Красавица Прасковья

12.08.97


Рано поутру в саду смолили самосад два древних кума и спокойно беседовали.
- Скажи-ка, Степан Лукич, неужто и взаправду к Парашке сваты сбираются? Говорят по деревне, что замуж она собралась за Епифана Мордачёва, будто уж и согласие дала.
- Бряхня, кум.
- Ну?!
- Я те говорю. Ты, Кузьма, больше слухай его, энтот народ, тебе ешо не такое наплетут.
В это время в калитку вошел Евсей Калистратич Треплов - известный сказочник во всей округе.
- Здоров, мужики! О чем трындим?..
Подошёл и присел рядом с кумовьями. Не торопясь со знанием дела стал сворачивать «козью ногу». Руки его от тяжелой непо«мерной» работы неимоверно тряслись, и поэтому табак просыпался мимо цигарки в калоши.
- Ну, как, Евсей, опять болеешь? - спросил его Степан Лукич, - пойдём, налью, а то, небось, уработался?
- Есть немного... в голове что-то шумит и трясётся чегой-то, може ливер в брюхе.
Зашли все трое в баню.
- У меня тут заначка есть - от бабы упрятал.
- Куда ж ты её упрятал? - поинтересовался Евсей.
- Куда, куда - в крысиную нору! Во, поглянь!
Он вытащил из норы (величиной с добрую лошадь), трёхлитровую банку бурды. Обтер стакан рукавом, налил и подал Евсею. Тот быстро, чтобы не расплескать, влил его в горло. Второй стакан Кузьме, затем и сам выпил. Зажевали малосольным огурцом и снова начали крутить самокрутки.
- Слышь, Лукич, говорят, Парашка замуж собралась?
- Не знаю, Евсей, я ничё не слыхал об ентом.
- Н-да! Ты ей батька или почему!
- Эт как это «почему»?
- Да так. Вся деревня говорит, а ты ничего не знаешь. Вот и получается - почему? Почему мне лучшему соседу об ентом люди говорят.
- Ну, навроде как и...
Задумался Степан Лукич Черенков над собой, а потом всё-таки решился рассказать. Рано или поздно всё равно узнают, так лучше уж пусть от него, чем от кого-либо. От браги в голове зашумело, разгорячилось и понесло Лукича на россказни.
- В общем, так, мужики! Парашка у меня - дочь раскрасавица, эт точно, и замуж ей пора ужо. Я думаю так, главное, чтоб зять был непьющий, как некоторые (он ласково исподлобья поглядел на Кузьму, так, что тот от страха заикал) и не ****ун.
Епифан хороший мужик, спору нет, и ей он глянется, но красоты-то в ём маловато. Глаза в бока глядят, нос - как бесов рог - длинный острый и ненужный.
- Это уж ты брось, Степан, - вступился за Епифана Кузьма Хромой, - я тебе, кум, скажу, зря об ём так. Мужик он неплохой, только ссытся да глухой, красоты в ём маловато, зато пенсия большая, будут жить, как сыр в масле кататься.
- У Парашки тоже пенсия немалая, а счастье-то не в деньгах, кум.
- А в чём?
- В красоте!
- О, как!
Незаметно прошел день и наступил вечер.
На пригорок выкатила телега и медленно стала спускаться вниз к деревне. Вожжами правил статный молодец в ушанке и фуфайке поверх грязной майки. Позади него сидели нарядные, как и он сам, сваты и сватьи - мать с отцом. Из окон домов высунулись любопытные морды, в основном кошачьи и собачьи.
Степан Лукич со своей женой Дарьей Матвеевной и бабкой Фёклой стояли у калитки при полном параде: Степан в фуфайке, с вилами в руках и калошах на босу ногу, Дарья в модном халате из мешковины и Фёкла под стать ей в пластмассовой косынке типа строительной каски ПЗС-60 (противозачаточное средство 60-х годов).
Вот телега подкатила к самой калитке.
