Первый и последний

Он родился в первый день зимы, а она – в последний. Между ними было чуть меньше года, чуть больше вечности.

 Он любил крыши. Верил, что лучше всего видно, если жить на крыше. Вообще все видно. Как жить, видно. Что делать, что думать, он очень трепетно относился к своим мыслям. Ему было плевать, что на нем одето, но заботило то, что проносится в его голове.

 Она любила землю. Любила стоять на ней, сидеть, но еще лучше – лежать. Лежать, прижавшись спиной к траве и слегка двигать руками, задевая травинки кистями. Перебирать пальцами палочки, крутить опавшие листочки, нюхать свои пальцы. Так она лучше всего воспринимала мир.

 Лето – их любимая пора. Она лежит на траве, все свободное время просто лежит и жмурится, наблюдая, как солнце крадется сквозь листву. Ее длинные, красивые волосы вплетались в траву, и казалось, что они сами превращались в растение.

 Он все время торчал на крыше. Смотрел, как восход разрывает ночь, как солнце лениво, но упорно ползет вверх, как озаряет все вокруг и земля просыпается. Солнце – главный командир, без него никто не засыпает и не просыпается. Птицы не поют, цветы не пахнут, ничего не движется, пока солнца нет. Быть к нему ближе, как можно выше забравшись на крышу – вот его смысл. Он питается им, солнце вселяет в него правильные, легкие мысли. Только с солнцем он может так думать. А так думать ему определенно нравится.

 Она же, напротив, не любила думать. Потому что когда думаешь, перестаешь ощущать. А ощущать ей нравилось больше всего. Твердое, мягкое, соленое, терпкое, горячее, колкое – любое, лишь бы почувствовать. Лишь бы видеть, слышать, вдыхать, пробовать, чувствовать… Невозможно жить, не чувствуя, невозможно быть, не ощущая. Она сама была комок нервов, но те тех, когда орут и слезы градом – она каждой клеточкой ощущала. И этот наркотик был послаще тех, что она когда-либо пробовала, а пробовала она немало.

 И находились эти двое на расстоянии чуть более двадцати метров. Она – под старым дубом, что был так увесист и так широк, под ним можно было построить еще один дом. Он – на крыше, рядом, на крыше их старого, унылого дома, который был, по сути, никому не нужен. Ей нужен был дуб, ему – крыша. Дом стоял потому, что его построили задолго до них и те, кому он был необходим.

 Они любили лето, оба, страстно. Но наступала осень, на крыше становилось мокро и ветрено, а на земле – сыро. Она каждый раз плакала, что не может стать деревом и лежать на земле вечно. Что у нее есть легкие, и они болеют, если долго лежать на влажной земле. Он ругался, что над его крышей постоянно вода, ветер и почему-то все меньше солнца. Он ругался, она плакала. Они старались как можно дольше быть на, чем в. Но осень каждый раз побеждала их почти без боя. И они прятались в дом.

 Но даже дома он сидел почти под потолком, в гамаке, возле небольшого ветрового окошка. Он смотрел на небо, провожал взглядом птиц и каждый раз лупил себя по голове, если туда лезли неправильные мысли. Нельзя, нельзя, нельзя! – кричал он, бахая себя по голове кулаком. Думай чисто!

 Она долго не могла найти себе подходящего места. Паркет был слишком твердым, ковер – колючим, линолеум в кухне пах горелым маслом, а плитка в ванной постоянно была мокрой, хотя ни он, ни она там особо не мылись. Она ходила уныло первые два-три дня из угла в угол, и не могла найти место, которое будет более-менее напоминать траву под дубом.

 А потом наступала зима. И становилось холодно. Это был самый тяжелый период. Солнца мало, снега много, со щелей дует, на полу лежать невозможно. В этот период они очень ругались. Он не мог спокойно думать, потому что она постоянно плакала. Она постоянно плакала, потому что не могла ощущать ничего, кроме жесткого, слежавшегося ворса, а это не так уж много, особенно после того, как пролежал на нем с месяц. Она плакала, потому что приходили мысли, и они были не самые лучшие. Они были о детстве, о маме, о гараже, и еще несколько о море. Пожалуй, о море были самые приятные, она даже хотела, что бы они были. Один раз она лежала на море, и ей нравилось ,как ее тело ощущает воду. Что-то родное было в этой воде. Трава так не могла, она была твердой, а море могло сколько угодно поглотить ее тела, но при этом она оставалась снаружи его.

 Он зимой не мог думать правильно. Что-то лезло в его голову, какой-то бред. Он не любил хаос. Все должно идти чередом, все должно перетекать из одного в другое. А тут какие-то тревоги, вроде как не твоя голова. Вроде, как кто-то другой думает за тебя. Не надо. Не думай. Не надо так думать, ты можешь думать по другому! – бил он себя кулаком по голове и тихо плакал.

 «Я ненавижу тебя!», – кричала она, когда приходилось вставать и она замечала его под потолком, в старом, изношенном гамаке времен войны. Он страшился этих ее криков. Ему казалось, в нее вселился демон. Он затыкал уши, ему и так хватало проблем с мыслями. «Ненавижу, ненавижу, ненавижу!!!», - сыпала она дальше, и слюна брызгала из ее рта. Она в ужасе следила за тем, как капельки влаги исходят из нее. Не может этого быть…

«Я люблю тебя», - говорила она ошарашено, понимая, что только что в нее вселился демон. «Я люблю тебя», - говорила она, ложась на прежнее место. «Я люблю тебя», - говорила она, занимая прежнюю позу, успокаивая себя этими словами. Демон исчезал до следующего раза.

 Он и сам себя ненавидел. За то, что родился в первый день зимы. Это он виноват, что есть зима. Она же родилась в ее последний день, и слава Богу, что она родилась через каких-то три месяца спустя его – если бы она родилась спустя два года? Что – зима бы длилась два года? Нееет, очень вовремя она родилась, как раз, что бы сойти с ума по солнцу, крыше, ветру и облакам, что бы соскучиться и отчаяться. А тут – конец и все, можно уже считать дни, пока потеплеет, можно строить планы, что ты первым делом подумаешь, когда залезешь на крышу. Выстроить план мыслей и смаковать, смаковать каждую из них.

 «И я люблю тебя», - говорил он ей каждый раз, когда вспоминал, что она родилась в последний день зимы.