Коля - Колясик. Из дневниковой повести Больница

          Колюсик, Калёсик. То, что перечислял Андрей, включая и последнее. На самом деле это очень нежные имена, удивительно нежные, и, для меня прежнего, просто невообразимые для имени Коля. Но он был именно такой. Даже последний вариант, напоминающий очень нежный шёпот, прямо в ушко, кому-то страстно любимому, по-детски нежно и страстно: "Ты мой холёсий!", что от избытка чувств шепчут даже взрослые.
Ещё одно нежное, солнечное пятно в моей жизни.
          И оттого нежность, что я не чувствую сопротивления или реального протеста, когда воображаю, что обнимаю его.
          Нормального роста, обыкновенной комплекции парень 21 года, почти на каждый вопрос, прежде чем ответить, улыбающийся той самой широкой улыбкой, которой я нашёл определение, когда рассказывал об Андрее: улыбкой одновременно снисходительной и смущённой. Я не могу сказать, что эта улыбка неподражаема, но для Коли она была естественна, как дыхание.
          Если у Андрея была некоторая власть надо мной, власть обоюдопринимаемая, игровая, но всё-таки право командовать, то в отношении Коли определённая власть была уже у меня. Я им не командовал и в принципиальных вопросах командовать им вообще невозможно (хотя, единственной по-настоящему принципиальной вещью для него были шахматы), но надо сказать, что в поведении своём он совершенно не претендовал на лидерство. По крайней мере, со мной право задавать вопросы, право предлагать что-то принадлежало, фактически, мне, и это не было террором, это было общением, которое, я хотел сказать, доставляло ему (и обоюдное) удовольствие, но точнее будет сказать: ему было интересно.
          Такой независимый, такой немного лениво-благодушный, такой улыбающийся, такой ожидающий к себе внимания и благодарный собеседник. Наша троица без Андрея или без Коли теряла нечто принципиально существенное.
          Общались мы с Колей, как и с Андреем много, но если с Андреем субъективное впечатление от нашего общения интенсифицировалось суетой, то ощущение полноты общению с Колей придавало некое "чувство друг друга".
          Это касается не только ситуации в больнице, хотя там это особенно акцентировалось, и даже не только любви одного человека к другому, а вообще субъективного существования в человеческом обществе.
          Как-то разглядывая составленный мною список больных отделения, я захотел пустить такую немного искусственно заострённую в плане сожаления мысль: сколько человек лежало в отделении, а мне есть что рассказать, практически лишь о нескольких – остальные прошли тенями мимо внимания, памяти, мимо элементарного человеческого любопытства, которое должно;, казалось бы, подвигать писателя на изучение доступного материала.
          А дело-то как раз вот в чём: в "чувстве человека". Для человека каждый из окружающих его разновелик. Одного человека очень много, другого – почти нет. Здесь вопрос приоритета интересов, положительных и отрицательных: "больше" того, одно знание о существовании кого уже доставляет тебе радость, и ненамного меньше того, чьё существование рядом раздражает тебя. Но от второго память всё равно частично избавляется, а первого она концентрирует и сгущает.
          Когда есть эта позитивная сцепка двух душ, она как невидимая сеть пронизывает мир. И ты живёшь непрерывно ощущая связь с теми, с кем есть эта сцепка, и не ощущая всех остальных.
          Для меня, напичканного "лекарствами радости" эта сторона человеческих чувствований ощущалась тогда особенно выпукло.
          В мире были Андрюша, Коля, Лёша, Серёжа и радость была со мной, "глаза души моей" не теряли связи с ними и тогда, когда их рядом не было. То же самое было и с ними, в этом нет сомнения.
          И если внешне мои отношения с Андрюшей были интенсивнее, чем с Колей, внутренне это нередко обстояло наоборот.
          Более того, ком летнего счастья не дифференцируется полностью по личностям сейчас, и не всегда дифференцировался тогда.