Обрадованные Степан с Дарьей подошли обнять своих будущих родственников, заглянули в телегу - пусто. А где же обещанные полгуся и литр водки? Неужто на халяву приехали? Но тут, фокусник Гриня Тяпкин - отчим Епифана достаёт из-за пазухи трёхлитровую банку медовухи, банку огурцов малосольных, маслят в томате, окорок куриный, хвост мышиный, глаз собачий и много-много всякой всячины.
- А теперь, - говорит, - показывайте вашу невесту!
- Да вот она...
На крылечке в белом шикарном платье из картона стояла Прасковья. Её миловидная улыбка напоминала открытый рояль и источала приветливость и обаяние. На ногах мастерской выделки деревянные башмаки, а в руках на серо-зелёном от грязи полотенце каравай из отрубей и жмыха да кусок соли-лезунца.
- Прошу в дом, гости дорогие! Отведайте хлеб-соль, сама для вас готовила.
Епифан от счастья в штаны напустил и расцвёл в улыбке, словно куча ландышей в майской навозной жиже.
- Закрой хлебальник, кишки простудишь! - прикрикнула на него мать, Пелагея Гавриловна.
Первым скумекал Гриня. Выставив вперёд пузо, надвинув засаленную кепку на рыжий нос, он двинулся прямиком в избу. За ним последовали все остальные.
В избе уже стоял накрытый стол на трёх ножках, вместо четвёртой - фляга с бурдой, а в ней краник, наливай да пей. На столе чего только нет! А точнее, ничего и нет кроме огурцов зелёных, пары ложек да ковша с прокисшим супом. Гриня Тяпкин и здесь не растерялся. Сел на самое козырное место (около фляги с бурдой), выставил перед собой свои харчи, забрал у Парашки хлеб с солью и сказал:
- Ну, что, сватать так, сватать, а то чего зря сидеть.
Налил в дежурный стакан медовухи из своей заначки, опять спросил:
- А вы что, может, не пьете вовсе?
- Почему не пьём? Пьём! Ещё как...
- А тебя не спрашивают, - осадил он пыл Епифана, потянувшегося со своим стаканом к фляге.
Тут откуда ни возьмись, на стол вмиг были составлены стаканы для Степана, Дарьи и Пелагеи. Молодым решили не наливать, вдруг, ещё буянить начнут.
Выпили, запили, снова выпили, опять закусили, ещё раз выпили, теперь уж закурили, и всё равно выпили, на этот раз заговорили:
- Н-да, сижу вот я и думаю, чего эт мы тута собрались все. Водки уже нет, закуски нет, а мы всё сидим чегой-то, - заговорил Степан Лукич.
- Как это водки нет, а вот, во фляге под столом, - нашёлся Гриня.
Стащил под стол все стаканы, открыл краник и начал цедить.
- Ну-у, так дело не пойдет. Вы щас нашу брагу выпьете, а потом что?
- Как что?! Заберём Парашку и по домам! - вступил в разговор Епифан.
- Парашку?!! Никогда! - стукнула по столу истеричная Дарья Матвеевна, - ни в жисть не отдам!!!
На суматошный крик с улицы бабка Фёкла прибежала (её забыли на улице и не пригласили в дом, старуха слепая, глухая и душножопая), услышала дикий крик и в избу бегом.
- Дашка, чаво такое? Грабють кого чё ли? Соседей звать али как?
- Пошла вон, бабка! - заорал Степан.
- Ась?
- Спать иди, карга старая!
- Нет, я ужинала вчерась, до сёдня не переварилось,
- она вытащила вставную челюсть и показала.
- Вон, в жубах мяфо жафтряло.
Тут Степан не стерпел, взял стакан в руки, да как хватит им по столу. Стакан вдребезги, стол тоже, у бабки зрение сразу появилось, зато ноги напрочь отнялись. Осколки от стакана Епифану в глаз, Парашке в нос отлетели. Поглядели молодые друг на друга и в один голос:
- Нет, мы столько не выпьем, чтоб друг с другом жить.
