Гаваж

* * *
"Джидат Минг Этмане выросла в семье кочевников в Мавритании, бедной стране на западе Сахары. Когда ей исполнилось восемь лет, мать начала кормить ее насильно. По словам Этмане, она должна была каждое утро, вдобавок к кускусу, выпивать галлон молока. На обед она ела овсянку с молоком. В полночь ее будили и давали еще несколько пинт молока, а перед завтраком кормили в 6 утра.

Если ее рвало, мать заставляла ее есть рвотную массу. У нее на теле появились отметины, кожа на плечах и бедрах рвалась под давлением. Если она отказывалась от кормлений, мать сдавливала большие пальцы ее ног между деревянными колодками до тех пор, пока боль не становилась непереносимой. "Я ела как можно больше, – говорит Этмане. – Я была похожа на матрас"

Готам Наик

* * *

1.

Это так вкусно. Очень вкусно – просто пить холодную чистую воду. Складываешь руки в горсть – как лодочка. Только лодочка по волнам плывет, а в эту горсть набираешь холодную дождевую воду и жадно пьешь. Очень сложно не торопиться: вода по десять - двенадцать капель в минуту, а кажется – вечность за вечностью.
Вот она уже покрывает подушечку под мизинцем. Еще рано, сестренка, потерпи.
Вот они уже прикрыла первую фалангу мизинца. И намочила безымянный палец. Но пить пока не время.
Сестренка, милая, какие же у тебя толстые руки. Не обижайся. Я знаю, мои тоже толстые. Ладони словно и без линий вообще. Если какой-нибудь хиромант вздумает погадать нам – гиблое дело. Наша жизнь, словно раскрытая книга с двумя страницами. Чисто белыми.
Не плачь, сестренка. Капли твоих слез могут попасть туда, к воде. И тогда простой дождь, затекающий к нам в подвал, станет горьким. Ты не выпьешь его, сестренка.
Терпи, еще рано. Ты же знаешь, как приятно, когда холодная вода омывает потрескавшиеся губы. Это ничего, милая, если пара капель потеряются. Они знали, на что идут.
Ну вот, наконец-то… Сестренка, посмотри на меня… Я знаю, тебе тяжело. Много тяжелее, чем мне. Ты старше, милая, и лишь потому сидишь здесь дольше, чем я. Ты уже позабыла те поля, по которым бегала, пока была мала. Ты похожа на корову.
Ты пей, сестренка. Твои глаза спрашивают меня, но о чем? Почему мы тут сидим? Ты ведь лучше меня знаешь, милая. Ты же сидишь здесь уже много месяцев. Или даже лет, я ведь очень маленькая, плохо помню.
Вкусная вода, да, сестричка? Спроси меня, почему нам не дают попить. Ну, спроси. Не хлопай на меня глазами, глупая корова. Спроси, говорю!.. Не спрашиваешь, так я тебе сама расскажу. Я ведь еще помню тот день.
Когда я была маленькая… Да-да, я была маленькая. Это теперь я разжирела, но ты не обращай внимания. Ты еще себя не видела… Так вот, бабушка сначала такой добренькой была. «Скушай кашку, милая!» Это сейчас меня от одной мысли о «кашке» мутит, а тогда – пожалуйста, бабушка, за маму, за папу, за бабушку, за котика… Так ложка за ложкой и съедала я эту кашку. А потом чай пила сладкий с бутербродом с маслом. Аккуратные такие бутерброды были, ровненькие. Вообще, я уже давно замечала, что у нас в семье какое-то совсем уж пристальное внимание к еде… Что ты головой киваешь, тоже замечала? Надо же, помнит… Ну вот, мы когда с мамой и папой и бабушкой кушать садились, на столе все так аккуратно было. Обязательно белая скатерть, салфетки большие такие с цветочками, бамбуковые, под каждой тарелкой, и еще салфетки на колени. Мама с папой нарядные. Это их бабушка заставляла. Она вообще очень хорошо умела заставлять. Вот и нас сюда заставила спуститься, якобы поиграть. Нет, вру, я к тебе спустилась: бабушка сказала, что меня тут ты ждешь. Тебе играть не с кем, скучно.
Нет, я конечно знала, что ты тут сидишь. Только мне мама говорила, что ты болеешь. Я тогда и вправду верила, что ты нездорова. Только теперь убедилась, что это так… Ну не смотри на меня круглыми глазами. Говорить ты то ли разучилась, то ли не умела никогда. Кожа на ляжках вся потрескалась, и на плечах тоже. На животе растяжки ужасные и кровоподтеки. Это когда сосудики мелкие лопаются от напряжения, крови немного успевает вытечь, а потом тромб образуется. Мы в школе проходили. Ты, кстати, в школе когда-нибудь была? По глазам вижу, что нет. Странно как-то.
Давай разберемся. Мне тринадцать. Не знаю, сколько я тут уже сижу, но вроде не больше полугода. Ты меня старше лет на пять. Так мама говорила. Значит, тебе восемнадцать. Я тебя не очень хорошо помню, значит тебя сюда, в подвал, посадили, когда мне было шесть-семь лет. Не раньше, иначе зачем ты тут так долго. Но и не позже, иначе я бы тебя лучше запомнила.
Хотя постой… Мама как-то мне рассказывала, что тебя дядька какой-то выбрал… Себе в жены, вроде. Да, точно! Он пришел к нам в гости, бабушка ему тебя показала. Он еще сказал как-то чудно… Мама говорила, да только я плохо помню… «Самое оно!»… Или как-то так. Он про тебя сказал «оно».
А еще я помню, как приходили меня смотреть. Как тут не помнить: недавно было. Бабушка тому мужчине сказал, что я еще слишком мала. И меня надо еще покормить. Я тогда засмеялась, думала, бабушка шутит. Но она на меня строго так взглянула и не улыбнулась в ответ. Вообще, бабушка редко улыбается. А вот тот мужчина постоянно улыбался. Я еще подумала, что он дурачок, а папа сказал, что он просто нервничал. Переживал, говорит. А что тут переживать, если пришел в гости чай пить. За столиком с белой скатертью, с бамбуковыми салфетками и огромной конфетницей, полной шоколадок. Бабушка никогда не запрещала мне их кушать, а я и не стеснялась. Тянула и тянула, а мужчина смотрел, как я это делаю, и улыбался. Я в конце концов не выдержала и показала ему язык… Ох, что тут началось! Бабушка меня выгнала из-за стола, папа с мамой стали извиняться как сумасшедшие, а мужик знай себе – улыбается, словно и не было ничего. Он еще сказал, я слышала, когда уходила, что ему понравился мой язык. Дурак какой-то!
А потом мама ко мне в спальню зашла и долго со мной разговаривала. Присела на краешек кровати, обняла меня и всхлипывала. Говорила, что очень меня любит, что ей очень жаль, что так хочет бабушка и прочее и прочее. А что хочет бабушка, она не говорила. Про тебя вспоминала, только, ты уж прости, как-то печально, словно нет тебя больше с нами. Я тогда еще удивлялась, думала, почему же нет. А теперь поняла, нет тебя, и меня тоже нет…
Ой, кажется бабушка идет!