          Просто мы все – были, и это ощущалось – от сбоев в дыхании до мурашек в спине, даже ночью, когда я оставался вроде бы наедине с собой.
          Из того, что я уже писал раньше, ясно, что Коля был участником наших массажно-карточно-шахматно-трапезно-прочих дел.
          С Андрюшей мы массажировали Колю, потом я это делал и сам, один. Коле особенно нравилось, когда с ним работали в четыре руки.
          И от массажей ему я получал, вероятно, больше нежного удовольствия, чем массажей Андрюше. Разница здесь какая-то очень тонкая и я попытаюсь сейчас её уловить.
          Андрей принимал массаж как должное и – что же? – я чувствовал, массажируя его, меньше встречного сексуального восторга, чем это, явно ощущаемое, было с Колей, на словах с лёгкой иронией и скепсисом относившимся к происходящему.
          И, кажется, у меня вызревает догадка, может быть ошибочная: оттого Коля "зажимался", когда дело подходило к готовности с моей стороны к более откровенным парасексуальным действиям, больше чем Андрей, что Коля получал больше сексуального наслаждения от моих массажей, чем Андрей.
          Не буду настаивать на этом – дело в другом: сексуальность у них была разная: у Андрея более зрелая – коммуникативно-фаллическая, а у Коли более подростковая, невинная – коммуникативно-нежная, ласкательная, а фаллический компонент у него оставался более индивидуальным – онанистическим.
          Уже первый раз массажируя Колю, мы с Андреем дифференцировали свой подход: он разминал покорного Колю, а я его гладил, ласкал, практически признавшись в собственной голубой нежности, и от моих ласк Коля по-настоящему сомлевал.
          Легчайшим, кончиками пальцев от середины к краям лица массажом, я учил Колю расслаблять мышцы лица. И это он принимал с наслаждением.
          В последующем я делал ему массажи в полном объёме. Возможно, я их делал больше для второй, нежной части, которую едва ли надо отличать от обычной нежной любовной ласки между двоими: одним ласкающим, вторым – покорно наслаждающимся.
          Потому я пишу, что, возможно, в нас с Колей было больше от двух любовников, чем в моих отношениях с Андреем.
          Один предлагал свою нежность, другой наслаждался, получая её. Коля, конечно, знал, что я голубой, в разговоре я о себе это даже говорил. И это не влияло на его отношение ко мне и не вело к отказам от массажей-ласк.
          Однажды я пробрался в ласках на полруки под резинку его трусов – дальше он меня не пустил. В другие разы, завершая ласки, я проводил рукой снаружи, и удавалось походя слегка коснуться рукой его члена. Пощупать всерьёз он мне так и не дал. В разговоре в туалете, когда я попытался косвенно уточнить эту тему, он ответил:
          - Не люблю, когда меня трогают…
          И всё-таки, зная, что я непременно предприму попытку "тронуть" его в конце массажа, Коля не без удовольствия ждал на следующую ночь снова моего массажа.
          В темноте он спокойно отдавался во власть моих ласк. И когда в парке я его встретил и обнял, смутило его не объятие, а то, что нас могли увидеть.
          Сам себя он "трогал", не знаю насколько часто или редко (не исключаю, что нередко), и если бы этого не было (этого не могло не быть, и спасибо ему, на мой вопрос он ответил честно, вообще он был классный парень), было бы, по меньшей мере, странно для парня, который был на самом деле девственником, интактным даже в отношении самых "невинных" прямых сексуальных действий, типа фроттажа, петтинга, взаимного онанизма и, вероятно, даже простых поцелуев в губы, тогда как в девственности Андрея я подозреваю уже относительно немалую дистанцию от детской невинности в сторону петтинга, голубых отношений и, быть может, даже миньета.
          Приведу две формулировки, которые, может, неточно, но отчасти отражают ощущения Андрея и Коли: "мужчина с мужчиной – это нормально" и "мужчина с мужчиной – это классно!"