На том и порешили. Свадьбу играть не стали.
...На следующее утро Степан Лукич на завалинке сидел один. Похмелить его было некому. На его счастье Евсей Треплов с поллитровкой укромное местечко искал, где похмелиться можно, вот он и забрел к Степану в баню. Выпили, разговорились.
- Вижу, Степан, уж больно ты сёдня какой-то хмурый, аль с перепою?
- Нет, Евсей, с недопою.
- Ну, а Парашку женил что ли?
- Не-е, не женил, Евсей.
- Пошто так?
- Больно жених ей не по нраву оказался.
- Ну!
- Да... Уж...
- Ишь ты. Во чудеса!
Минуло сроку немало. День или два, неделя, а может больше, в общем, около полутора месяцев с гаком, а в деревне только и разговоров о неписаной красавице Прасковье Черенковой и женихе её новом Калистрате Фусрайко.
Калистрат - мужик, вроде, неприметный издалека, а чуть ближе подойдёшь и диву даешься - этого не приметить нельзя. Если кто решится его руками обхватить, то все остальные враз подумают, что этот чудак просто ума лишился, а уж если кто свалить его надумает, то живым из боя не уйдёт. Шутка ли, Калистрат ударом кулака лошадь с ног сшибает на всём скаку, если, конечно, лошадь на месте стоит, а Калистрат верхом на палочке скачет, так вот, на скаку он этой палочкой размером с приличное бревно лошадь и сшибает. Если уж зачнёт он дрова рубить - рядом не стой - щепки, то есть поленья, в разные стороны летят вёрст на двадцать. Ему одной объёмистой чурки сосновой надолго не хватает. Кладёт он её на землю поперёк, берёт колун и со всего маху всаживает его в чурку по самый обух так, что она разваливается на множество поленьев сразу. Чтобы не мучиться рубить повдоль, он рубит сразу поперёк, и так у него это хорошо получается, просто диву даёшься.
Но всё бы ничего, да вот шибко уж он смирный и робкий. Спросит его мать, Агрипина Павловна:
- Калистратик, голубчик мой, давай, мы тебя женим на Парашке, а?
- Не хочу. Знаю я ваше женим. Засватаете, жените, а потом буду на вас работать и ещё на неё да её родителей. Хватит мне одного сарая, с двумя я уже не управлюсь.
- Ну, что ты, Калистратик! Мы из двух сараев один сделаем, мы даже, так и быть, тебе топор новый купим, лопату побольше, лапти потеплей из картона.
- А ножик мне купите?
- Купим, купим, Калистратушка!
- И чтобы с четырьмя лезвиями.
- Хорошо, хорошо! Но ты поедешь свататься?
- Ладно. Только попозже.
- Когда?
- Ночью с первыми петухами.
Сестра Калистрата Агафья через газету политического толка «То ли правда, то ли нет» оповестила всю округу о грядущей свадьбе. Подробно описала свою семью и семью будущих родственников, а наутро Степан Лукич к ним домой приехал. Весь радостный такой с берданкой наперевес и всё время весело кричал:
- Убью, черти плюгавые, весь ваш род истреблю.
Калистрат решил тоже пошутить. Схватил первое попавшее под руку бревно, да и метнул в Степана. Бревно сорвалось с рук и угодило в столб, тот подкосился и упал на соседский сарай, сарай развалился и придавил здоровенного быка, тот с перепугу выскочил на улицу и с разбега воткнулся в костлявый зад Степана Лукича, а тот и бабахнул да в Калистрата попал.
В общем, что дальше произошло не мне вам рассказывать, да и не очень-то это будет интересно. Одним словом много крови утекло с той поры. Во времена Великого крестового похода столько жертв не было. Впрочем, обо всём этом написала Агафья в своей статье «Хроника судного дня», за что получила свою очередную награду в виде пожёванной шляпы недозрелого подсолнуха.