2.

Ну вот, поели. Теперь тошнит, хочется блевать, да нельзя и попить воды негде взять. Бабушка, как всегда, оставила проклятое молоко, а я, наверно, к нему больше никогда в жизни не прикоснусь. Что ты так смотришь на меня? Тебе нехорошо? Только не сюда, пожалуйста. Иди в уголок, ты ведь знаешь, я там ямку вырыла, куда можно безнаказанно проблеваться. Вот так, сестренка, умница! Все вырвала?
Так на чем я остановилась? Ах, да! Мама еще говорила, что некоторые мужчины любят полных женщин. «Хорошего человека должно быть много!» - дурацкая пословица, но мама ее три раза повторила. И бабушка, мама сказала, хочет выдать меня замуж за хорошего человека. Тот мужик внизу – и есть «хороший человек». Что в нем хорошего, я. правда, не поняла, но зато четко уразумела, что бабушка хочет меня выдать за него замуж, когда мне стукнет восемнадцать. Какой-то такой возраст важный, как граница что ли. Я не знаю, вот тебе восемнадцать, значит и тебя должны вот-вот выдать замуж. Наверно, мужчине твоему нужна такая корова, как ты. Не обижайся, сестренка. Я ведь тоже как корова. Ой, слышишь, опять дверь открывается! Снова бабушка!

3.