          Два разных оттенка отношения, два разных типа поведения.
          Но дальше, попробую, как и в предыдущих историях, по порядку, точнее с той самой "нулевой" позиции-фразы, когда-то детализировавшейся в качестве начала записи о Коле.

          Определённые допущения или упущения существуют в любом собранном врачом анамнезе. Тем более, при том стиле общения с больными, который практикуется в отделениях того профиля, где мы лежали, и, в частности, у Светланы Павловны тоже: долгая беседа без параллельной фиксации деталей рассказа больного. Врач, приученный мыслить синдромологически, вылавливает из рассказа больного комплекс симптомов и последовательность их развития. Да всякий работающий с субъективными чужими фактами так поступает: юрист вылавливает своё значимое, журналист – своё. Несущественное – искажается или даже неосознанно досочиняется.
          В моей выписке из клиники наиболее искажённой мне кажется вот эта фраза: "Первая невротическая реакция в 6 лет с частыми позывами на мочеиспускание, когда пошёл в школу возникла проблема посещения туалета, чтобы не отпрашиваться на уроках, все перемены проводил в туалете, поэтому подвергался насмешкам сверстников".
          Здесь совершенно искажён, деформирован дух моей природы. Я рассказывал о мочевом неврозе в 6 летнем возрасте. Это то самое время начала игр в "доктора" и сверх того, когда моя "штучка" стала предметом стороннего интереса, разных ручных манипуляций, а стоящая всовывалась более развращёнными, чем мои, руками, в разные естественные отверстия и складки чьих-то тел. Мочевой невроз был, вероятно, связан с процессом моей тайной от домашних инициации и был сочетанием мочеполового невроза и уретрита. И то и другое мне вылечили, но, когда я пошёл в школу, родители, помня о перенесенной болезни, предупредили меня: на переменках ходи в туалет, чтобы не пришлось отпрашиваться на уроке. В новой школе, открывшейся под зиму, я соблюдал этот наказ 2 или 3 дня, пока не услышал из уст дежурившего на дверях старшеклассника (туалет был во дворе и приходилось переобуваться в толпе других таких же детей) что-то типа: "Посмотри на эту малявку: он каждую перемену бегает в туалет". Ни перемен в туалете я не проводил, ни насмешкам сверстников не подвергался. Я был всегда – примером, и никогда – посмешищем. Одной той фразы придурковатого старшеклассника мне оказалось достаточно, чтобы я на полжизни преисполнился отвращением к общественным туалетам. Вообще моё воспитание не предполагало публичных низменных актов и обнажений при посторонних. Поэтому общественные бани, туалеты, всякого рода медкомиссии, стремящиеся обнажить тебя ниже пояса, да ещё и при посторонних, и с комментариями, были для меня страшной тоской, мукой, адом.
Я перестал ходить в туалет в школе. С лопающимся мочевым пузырём, но не унизившийся, я приходил домой. Четверть века спокойствия отобрала у меня эта дрянь. В моменты, казавшиеся безвыходными, я старался на большой перемене со звонком выскочить и раньше всех попасть в туалет, пока там никого нет. Но обычно там кто-то уже оказывался, или я сам в ожидании, что сейчас войдут, не мог помочиться и с первым зашедшим застёгивался и уходил, имитируя уже состоявшееся мочеиспускание и тоскуя от распирающей боли в раздутом мочевом пузыре. В конце концов, организм как-то научился справляться с этим: то ли растянулись сфинктеры на входе из мочеточников в мочевой пузырь и заполнившиеся почки тормозили фильтрацию, то ли каким-то образом вода из мочи стала всасываться обратно через стенки мочевого пузыря, как это происходит у человека с содержимым толстого кишечника.
          Это была всего одна, мизерная часть платы за необходимость быть первым, лучшим, непорочным, образцом для подражания.
          Я был образцом, такой имидж создало мне моё "благородное" происхождение и воля окружающих обывателей, тоскующих об идеале, недоступном им.
