сборник рассказов 2005

«Однажды я решил…»

        Однажды я решил повеситься. Достал верёвочку, связал петелечку, мыльцем сдобрил, табуреточку приставил, аккуратненькую такую, лакированную.
Глянул я в окошко. – А погодка до чего же хорошая выдалась сегодня, – подумал я. Солнышко светит, птички поют, травка зелёненькая проклёвывается… Красота!!! В такую погоду и повеситься не грех! В такую погоду любое дело спорится… Другое дело, когда там тучки или ещё чего, тогда не то что вешаться, жить не хочется, а так – хорошо!
        Так за своими размышлениями я уж и на табуреточку встал, и голову в петельку просунул…. И так хорошо мне стало, что хоть и не вешайся вовсе. Слез я тогда с табуреточки, распустил петелечку, взял пистолет, да и застрелился…. Потому что надоело мне эту х...ню писать! Пойду лучше на баяне поиграю…




                Диалог

     (Эта история произошла со мной во время одной добровольной творческой командировки. Такие командировки случались со мной достаточно часто, т.к. мне было необходимо время от времени менять обстановку, а также города и населённые пункты с целью достижения максимального творческого эффекта. В одну из таких командировок, чтобы как-то продлить своё существование и иметь возможность работать над материалом для новой книги, мне пришлось поступить на службу в маленькую охранную фирму, которая занималась обслуживанием школ и дошкольных заведений этого маленького гостеприимного города. Такая работа подходила мне по всем параметрам: во-первых, она заключалась в том, чтобы весь день сидеть за письменным столом, что мне, собственно говоря, и требовалось, а во-вторых, она  обеспечивала столько писчей бумаги, сколько мне было необходимо.
В один из дней моего двухмесячного дежурства и состоялся этот диалог с одним моим знакомым из 3-го “a”.)

– А вы здесь всегда сидите?
– Нет, почему же. Я покурить выхожу.
– И так каждый день?
– Каждый день.
– И вам не скучно?
– Да как тебе сказать…
– А вы здесь целый месяц?
– Целый месяц.
– И дома не бываете?
– Нет.
– А где медсестра?
– Ее нет.
– Почему?
– Не пришла еще.

– А она может совсем не прийти?
– Может.
– А как же дети?
– Какие дети?
– Вдруг дети поранятся.
– А если медсестра поранится?
– Тогда кто же будет детей лечить?
– Не знаю, – честно ответил я.
– А чем вы занимаетесь, когда в школе никого нет?
– Пишу стихи.
– Вы писатель?
– Не знаю…
– Если пишете, значит, писатель.
– Ну, вот ты тоже на уроках пишешь, но ты же не писатель.
– Меня заставляют.
– Меня тоже.
– Кто?
– Те недоумки, которые не умеют писать, но пишут.
– А их кто заставляет?
– А их никто не заставляет, они просто без этого не могут.
– А вы можете?
– Могу.
– Тогда зачем пишете?
– Скучно…
– А почему вы тогда работаете здесь, охранником?
– А кем мне еще работать?
– Писателем.
– Такой профессии нет.
– Как это нет?! А Пушкин?
– Пушкин – это не профессия. Это фамилия.
………….
– А что вы написали?
– “Охоту на пуделя” написал, “Грибной снег”…
– Не читал.



                Мой друг Дубровский

   Мой друг Дубровский – это человек с большой буквы. И не просто человек.
   Мы познакомились в октябре, а уже в феврале он сказал:
– Пойдем, выпьем пива.
   И мы пошли. А чтобы не идти просто так, поскакали на одной ноге через дорогу. Доскакали до ближайшей точки и купили портвейн. Водку мы не взяли, потому что, во-первых, она дорогая, а во-вторых, мы были еще трезвые. Оказалось, что он, как и я, пишет стихи. То есть пишет не как я, а в смысле, тоже пишет. Я-то думал, что я один такой, а остальные говнюки. Но оказалось, что говнюки мы с ним, а остальные просто не умеют писать.
Мы начали читать друг другу что-то по памяти, точнее, читал один я (у меня память лучше), поэтому и оказался говнюком, но потом он согласился, что и он говнюк, потому что купили мы только одну бутылку, а надо было как минимум две (мы оба это очень хорошо знали). И мы поскакали еще раз.
   Когда мы возвращались обратно, то заметили, что рядом с нами скачет еще кто-то. Кто-то оказался нашим сокурсником по университету. Правда, скакал он намного хуже нас, но мы решили не обращать на это внимания, к тому же он тоже оказался поэтом.
   За следующей скакало уже шестеро. Причем мы с Дубровским ушли в сортир и начали там дико орать, изображая репродуктор, чем привлекли внимание двух ППСников:
– Что тут происходит?
– Понимаете, сержант, камни в почках, тише не получается. Мы вообще-то поэты.
– Поэты?
– Так точно.
– А это кто там скачет?
– Это наши.

