, ага. Если что, звоните.
Ну вот, теперь он свободен. Куда теперь? Домой, примочки ставить? Нет, не хочется. Может, тогда… И тут у него зазвонил телефон.
- Слушаю.
- Здорово!
- Кто говорит?
- Слон!
- Какой слон?
- Да брось, дружище, ну неужели не узнал? Ну, напрягись!
- Елки, Заслонкин, ты, что ли?
- Я!
- Какими судьбами?
- Проездом. Слушай, приезжай сейчас в аэропорт! Сто лет тебя не видел, приезжай, а? у меня до  самолета два часа, повидаемся хоть!
Сашка Заслонкин был его одноклассником и другом.  Работал геологом где-то на Крайнем Севере, в Москве после института практически не бывал, а когда приезжал последний раз, увидеться не удалось, были сложные переговоры, потом партнеров надо было вести в ресторан – закрепить, так сказать, успех. Сашка улетел. И было это, не соврать, пять лет назад.
Он поднял руку, остановил машину и рванул в аэропорт.
Только вошел в здание аэровокзала, как был смят в дружеских объятиях. Сашка, и раньше-то не маленький – росту в нем было метра два, не меньше, а весу за годы отсутствия прилично прибавилось – сейчас оправдывал детское свое прозвище Слон на двести процентов. Когда ручищи его наконец разжались, и они взглянули друг на друга внимательней, Слон заржал:
- А ты все мушкетеришь? Плащик-то от Версаче?
- От Армани.
- А фингал от кого? – довольный каламбуром расплылся в ехидной улыбке Слон.
- А, рука судьбы, - отмахнулся он,  -  Пошли коньяк пить.
Сидели, говорили, Слон время от времени громоподобно хохотал, каламбурил, хлопал его по плечу – проще говоря, ничуть не изменился (если не считать объемов, конечно). А через час поднялся, они еще раз обнялись, и Слон ушел. А он остался. Сидел за столиком, крутил в пальцах подаренную ручку, вспоминал детство. Уходить не хотелось. Вообще не хотелось куда-то идти. Рассеянно почеркался на салфетке, вывел:
 

Некуда торопиться, нечему удивляться
В море не раствориться, в небе не потеряться –
Жизнь замкнута в круг.
Есть ли на свете сила,
Чтобы все это изменила?
Где же оно – «вдруг»?
 

- Простите, могу я здесь присесть? – раздался голос прямо над ухом.
Он поднял голову – рядом стояла милая старушка в шляпке с вуалью и безукоризненном английского стиля костюме. Такая мисс Марпл во плоти. В руке у старушки была корзинка. Оглядевшись, он увидел: свободных столиков нет. Молча кивнул. Старушка села напротив, заказала подошедшей официантке капуччино с корицей. В ожидании заказа достала из корзинки вязание и принялась ловко орудовать крючком. Так ловко, что он, раз взглянув, уже не смог отвести глаз, и все смотрел, как под сухонькими пальцами нитка заплетается в затейливый узор. Старушка подняла глаза (бледно-голубые, как северное небо) и ласково спросила:
- Вам нравится моя работа?
- Ага, - не задумываясь ответил он, - Здорово у Вас получается.
- Тренировка, мальчик мой, - она улыбнулась. Принесли кофе. Пожилая леди сделала еще несколько движений крючком, достала малюсенькие ножницы, обрезала нитку и отложила вязание. Ложечкой сняла пенку, отправила в рот, аккуратным жестом промокнула губы салфеткой. Снова улыбнулась:

- У Вас сегодня необычный день.
- Да, а откуда Вы знаете?
- Это нетрудно заметить. – Он вспомнил про синяк и смутился. – Впрочем, молодой человек, в жизни иногда должен случаться такой день. Это как в узоре – рисунок повторяется много раз, а потом – хлоп – и резко меняется. Тогда получается действительно хорошо. Вот, поглядите. -  Она достала вязание и подала ему. Это была беленькая ажурная салфетка. Такие, как раньше раскладывали по всем тумбочкам и комодам. У его бабушки много таких было. И они пахли как-то по-особенному. Ванильными булками. Травой таволгой, которую бабушка заваривала с чаем. Старыми фотографиями. Сумраком платяного шкафа. Кофе с корицей. Он так ярко вспомнил это сейчас, будто окунулся в этот запах. А еще у бабушки на стене висела картина. Парусник, уплывающий в ночь. И они с Сашкой все время мечтали, что однажды уплывут на таком. И вот: Сашка уплыл (улетел, какая разница), а он тут. И завтра будет тут. И через месяц. И если выберется в Париж, то опять по делу, срочно. И что он видел в этом Париже? Сто раз там был, а в памяти – только аэропорт, улица до офиса партнера и вид на Сену сквозь приоткрытые жалюзи…
Разглядывал салфетку, потом приложил к лицу, вдохнул запах. Салфетка пахла снегом. С чего бы? Он поглядел на собеседницу  - она что-то говорила, улыбаясь. Сделал усилие и заставил себя слушать:
- … Но чем особенно хорошо вязание, так это тем, что всегда можно все поправить. Не нравится узор – дергаешь за нитку и вяжешь снова так, как хочется. И даже если нитка обрезана, ее всегда можно привязать. Останется, конечно, узелок – но при умении его можно спрятать так, что никто и не догадается. Я вижу, она Вам нравится?
