Глава 19. Полигон

— Ну, как отдохнул, Афанасич? — радостно улыбаясь, встретил Прокопыч, — Срочно берись за ТУ. Ребята ждут, — выдал он «ценные указания».
Я прошелся по его физиономии отрешенным взглядом и ничего не ответил. О чем можно спорить с Чебурашкой? Он даже забыл, что в моем квартальном плане нет никаких ТУ. Зато есть единственный пункт — разработка алгоритмов.
Вскоре потерял счет не только дням и неделям, но и месяцам. Работа и учеба поглотили полностью.

Ранней весной неожиданно появился гость — Саша Бондарь.
— А меня переводят в НИИ-4 младшим научным сотрудником, — радостно объявил он, — Теперь будем жить в Болшево, почти в Москве.
— Повезло, — только и смог ему сказать.
Эта новость ошеломила. Да знает ли он, какую цену заплатила за этот перевод его жена? Ведь даже того, о чем она сгоряча поведала, любой женщине хватило бы с избытком, чтобы забыть о подобном авантюрном плане. Можно лишь догадываться, что было на самом деле, если этот перевод все же состоялся.

Я уже писал дипломную работу, когда вновь вызвал Данилов. В тот раз на полигон летела большая делегация — только из нашего отдела аж четверо. Как ни странно, автобус, доставивший нас во Внуково, был заполнен лишь наполовину. Секрет раскрылся уже в аэропорту.
В ожидании посадки мы с Тарасовым грелись на солнышке. Мазо, как всегда, метался от одной группки улетающих к другой, пытаясь узнать новости, которыми можно тут же поделиться с другими, демонстрируя осведомленность. Обычное занятие пустых людей.
А к нам меж тем подошел ведущий инженер Рабкин. Вообще-то он работал в группе, занятой подготовкой космонавтов на тренажерах Звездного городка. Но полгода назад случилось происшествие, в котором он получил серьезную травму лица. Говорили, что во всем виноват был сам. Так и не установили, почему среди ночи Виктор Семенович один подошел к космическому кораблю и попытался открыть входной люк.
К этому объекту он не имел никакого отношения, а потому не знал, что отсек корабля находился под избыточным давлением. Сорвавшимся люком Виктор Семенович был тяжело травмирован и с множественными переломами костей челюсти и лица пролежал без сознания до утра. В институте Склифосовского его восстановили. А все это время Бродский пытался замять скандал. Похоже, это удалось, но Рабкина навсегда отстранили от работ в Звездном. Выздоровев, Виктор Семенович оказался не у дел, но зато был избавлен от допросов компетентными органами.
— А вы знаете, что сегодня летят сразу два самолета? — сходу спросил он.
— Хоть три. Нам от этого не жарко и не холодно — завелся Тарасов.
— Ну, ты не прав, Слава! — удивился Рабкин, — Информация это движущая сила прогресса. Кто владеет информацией, тот владеет миром, — выдал он кучу афоризмов вокруг понятия «информация».
— А ты сам, зачем летишь? Ты же вроде на полигон никогда не летал, — поинтересовался Тарасов.
— Летал когда-то давным-давно. А сейчас просто так, на экскурсию.
— Во дает! На экскурсию. Нам бы твои заботы. Скажи, Афанасич!
— Скажу, — подключился я и тут же замолчал, пораженный невиданным зрелищем. В ворота въехала длинная кавалькада черных «Волг» и направилась прямо к нам.
Оказалось, подъехало руководство, улетающее на полигон. Не успели отъехать те машины, подъехала следующая партия. Прибывающее многочисленное начальство всех мастей, поприветствовав подчиненных и знакомых смежников, тут же группировалось в соответствии со своим статусом или присоединялось к одной из уже сформировавшихся ранее живописных групп.
В ожидании вылета каждая из групп развлекалась по-своему. Из одних доносились взрывы смеха — там, очевидно, травили анекдоты. А в некоторых уже до отлета царила деловая обстановка — люди обменивались мнениями.
Ворота почти не закрывались, и вскоре крупного начальства стало больше, чем остальной публики.
К нам подошел Данилов:
— Летишь, Анатолий? Хорошо. Мой кабинет, как всегда, в твоем распоряжении, — поприветствовал он.
— Ты с Даниловым в таких отношениях? — неясно чему удивился Рабкин, — Надо же.
Наконец нас посетил циркулирующий Мазо:
— А я лечу в самолете высшего руководства, — похвалился начальник, — Выездное заседание коллегии министерства. Всех собрали, — объявил он нам то, что не успел сделать Рабкин. Тот даже отвернулся и сплюнул с досады.
Подъехал Шабаров. Не глядя ни на кого, тут же направился к группе самого высокого руководства.
— Евгений Васильевич в своем репертуаре. Хоть бы своих поприветствовал, — недовольно проворчал Мазо, — Ну, ладно. Пойду поближе к руководству. Наш самолет летит первым, — не удержался он от очередной похвальбы.
— Мазо, прилетишь, готовь стол к нашему прилету, — пошутил Рабкин.