   Тра-та-та…  Последнюю мы распивали в подъезде из горла на брудершафт, после чего она оказалась не последней.
   “Блевать в порядке живой очереди” – произнес кто-то…
   Так прошло несколько дней.
   Через неделю мы обменялись сборниками своих стихов.
– Знаешь, я никогда не сопьюсь, – сказал Дубровский, – у меня организм такой.
– Тогда пошли по пиву…
–     Пошли.
   Две бутылки портвейна, и о стихах мы больше не говорили (все равно никто не слушает). Оказалось, что кроме литературы, дохуя всяких тем для разговора. Например, кто какое пиво любит, да и о любви вообще. Я тогда был безумно влюблен (как мне казалось) горячей безответной любовью в свою сокурсницу и страдал при любой удобной возможности. Дубровский же никогда не страдал и на все мои рыдания говорил, что это глупо, что он мне сочувствует, но у нее ноги кривые и жопа не та. (Он вообще мог определить характер человека со спины). И на эту тему мы больше не говорили. Зато в остальном у нас было много общего: он слушал рок, а я – джаз. И вообще мы были даже чем-то похожи. С первого дня знакомства мы начали разрабатывать концепции.
Однажды в автобусе мы до слез довели какую-то тетеньку, во весь голос восхищаясь ярко-оранжевой окраской сточных вод с местного химического комбината, которые, играя на солнце, подчиняясь закону гидромеханики, впадают в местную речушку с экзотическим названием “Цена”. Тетенька публично назвала нас “варварами” и “недоумками”, хотя я думаю, что во всем виноват директор комбината.
   К третьему курсу университета за мной установилось определение систематически неуспевающего студента. Все экзамены я сдавал с большим запозданием, да и вообще никто не мог толком объяснить, зачем я поступил в Технический университет. Дубровский тоже учился не очень, но он учился на экономическом отделении, и это ему во многом помогало.
Он, к примеру, свободно ориентировался в ценах на пиво, и иногда нам приходилось добираться через весь город к заветному ларьку, чтобы сэкономить на покупке пива “Черный принц”, который, кстати, пропадал так же неожиданно, как и появлялся, поэтому наши прогулки часто заканчивались покупкой портвейна, но уже в другой части города.


   Еще нас объединяла любовь к хорошему кинематографу. Когда мы (т.е. Дубровский) переехали в маленькую комнатушку в системке, доверху заваленную бутылками (бутылки появились сразу после переезда, так что по-другому я ее не успел запомнить), мы организовали киностудию андеграундного направления, которая так и не выпустила ни одного полнометражного фильма, зато стала рекордной по количеству задуманных проектов на единицу времени. В любом случае, такое количество идей не уместилось бы ни на одну существующую пленку (мы всегда опережали прогресс), а выпускать полуфабрикат нам не хотелось. Зато получилась неплохая антология пьянок, которая и по сей день считается (в узких кругах) золотым фондом мирового андеграунда. Потом были: диплом, стихи, выступления, разъезды, новые друзья…
   …И теперь, когда на улице вы обратите внимание на человека, весело скачущего через дорогу на одной ноге, знайте: очень может быть, что это я или мой друг Дубровский.




                Мишка

   Мишка сидел у реки и отрешенно смотрел помутневшими глазами на молочно-белую, покрытую легкой дымкой гладкую поверхность воды.
Несколько минут назад он допил последний пузырь самогона и теперь медленно погружался в мир светлых воспоминаний своего далекого безмятежного детства. Он родился в бедной, сильно пьющей семье. И сам он был очень бедный и сильно пьющий. Его отец, старый, прожженный всеми ветрами моряк, несколько лет назад утонул в корыте с помоями, приготовленными для свиней. В раннем детстве, когда Мишка еще ходил под стол, отец часто напевал ему старинную моряцкую песенку:
                Сто гиней тому, кто скажет,
                где моя милая живет…
и курил махорку, наслаждаясь едким табачным дымом и     поминутно выпивая по стаканчику рябиновой настойки.               
   Настойку готовила Мишкина мать, которая предпочитала сама пить ее, и бывала крайне недовольна, когда отец находил припрятанную где-нибудь на чердаке бутылочку. Мишка очень хорошо помнил эту настойку, которую он попробовал еще в первом классе, и с тех пор тоже частенько лазил на чердак, сваливая пропажу на отца, который наутро, приходя в себя, очень удивлялся, как это он может выпить столько крепкой настойки и «не запьянеть», и потом всю жизнь очень гордился этим.
   Вместо школы Мишка часто приходил на берег реки и до вечера смотрел на воду, закусывая камышом тройной одеколон или фиолетовый денатурат, который воровал в керосиновой лавке, куда с двенадцати лет пристроился фасовщиком за тридцать копеек в день. Мишка не любил общество, ему была противна сама мысль о шумных барах, закусочных, не говоря уже о ресторанах; он никогда не мечтал с размахом: о богатой жизни, о дорогих вещах. Он не мог понять тех людей, что за «большие деньги» губят свое здоровье, покупая дорогую водку и шикарные вина.

   И кто, кто теперь осмелится сказать, что этот пожилой человек с помутневшим взглядом, сидящий на берегу поросшей камышом реки, несчастен?