-  Да. Такие моя бабушка вязала.
- Ну и возьмите ее себе. И еще вот это. Мало ли… - старушка протянула ему клубок белых ниток, и он взял, ни о чем не спрашивая. Поблагодарил. Потом спохватился:
- Это же неудобно.
- Это вполне удобно. А я взамен возьму себе вот это – и она потянула к себе исчерканную салфетку.
- Но там ничего такого, - замялся он.
- А это уже и неважно, - она снова мягко улыбнулась и погладила его по руке. Отставила чашку, опустила салфетку в корзинку и вышла.
Он поглядел ей вслед, минуту посидел неподвижно. Потом убрал подарок в карман, махом допил оставшийся коньяк, вышел и решительно направился к билетным кассам.
 

- Девушка, мне бы билет на ближайший рейс.
- Направление?
- Все равно куда. Может быть, в Париж?
- В Париж ближайший рейс завтра.
- А на сегодня, вот прямо сейчас, куда билеты есть?
Девушка в окошке посмотрела на него с нескрываемым удивлением, только пальцем у виска не покрутила, но глянула в монитор и выдала:
- Заканчивается регистрация на рейс в Нерюнгри. Есть свободные места.
 

Где это – Нерюнгри, подумал он – и не вспомнил.  В институтскую пору, кажется, была у него одна знакомая девица оттуда. В общаге жила университетской. Они с Сашкой иногда в гости к ней заходили. Ну, не к ней, к соседке ее – Сашка тогда за соседкой этой ухлестывал – типа, чаю попить. Девчонка была рослая, румяная, с толстенной  косой и завитушками светлых волос вокруг лба. И голос у нее был низкий такой. А еще она петь любила. Правда, со слухом у нее тяжело было, но время от времени ее захлестывала тоска по родине, и она, пренебрегая интересами окружающих, заводила: «И-извела-а меня-а-а кручииина…» Тут же из соседней комнаты раздавался стук в стенку и бас: «ТАНЬКА! НЕ РЮНГРИ!» Он  усмехнулся – и взял билет.
Летели долго. Часа четыре. Самолет при взлете противно дребезжал, а когда стали снижаться, его тряхнуло, и  на соседний ряд кресел упала панель, за которой не оказалось положенных парашютов. Наконец приземлились. Вышел на трап. Огляделся. Странно, в Москве еще белый день, а тут оранжево полыхали закатом небеса. И земля тоже. Кругом лежал снег и отражал бушующий в небе пожар. Где-то я уже видел это, подумал он. Глаз услужливо задергался. Вспомнил: после удара авоськой небо было такого же цвета. Пока шли по летному полю, он продрог до костей – мороз стоял нешуточный.  Поинтересовался  в  вокзальчике, как добраться до гостиницы. Ему показали остановку и велели спросить у водителя. На остановке сел в зачуханный ПАЗик грязно-апельсинового цвета.  Поехали. Небо за окном на минуту стало зеленым, и моментально загустело до черноты. Прорезались звезды. Водитель остановился и, высунувшись из кабины, громыхнул: «Гостиница. Выходи. Вон крылечко».
Крылечко было темным и неприветливым. Толкнул дверь – и из темноты вошел в темноту. Правда, темнота внутри была теплой и… уютной, что ли. Наощупь пробрался к стойке. Постучал. За спиной заскрипела дверь, и мрак слегка рассеялся. В дверь вплыла горящая свеча. Ее держала пухлая ручка. За ручкой проявилась облакоподобная фигура, переваливающейся походкой плывущая к стойке.
- Добрый вечер, - поздоровался он.
- Добрый-то он добрый – сварливо ответила фигура, - только вот электрик запил. А свет возьми и погасни. А ты, поди, приезжий?