Наконец пассажиров первого самолета пригласили на посадку. Мимо, поглядывая на нас свысока и сияя счастливой улыбкой, прошел элитарный Мазо. Мы втроем подобострастно помахали ему, удовлетворив его тщеславие.
Подъехал Разумовский. Не так давно его перевели в министерство. Вместо него временно назначили Лазуткина. Юрий Константинович тут же подошел к нам. Расспросив о делах, отошел к своим новым коллегам.
Подъехал Глушко с целой свитой помощников. А уже под занавес прибыли машины с министром и его сопровождением. Тут же объявили посадку.
Высадившись в аэропорту «Крайний», узнали, что придется ждать второго самолета. Оказалось, мы летели прямым рейсом, а тот самолет, летевший с посадкой в Куйбышеве, все еще в воздухе. Минут через сорок он, наконец, приземлился.
А вскоре к нам подошел сникший Мазо с жутким насморком.
— Что случилось? — участливо спросил Рабкин.
— Да кошмар. Представляете, садимся. Ну, думаю, прилетели, а оказалась Самара, да еще заводской аэродром.
— Как так? — не удержался Тарасов.
— Оказывается, за Пензиным залетали.
— Надо же. И что там так холодно?
— Собачий холод. А нас высадили прямо в поле. Ветер ледяной, и спрятаться некуда. Есть сарайчик, но туда пустили только начальство. Мы же, говорим, все теплое в багаж сдали. Не положено, и все. Так и простояли всю дозаправку. В самолете немного согрелся и уснул. Проснулся, насморк. Как бы совсем ни заболеть.
— Не надо летать с начальством, — заключил Рабкин, — Полетел бы с нами, сохранил здоровье. А теперь надо срочно поправить. Лекарство, надеюсь, взял?
— А как же! Два пузыря. В багаже припрятаны.
В гостинице меня поселили в один номер с Рабкиным. Не успели разложить вещи, зашел Тарасов и пригласил к Мазо.
— Лекарство брать? — улыбаясь, спросил Рабкин.
— И закуску тоже. Порядок забыл, экскурсант? Тебе еще прописаться надо — дурачась, строго напомнил Тарасов.
В комнате Мазо за столом уже сидели Миша Бычков и Володя Четверкин, жившие здесь, казалось, постоянно. Вечер прошел и завершился традиционно. Говорили исключительно о работе. Обсудили все, что можно обсудить, включая неизменное «ты меня уважаешь». Почти под занавес зашел пьяный в дымину Лазуткин.
— Ребята, налейте стаканчик. Соскучился по водочке, — еле ворочая языком, попросил он.
— Тебе уже достаточно, — засуетился Тарасов, который, как и все, считал, что горючего и так мало и переводить его на пьяного бессмысленно.
После долгих препирательств водку разлили всем присутствующим, а что осталось, вылили в стакан Лазуткина. До полного не хватило чуть-чуть. Кровно обиженный Лазуткин выпил ту водку мелкими глоточками, смакуя, словно коллекционное вино, но взамен тут же принес полную фляжку спирта. Пир по поводу нашего приезда разгорелся с новой силой.

С утра возникла проблема — Рабкин не знал, чем заняться.
— Хочешь, пойду с тобой в МИК, — неожиданно предложил он.
— Зачем? — удивился я, — Что у тебя своей работы нет? Да и пропуск могут не выписать, если заявки нет.
— Да я, Афанасич, действительно приехал посмотреть. Бродский сказал, подбери себе, чем будешь заниматься, тогда и решим, куда тебя пристроить. А с пропуском проблем не будет. Оформлю, хоть на Луну.
Как ни странно, пропуск Рабкину выписали, и вскоре мы уже были у Данилова.
— Я, почему тебя вызвал, Анатолий, — обратился ко мне Данилов после того, как представил ему своего коллегу, — Строители что-то там напутали с осями. Надо бы посмотреть. Каналы сделали, а там или нет, трудно разобраться. По документам все правильно, но лучше перепроверить, пока идет заливка полов.
Захватив документы, мы с Рабкиным прошли в МИК.
— Афанасич, ты мне покажи, что к чему, — попросил он.
— Виктор Семенович, давай сначала дело сделаем, — предложил ему.
Первые два пролета уже отремонтировали, но они по-прежнему пустовали. А вот в третьем пролете нас ждал сюрприз. На временных опорах лежал макет центрального блока нового носителя. Я замер в восторге. «Ну, здравствуй», — мысленно поприветствовал неодушевленный объект, в котором воплотился многолетний труд множества людей и мой труд. Разумеется, я понимал, что это всего лишь макет, но он, как первый крик новорожденного — вот он Я, принимайте меня, Я живой!
— Афанасич, что ты встал, как вкопанный? Что это? — послышался голос Рабкина.
— Центральный блок «Бурана», — ответил ему.
— Иди ты, — прозвучал из уст Рабкина традиционный возглас Шурика Шашева.
Очнувшись, чуть поодаль увидел две боковушки, разумеется, тоже макетные. Еще полчаса я не мог вырваться из этого заколдованного места. Я водил Рабкина вокруг изделий, восторженно отвечал на его вопросы, а сам впитывал, как губка, мельчайшие детали конструкции блоков, автоматически подмечая все, что могло пригодиться впоследствии.
Мы уже собирались уходить, когда вдруг обнаружил еще одну новинку — стартово-стыковочный блок. Не удивительно, что сразу не приметил. Это неказистое изделие по конструкции мало чем отличалось от опор, на которых размещались ракетные блоки.