                Прогулка

   Я сидел за столом, пил терпкое вино, закуривал сигаретой. Состояние мое на тот момент было не так уж и очень.
   Недавно я вернулся с прогулки, она-то и доконала меня окончательно. Вышел я рано утром, еще туман стоял, прошелся по набережной, выпил бутылочку портвейна, и как будто туман развеялся, и солнышко из-за леса выглянуло, и город так приятно встрепенулся, ожил. Белый катер, разрезая ровную гладь воды, покрытую опавшей осенней листвой, издавая протяжный гудок, проплыл мимо меня, и прохладная волна ласково ударила о берег, оставляя на бетонном причале неясную полосу опавших листьев. Бездомный полинявший пес с разбегу прыгнул в набегающую волну и тут же утонул. (Тяжелым камнем на душе легла эта отчаянная героическая смерть). Некоторое время я отрешенно смотрел на ровную успокоившуюся гладь воды, и смутное чувство неотвратимости происходящего все глубже и глубже проникало в мою душу.
   Октябрьский день, все увереннее набирая силу, застал меня за кружечкой пива в маленьком уютном баре недалеко от набережной. Мутное, задымленное осеннее солнце матовым пятном легло на противоположную стену. Выходя из бара, я наткнулся на смятую сторублевку, небрежно лежавшую на занесенных листвой ступенях. Теперь уже я твердым шагом направлялся  в сторону железной дороги, где в тени раскидистых тополей стоял старенький проржавевший ларек, в котором с незапамятных времен продавали старую добрую сливуху. На мое счастье ларек оказался открыт, и не только открыт, но и покрашен в пепельно-серый цвет. Прикупив нужное количество напитка, меня потянуло на север. Здесь в старом тенистом парке мне встретилась удивительная женщина. Она показалась мне старухой, хотя что-то неопределенное и утонченное в ее взгляде выдавало ее законные 22. Она сидела на скамеечке под старым раскидистым вязом, мягкая тень которого, переливаясь мягкими бликами, трепетала на ее лице. Манера четко расставлять акценты в словах и казавшаяся надуманность движений невольно заставляли задуматься о ее аристократическом происхождении или последней степени дебилизма (кому как нравится). Оказалось, что живет она неподалеку и зовут ее Настей.
   Я выпил за ее здоровье, и мы поговорили еще немного. Только сейчас я по-настоящему заметил, как преобразилось все вокруг. Кажется, все вокруг дышало и не могло надышаться этими последними, уходящими днями такого изменчивого бабьего лета. Преобразилось и это бледное, задумчивое, со следами туши на щеках лицо. Я всем своим существом чувствовал, что все это происходит и во мне, что неслучаен этот прощальный, но все еще набирающий силу последний аккорд осени. С легким сердцем уходил я из этого старого, такого близкого, будившего приятные воспоминания парка. Обернувшись в последний раз, я, как в замедленном фантастическом сне, тупо наблюдал, как маленькая фигурка, отделившись от скамейки и двигаясь параллельно кадру, оставляя за собой шлейф опавшей листвы, как-то неестественно вязко преодолевая пространство, но все более и более ускоряясь, выбежала навстречу очумевшему от ярости товарняку и, соприкоснувшись с ним, исчезла под его тяжелым громыхающим брюхом.
Путаясь в плаще и не разбирая дороги, почти бегом, я шел к вокзалу. Нет, теперь я уже не мог пройти со спокойным сердцем мимо серого ларька, затерянного в глуши старого парка. Сердце билось все чаще, а вспотевшая ладонь в кармане плаща нервно сжимала в кулаке две смятые десятирублевки.
Продавец – полная женщина с отекшим лицом и добрыми, всегда улыбающимися глазами, завидев меня, широко улыбнулась и выставила передо мной пыльный пузырь сливухи.
– Успел-таки, – мягким, но очень живым голосом произнесла она, – последняя осталась. Народу сюда мало заходит. Парк-то уж почти и зарос весь, да вот на новое место перебираться как-то не хочется, тихо здесь, уютно. А зимой я в городе самогонкой приторговываю, тоже достаток, вот так и перебиваемся.
Мелкий дождик забарабанил по длинному железному навесу, напоминающему автобусную остановку. Нелепо, но как-то гармонично вписывалась эта автобусная остановка-ларек в густую поросль кустарника и молодых кленов, уже почти скрывающих ее среди своих ветвей. И только едва заметная тропинка все также привычно вела от железнодорожной насыпи к этой затерявшейся в глубине одичавшего парка металлической конструкции.
   Здесь я пробыл минут пятнадцать-двадцать, наслаждаясь тишиной и запахом прелой листвы, закуривая вино папиросой, дым которой теперь мне показался особенно приятным и бодрящим. Так что уходя, я мог еще слышать, как на мгновение нарушив тишину сонного парка, застрелилась продавщица.
   Потом уже, спустя несколько часов, я шел по освещенному вечернему городу домой, твердо зная, что в холодильнике, на нижней полке, меня дожидается терпкое рябиновое вино, которое я купил вчера вечером в магазине за углом.


