Третья встреча с Колей. Из повести Больница

          Эта встреча произошла более месяца назад, и это была самая грустная из наших встреч.
          Апрель выдался тёплым. После занятия мы с Аней и Сашей пошли гулять по набережной. Зелёные волны Дона бились об основание причала, и я вглядывался в них, возрождая в себе память о море, которого мне больше никогда не увидеть.
          У подземного перехода возле рынка мы распрощались с Сашей. А с Аней – на углу Горького и Семашко: мне предстояло возвращаться  и ехать на свой автобус. И, отпуская Аню, я увидел Колясика. Он шёл почти на нас, но мимо, и, едва я заметил его, почти тут же он заметил меня. Как-то сразу бросился в глаза его неблагополучный вид. Я вернулся за прошедшее время к образу вальяжного поэта, интеллигента, одевался в меру своих сил стильно, говорил умно и взвешенно, и мои слова ловили, при моих выступлениях затихали, после выступлений льстили, искали продолжения знакомства. Я был человеком выбора, заболевшие знакомые требовали меня, в длительных автобусных поездках выбирали меня в собеседники, и пол-автобуса, прислушиваясь к нашим разговорам, начинало здороваться со мной и тоже искать контакта. Я вошёл в свою прежнюю роль, роль человека, имеющего чувство собственного достоинства и авторитет, который не оспаривался. С Колей произошло что-то противоположное. Он был болен, и это было ясно с первого взгляда. Но потом становилось ещё яснее.
          - Привет, Коля! – обрадовался я. – Аня, ты не помнишь его? Мы с ним вместе лежали в больнице. – Аня не помнила. – Коля, как дела? Где ты есть? Подожди, мы поговорим.
          Коля с радостью остановился:
          - Какие люди!..
          Мы попрощались с Аней, и обратно я возвращался с Колясиком.
          Вид у него был неблагополучный: глаза как-то нездорово горели, на худом лице его пылал горячечный румянец. Был он одет в какую-то невзрачную куртку, в расстёгнутом вороте которой выступал совершенно растрёпанный с торчащими повсюду нитями синий шарф. Я с болью смотрел на его лицо, на котором благодушная былая смущённо-снисходительная улыбка почти застыла в виде гримасы скептической кривой ухмылки.
          Передо мной стоял несомненный герой Достоевского, почти Раскольников, укладывающийся спать на газоны, в лихорадочном расстройстве ума.
          Со мной рядом шёл Колясик, но Колясик больной, утративший большую часть своего вальяжного шарма.
          Я вспомнил, как была одета в нашу встречу его мать, и как одет он сам сейчас, и одно это сравнение давало мне возможность оценить степень тяжести его состояния, которую сам он чувствовал лишь относительно. Состояние его не было до невменяемости тяжёлым, но невооружённым глазом я видел, что ему стало намного хуже.
          Я рассказал ему, что видел его маму, знаю, что он получил звание кандидата в мастера спорта.
          - Ну, это уже было давно, - ответил Колясик.
          Он спросил, как у меня дела на работе. Я сказал, что меня вытурили с работы, дожали, так что я теперь не работаю, зато удаётся продвинуть вперёд вещи, которые я пишу.
          - Я ведь вообще-то ещё и писатель, – сказал я. – Кстати, я о нашей жизни в больнице написал почти целую общую тетрадь. И ещё не всё успел описать.
          Мы шли дальше. Колясик был Колясик, и я был я, и мы радовались встрече, несмотря ни на что.
          Колясик ошарашил меня бестактностью:
          - Как же это вы так, запустили себя?..
          Я полез оправдываться, думая, что он имеет в виду мой заросший вид:
          - Это волосы я на зиму отпускаю. И стричься не надо, деньги тратить. И зимой тепло – я ползимы без шапки проходил. Вот ещё немного потеплеет, и я уже постригусь.
          - Как же это вы так запустили себя, работу бросили? – сказал Колясик. Не имел он в виду мои волосы, точнее, внешний вид! Это был совпавший смешной взаимный перенос: я по его виду думал о внешности, смолчал, конечно, но попался в собственную ловушку. А он говорил о другом – о социальном статусе, который у меня пока, думаю, только повысился с уходом с медицинской службы, а у Колясика вопрос был неким отсроченным подобием эхолалии: он почти автоматически задал мне вопрос, который мало касался меня, но который был задан, возможно, не раз ему лично и больно задел его, и застрял в его голове. Тем не менее, он не был совсем уж плох, чтобы задавать его бесконтрольно каждому встречному. Но в разговоре нашем этом обнаружился с его стороны ещё один регрессивный симптом, а именно: желание говорить что-то весомое, чтобы не утратить интереса с моей стороны. Этого не было раньше: он не боялся потерять со мной контакт, в нём не было никогда ранее желания удержать моё внимание, страха опростоволоситься в моих глазах. Он стремился поддержать разговор, но в силу частичной декомпенсированности его состояния, он, подобно ребёнку, пользовался услышанными от других словесными формулами, которые казались ему умными и весомыми.
          К концу нашего разговора это детское "умничание в подражание взрослым" сгладилось, и прежний контакт у нас почти восстановился.
          Была ещё фраза, которая ясно ложилась в русло его декомпенсации.
          - Шахматы – шахматами, но хочется и ещё… другого… - сказал он. Это снова был зеркальный ответ на моё сообщение о том, что я "писатель".