Едва взглянув на каналы, сразу понял, что сделаны со сдвигом на пять метров. Наши отметки краской прямо на здании контрольно-испытательной станции, которые сделали с моим помощником, еще сохранились. Странно, что на них никто не обратил внимания, когда начинали долбить метровый слой бетона.
Подошел Данилов со своей свитой. Выслушав пояснения, взгрел своих помощников, которые тут же внесли необходимые правки в строительные чертежи.
— Оставьте и эти каналы, — предложил Данилову, — Будут резервными.
Данилов с предложением согласился, и мы подписали документы.
— Анатолий, ты тут проконтролируй моих разгильдяев, да и строителей заодно, — попросил он.
Вернувшись с обеда, я был потрясен — готовые каналы были залиты свежим бетоном, а десяток бойцов долбил новые. Ими командовал какой-то нетрезвый младший лейтенант.
— Нет у меня никаких документов. Они в части, — ответил он, когда попросил показать чертежи, по которым ведет работу.
— А как же ты работаешь? — удивился я.
— Да мне ваши ребята показали отметки, а размер каналов я вот записал на бумажке, — показал он какой-то обрывок газеты, который достал из брючного кармана.
— А готовые каналы, зачем залили?
— А что они нужны? — ответил он вопросом на вопрос. Я лишь махнул рукой и пошел к Данилову.
— Ну, не будет резервных каналов, Анатолий. Что теперь поделаешь. Вот раздолбаи. И так каждый день, — пожаловался он.

— Зарецкий, Рабкин, хотите сходить на заседание коллегии? — спросил Мазо.
— Хотим, — ответил за нас обоих Рабкин.
Я не испытывал никакого желания, но возражать не стал. На заседаниях подобного уровня мне до сих пор присутствовать не приходилось. Единственное, чем они привлекали, можно было узнать состояние дел и перспективу наших работ.
В зал заседаний пускали по особому списку. По должности никто из нас в качестве участника того совещания явно не подходил. Как нас туда вписали, так и осталось загадкой.
Небольшой зал был заполнен «большим» руководством — элитными пассажирами тех двух самолетов. Но, были и новые лица, в основном, военные чины с генеральскими погонами.
На небольшой сцене расположился президиум заседания. Главным действующим лицом здесь был наш министр. Он вел заседание, задавал вопросы, тут же распекал нерадивых подчиненных. В президиуме скромно сидели его заместители, два каких-то генерала и Глушко.
Министр по списку вызывал очередного руководителя на трибуну, обращенную к президиуму, а не как обычно, к залу, и задавал два-три вопроса. Стоя за трибуной, руководители все время держали руки по швам, словно военные, и на все указания министра отвечали по-военному, что-то вроде «есть, товарищ министр», или «так точно, товарищ министр».
Все «допрашиваемые» в тот день солидные руководители, которых видел, произвели удручающее впечатление. Удивило, что редко кто из них мог сходу четко и убедительно ответить министру. В основном, то были ответы, типа «мне надо подготовиться для ответа на ваш вопрос, товарищ министр», или «мне нечего сказать по этому вопросу, товарищ министр».
Что происходило с умными и опытными руководителями на той трибуне? Неужели они так боялись расстаться со своей должностью? Чего они боялись?
Министр вызвал Шабарова. Высокий статный человек, как и все, вытянулся на трибуне по стойке «смирно» и в ожидании вопроса подобострастно нагнул голову в сторону министра.
— Товарищ Шабаров! Почему техническая позиция не готова к сборке макета?
— Не могу знать, товарищ министр.
— Что у вас происходит в четвертом и пятом пролетах? Сколько еще работы там осталось?
— Я не интересовался, товарищ министр.
— Так поинтересуйтесь, товарищ Шабаров! Садитесь. Очень плохо.
Потрясающе! Причем здесь Шабаров? За подготовку технической позиции отвечает Данилов. Почему же Шабаров так нелепо ответил министру? А может, Мазо рассказал тогда правду о подобной ситуации в кабинете Глушко? Ведь, по словам Мазо, Шабаров тоже так ничего и не смог ответить Генеральному конструктору. Но, я же встречался с Евгением Васильевичем многократно, и он не производил впечатления недалекого или некомпетентного человека.
А что Глушко? Он безучастно сидел в президиуме так, словно это заседание его абсолютно не касалось, и почти непрерывно пил минеральную воду. Сколько же он ее выпил!
— Что такое Глушко съел, что столько пьет? — шепотом поделился своими наблюдениями Мазо.
— Может, поддал вчера? — прошептал Рабкин.
— Что ты, Валентин Петрович не пьет, — уверенно заявил Мазо, который с той самой встречи с исторической личностью считал себя знатоком его биографии.
— И не писает, — добавил Рабкин. На нашей галерке повеселело.