***

Незнакомка

   Я не выношу банальностей…
   Может быть, именно поэтому мне всегда было трудно знакомиться с девушками.
Не выношу банальные фразы вроде: «Девушка, давайте с вами познакомимся…» или «Что Вы делаете сегодня вечером?..» и т.д.
   Само по себе знакомиться с девушками – это уже банально, но я убеждённый натурал, и с этим ничего не поделаешь, да и в среде творческой интеллигенции это далеко не банально.
   Так вот, найти подходящую спутницу на вечер для меня всегда составляло определённую сложность, не говоря уже о том, чтобы найти спутницу по жизни. Ну, а о банальных шлюхах даже говорить противно, несмотря на то, что они-то и составляли большую часть моего сексуального рациона.
   Вообще, говорить об отношениях между мужчиной и женщиной не имеет особого смысла. Этим отношениям не хватает искренности; они носят скорее эмоциональный характер.
   Как противны эти притворные животные улыбки, ужимки, па, реверансы и т.п., и всё ради одного момента – момента соития.
   Грация кошки, истекающей соком, куда более откровенна и немногозначительна, лишена пафоса и мишуры.
   Но всё равно, среди немыслимого множества единственных и неповторимых найдётся одна – та, которая либо доведёт до безумия, лишит возможности рассуждать и заставит в очередной раз поверить в эту галиматью о «Вечной любви», либо возомнит себя ангелом-хранителем и навсегда останется рядом из чувства глубокого сострадания. (И тех, и других я бы отстреливал.)
   Каждый день она приходила сюда. Первый раз я увидел ее в августе. Нескладная и чуть-чуть располневшая, она шла по парку, мечтательно закатив глаза, и присаживалась на скамеечку возле телефонной будки. Она рассеянно улыбалась и отмахивалась от назойливых голубей.
– Шизики, – говорила она, смеясь…
   Так уж получалось, что я все время находился где-то поблизости: либо пил напротив, либо блевал в кустах. Потому она мне так и запомнилась.
Мне неизвестна ее дальнейшая судьба, но за время моего запоя ни в ее, ни в моей жизни ничего не изменилось.


***

Есть еще женщины в русских селеньях…

   Я подумал это, когда она перешагнула порог моего дома. Размеров она была необычайных. Внешне она была похожа на статую (не могу точно припомнить, на какую). Ростом она была на две головы выше меня (а я никогда не считал себя низкорослым, да и никто не считал). Ширина в плечах была такова, что мне пришлось пошире распахнуть дверь и прижаться к стене. Она вошла, пригнувшись и чуть-чуть боком. А, вспомнил! Атланты, держащие потолок в каком-то музее (точнее не помню). Выражение лица такое же. Ее крепкие ноги, напоминающие железные трубы, крепились на двух платформах сорок восьмого размера и удерживали на себе остальные части конструкции, крепления которых были скрыты под цилиндрической формой, напоминающей тумбу с бюстом. На тумбе помещалась перевернутая усеченная пирамида с прямоугольником в основании, на котором невероятных размеров голова изрыгала пламя и дико вращала глазами. Голова вообще никак не крепилась, и все казалось, что она вот-вот свалится оттуда. Одета она была просто и со вкусом (если в данной ситуации вообще можно говорить о вкусе). Мне почему-то казалось, что под одеждой она должна быть прозрачной как аквариум, но беспорядочно заполненной какими-то железками. Теперь я уже не мог спокойно танцевать, и отяжелевшие ноги с невероятной легкостью несли меня в противоположную сторону, на окраину города, где еще можно было различить расположение улиц и пустые корпуса полуразрушенных домов.                С утра подморозило, и дорога казалась жесткой и легкой. На одном из перекрестков у обочины лежал труп Хемингуэя в синем трико. Рядом с ним, положив телячью голову на лапы и откинув большой пушистый хвост, лежала огромных размеров собака с пустыми десницами вместо глаз. Я решил не задерживаться, хотя зрелище было поистине фантастическим. Вот и мост. За ним – асфальтовая дорога, ведущая в карьер…

Когда я зашел в спальню, на верстаке уже сидела девушка с простреленной ногой и курила. Медленная улитка ползла по ее лицу, оставляя за собой фиолетовый след. Я, чувствуя приближение ее губ, клинообразно, могучим движением опрокинув сиреневый восток в глубину блюющего мироздания, успел заметить, как звезда, покатившаяся по куполу (-ку), с хрустальным звоном отчаяния разбилась о противоположную стену (-бу).
   Так жизнь человека под давлением лишь одного, но очень важного события, сжимается до размера булавочной головки, которая, машинальным движением уложенная в карман пиджака, тут же проваливается в незримую глубину под подкладкой и навсегда теряет связь с внешним миром.
   … Солнечный зайчик, спрыгнув с рукоятки пистолета, перескочил на стол, оттуда, совершив фантастический прыжок, перебрался на антресоль.
Ветер… выстрел… время… Звонок…
– Таня?! Привет! Как добралась?..