- Приезжий. А это гостиница?
- Гостиница, гостиница, а то как же, - фигура доплыла до него и бесцеремонно заглянула в лицо, поднеся свечу почти к самому носу. – А ты, что ль, ночевать к нам?
-  Да в некотором роде. А что у вас со светом?
- А кто ж знает? Говорю ж тебе, электрик запил. А сама я в этом не разбираюсь.
- Щиток показать можете?
Фигура молча повернулась и жестом пригласив следовать за собой, поковыляла куда-то вглубь темноты. Он пошел за ней.
Поломка оказалась дурацкой – вылетели пробки семьдесят мохнатого года выпуска – он уже и забыл, когда такие видел. Пара манипуляций – и – да будет свет!
Фигура при свете оказалась пухлой тетушкой  -  администратором, горничной и вахтершей в одном лице («Баба Маня» - представилась). Гостиница - маленькой, но чистенькой.
- А что, у вас в городе других гостиниц нет?- поинтересовался он.
- Да есть, конечно, в центре, просто Васька, водитель – племянник мой, вот и возит сюда поздних клиентов, а то б мы и вовсе скукожились. Ты уж не серчай. Ой, батюшки, - всплеснула руками старушка, разглядев его получше, - да ты ж раздетый совсем! Продрог, небось, а я тут тебя иксплатирую! Пойдем, сейчас чайком напою, оладушками накормлю с вареньем брусничным – и отогреешься. А спать у нас как хорошо – за всю жизнь отоспишься! И номера у нас дешевле, оставайся! А потом, до центра тебе сейчас уже не добраться – заблудишься, а автобусов больше не будет, - хитро прищурилась она. – Подожди, закроюсь только, ждать-то вроде больше некого.
Да и бог с ним, подумал он. И поесть бы хорошо, а то внутри только утренний коньяк, и тот уже не плещется, и выспаться, раз отпуск, не мешало бы. Правда, спать пока не хотелось, и он пошел за бабой Маней в уютную кухоньку. Она мигом накрыла стол – как будто ждала дорогого внука – оладьи, чай с молоком, варенье. Он  сто лет такого не ел. Не подают в ресторанах оладушков с вареньем. Впрочем, даже если и подают, он не в курсе. До десертов никогда не доходил. Поэтому с удовольствием и без всякого стеснения стал жевать.
- Ты оладушки-то в варенье, в варенье – так вкуснее!  - баба Маня устроилась напротив и взяла в руки спицы. - Работать, что ль, тут будешь?
- Не знаю, может, и работать.
- Так отдыхать-то, вроде, к нам не ездят… - сама с собой рассудила баба Маня. Пристально посмотрела на него, и он увидел, что глаза за стеклами очков – цвета спитого чая, светло-светло-карие, почти желтые. (Он попытался вспомнить, какого цвета глаза у секретарши Любочки – и вспомнил только мохнатые, густо накрашенные ресницы и чуть заметные блестки на веках). – А ты откуда будешь-то?
И он, к изумлению своему, стал рассказывать. Рассказывал долго, обстоятельно,  где живет, как работает, потом  - как сегодня утром встретился с Сашкой Слоном, и как они с Сашкой в детстве мечтали уплыть, и как их называли «два мушкетера», и как Сашка потом пошел в геологи, а он в экономисты, и про бабушку, и про па… и тут он увидел его – парусник, точно такой же, как у бабушки на стене, только уплывавший к рассвету.
- Вот, вот точно такой же! – воскликнул он, указывая на картину. – Эх, вот так бы и уплыл на нем далеко-далеко! – а баба Маня вязала носки и кивала. Он посмотрел на мелькающие спицы. Достал из кармана салфетку от утренней собеседницы и вздохнул:
- Ну что моя жизнь? Вот как эти носки. Полезная, но серая до невозможности. Никаких изменений, все по кругу, с одной спицы на другую. Ну сколько можно? То ли дело – вот эта салфетка! Посмотрите, какая красота! Ажур, легкость, снегом пахнет!
А баба Маня кивала и как бы поддакивала:
- Да, такая уж штука нитка – что захочешь, то и свяжешь  - хочешь, шаль ажурную, хочешь, носочки теплые, а не выйдет – завсегда одно в другое перевязать можно.
Он аж подпрыгнул на стуле:
- Мне только сегодня об этом говорили!
- Ох ты, батюшки – спохватилась баба Маня. Времени-то – два часа! Давай-ка, касатик, я тебя в номер провожу. Иди, отоспись. А завтра все и обсудим, как тебе дальше жить и что делать.