Затосковала Парашка и стала сама себе жениха выбирать. Чтоб был богатым и красивым, умным и разговорчивым, и необыкновенным к тому ж, а чтоб как она - с изюминкой. Долго искала и к зиме нашла. Богатый красавец, разговорчивый умница, а необыкновенность его в том, что он не такой как все, а немного как бы цветной, точнее зелёный. Звали его Пимен Угаров - чудак на все мастак. Одним словом, как выражается Акинфий Сыроежкин, -  «рукодельник».
Хотел, было Акинфий Пимена на свояченице своей Матрене Брыковой женить, прозванной им же за незабываемую походку: «Матрена - стоп нога, топчи дорогу», да Пимен все отнекивался. «Не пара она мне, - говорил, - больно красива и нежна, аж волосы дыбом становятся». Так и не женился. Предлагал её Акинфий соседу своему Лукьяну Заполошному, но и тот отказался. Нашёл себе другую зазнобу - Пелагею Курбышеву, опытную женщину и доступную, немного старше лет на сорок, но зато красивую и детородную. Но об этом другой сказ.
Полюбилась Пимену Парашка, аж мочи нету. Собрал он калым, созвал сватов, велел тарантас закладывать и к любови своей на поклон ехать.
- Мы её вмиг охмурим, кодлу ушастую, пусть попробует меня прогнать.
Мать довольна, отец навеселе «под этим делом», а сам жених и вовсе разомлел - от счастья глаза на лоб закатил и ухмыляется:
- Никуда она от меня не денется, дура трёхглазая.
- Бог с тобой, Пимен, отчего же она трёхглазая? - спрашивала мать Ульяна Ивановна.
- Я сам видел. После двух стаканов она трёхглазая, после четырёх - и вовсе, как паук девятиглазый, всё видит, гадюка ядовитая.
Сели вечером за стол, «надрались» как черти, и поехали сватать. Предупреждать не стали никого, чтобы, вдруг, не получилось как у Фуфайко. Да не тут-то было. В деревне Холмовке уже все прослышали о новом женихе и высыпали на улицы встречать. Встали сбоку дороги и ждут, как царя на именины. Наконец, дождались.
На пригорок выехала расписная Угаровская колымага на трёх колесах сивой клячей запряженная. Верхом на рысаке восседал сам Пимен сын Касьянов и самодовольно смотрел на всех сверху вниз. Улыбка его была согнута в двух местах как буква Зю и плавала от одного уха к другому словно морские волны во время шторма.
Понравилось Пимену, что его так встречают, и спросил он у собравшихся:
- А чего эт вы тут делаете? Меня ждёте? Не дождётесь, я не к вам еду, а к своей жене будущей. Это она меня встречать должна и гордиться мной, что ей такое счастье привалило на старости лет.
P.S. Пимен все это время считал, что его будущая супруга гораздо старше его, оказалось наоборот. Этот нюанс наложил в дальнейшем свой жестокий отпечаток на их отношения.
Степан Лукич Черенков встречал дорогих гостей один у дороги. Дарья Матвеевна с Парашкой в избе чаи гоняли, и свататься не думали даже. Парашке нравился Пимен и даже слишком, но унижаться в который раз уж не хотелось. Дали б ей волю - она б сама побежала свататься, только подальше от глаз людских, где-нибудь на небе. Где-то она услышала, что браки заключаются на небесах, вот и захотела, непременно, чтоб на небе. Эдакое сватовство Степан Лукич враз бы устроил, знай он желанье дочери своей. К праотцам отправить сих сватов, он дюже горазд - хлебом не корми, дай лишь берданку аль батог, захлещет и спасибо не попросит.
- Здорово, тесть, козёл ушастый, где банка с бурдой, где стакан дырявый, почему не наливаешь, зятя лупоглазого не встречаешь?
- Дык, это, не успел, сам намедни захмелел, вот и выцедил её.
- Ну, тогда примай дары!