          Я заплатил неимоверную цену за доброе имя. И меня хватило. И ещё хватит в будущем.
          Так что не мог я быть смешным. Я мог быть не от мира сего, я мог быть непонятным, у меня могли искать защиты, меня могли жалеть и опекать, я мог быть предметом зависти, восхищения, неприязни. Но я всегда был уважаем, даже противниками, и никогда не был смешон, даже – ребёнком.

          Ничто не прошло бесследно. До 30 с лишним лет я не мог, практически, мочиться при посторонних, в общественном туалете. У меня перемыкало всё, и даже постояв две минуты, я уходил ни с чем.
          Спасибо голубому миру: он помог мне избавиться отчасти и от этого. Спокойное незакомплексованное реальное знакомство с реальной физиологией реальных мужчин помогло мне, выдавленному когда-то из реальности в идеал, поставить себя в реальный ряд реальных людей.

          В первый же день в клинике я сказал Светлане Павловне в конце официальной беседы, от себя: "Светлана Павловна, у меня есть проблема, которая, я боюсь, может привести к определённым осложнениям моего пребывания здесь. Я не могу мочиться при посторонних". – "Ничего, эта проблема решится", - сказала она спокойно-доброжелательно, и я понял, что отдельный туалет для меня открывать не собираются, но поскольку здесь я нахожусь именно ради лечения, то и этому, пока мне дана возможность, спокойно буду учиться.

          Я не служил в армии, не сидел в тюрьме, в институте и общежитии туалеты были с кабинками. Я не знал действительно, что задача более легко разрешима, чем это мне представлялось. Опыт реального взгляда на вещи, прояснившийся после 30 моих лет, сразу же пришёл мне на помощь.
          Вначале я выбирал пустой туалет, а если при ком, было, и приходилось стоять дольше, чем мне бы хотелось, настраиваясь, я объяснял, что лекарства вызывают атонию мочевого пузыря, да и без этого я с детства стесняюсь мочиться перед посторонними. Кому-то объяснял, кому-то нет, но с 2-3 раз я практически справился со своим блоком и мог уже думать: господи, с какой стати я стеснялся этого – ну стоит человек, и стоит, зачастую даже внимания на меня не обращает. Учитывая ещё то, что многих я уже знал, в процессе этого мы могли ещё и разговаривать о чём-то, а когда оказывалось несколько человек, мои объяснения о себе перемежались объяснениями вообще о физиологии человека, так что не только каких-то насмешек не могло возникнуть по поводу моих проблем, но на свои проблемы я слышал чужие признания и мои проблемы оказывались рядовой мелочью и чепухой по сравнению с тем, что здесь бывало. Едва ли не половина отделения испытывала явное или скрытое смущение при совершении физиологических актов в многолюдном туалете, были те, возможно связанные с криминальным миром и сидевшие в тюрьме, которые вообще не обращали внимания, что здесь, где они курят, бреются, разговаривают, кто-то в этот момент делает ещё что-то. Где-то около половины отделения точно так же, как я, выстаивали над унитазом 2-3 минуты, пока настроятся. Что касается тяжелобольных, особенно Миши, то он мог стоять и полчаса, так что когда минут десять никого нет и ты заходишь и застаёшь Мишу, стоящего над унитазом да ещё держащего в руке полуэрегированный член, то и сомневаешься, а не онанизмом ли он тут занимался, да ещё, сделав своё дело, уходишь, а он, и понаблюдав за тобой, остаётся в той же позе стоять, застыв над унитазом.
          Когда народу в туалете много: курящих, говорящих, моющихся и т. д., – а Миша зашёл и стоит, застыв над унитазом добрых 10-15 минут, тогда его кто-то, бывало, и пытался отправить:
          - Миша, ну что, не получается?
          - Не получается. Сейчас – постою немного. Сейчас получится.
          - Ну, уже не получится. Давай, иди в палату, полежи, отдохни немного. Потом ещё придёшь.