***

Я мысленно провожал ее до дома…

   Я мысленно провожал ее до дома. Мы прошли школу, городской сад, свернули в переулок, вышли к автобусной остановке и, не останавливаясь на красный свет светофора, перешли на другую сторону улицы. Она как всегда улыбалась, делая вид, что в моих шутках есть доля остроумия, а мои рассказы о количестве выпитого накануне заслуживают внимания.
– Вы слишком серьезны, Сергей.
– Да?.. Слышала бы это моя мама.
– Вы даже дурачитесь как-то по-серьезному. Такое ощущение, что вы все это делаете нарочно, а не от души. Вы хотите стать мастером?
– Нет, я просто не хочу оказаться Маргаритой.
– Ну вот, вы опять стараетесь показать свою безвкусицу. Впрочем, у вас это не очень хорошо получается.
– Спасибо. Я просто часто говорю то, что думаю, но никогда не думаю, что говорю. В сущности, зачем задумываться над тем, что и само по себе не имеет смысла?
– Вы просто оперируете словами. Должна заметить, это у вас получается очень хорошо.
– Спасибо еще раз. Но  я уже окончательно запутался. Кто же я в первоисточнике?
– Вы – треугольник.
– Это на плоскости. А в пространстве?
– В пространстве?.. В пространстве вы сломанный кубик Рубика. Стоит вас собрать, как тут же вы рассыпаетесь.
– Значит, все-таки квадрат.
– Пусть будет квадрат. Треугольник, вписанный в квадрат.
– Никакого квадрата! Я сам по себе.

   Она заходит в подъезд и уже из темноты делает какой-то знак, что-то говорит. Улавливаю лишь последнюю фразу:
– …на следующей неделе я выхожу замуж. Прощайте!
   Начинало светать. Я прошел на кухню, заварил кофе, закурил сигарету и, откинувшись в кресле, мысленно провожал ее до дома.


***

Чрезвычайное происшествие

   Однажды меня ударила молния.
   Это произошло как раз в тот момент, когда после долгой прогулки по парку я подошел к палатке, чтобы купить пиво. Народу в этот день было не очень много. Еще с утра накрапывал дождь, а к обеду и вовсе над парком уже нависла большая черная туча.
   Я подошел и постучал в окошко.
– Дайте кружечку пива.
   А тут как раз молния… Огляделся, вроде ничего, только паленым чуть-чуть запахло.
– Дайте кружечку пива…
   Смотрю, а у продавщицы глаза навыкате и на голове ирокез.
– Пива, говорю, дайте!
– Какое пиво! Вас только что молния ударила!
– Ну, ударила и ударила (главное, пива-то мне не расхотелось).
   А сам ей деньги протягиваю. Она как отпрыгнет:
– Не прикасайтесь ко мне! – аж побелела вся. – Помогите! – кричит. – Милиция, милиция!
   Тут как раз патруль мимо проходил:
– Что случилось, гражданка? Не нервничайте. Сейчас разберемся, – поворачивается ко мне и под козырек.
– Что здесь происходит?

Продавщица: Вот, его молнией ударило!
Сержант: Кого ударило?
Продавщица: Его ударило, – и на меня пальцем тычет.
Сержант: Вас молнией ударило?
Я: Может быть, и меня. Я вообще-то хотел пива попить.
Сержант: Значит, вас ударила молния, а вы пиво пьете?!
Я: Да не пью я пиво! Она мне не наливает!
Второй патрульный (старшина): Значит, вас только что ударила молния, а вам хоть бы что?! Здесь что-то нечисто. Ваши документы, гражданин!
Я: Вот, пожалуйста, – протягиваю паспорт.
Старшина: Так-так… А регистрация у вас есть? С какой целью в Москве?
Я: Пиво, – говорю, – приехал попить.
Сержант: И много выпили?
Я: Вообще не пил.
Старшина: Значит, приехали пить пиво, а сами под молнию подставляетесь? Женщину до истерики довели.
Сержант: Без регистрации разгуливаете…
   Посмотрел я на продавщицу, чуть самому плохо не сделалось: она от испуга кран закрыть забыла, и пиво по столу растекается. Тут к ней опять дар речи вернулся:
– Да вы разве не видите, что он издевается! Пива ему!.. У меня вон мужа в прошлом году молния ударила, так он теперь ни пиво, ни водку не пьет, и курить бросил.
Я говорю: – Сочувствую, – а насчет водки – это мысль.
Сержант: Успеете еще. А пока проедем в отделение, составим протокол о нарушении правил регистрации, заплатите штраф.
Я: Зачем же ехать? Я и здесь могу заплатить. Да и вам как-то проще.
Старшина: …а регистрацию получить все-равно надо.
Я: Обязательно получу, только вот пива выпью…
Продавщица как завопит:
– Не будет тебе пива! Может, ты ненормальный какой! Ходят тут! Дождь идет, а он без зонта. Иди, иди отсюда!

– Ну и пойду.
   Зашел в магазин, купил бутылочку водки и, не спеша, выпил ее в сквере на скамеечке. Потом пришел домой и написал этот рассказ. 


***

Кто?