Пимен слез с колымаги, достал штоф бурды настоянной на мышьяке, банку грибов - сушёных мухоморов, ведро подлива, ушат киселя на кобыльем молоке и большой квадратный каравай хлеба из перегнивших опилок.
- Теперь же, тесть, на носу шерсть, показывай чудо - косоротое юдо, не-то убегу, ежель смогу.
- Куды-ж ты сбежишь, мерин, от Парашки, у ней глаза завидущие, руки загребущие - везде достанут, из «чертова пекла» с потрохами вынут и вместе с чертями служить заставят.
- Ну, ты ладно, не пужай, гони сватов в избу, пои чаем да получше принимай, не то...
Удивился Лукич хозяйскому тону Пимена да спорить не стал, открыл широкие двери настежь (то бишь форточку) и позвал всех в хату на чай. Лезли сваты в форточку, тужились, пыжились, а Степан Лукич через подпол да сразу на кухню и за печь, подальше от глаз людских. Первым в избу забрался Пимен и сразу к столу.
- Где самогон бабы, где закусь?
Парашка зарделась вся, глаза в пол опустила да еле подняла опосля и такая вся красивая стала, словно роза на помойке и говорит ласково:
- Был самогон и были харчи, а теперь, кто опоздал - в поле свищи.
«Как красиво говорит, - подумал Пимен, - аж во рту связывает словно с недельного запоя. Слушал бы да слушал её вместо радио на стенке - захотел, включил, захотел, отключил и громкость как хотел, отрегулировал».
Тут в избу ввалились пьяные сваты с самогоном, брагой, мёдом и со жбаном квасу. За полами портков закусь всякая, за горбами чудаков: ножи, чайники, кастрюли да стаканы свинцовые, а вместо шляп на головах лысины плешивые. Испугались поначалу Дашка с Парашкой бесов пучеглазых, а потом ничего, отошли вроде. За стол всех усадили, каждому свое место отвели. Пимена - на самое козырное - к Парашке на колени, Касьяна с Ульяной под стол упрятали, был с ними кот ушастый - и того определили - в холодильник запихали (в смысле на улицу выкинули).
Начали бал править.
Разливным поставили Лукьяна, вытащили из-за печи и на стол посредине усадили. Штоф с бурдой поближе к сердцу поставили и стакан дырявый в руки дали. Налил Степан и Касьяну под стол отправил. Тот выпил не поморщась, обтер усы, икнул довольно и запел:
«Что стоишь, качаясь, во поле берёза,
Ой, мороз, мороз, не морозь меня...»
Ульяна отобрала у него стакан и по лбу как хряснет:
- Будешь знать, как богохульные песни спевать.
- Верни тару на родину! - заорал Степан, - коли пить не хошь, чеши отсель, не мути добрый люд, мы сами охмелиться хотим. Одевай свои мокасины и крути педали, чтоб не уставали.
Вырвал из рук Ульянки стакан, нацедил поболе и в глотку спровадил, аж за ушами затрещало. Тут Пимен не стерпел, схватил ухват и в спину тестю воткнул. Провернул два раза, намотнул кишков и спрашивает:
- А теперь отдашь Парашку за меня замуж али нет?
Делать нечего Лукьяну - он и согласился. Подписал дарственную, отказался от калыма, да и спровадил молодых с богом, божьей матерью к такой-то бабушке через хутор по долгой дорожке, а ещё он вспомнил уже давно атрофированные части тела своего и туда же послал новоиспеченных супругов, да пожелал идти не возвращаться, бежать - не спотыкаться и всего, всего, самого, самого.
Долго ли, коротко ли шли по указанному пути Пимен с Парашкой, да только вскоре надоело им это. Решили они, чтоб веселее было, себе ещё одного «спутника жизни» обрести - чадо малое сподобить. Пошли в огород и стали в капусте шарить да в огурцах смотреть, пробовали в моркови, пробовали в тыкве, чесали в тыковке -нигде нет, пошли в сарай и там ничего не нашли, на сеновал залезли и там никого. Что же делать? Не знает Пимен, не знает Парашка. На счастье голуби на сеновал залетели и стали друг дружку ласкать да целоваться, нежно ворковать стали и блох выскребать.