          - Хорошо, – и стоит над унитазом, пока кто-то за плечи не возьмёт, не повернёт к двери лицом.
          - Ну ладно, – Миша застёгивается и шагает в палату.

          Андрюша и тут был скор, бывало и за меня "болел":
          - Ну, ничего. Давай. А я тебя подожду.
          И я учился – при посторонних. Когда стоящий рядом знал мою проблему, проблема исчезала. Кстати это характерно для большинства моих неврозов: понят – значит, прощён, а прощён – значит, невиновен, исчезает вина – исчезает невроз.
          А с Колясиком у нас была примерно одна скорость, может он чуть быстрее. Он тоже был в курсе моей проблемы, но ни удивления, ни недоумения по этому поводу не выказывал. Ну, есть проблема, ну и что.
          Ночью, после карт, мы с ним, бывало, оставались вдвоём, оба не сильно спешили в кровать, параллельно мочились в два унитаза, хотя и здесь он не сильно открывался, но видеть друг друга мы могли, и видели. По-моему, у Колясика был хороший, приличный член.
Но, как я сказал, пока он пользовался им единолично.
          Пока мы были наедине, и было время для откровенных разговоров, на мою открытость отвечали взаимностью.
          И в одну ночь перед сном в туалете я задал ему вопрос:
          - Коля, вот ты девственник, да? Андрей сказал, ты не возражал. С женщиной ты никогда не был?
          Полусмущённый, но он спокойно ответил на мой вопрос:
          - Нет, не был.
          - Вот как раз у тебя я и смогу узнать одну вещь, которая меня интересует, но у меня пока не было возможности откровенно у кого-то это спросить. Поллюции они вообще бывают на самом деле, или это чья-то выдумка? У меня их никогда не было. Но я рано начал заниматься онанизмом, и у меня до них просто дело не доходило, может. А вот здесь я лежу – уже полтора месяца! – я ни разу не кончал, даже близко ничего не было. И никаких поллюций, никаких даже намёков, что что-то подобное может быть.


          В ЭТОМ МЕСТЕ Я ОСТАНОВЛЮСЬ И ДОЛГИЙ ПОДРОБНЫЙ ЭКСКУРС В 40-ЛЕТНИЙ ПУТЬ МОЕЙ СЕКСУАЛЬНОСТИ ВСЁ-ТАКИ ПОКА НЕ БУДУ ВЫСТАВЛЯТЬ НА ОБОЗРЕНИЕ.
          КОМПОЗИЦИОННО – ЭТО КУЛЬМИНАЦИЯ ПОВЕСТИ, НЕ СЮЖЕТНАЯ, А СМЫСЛОВАЯ, НО Я ЗДЕСЬ ПУБЛИКУЮ ПОВЕСТЬ В ФРАГМЕНТАХ, ПОТОМУ ПОТЕРЯ ЭТА БУДЕТ НЕВООБРАЗИМО СУЩЕСТВЕННОЙ, НО ВСЁ ЖЕ НЕ НЕВОЗМЕСТИМОЙ.
          ИНТЕРНЕТ ВСЕ ЭТИ ВОПРОСЫ ДЛЯ МЕНЯ ДАВНО УЖЕ СНЯЛ, СПАСИБО ЕМУ: ЭТО БЫЛО КАК ВОЗДУХ ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА, ПОЧТИ ЗАДУШЕННОГО ВОСПИТАНИЕМ.
          РАД, ЧТО ТАК МНОГО ЛЮДЕЙ МОЖЕТ ВЕСЕЛО И ОХОТНО РАСКРЫВАТЬСЯ ПРИЛЮДНО НА ЭТИ ТЕМЫ, НЕ ПРОСТО ПОМОГАЯ, НО, ВОЗМОЖНО, СПАСАЯ КОГО-ТО ОТ САМОРАЗРУШЕНИЯ И СТРАДАНИЯ.