   …На следующее утро я очнулся в незнакомом городе. Город спал, укрывшись морозным зимним предрассветным одеялом.
   Вокзал остался далеко позади, а вместе с ним и единственно возможное в столь ранний час проявление жизни, навьюченное рюкзаками, чемоданами, сумками, коробками и ожиданиями чего-то светлого, необычного, но такого важного и необходимого, особенно если цель путешествия и заключается именно в этом.
Чтобы окончательно заблудиться, я повернул в переулок, прошел несколько кварталов и вышел на широкую освещенную улицу, которая казалась бесконечной в обоих направлениях. На угловом здании светилась едва заметная табличка «Кленовый бульвар». Чем-то теплым тут же повеяло и от этой таблички, и от этого дома, и от этой улицы, которую я уже с трудом мог себе представить спустя каких-нибудь два часа, заполненную спешащими пешеходами и раздавленную нескончаемым железным потоком ворчливого городского транспорта.
   Дойдя до ближайшего перекрестка, я повернул направо. Набережная…
   Если в незнакомом городе вы оказались на набережной, то обязательно должны почувствовать то странное и необъяснимое волнение, как если бы где-нибудь на одном из оживленных перекрестков давно вами не посещаемого города вы случайно столкнулись с человеком из прошлого, о котором, может быть, никогда бы и не вспомнили при других обстоятельствах, но сейчас, в данную минуту, ваша судьба неразрывно связана с его ничего не подозревающей судьбой.
   Итак, набережная… Пустынное утреннее шоссе вдоль незамерзшего судоходного канала, морозная дымка над неровной поверхностью по-зимнему черной воды и полусонные огни домов бесконечно большого города на фоне выцветающего утреннего неба, где грозными силуэтами, повесив стальные клювы, подобно огромным воронам, на противоположном берегу застыли неуклюжие портовые краны.
   Трудно представить себе тот восторг, который испытывает человек, так неожиданно вышедший из городского заточения к этой водной границе двух миров, один из которых всегда скрыт от постороннего взгляда в мягкой колыбели собственной фантазии, бережно охраняемой безмолвными часовым, имя которому – время.

   Сколько же прошло времени?!.. Судя по всему, немного… Несколько раз я прошелся вдоль чугунной ограды от причала до того места, где река, освободившись от мраморного заточения, обретала свободу, вливаясь в просвет меж пока еще безжизненных деревьев городского парка, и, остановившись, закурил. Сейчас впервые за многие месяцы беспрерывных скитаний мне было хорошо так, как если бы я нашел то, что искал.
   Тот, кому знакомо чувство нервного восторга ожидания чего-то нового, знает, что в таком состоянии невозможно долго задерживаться на одном месте, невозможно сосредоточиться на окружающих вас предметах и абсолютно бесполезно пытаться их детализировать, выделить главные или второстепенные, приятные и настораживающие – это категорически невозможно. На вас обрушивается весь эмоциональный поток всего проницаемого вашим взглядом пространства.
Поразительная вещь… Только сейчас, в третий раз проходя мимо причала, я заметил серую фигурку человека.
   Темно-коричневое пальто нараспашку, серый свитер, темно-зеленые брюки, изрядно затертые и помятые. Кажется, был еще какой-то темный шарф или кашне и ярко-оранжевые ботинки с заостренными носами. Добродушное лицо слегка подвыпившего человека никак не вписывалось в этот мрачный пейзаж большого предутреннего города.
   По его довольному выражению лица было видно, что он за мной наблюдает. Нет, нет! Я не оговорился. Именно удовольствие, а не любопытство, и не праздный интерес присутствовали в этом взгляде.

…………………………

– Э-э-э… Ну что ж ты так?.. – сказала фигурка и расплылась в улыбке.
– Это вы мне?..
– Тебе, тебе…. Куда ты пропал?! Я вторую неделю не могу до тебя дозвониться.
– Простите, а разве мы знакомы?
– Ну, это уж слишком! Я так и обидеться могу. Третий раз мимо меня проходишь и не замечаешь. Я уж подумал, ты на меня за тот червонец в обиде, разговаривать не хочешь, а ты просто придуриваешься, – он переступил с ноги на ногу, и неподдельная обида на мгновение отразилась в его добродушных серых бездонных глазах, – за двадцать лет, которые я тебя знаю, ты ничуть не изменился.
– Не двадцать, а восемнадцать с половиной.
– Да хоть тридцать!.. Ха-ха-ха! Эх, Серега!.. Нет, брат, это нужно как-то решать. Предлагаю по стопочке и… «о жизни…»
– Знаешь…
– Денег, что ли, нет? Да не переживай ты. У меня от вчерашней получки кое-что осталось, да и еще я тебе червонец должен. Вот что… В старое место сегодня не пойдем, да и рано еще, а вот к Марфе дойдем, у нее отменная вещь в этот раз получилась. Сам вчера пробовал. Давно она ничего подобного не делала.
– Слушай, тебя зовут-то хоть как?
– А вот Хоть-Как и зови.
– Какая Марфа?! Время-то еще сколько?! Все спят.
– Ну и что спят?! Ты думаешь, когда люди спят, им деньги не нужны?
– Логично. А далеко идти?
– Квартала три. На «Кленовый…», – при этом он махнул рукой в противоположную сторону.
– Да я только что оттуда.
– От Марфы?
– Да какой, к черту, Марфы?! Шел я только что по «Кленовому.…» Там еще табличка на угловом доме…
– Не видел я никакой таблички. Нам за 21-й дом…. И под арку.
   Утро набирало силу. Казалось, что и январский мороз, заночевавший на пустынных улицах этого города, теперь просыпался вместе с ним, разбуженный первыми случайными пешеходами и сонным городским транспортом, лениво ворчащим и вечно недовольным всем, что происходит вокруг.
   Свернув на бульвар, я невольно обратил внимание на пустой трамвай, остановившийся на светофоре и нарушивший своим появлением мертвенную безмятежность сонной улицы.