Улетая с полигона, даже не предполагал, что в следующий раз попаду сюда почти через пять лет. Улетал один.
— Куда ты так спешишь, Афанасич? Оставайся. Мне здесь нравится. Никто тебя не кантует, и коэффициент идет. Постараюсь здесь хоть с месяц продержаться. В общем, пока не выгонят, — поделился своими соображениями экскурсант.
— Не могу, Виктор Семенович. У меня экзамены, дипломная работа, согласование алгоритмов, да и ребята Гурьева уже год ждут мои ТУ. У них из-за этого вся работа стоит, — пояснил ему причины, заставляющие срочно покинуть это выгодное местечко.
— Слушай, Афанасич, ты скажи Данилову, что я остаюсь контролировать строительство ваших канавок. Может он меня в свой премиальный список включит?
Я лишь рассмеялся в ответ, представив Виктора Семеновича в роли контролера строительных работ. Ведь в первый же день он был так напуган, что с тех пор в пролеты МИКа входил только в строительной каске.
— Виктор Семенович, отойди оттуда! Раствор сваливают! — крикнул ему, заметив самосвал, готовившийся разгрузиться прямо на бетонный пол пролета.
Он махнул рукой — вроде понял. Неожиданно услышал его возмущенные крики и нецензурную брань водителя. Оказалось, Рабкин не знал, что при такой разгрузке из сваленного раствора во все стороны «брызгает» щебенка. Несколько камешков больно ударили его по ногам.
Но, больше всего он был напуган, когда откуда-то с шестого этажа здания контрольно-испытательной станции прямо на его голову посыпалась окалина — там что-то сваривали. Он отскочил, как ошпаренный, а, отдышавшись, долго грозил наверх кулаком.
— Виктор Семенович! Я же тебя предупреждал. Подходи к зданию, лишь убедившись, что над входной дверью, куда идешь, на всех этажах закрыты окна и не видно ни одного строителя. В противном случае, лучше подожди или войди через другую дверь.
— Забыл, Афанасич. Тут оказывается без каски ходить опасно.
— В каске тоже. Недавно сорвалось ведро с раствором. Эти придурки на девятый этаж раствор ведрами на веревке поднимали. Каска не помогла — насмерть.
— Иди ты! Нет, пока здесь строят, меня сюда на аркане не затащат, — сказал тогда Рабкин. И вот теперь он готов контролировать. Что?
Он все больше напоминал мне Шурика Шашева. В характере и поступках этих столь разных людей было нечто общее. Оба откровенные сачки с солидным набором отрицательных качеств. Но было в них обоих что-то такое, что не отталкивало, а даже наоборот привлекало.

— Афанасич, ты знаешь, кто автор идеи твоего оборудования? — спросил Мозговой, встретив еще в коридоре. Я лишь вопросительно взглянул на него, — Не поверишь. Оказывается вовсе не ты. Угадай с трех раз, — загадал он загадку.
— Не томи, Олег Васильевич. Но, не удивлюсь, если это окажется Отто. Вполне может и Чебурашка примазаться. И даже Мазо. Больше никого не вижу.
— Не угадал. На днях по заводскому радио целая передача была посвящена Гарбузову и его новому подходу. А дальше рассказали обо всем, что вы тогда сделали с Маркиным и Солдатовым. Только ни твою, ни их фамилии так ни разу и не упомянули. Так что теперь у нас новый ученый появился с «заушным» образованием. Как ты думаешь, Афанасич, зачем все это?
— Да мне кажется, готовятся поставить вместо Чебурашки.
— Не в бровь, а в глаз, Афанасич. Дай, пожму твою честную руку, — предложил и исполнил Мозговой.