И они пошли. И его, который все всегда решал сам, почему-то не смутила, а даже обрадовала перспектива обсудить свои дальнейшие действия с чужой, по сути, старухой.
В девятиквадратном номере повернуться-то было негде. Почти всю комнату занимала полутораспалка с панцирной сеткой, застеленная роскошной периной  и покрытая пуховым одеялом. Все, чего хотелось при виде этого чуда (чудовища?) – нырнуть под одеяло и забыться сладким сном. Он взглянул на часы. В Москве только восемь вечера. С ума сойти. Он так рано никогда не ложился. Но на то и отпуск. Плюнул, разделся и улегся. Перед глазами пролетали события сегодняшнего дня. Удивительный день. Просто чудеса какие-то. А ведь сколько он может еще теперь! Он теперь может позволить себе даже расслабиться и ничего вообще не делать. Бизнес работает как часы, на безбедную жизнь хватит и детям, если, конечно, они у него будут. Пора менять узор. Съездить наконец в Париж – не по делу, а просто так. Потом на Гоа. Почему на Гоа? Да какая разница, можно и не на Гоа, можно куда угодно. Лишь бы море. Он всегда любил море. И сто лет его не видел. Наняться матросом на парусник в порту…  А что дальше, подумал он? И вообще, зачем я здесь? Куда теперь? Сделка сорвалась, такая прекрасная сделка! Он почувствовал легкую досаду. Вспомнил, каким трудом досталась ему возможность подписать сегодня утром этот контракт. И вот – так бездарно все пропустить. Ради чего? Ради оладушков? Впрочем… на оладушки грех жаловаться. Как там говорила утрешняя мисс Марпл? Если все испорчено, всегда можно распустить связанное и связать так, как хочется. Ну вот и отлично. Вот и замечательно.  Завтра утром он проснется, сядет на самолет и обратно в Москву. В конце концов, там его люди ждут. Он за них отвечает. И даже отрезанную нитку можно привязать. И узелок спрятать. Стало быть, сделка состоится. Любыми средствами он должен сделать так, чтобы она состоялась. А теперь спать. Завтра трудный день. И он отключился как по волшебству.
Спал он крепко, но под утро приснилась ему баба Маня. Совсем молодая. Глазастая. Серьезная. Со спицами. И рядом с ней – старушка из кафе. Тоже совсем вроде и не старушка. Сидели они у окошка и вязали – одна носки, другая салфетку. А рядом сидела та, утрешняя, с авоськой, зелеными глазами вдаль глядела и яблоко грызла.
- Ну вот, вроде получилось, - сказала баба Маня.
- Завтра поглядим, – в тон ей отозвалась мисс Марпл.
- Теперь сам пускай! – фыркнула зеленоглазая.- Круг разорван, а дальше уже не наше дело.
- Милая, вот вы как всегда, горячитесь.  Хороший ведь мальчик. Стихи вот записывать начал. Все образуется. - И они посмотрели на него через окошко, все вместе. Взгляды их переплелись, в оранжевом небе стал складываться причудливый узор, все завертелось, и он проснулся.
 

Странный сон какой. Повертел головой. Что снилось-то? Сейчас и не вспомнить. Парусник, вроде, самолет, гостиница какая-то захудалая… Ерунда. Встал. Побрился. Налил кофе  (кофеварка и не думала выпендриваться). Вышел на улицу. Вопреки привычке, задержался на крыльце. За ночь навалило снега. Прямо на  неопавшую листву. Деревья в снежных шапках с проглядывающей сквозь белое желтизной сверкали на солнце. Такой красоты он давно не видел. Но – надо спешить. Эту встречу провалить нельзя. Это миллионы. Это потом можно всю жизнь не работать. Хотя – чем и заниматься, если не работать? Машина завелась моментально. Но он медлил. Пару минут посидел, не двигаясь. Потом зачем-то сунул руку в карман. Нащупал какой-то клубок, тряпочку неизвестного происхождения, а на самом дне яблоко. Достал, задумчиво надкусил. Странное яблоко – настоящее, нежное, сочное, такие быстро портятся, и поэтому в магазины их не завозят. И припахивает медом. Нет, таволгой.  Таволгой. Таволгой. Он вышел из машины, глянул на небо. Синее, бледненькое, правда, какое-то, но вполне синее. И солнце имеется. Там, высоко. И снегом пахнет. Минуту постоял, потом заглушил мотор и решительно двинулся к трамвайной остановке.