   Город просыпался. Оживали витрины магазинов и окна домов, широкие проспекты и узкие переулки и дворы, в которых то тут, то там из небытия возникали спешащие человеческие фигурки, не замечающие всего того, что повседневно являлось неотъемлемой частью их привычного городского быта.
   Теперь мне казалось, что я уже давно и хорошо знаю эту улицу. Она стала для меня такой родной, как будто я провел здесь все свое детство. (Еще одна особенность больших городов: они принадлежат всем и никому. Попав туда, вы уже являетесь частью города, и город становится частью вашей души, занимает место на самом краю жизненного пути. (Такой своеобразный мост из прошлого в будущее). И только у настоящего нет ни прошлого, ни будущего. Это оно ведет вас через переулки, через большие освещенные улицы, парки, скверы, сады, выводит на сонные набережные, заставляет задуматься о прошлом и будущем здесь, на границе двух миров, один из которых всегда скрыт от постороннего взгляда в мягкой колыбели собственной фантазии…)
   Мы зашли в крайний подъезд, поднялись на второй этаж и постучали в дверь.
– Кто там? – послышалось какое-то движение за дверью. Кто-то колдовал над дверной щеколдой.
   Дверь шумно распахнулась: за дверью, в ночной сорочке, стояла полная женщина с отекшим лицом и всегда улыбающимися глазами. – Чего вам?!
– Как всегда… – мой недавний приятель опять расплылся в добродушной улыбке, – вот, человека поправить надо, совсем замотался, – он кивнул в мою сторону, – себя не узнает. Ты-то хоть его помнишь? Я ему червонец должен.
– Да кому ты только не должен. – Заулыбалась женщина, – вас тут вона сколько ходит. Упомнишь вас всех.
– Ты ему, Марфа, чекушку-то налей (за мой счет), а я потом отдам. Ты же меня знаешь.
– Я вам лучше штоф налью, чтоб потом по нескольку раз не бегали, а там сами сочтетесь. Только смотри!.. Деньги завтра не отдашь, в следующий раз не налью, хоть Господа Бога приводи похмелять…
Мы вышли из подъезда и огляделись.
– Куда пойдем?
– А все туда же, на набережную. Там, где старый порт. С утра там тихо.
Шли молча. Перекресток, мост, причал, нависшие над головой клювы портовых кранов, порывы ветра и разговор ни о чем.
Штоф быстро пустел.
– Ну, мне пора. Через час у меня поезд.
Мы попрощались.
– Только в этот раз обязательно позвони! Слышишь?! Обязательно!..
Мост, перекресток, широкая улица, переулок, вокзал…
…Завтра буду дома…


***

Выгиббон

   Это было самое что ни на есть обычное утро, со всеми присущими ему явлениями и прочими сопутствующими знаками. Вряд ли хоть кто-нибудь мог различить в этой нестройной цепи событий то немногое и достойное внимания, что само по себе уже есть суть всего происходящего и от чего в большей степени будет зависеть сегодняшний день, который обязательно пройдет под знаком того явления, которое вероятней всего упустить из виду в столь ранний час.

   Все эти явления и знаки, составляющие единую цепь событий, не подчиняются обычному временному закону, и проследить их движение, находясь в обычном состоянии, просто невозможно. Поэтому лишь вечерами, после трудного дня, утомительной работы, до нас долетают отголоски тех событий, что были упущены утром, когда незамутненный рассудок еще слишком сосредоточен и внимателен, чтобы заметить что-либо. Это все равно, что в звездном мерцающем небе пытаться поймать взглядом одну маленькую точку, которая по непонятным причинам вспыхивает то в одной, то в другой части небесного пространства, и лишь устав от напряженного наблюдения, рассеянное внимание тут же, боковым зрением, улавливает объект вашего наблюдения и автоматически фокусируется на нем, не желая более тратить силы на поиск чего-то нового и пока еще не замеченного. Этим и объясняется особенность в стремлении человека к идеалу: не искать его, а создавать собственным воображением, напряженно вглядываясь вглубь себя. И лишь в конце пути (боковым зрением) осознавать, что эта маленькая точка – идеал всегда находилась рядом, вне зоны фокусировочного экрана, на плоскости, удаленной от зоны поиска на расстояние, равное расстоянию жизненного пути с момента начала поиска до момента, когда рассеянная усталость, подарившая эту возможность, не позволит воспользоваться ею.
   «… Смерть дает надежду, а жизнь отнимает ее…»
   Не потому ли рассеянный взгляд ребенка способен замечать то, что находится вне зоны фокуса нашего целеустремленного внимания.