Докладывая Бродскому о командировке, все же не выдержал:
— Эмиль Борисович, как понимать эту историю с авторством Гарбузова?
Я намеренно задал вопрос в самом общем виде, потому что и так знал, что Бродский наверняка приложил к этому свою твердую руку, а потому должен был понять мой вопрос с полуслова. Так и оказалось.
— А что ты хочешь, Анатолий? Идеи витают в воздухе. Главное, в нашем отделе. Мы-то знаем, что ты автор. И какая разница, о ком скажут по радио. Ну, Гарбузов применил это оборудование для разгонного блока. Ну, чуть перепутали — объявили его автором. Не бери в голову, Анатолий. Мы тут тебе премию выписали за его разработку, — тарахтел Бродский.
— Это те тридцать рублей?
— Нет, пятьдесят. По списку разгонного блока.
— Все, Эмиль Борисович, я больше к этому оборудованию и близко не подойду. Пусть автор работает.
— Ну, напрасно ты так. У тебя голова светлая, Анатолий. Еще что-нибудь придумаешь.
— Придумаю, но не в вашем отделе, — довольно резко закончил тот неприятный для меня разговор. Бродский, чувствуя свою вину, не стал его продолжать, а я впервые почувствовал себя обворованным.

Но, расслабляться было некогда. И хотя после разговора с Бродским больше действительно не притронулся к алгоритмам, дел хватало. Забросив всю плановую работу, принялся за подготовку к экзаменам. Параллельно делал дипломную работу.
Как и в училище, предложил институту свою тему, поскольку представлял ее перспективу и то, как для экономии времени можно использовать уже готовый материал моих алгоритмов. А в названии утвержденной темы моей дипломной работы впервые появилось слово «диагностика».
Два месяца ко мне никто не приставал ни с какими вопросами. Все видели, что тружусь, не поднимая головы. И лишь когда принес второй диплом и оценочный лист, где преобладали отличные оценки, в том числе и за дипломную работу, все поняли, чем был занят все это время.
— Афанасич, а как же алгоритмы и ТУ? Пора выпускать, — засуетился Прокопыч.
— Вот пусть Гарбузов и выпускает. А я поищу себе работу в Москве, — заявил ему.
Разумеется, информация мгновенно была доведена до Бродского, и я тут же был вызван «на ковер».
— Вот не ожидал, Анатолий, что ты обидишься по такому пустяковому поводу. Будь выше этого.
— Да уж куда выше, Эмиль Борисович? Я у вас уже пять лет работаю и все в той же поре. Второе образование получил, а зачем все это, если даже той работе, что сделал своей головой, вдруг назначают другого автора? Если бы достойного, а то так. Все могу понять, но когда делается с объяснением причины, открыто. А меня даже не сочли нужным поставить в известность.
— Тебя же не было, когда мы решали.
— Эмиль Борисович. Оборудование получили не мгновенно. Гарбузов тоже готовил документы не один месяц. Не понимаю.
— Анатолий, выводы я сделал. Но, сам знаешь, никто кроме тебя алгоритмы не выпустит. Доведи эту работу до конца. А я постараюсь выбить для тебя достойную должность. И выбрось из головы мысль об уходе. Ты у нас ведущий специалист.
Что ж, объяснение состоялось. За переуступку приоритета пообещали должность. Правда, говорят, обещанного три года ждут. Но, носом начальство все же ткнул. Хоть какое-то моральное удовлетворение.