Тут Пимен и догадался. Открыл свой рот острозубый и решил с Парашкой целоваться, да та как увидела его зелёные от страшного по тем временам кариеса зубы, тут и пала в обморок, и в предсмертных конвульсиях забилась. Решили путь продолжать без чада своего.
Но не успели они дальше и шагу ступить, как на пути ихнем Степан Лукич объявился. В спине ухват торчит и гнить начинает, в голове топор, что Дарья подарила на похмел, а в руках железный самосвал - он его по телевизору видал, на веревку привязал и Пимена с Парашкой тут позвал:
- Дети мои безмозглые, голубки мои поджаренные, водицей ошпаренные, я вас уже целый день ищу - похмелиться хочу.
Подползли они к нему и смотрят жалобно, как мыши на кота, как кот на собаку, как собака на слона, смотрят и плачут от счастья. Схватил Степан топор из головы и сказал Парашке:
- А ну, домой, кобыла покалеченная, не жена ты ему боле. Обманом он тебя увел и меня извести хотел, пёс шелудивый.
Выхватил Лукич из спины ухват и ну, понужать Пимена по хребту да захребетнику, аж рука у самого зачесалась. Пимен как леший по земле скачет, через голову кувыркается, смеётся и пляшет, да песни поёт:
- Помогите, убивают! Людиии, живота лишают! Насилуют!
Парашка в слёзы.
- Батька, пошто мужа калечишь!
- Цыц, козявка, это не муж, это дрыгалка зелёная. Не муж он тебе боле, вот и весь сказ.
Отдубасил Пимена, забрал дочь свою Прасковью и домой восвояси подался. Парашка слезами горькими заливается:
- Где же мне теперь мужа сыскать? Всех красавцев прогнали, на одного теперь надежда, на Касьяна Похмельева.
...В ту пору Касьян, видный мужик и статный, от природы зело могутный, прослышал про красу неписаную Прасковью, да и сам решил счастья попытать, авось не откажет. Решил - как топором отрубил. Собрал семейный совет. Усадил за стол мать Анисью Патрикеевну, отца Казимира Севастьяновича, сестру Глафиру, кошку Муську, пса Тузика, всех баранов и овец двух штук, и стал речь толкать:
- Хочу жениться я, мать.
- На ком это ещё?
- На Парашке Черенковой.
- Совсем очумел, чё-ли? Куды ж нам столько чудаков в доме?
- Эт кто у нас в доме чудак? - встрял тут в разговор Казимир Севастьянович.
- А ты самый первый. Как спать ложишься, хрен старый, так всё время просишь: «Дай и дай», а кого «дай», сама не знаю.
- Не ври, старая, я этого не помню.
- Значит, во сне просишь, а утром говоришь: «Девки молодые снятся». ****ун ты, старый.
- Ух, ты, карга старая. Возьму и женись сам на Парашке.
- Накоси, выкуси, черт плешивый! Так и быть - Касьяна женим. Пусть живут и мучаются.
Касьян раздобрел сразу. Достал заначку из-под половицы - полштофа самогона - разлил всем в стаканы.
- За такое дело - не грех, - молвит. И первым опорожнил свой стакан.
Отец его с недельного запоя полгода не похмелённый от радости дрожащие руки к стакану потянул, а Анисья тут как тут, хвать его по рукам кухонным ножом и сердито заявляет:
- Не суй свои пяльцы в чужие сани!
Благо, что нож три года не точенный, руки Казимиру лишь на половину оттюкало, а не-то остался бы с культями. Он тут же схватил шило, дратву и в один миг прихлестнул обрубки на место. Сидит, и надивиться собственной работой не может:
- Полвека живу, а такой красивой работы не видывал, аж душа радуется.
Руки, правду сказать, наоборот получились - ладонями вверх, но и то сойдёт, главное - пальцы шевелятся.