* * *
   Утро выдалось на редкость солнечным и теплым, несмотря на то, что октябрь остался далеко позади, а ноябрь уже перевалил за вторую треть своего пребывания на этой осенней планете.

   Дождей в этом году было мало, и сухая опавшая листва с резковатым шорохом рассыпалась под ногами.
   В этот раз мне следовало идти несколько быстрее обычного, т.к. по радио пятнадцать минут назад объявили воздушную тревогу, и первые бомбы уже начали разрываться где-то поблизости.
   Я подумал, что было бы замечательно, если бы одна из бомб попала в русло реки, и волной на берег выбросило бы несколько маленьких рыбешек. По правде сказать, я к тому времени уже порядочно проголодался, а до ближайшего магазина добираться минут пятнадцать-двадцать, и то на трамвае или автобусе.
   Абсурд, доведенный до совершенства, напоминает курицу, запеченную в сметане с шоколадной глазурью и начиненную взрывчаткой.
   В этот раз мне повезло: бомба разорвалась недалеко от того места, где река образует обширные отмели, поросшие камышом. Как правило, течение реки в таких местах ослабевает, и собирать рыбу намного проще.
……………….
На берегу по колено в воде стоял мальчик и собирал рыбу.
– Вы Гиббон? – спросил он.
И, расплывшись в улыбке, продолжал собирать рыбу.


***

…и  рассмеялся

   Сегодня я твердо решил написать какой-нибудь рассказ, но не знаю, о чем. Сначала думал написать что-нибудь необычное, но ничего необычного не получилось. Потом я подумал и написал название “Рассказ”. Но получилось как-то обычно и пришлось название зачеркнуть, а сверху надписать: “Не рассказ”. Конечно, можно было “Не” приписать рядом, но хотелось придумать что-то более особенное, а потом пришлось все название писать заново сверху, чтобы получилось красивее, правда, все равно это было слишком обычно, особенно то, что “Не рассказ” я написал сверху. Тогда я зачеркнул сверху и написал снизу. Снизу я почему-то опять написал “Рассказ” и “Не” пришлось приписать рядом. Получилось “Не Рассказ”. В общем-то, это было достаточно оригинально, особенно то, что оба слова начинались с заглавных букв. Но частица “Не” при этом начала нахально вылезать на первый план, отделяясь невидимой точкой или даже многоточием. Тогда пришлось усмирять ее, поставив жирную запятую. Но убогая, кривая запятая тут же, вообразив себя апострофом, забралась на ничего не подозревающее “е”, похожее на свое зеркальное отражение, и встала на голову. Пришлось заключить ее в скобку.
   До сих пор безучастная “Р” не преминула воспользоваться случаем и, почувствовав свою самодостаточность, наглея с каждой минутой, заглянула ко мне в окно, вскарабкалась на форточку и, свалившись оттуда вниз головой, навсегда осталась мягким знаком, случайно расположившимся в начале слова. Вслед за ней долговязая “Н” проделала то же самое, но ничего особенного с ней не произошло, и она, почувствовав свою беспомощность, не в силах отрицать преимущество ассиметрии, начала уменьшаться в размерах, тем самым полностью потеряв свою заглавность и мнимую значимость.

   В это время сиплая и простуженная “с” размножилась на длину строки и, имея численное превосходство, выдвинула ультиматум. Она настоятельно требовала подчиниться воле случая и в течение сорока восьми часов признать ее право на владение строкой. Времени было достаточно. Однако, не дожидаясь срока истечения ультиматума, медоносная “з” вылетела через форточку в сад. Буква “к”, щелкая птичьим клювом, склевала жирную инфантильную “а” и выпорхнула через приоткрывшуюся дверь. Вылетая, она успела нагадить на моего соседа, который по обыкновению заглянул ко мне на минутку, чтобы узнать, который сейчас час.
– Половина двенадцатого, – ответил я и, наблюдая его удивленную физиономию, рассмеялся.





                Пампушистик (Сергею Лёвину)

                Гуляя по лесу, я увидел это.
                Недолго думая, я принес его домой.
                … Это маленький Пампушистик.
                Я наблюдал его каждое утро.
                Он проделывал головокружительные трюки.
Каждый раз он перекатывался из неуклюжей коробки на моем столе через специальное отверстие на желтый полированный стол и, пробежав по гладкой, выцветшей от времени поверхности, ловко подпрыгивал, перенося центр тяжести от воображаемой оси к самой макушке. Сжимаясь и подергиваясь от удовольствия, подпрыгивал на несколько футов, изображая виртуоза-канатоходца, скользящего по невидимой глазу проволоке, всегда заканчивая трюк легким скольжением вниз, на пол, и, рассыпавшись звонким смехом, сопровождал меня до входной двери, где бесследно исчезал, стоило только щелкнуть дверным замком.

   Возвращаясь, я находил его на прежнем месте, мирно спящим возле старой высохшей чернильницы среди груды исписанной бумаги, уткнувшегося носом в недописанный роман трехлетней давности.
Это маленький белый Пампушистик.
Добрый – сука!

Sergey Graph 2005

В оформлении обложки использованы творческие эксперименты Михаила Барташука