Суровый брат

Недолюбливал я этого брата. Вид у него был довольно суровый, глаза — пронзительные, борода — окладистая. Сам — худощавый, а речи — далеко не сухие, даже резкие, сочный голос придавал ему авторитет.  Говорил он, как власть имеющий.
Как-то, войдя в наш дом, он без обиняков заявил моей матери:
— Сестра Лена, видать, ты не очень любишь своих детей.
— Почему, дорогой брат?
— Потому, что розги не вижу в доме. Вспомни, как в Слове Божьем сказано: «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его».
В тот же день над входной дверью в наше жилище с внутренней стороны появлялась злополучная розга. Это был свежий вишнёвый прут, грозно возлежащий на двух гвоздях. Антон Чехов писал, что заряженное ружьё рано или поздно выстрелит. Так и эта розга находила себя точку приложения в виде «мягкого места» кого-то из нас. Чаще всего это, как я считал, «орудие дьявола», словно жало в плоть, служило средством усмирения моего непослушания. Мягкие полушария моей страждущей плоти изобильно покрывались изображениями меридианов и параллелей.
Моя мать пыталась усердно воспитывать меня в страхе Божьем, однако я, вдохновившись примерами мучеников, испытывавших более тяжкие страдания, стремился терпеть скорби молча. Моя грудь не исторгала никаких воплей в ответ на бичевания. Стиснув зубы, я, как метко заметил один поэт, наступал на горло собственной песне. Не наблюдая никакой реакции на флагелляцию, мать восклицала: «Молчишь, как коммунист?»  Может быть, она хотела сказать «партизан», но прозвучало именно так, что меня сильно огорчило.
А брата, возбуждавшего такую педагогическую ревность в моих родителях, звали — Иван Данилович Поволяев. В царское время его за штундистские убеждения многократно перевоспитывали на каторжных работах, но всё без толку. Старик был непреклонным борцом за веру евангельскую, лишённым какой-либо сентиментальности.
Пройдя столь горькие университеты, он, естественно, был далёк от нежности.
Возможно, там его плохо кормили и лишали всяких витаминов, поскольку он, обретя свободу, бесцеремонно навещал любой сад или огород, где аппетитно поглощал фрукты и овощи. Питался он, исходя из тюремного принципа: «Никогда не откладывай на завтра то, что можно съесть сегодня». Иногда его пытались остановить друзья по вере:
— Иван Данилович, так нельзя. Этот же садовый участок — чья-то частная собственность.
— Вся земля — собственность  нашего Господа, и Он дал нам её с плодами для пропитания. А частная собственность в нашей стране упразднена после революции.    
  Однажды поздно вечером его остановил военный патруль.
— Оружие есть? — поинтересовался начальник.
— А как же? Разве можно в такое время доброму воину ходить безоружным? — сказал проповедник.
— Обыскать и обезвредить! — приказал офицер.
Из портфеля старца торжественно извлекли потрёпанную Библию.
— А где оружие? — переспросил офицер.
— Это и есть моё оружие! Ибо оружия воинствования нашего не плотские, а сильные Господом для разрушения твердынь» (2 Кор. 10,4), — заявил Поволяев.
Его высказывания всегда были иносказательными, а проповеди, как правило, обличительными. Прослушав их, родители активнее занимались воспитанием своих непокорных чад. «Брат Поволяев говорил, что всыпать ремня вам полезно», — твердили они, ссылаясь на авторитет этого бескомпромиссного старца. Ни Макаренко, ни Сухомлинский для них не существовали…
А нам, детям, так хотелось, чтобы этот Поволяев убрался из города подальше. Или — ушёл в вечность…
Но такие люди, видать, не умирают. Память о них бессмертна.
И хотя много десятилетий прошло с тех пор, вижу его суровый облик, напоминающий ветхозаветного пророка,  и слышу грозный голос: «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его» (Пр. 13, 25).