Обрадованный Касьян от счастья подавился собственной слюной. Прочихался, хлебнул с горла самогона и вышел на крыльцо покурить. Завернул цигарку размером с кирзовый сапог, запихал с горем пополам в глотку так, что скулы выворотило, задымил.
Мимо шёл местный старовер-кержак отец Алексий с помятой мордой лица после недельного поста (похмелья).
- Батюшка, отец духовный, смилуйся над рабом Божьим! - возопил Касьян и кинулся в ноги отцу Алексию.
- Что ты, сын мой, ты заблуждаешься, ибо сказано в писании: «Мы не рабы, рабы немы!»
Так впервые мир услышал тринадцатую заповедь, приписываемую в дальнейшем побежденным татаро-монгольским племенам за их несгибаемую волю по отношению к полоненным хазарам и туркам-сельджукам. Об этом знали предки Чингисхана и Тамерлана от самого Магомета ещё до начала Юрского периода, где он обретался в обличье разнообразных ихтиозавров с чешуйчатой кожей и лысой головой в чалме.
Касьян решил не упускать счастливой возможности испросить благословения у отца Алексия на свои намерения по поводу сватовства к Черенковой Прасковье. Пал он ниц перед отцом духовным и громогласно возопил:
- Дозволь, батюшка, венчаться.
- Гм... кхе...
- Не губи душу молодецкую.
- Э-э-э... сыне мой...
- Век не забуду, отблагодарю «святой водицей», токмо не покинь в беде, батюшка. Жениться хочу, страсть.
- Ну, что ж, греховодник, ежели только стаканчик «святой водицы». Веди в хоромы.
С неописуемой радостью побежал Касьян в дом на четырёх конечностях, за полу рясы подтягивая за собой отца Алексия. Сам поп от удовольствия поглаживал козлячью бородку и давился похмельной слюной. Завидя же богато уставленный стол в хоромах Похмельевых он и вовсе разомлел: цельный стакан самогона посреди огромного (с «гулькин» нос, а нос у Гульки был чуть больше таракана) стола, закуска всякая: и тараканы сушёные, и огурцы прокисшие, и мыши мороженые, и галки фаршированные, и множество других товаров повседневного спроса и первой необходимости, в общем, вся продовольственная корзина из минимального набора продуктов среднестатистического русиянина.
Выпил поп стаканчик, повеселел и добрый сразу стал:
- Ну, сказывай, Касьян, сын батьков, на кой зазнобе жисть свою губить собрался? Уж, не на Матрене ли Брыковой?
- Нет, батюшка, на Параше Черенковой.
- Похвально, сыне мой, - вздохнул с облегчением поп, - только вот...
- Что такое, батюшка, - сконфузился Касьян так, что усы его встопорщились как прелая солома.
Отец Алексий многозначительно поднял свой указательный перст, поковырялся им в носу, вытер о цветастую рубаху Касьяна и показал на пустой бутыль самогона.
- Мало!
- Уй, - засуетился Касьян, забегал по дому, выскочил на улицу, орёт благим матом, - мать, чтоб тебя, пузырь тащи, батюшке плохо.
 
Анисья Патрикеевна с ходу перепрыгнув плетень высотой в 2 метра, побежала к соседке Дуне Маклаковой. По пути Анисья перепрыгнула канаву, проползла под забором Туголаповых, облаяла собаку Маленковых, затоптала быка у Черемушкиных, раздавила Дунькину корову и запинала всех её кур трёх штук и, наконец, вошла в дом. Взяла штоф бурды и обратно побежала по дороге. Бежит и думает: «Надо же, как легко: не надо ползать, пинать собак, топтать коров, благодать прямо. Что же это я, дура, через огороды бегаю, 100 лет живу и не знала, что можно ходить по дороге».
Так и женили Касьяна и Парашку.
И прожили они долгую счастливую жизнь, и умерли в старости сразу же вместе...

Тут и сказочке конец. Кто не слушал - солёный огурец!