Бабушка, пожалуйста, не забирай сестренку. Мне же будет тут скучно одной. Пожалуйста, бабушка… Мне даже скучно причитать и просить. Бабушка все равно меня не послушала. Помогла сестре встать на ноги и подняться по лестнице. Под тяжестью двух тел простая деревянная лестница трещала и грозила рухнуть. Я даже очень этого хотела, но не получилось. Без приключений грузное тело сестры проникло в проем подвала, увлекая за собой куда более худую бабушку. Дверь закрылась и снова тишина.
Раньше хоть можно было с сестрой развлекаться. А теперь? Тишина и только звуки капающей воды. Вот интересно, если вода – дождевая, то почему она капает все время? Нужно будет у бабушки спросить, когда она в следующий раз овсянку принесет. Хотя она, наверно, не ответит. Впрочем, я все равно постараюсь узнать.
Сначала нужно подняться наверх, к двери. Я хочу посмотреть, как она закрывается… Ну, точно, на ключ. И изнутри, и снаружи – замочная скважина. Если я заткну ее с этой стороны, ее не получится открыть с той… Но в таком случае я просто умру с голоду: меня бросят тут. Или не бросят, но рисковать не хотелось.
Я поняла: я заманю сюда бабушку, дам ей по голове чем-нибудь тяжелым, свяжу, запру дверь изнутри (вряд ли у кого-то еще в доме есть ключ от подвала!) и выпытаю у бабушки все. И что я здесь делаю, и куда увели сестренку, и почему нас кормят даже против нашего желания. Бабушка связывала нам руки и ноги, вставляла в рот специальный расширитель и какой-то толкушкой запихивала в нас густую кашу, овсяную крупу с молоком, маслом и сахаром. Если каша лезла обратно, бабушка злилась и проталкивала кашу сильнее. От этого очень больно становилось горлу, но рефлексы глотания не пропадали. Один раз я проблевалась прямо бабушке в лицо, и она заставила меня слизать все, что я выплюнула. Хорошо еще, это не была рвота: просто непрожеванная овсянка… Почти не рвота… Однажды она поцарапала мне горло изнутри. В другой раз почти свернула сестренке шею. А еще надорвала мне мягкой нёбо. Но это пустяки, наверно: во рту все как-то очень быстро заживает. Я вообще думаю: сестренка всегда молчит почему? Неужели однажды бабушка была слишком жестока?
Впрочем, ладно, нужно делать дело. Сначала я решила отыскать что-нибудь тяжелое. Это было сложно: подвал, видимо, держали почти исключительно «под нас». Все по максимуму было вынесено куда-то, и оставались лишь наши вещи и особенно крупные предметы. Но мне повезло: кирпичная кладка в дальнем углу, где мы справляли нужду, расшаталась. Видимо, этому поспособствовали наши испражнения. Мне голыми руками удалось извлечь из стены кирпич. После получаса мучений я была вознаграждена сорванным ногтем, ссадинами и царапинами и кирпичом. Теперь нужно найти, чем связать бабушку. Одежда, которую нам она приносила, вполне сгодится. Если только порвать ее на полоски.
Ну все, осталось только ждать. Недолго: вот и она.
Я ждала ее внизу, за лестницей.
- Внученька, где ты? – проскрипела в унисон с лестницей бабушка.
А я молчала. Молчала я и тогда, когда на ее седой затылок, чуть наклоненный вперед (она ведь всматривалась в темноту) опускала кирпич. И лишь засмеялась тогда, когда ее тщедушное (по сравнению с моим!) тело было плотно примотано к креслу.
Дверь я, понятное дело, поспешила запереть изнутри. Никто в нее и не бился: вряд ли спохватятся раньше пары часов. Ведь именно столько и длилась наша «кормежка».

4.

Ну, наконец-то! Она пришла в себя. Здравствуй, бабуля! Что, ни черта не соображаешь. Больно ударилась, наверно. Вернее, больно ударила. Впрочем, я всегда могу повторить… Да не кричи ты так: сама же знаешь, что крики не слышны из того подвала. Иначе я бы давным-давно услышала свою сестру. Пока она еще могла издавать звуки, она кричала. Ей было страшно в подвале одной. Фу, как не стыдно, вроде бы взрослая девочка. И я тоже вроде бы взрослая. Настолько, что меня можно готовить в жены. Но, ты знаешь, бабушка, все равно страшно. Чертовски страшно.
Ты знаешь, как мы тут с сестренкой проводили время? Сидели, обнявшись и плакали. И ты даже не представляешь, как тяжело сидеть, обнявшись, когда в тебе четыре-пять десятков лишних килограммов. Это как тянуться за конфеткой, которая упала под стол. Она всегда будет лежать слишком далеко для простого «наклонилась и подняла», но слишком близко для того, чтобы «встать и поднять».
Да, бабуля, мы плакали! Расскажи-ка мне сейчас, почему? Я вроде бы помнила когда-то, да теперь забыла… Что ты говоришь? Гаваж? Это что такое?