          - Ну а что, конкретно?
          - Ну, что? Наши вот шахматисты… известные… Они ещё другим занимаются… Тоже надо бы…
          Бедный мой Колясик! Это было ещё одно зеркало, но, наверное, самое трагическое из его зеркальных переносов.
          - Ну-у, Коля! – сказал я. – Ну, в политику тебе лезть не нужно. Пусть они сами там разбираются без нас. Ну что, Каспаров, там, занялся политикой – много он там чего сделал? Не нужно в эту политику лезть!
          - Думаете, не надо? – сказал он.
          Эта тема была исчерпана. Но зато мы дошли до Колиного шахматного клуба. Полная комната людей играла в шахматы.
          Шёл чемпионат города. Колясик позвал меня зайти с ним, и я с удовольствием зашёл.
          Колясик показывал мне свой клуб, представил меня кому-то, с нескрываемой гордостью сказав мужчине, что я – врач. Мужчина, казалось, больше из уважения ко мне, сказал пару фраз, каким-то даже оправдательным тоном.
          Мне кажется, в клубе понимали, что Колясик, мой хороший пацанчик, болен, и отношение к нему со временем становилось всё более снисходительным и менее уважительным. Я был козырем, который Колясик предъявил первому подвернувшемуся члену своего клуба. Я любил его по-прежнему, и это радовало его и повышало самоуважение. Рука моя в той толпе была протянута за его спиной, и я придерживал его и то и дело полуобнимал его за спину.
Колясик не выражал никакого протеста. Может быть, впервые в жизни я увидел дело своих рук в голубой инициации парня. Мальчик занимался онанизмом, и хотя голубые нераскрытые склонности в нём явно имелись, он в больнице скептически отталкивал мою ласку, но и отчасти привыкал к такой возможности. И вот почти за год, пока меня не было рядом с ним, мне кажется, он, беспартнёрный и одинокий, сам затосковал о моей любви и уже с другим чувством, возможно, с желанием повторения вспоминал то нежное, что было между нами в больнице.
          Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что теперь он был готов к встречной нежности. И весна, и болезнь сексуально расковывали даже такого скрытного мальчика, как Колясик. И он явно становился спокойнее и радостнее по мере того, как моя рука приобнимала его. На переднем плане было явно детское чувство защищённости и нужности, но лёгкая эйфория от моей нежности принадлежала уже его сексуальности.
          Я даже заглянул дальше, в коридор, другие помещения, надеясь найти медвежий, безлюдный уголок, куда бы можно было пройти с Колясиком и от души обняться и прижать его к себе в знак встречи и нежности.
          (На заре моей голубой жизни юный красавец Олег меня завёл в какую-то поликлинику, в её туалет, и там мы ласкались минут 15, запершись. Юра, у которого я на днях был – это другой разговор и, может быть, даже другая, новая страница моей жизни – больших сомнений в моей голубой интуиции не выказал, а мнение такого опытного человека многого стоит. И, может быть, вопреки мнению прожжённых скептиков, я уже в своём интуитивном понимании голубизны – немалого стою. И в предположениях своих скорее близок к истине, чем далёк от неё. Мне кажется, что даже там, в клубе, где все его знают, Колясик согласился бы со мной пойти вместе в туалет и позволил бы чувствительно больше, чем позволял мне в дни нашей больничной жизни. Но это всё – из области сослагательного).
          Я шёл до цирка, и Колясик пошёл меня проводить. После клуба и моих приобниманий напряжение в нём спало, и он стал более прежним Колясиком, чем был до этого. Мы ещё говорили и немного стояли на углу, пока мне позволяло время. Как меня тянуло его обнять! Но "пионерское" расстояние мы сохранили. И перед уходом я сказал правду:
          - Я бы сейчас с удовольствием обнял тебя на прощанье! Но тут так много людей, что неудобно это делать. Попрощаемся за руку и разойдёмся…
          Мы вообще представляли из себя для зрителей странную пару: юный лихорадочный бомж и длинноволосый богемный мужчина средних лет. И если бы мы вдобавок к этому ещё и обнялись, как страстные любовники, боюсь, ближайших продавщиц хватил бы натуральный обморок.
          А Коля – ожидал, что я его хотя бы напоследок обниму! Да не ради ли этого он и пошёл следом за мной? Он нуждался в выражении нежности к себе и, по-моему, даже немного расстроился, хотя ответил несколько "мимо":
          - А надо учиться не обращать внимания… на них…
          - Ну, а как это сделать? – улыбнулся я. – Представляю, как мы тут будем с тобой обниматься и делать всё у них на глазах!..
          - Делать всё у них на глазах… – Коля не успел мгновенно переварить всё и сэхолалировал.
          - Ну да, прямо на улице, представь!
          Ох, не обнялись мы! Не нашлось ни одного укромного уголка. "А счастье было так возможно, так близко…" Бедные мы с Колясиком в этот момент! Что-то невосполнимо и навсегда мы потеряли с ним в эту минуту. Этот день не повторится больше.
          Но будут другие дни. У него. У меня. У нас вместе. Он бросил пить лекарства, сказал: от них больше вреда, чем пользы. Ухудшение наверняка от этого. Но будет ли он дома или снова в больнице их получать: мы с ним живём в одном городе и ходим одними тропами. И, кажется, самые счастливые мгновения нашей с ним совместной жизни ещё впереди, ещё предстоят.