Еще месяц ушел на разработку алгоритмов, а вся оставшаяся часть лета — на согласование готового документа. Работа шла трудно. Наши кураторы наотрез отказались ставить свои подписи в документ, выполненный с отступлением от нормативов. Неделями приходилось убеждать, что иначе не сделать. Но, вода камень точит. Вскоре почувствовал, что в стане противника у меня появились сторонники. Сначала все тот же Женя Зубков, а затем и его начальник Кожевников.
Дольше всех сопротивлялась военная приемка. Раз не по нормативам, значит, не годится. Все. И лишь когда там совершенно случайно узнали, что я офицер в отставке, да еще служивший на полигоне, отношение ко мне переменилось. Меня, как своего, начали слушать. В конце концов, подпись военных удалось получить.
Утвержденный документ направили в Харьков. А вскоре получили от них приглашение. В этот раз Бродский решил возглавить делегацию лично. А в помощь взял специалиста Смирнова и нашу известную спорщицу Ростокину. От кураторов, конечно же, поехали наши сторонники Кожевников и Зубков.
Вся неделя прошла в бурных сражениях. Спорили с девяти утра до девяти вечера, с перерывом на обед. Лишь в пятницу к вечеру о чем-то смогли договориться. Договоренность решили оформить. Пока печатали документ, начались разговоры на околовсяческие темы.
— Скажите, а правда, что в Москве оклады выше, чем у нас? — спросил кто-то из земляков.
— Кто вам сказал? — мгновенно ответил ему, поскольку уже не раз отвечал своим землякам, которые почему-то в этом нисколько не сомневались. «Как же вы там живете?» — в конце концов, всегда удивлялись, когда узнавали, что при идентичных заработках цены на все, особенно на фрукты и овощи, в Москве гораздо выше.
— Все говорят, — последовал традиционный ответ и в этой аудитории.
После моих пояснений, разочаровавших участников наших посиделок, и их традиционного «как же вы там живете», кто-то из них сказал:
— Мне кажется, чтоб нормально жить в Москве, надо получать не меньше четырехсот рублей.
— Да, вы правы, — тут же согласился Бродский, единственный из нашей делегации имевший именно такой оклад.
— Знаете, был у меня начальник, который часто возмущался, — продолжил свой рассказ земляк, — Кого, говорит, сейчас присылают на совещания? Мелюзгу всякую. Разве может принимать решение тот, кто имеет маленький оклад? Я, говорит, раньше даже не разговаривал с теми, у кого оклад меньше четырехсот рублей.
— Это правильно, — с гордостью подтвердил Бродский, свысока поглядывая на окружавшую его «мелюзгу».
— Кто только получает такие оклады? Хоть бы раз получить, — подключился к разговору один из местных рядовых инженеров, участвовавший в том совещании.
— Да любой нормальный мужчина просто обязан получать не меньше четырехсот рублей, — неожиданно понесло меня. «Да-да-да», — согласно закивал головой Бродский, — В день, — в один миг обрушил я аудиторию, которая содрогнулась от дружного смеха.
— Где ты такие заработки видел, Зарецкий? — отсмеявшись, спросил Бродский.
— Повсюду, Эмиль Борисович, даже здесь, в Харькове. Стоит только присмотреться и подсчитать.
— Это же криминал, Анатолий. Не захочешь таких денег.
— А нам и не предлагают. У них, говорят, это плата за страх, — продолжил я развлекать публику, — А мы разве способны на решительные поступки? Не похоже. Целой толпой неделю обсуждаем какой-то нестандартный документ, можно его подписывать, или нет. За что нам такие деньги платить?
Последние мои заявления вызвали не столько смех, сколько инициировали бурные дебаты. Но, я уже не слушал — принесли итоговый протокол, который надо было внимательно проверить. Не знаю, что подействовало, но документ дружно подписали все.

Дома меня встретил цыганский табор. В комнатушке тещи разместились гости: Валя с Сашей и Ольга. А сама теща с кошками перебралась к нам.
— Не беспокойся, Толик, на днях мне обещают комнату, — тут же проинформировал Саша. А неожиданно смутившаяся Валя, наспех поприветствовав меня, спешно удалилась на кухню.
— А я и не беспокоюсь. Непременно дадут.
— Ну, как же. Стеснили мы вас.
— В тесноте вне обиды. Чем хоть будешь заниматься в своем НИИ?
— А кто его знает. Главное, что из Казахстана вырвались. Еле дождались приказа.
— Валя, а у тебя какие планы? — поинтересовался, когда она, наконец, появилась в комнате.
— Нет у меня никаких планов, Толик, — ответила она.
— А телевидение?
— Кому я там нужна, — удивила Валя, которая, казалось, давно жила этой целью и бросилась в свое авантюрное мероприятие решительно и бесповоротно только ради нее.
Не покидало ощущение, что всю неделю, которую они прожили у нас после моего возвращения из Харькова, Валя избегала любых разговоров со мной. Что-то ее угнетало. Казалось, она так и не отошла от того потрясения и теперь жалеет, что тогда в состоянии депрессии сообщила мне много лишнего.
Может, Сашка даже не знает, что она ездила в Перхушково? Тогда не исключено, что Валя опасалась, как бы случайно не выдал ее тайну. А возможно, она подумала, что после перевода Саши уже не поверю в ее версию событий. И тогда кто она теперь в моих глазах?
Не знаю, о чем могла думать в те дни Валя-Валентина, но только чувствовал, что ей плохо, и долгожданный перевод мужа в Подмосковье не принес ей счастья. А осуждать ее? Кто я такой? Скорее всего, такой же сумасшедший, готовый поставить на карту все ради достижения заветной цели.
А наши девчонки были на седьмом небе. Они носились по всей квартире, оглашая ее веселым смехом. Они с грохотом катали кошек в игрушечной детской коляске вместе с толпой кукол или, притаившись в одном из углов комнат, играли в какую-нибудь девчачью игру. Их разница в возрасте совсем не чувствовалась. На время они стали подругами.