5.

Вы просто кормили нас для того, чтобы отдать в мужья этим извращенцам, любящим жирные рыхлые телеса, отупевшие от собственного безобразия. Почему они любят таких женщин, бабушка? Неужели нормальная красивая женщина не нравится им.
Эти тупые свиньи, бабушка, как ты назвала меня и сестренку, люди. Не кричи так! Что ты раскричалась? Неужели ты думаешь, что тебя все-таки услышат? Нет, сука, никто тебя не услышит! Не бойся, ты скоро уйдешь отсюда. Только сначала покушаешь.

6.

Больно, бабушка. Я с сочувствием, честно. Я-то ведь знаю, как больно. Прости, я ведь не специально оторвала тебе язык. Так получилось, просто твоя толкушка была очень скользкой. Я боялась, что она проскользнет тебе в горло и ты задохнешься. Пришлось схватить ее вместе с языком: так-то уж наверняка не проглотишь. Язык ведь нельзя проглотить… Хотя постой, почему нельзя. Я читала, что можно. Тогда на, бабушка, глотай… И толкушку тоже на!

7.

Я вышла из подвала. Точнее, не вышла, а вывалилась. Моя туша, абсолютно не похожая на тело простой тринадцатилетней девочки, передвигалась толчками. Как рыхлый комок сырой плоти. Кусочек холодца. Желе. Я помню, что вышла мама. Помню ее круглые от страха глаза… Или может быть от удивления? Не знаю, я прошла мимо. Протиснулась в гостиную: на диване сидел отец. Какую- то белиберду показывали по телику: отец всегда смотрел его. В свободное время, которого было предостаточно. Я уже потом выяснила, что они не мои родители: они украли меня давным-давно. Как украли и мою «сестренку». И десятки других девочек, которые после долгих мучительных лет кормления превращались в мечту одиноких извращенцев. «Прекрасных» гурий арабских гаремов. Рабынь индийских миллионеров. Все они, конвейерным способом поставляемые на рынки мира, становились просто коровами. И дело тут не в лишнем весе. Дело тут в долгом, очень долгом сроке одиночестве и страха, постоянного ожидания наступления «кормежки», в постоянном прислушивании к звукам капающей воды. Это был не дождь: простая, но действенная система давления на мозг, ожидание каждой капельки, когда мало того, что больше нечем заняться, но и очень хочется пить. Молоко, знаете ли, не слишком утоляет жажду.
Теперь я живу в другом городе. Родителей своих я так и не нашла. Может быть, они и искали меня. Или же просто продали «лишний рот» заезжим работорговцам. Но они не появились в моей жизни. И слава Богу! Быть может правда о них показалась бы мне недостойной. «Маму» и «Папу» посадили, наверно. Те «гурии», которые после гаважа еще могли говорить, дали свидетельские показания. Но большинство из них вернулись к своих мужьям, которые не были наказаны. Ведь выкупать женщину закон не запрещает. Издеваться – да, кормить насильно – тоже, а вот выкупать – нет. Или покупать…
Моя «сестренка» своих родителей даже не искала. Зачем, когда есть своя семья. Трое детей, муж-богатей и круглое брюхо. Не от лишнего веса, нет, она просто ждет четвертого ребенка. Муж в ней души не чает. Она вообще мало что соображает, похоже капли воды повлияли на ее разум сильнее, чем у других. Все они не отличались повышенным интеллектом, но «сестренка» переплюнула всех. Хотя мужа вполне устраивает: я видела, как она грузно завалилась перед ним на пол, когда он пожаловался, что после работы у него болят ноги. Его дурно пахнущие носки, утопающие в ее рыхлых прелестях, я буду помнить еще долго. Тем более, что навещать их больше не буду.
Я похудела. Сбросила почти все то, что оказалось для меня лишним. Добрые люди собрали мне деньги на операцию по удалению лишней кожи. Она складками висела на животе и бедрах, прятала в расщелинах грудь и словно обволакивала меня, не желая меняться. Осталась, правда, пара шрамов, но они меня нисколько не портят.
А «Бабушка»? Я сломала ей шею. Ведь я же не специалист в гаваже!