— Афанасич, собирайся, едем в Днепропетровск, — с радостной улыбкой вошел как-то Гурьев после оперативки.
— Кто едет и зачем? Я же всего неделю, как из Харькова вернулся. Еще за командировку не отчитался, — возмутился я.
— Тебя вызывают на совещание по твоему стандарту, а мы со Степановой едем от отдела по блоку А. Там целая толпа едет. И от службы, и от управленцев, и от двигателистов.
— Вспомнили вчерашний день. А Милованов едет?
— Не знаю. Позвони.
Оказалось, Милованов едет, и вскоре мы вчетвером оказались в одном купе поезда «Москва-Днепропетровск». В соседнем купе расположились Иван Иванович, Кожевников, Зубков и Семагин от двигателистов.
У нас было чинно и тихо, зато у соседей громыхала посуда, и оттуда весь вечер доносились громкие разговоры и веселый смех. Там ехали настоящие командированные.
— Афанасич, может, зайдем? — периодически обращался ко мне Гурьев.
— Нас не приглашали. Да и как мы нашу даму одну оставим?
— А мы все пойдем, — страдал от неутоленной жажды Гурьев.
— Я не пойду, — вдруг решительно заявил Милованов, — Я принципиально против пьянок в командировках.
— И я не пойду, — поддержала его Степанова, — Афанасич прав, нас не пригласили.
Сделав еще пару попыток, обиженный в лучших чувствах Гурьев недовольно поворчал и от нечего делать лег спать. Мы тут же последовали его примеру.
А за тонкой перегородкой шел пир горой. Казалось, это продолжалось всю ночь. Я периодически просыпался то от взрыва смеха, то от слишком громких дебатов. Все стихло, когда кто-то из пассажиров смежного купе, которому очевидно мешали спать, с досады крепко стукнул в перегородку.
— Вот и мы сейчас были бы такими, — показал Милованов на выползавших из своего купе помятых, с опухшими физиономиями коллег, от которых за версту разило спиртным.
Едва нас определили в гостиницу, мы с Виктором отправились на работу. Похоже, оказались в меньшинстве. А вечером нас ждал сюрприз.
— Афанасич, — подозрительно суетился Гурьев, — С вас по пятерке. Я все организовал. Ребята нас ждут. Сейчас схожу за Степановой и вперед.
— Гурьев, что за дела? — возмутился Милованов.
— Ты давай пятерку, а сам можешь не ходить, — нахально объявил Прокопыч.
Конечно же, все пошли. Вечер прошел в культурной обстановке. Присутствие нашей дамы не давало разгуляться на всю катушку, но спиртного было явно больше, чем закуски.
Утром создалось впечатление, что на работу ходим только мы с Миловановым. Тем не менее, в обеденный перерыв в столовой увидел всю компанию в полном сборе.
— Афанасич, давай пятерку, — подошел Гурьев, — Мы с Любой с обеда уходим в гостиницу. Подготовим все к ужину. Возьми пятерку с этого дундука, а то боюсь к нему подходить.
— А ты сделай ему сюрприз, как вчера. Он отдаст. Не беспокойся, — посоветовал ему.

— Гурьев, что за дела?! — не на шутку возмутился Милованов, увидев в нашей комнате накрытый стол и радостно суетящегося Прокопыча.
— С тебя пятерка. Мы ему ужин приготовили, а он недоволен, — заворчал Прокопыч.
— Прокопыч, чтоб это было в последний раз. Какой это ужин? Мы же сопьемся здесь за неделю, — выдвинул ультиматум Виктор, отдавая пятерку.
— Где же пить, как не в командировке. Не сопьемся. Не боись, — приободрился Прокопыч в предвкушении приятного вечера, давным-давно недоступного в домашней обстановке.
Меня всегда поражала эта устойчивая традиция. Почтенные люди как с цепи срывались в командировках. Казалось, они изо всех сил пытались наверстать упущенное в унылых буднях домашних хлопот. И спиртное лилось рекой, а скромные в быту серые людишки чудили так, что позавидовал бы любой серийный пьяница.
Были и исключения вроде Милованова. Да и предыдущая поездка в Харьков прошла несколько странно.
— Афанасич, ты купи бутылку водки, а то я не успею, — попросил тогда Смирнов, — Мы с Бродским деньги потом отдадим, а с Инны брать неудобно — дама все-таки. Пусть за наш счет.
Вечером, едва поезд тронулся и обстановка стабилизировалась, накрыли стол. Все выложили свои припасы и напряженно замолчали, многозначительно поглядывая на Бродского.
— Ладно, доставайте. По чуть-чуть можно, — дал добро начальник. Я выставил бутылку. Разлили на четверых. Повеселело.
Неожиданно достал бутылку Смирнов. Я удивленно посмотрел на него.
— Успел, — коротко бросил он.
— Лучше бы не успел. Давай сюда бутылку, — мгновенно среагировал Бродский. Он выхватил водку из рук опешившего Смирнова и сунул в свой портфель.
— Эмиль Борисович, — взмолилась Инна Александровна, — Давайте еще по капельке.
— Никаких капелек, Инна. Нам завтра с утра работать, — грозно заявил Бродский, прекратив дальнейшие разговоры по этому поводу.
— Вот мой взнос за водку, — протянул два рубля Смирнов уже после командировки.
— Это много, — попытался возвратить ему рубль.
— Нормально, — мрачно сказал Борис Федорович, отводя мою руку с рублем, — Бродский отказался вносить свою долю. Сказал, не любит пьянствовать в дороге.
— Оригинально, — рассмеялся я, — А он тебе хоть твою бутылку вернул?
— Где там, — совсем расстроился Смирнов.
— Держи, — быстро сунул ему в карман его два рубля, — Считай, угостили и его как даму.
Мы дружно рассмеялись. Борис Федорович повеселел, отягощенный потерянными было «подкожными» двумя рублями.

— С вас по трояку, — заявил Прокопыч и в следующий вечер, проигнорировав предыдущий протест Милованова. Стол был скромнее, чем вчера, но с явным перекосом в сторону спиртного, в ущерб закуске.
Виктор, поскандалив с полчаса, сдался, объявив очередное китайское предупреждение.
— Ну, давайте хоть город посмотрим, а то каждый день одно и то же, — уговаривал он нас весь тот пьяный вечер.
И с ним, наконец, согласились. То был наш последний вечер в Днепропетровске. Стояла ранняя осень, такая яркая и теплая, какая бывает только в южных городах. Я показал коллегам город, который знал неплохо. Уже в сумерки вывел коллектив на берег Днепра, где на небольшом островке громоздится гигантский памятник Тарасу Шевченко. Красота места поражала. Все замерли, любуясь увиденным: широкие водные просторы, крутой берег в осенней красе густых зарослей, таинственный островок с глыбой кобзаря, закатное небо и тишина.
Кому пришло в голову искупаться в Днепре, не помню. Место было явно не пляжное, да и одеты были не для купания. Но, идею поддержали и воплотили все, без исключений. Вода оказалась удивительно теплой, и мы барахтались, пока не стемнело. Крепко отжав наши отнюдь не купальные костюмы, даже в одежде почувствовали легкий озноб, а потому предложение Гурьева зайти отогреться в кафе восприняли с энтузиазмом и без подвоха.
Но, Прокопыч не был бы Прокопычем. Он быстро переговорил с официантом, и через десять минут перед нами предстал узнаваемый стол с богатой выпивкой и обильной закуской.
— Гоните по десятке, — улыбался Прокопыч в предвкушении приятного командировочного вечера, не потерянного напрасно в унылом состоянии трезвости.
То была моя последняя командировка в Днепропетровск. От огневых технологических испытаний ракетных блоков «Бурана» вскоре отказались. Сама собой отпала необходимость в разработке стандарта. Проект тихо умер, не родившись.

Дома ждала лишь моя семья. Цыганский табор откочевал на новое место жительства — Саше предоставили временное жилье.
На работе ждали лишь технические условия, которые можно было разрабатывать не спеша. Словом, период, продолжительностью в год, который своими событиями вымотал душу и тело, похоже, завершился. Можно было, наконец, передохнуть перед новым броском в неизвестность.
— Слушай, Афанасич, — подошел ко мне Миша Бычков, вернувшийся с полигона, — Ты как-то говорил, что знаком с телевизионной дикторшей. Та, которая в Ленинске передачи ведет. Это которая Валентина.
— Ну, да, знаком. А что?
— Ты знаешь, что она учудила?
— В Ленинске?
— А то где же. Представляешь, объявила, как обычно, программу передач, а потом понесла такое. Прощайте, говорит, дорогие телезрители. Я навсегда уезжаю в Европу и больше никогда не вернусь в ваш паршивый Ленинск. И дальше в том же духе. Тут же выключили звук и дали заставку. Не знаешь, что с ней?
— Не знаю, — соврал ему, — А дальше что?
— Да ничего. Прошли слухи, что заболела или даже чокнулась. Но, больше ее по телевизору не показывали.
Вот это да. Что же тогда с ней случилось, с Валей-Валентиной? Неужели она не понимала, что такой поступок — это конец ее телевизионной карьере? Наверняка понимала. Обязана понимать. Тогда зачем она это сделала? С какой целью? Неужели от радостного известия можно было настолько потерять голову? Вряд ли. Ведь Саша сообщил мне о переводе еще в свой первый приезд, весной. Она, конечно же, узнала об этом раньше меня. А за месяцы ожидания приказа острота ощущений падает, я знаю. Что же тогда? Я долго размышлял, но никак не мог понять причину ее сумасбродного поступка. Эх ты, Валя Кузнецова — кузнечик своего несчастья.