          МОЖЕТ БЫТЬ, ПРАВЫ ПСИХОЛОГИ СЕКСУАЛЬНОСТИ, УТВЕРЖДАЮЩИЕ, ЧТО ТОЛЬКО МЕНЕЕ 15% ДЕТЕЙ ВОСПРИНИМАЮТ СТОЛЬ ДРАМАТИЧЕСКИ ВЕХИ СВОЕГО СЕКСУАЛЬНОГО ВЗРОСЛЕНИЯ.
          НАСТОЛЬКО ДРАМАТИЧЕСКИ, ЧТО ДАЖЕ В СОРОК ЛЕТ, СОЗДАВАЯ РОМАН, ПРИЗВАННЫЙ ИЗБАВИТЬ ИХ ОТ ПАМЯТИ О ДЕТСКИХ ПСИХОТРАВМАХ, ВНОВЬ ОПАСАЮТСЯ СКАЗАТЬ ЛИШНЕЕ СЛОВО О СЕБЕ…


          Коля же тогда на мой вопрос ответил утвердительно, тоже немного смущаясь, но откровенностью за откровенность.
          - Ну а у тебя, лично, есть или были, бывают поллюции? Говорить, в общем, могут все. Но я хочу услышать именно от того человека, кто сам это видел, ощущал.
          - Они бывают, – сказал Коля, - но только у очень молодых, у подростков, лет в 15 где-то. У меня вот в то время были поллюции. Именно так, как описывают в книгах. Такое приятное ощущение: ты сам чувствуешь, что вот, вот сейчас кончаешь, ты просыпаешься от этого!
          - А что, теперь их у тебя уже не бывает?
          - Нет. Я же говорю – это в ранней юности, когда всё это только начинается…
          - Коля, ну, а как всё-таки у тебя это бывает? Ну, сперма должна куда-то деваться. Ты говоришь, что ты девственник, с женщинами ты не бываешь. Поллюций у тебя тоже нет. Мне до тебя дотронуться ты тоже не даёшь. Сперма должна иметь какой-то выход, она должна изливаться наружу. Ну, хотя бы онанизмом ты занимаешься?
          Колясик немного потупился и кивнул – откровенность за откровенность:
          - Занимаюсь…
          Вопрос этот для меня так и завис, я не знаю на него ответа.
          Бывают ли поллюции преимущественно у подростков? (А пойди сейчас найди подростка, который достаточно регулярно не онанирует или не спит с кем-нибудь!).
          Или поллюций у Коли нет, потому что он, как и большинство других достаточно часто занимается онанизмом? Или всё-таки дело в лекарствах, которые он пьёт: они снижают возбудимость настолько, что поллюции оказываются невозможными, даже если юноша занимается онанизмом довольно редко?

          Но это вопрос уже не к Коле, а к моим дальнейшим наблюдениям. Я – человек, не испытавший в своей жизни одно из наиболее интересных явлений подростковой жизни: ни одной поллюции. Но, может, таких, как я, много? Или нас большинство? Особенно в нынешнее время. Я ведь ткнул в одного из наиболее, на мой взгляд, воздержанных людей нашего времени. И у него было всего несколько поллюций?

          Уйдём от этого.
          Силой Коли были шахматы. Вот тут уж он не был ни Колясиком, ни Колёсиком. Он был строг и сосредоточен. У него был I юношеский разряд, и никто его не мог обыграть.
          Андрюша бахвалился, что он выиграл у Коли, а Коля на это угрюмо ответил:
          - Ну, я же там тебе целую фигуру зевнул. А ты мне ход не отдал назад.
          Коля выигрывал у всех. Проигрыши он переносил очень болезненно, потому что их не должно было быть.
          Шесть партий из семи я ему проиграл. Я играл серьёзно, но он не допускал ошибок. Одну я выиграл с большим напряжением. Он смирился с проигрышем, но когда я спросил его:
          - Я ведь относительно чисто выиграл у тебя?
          Он ответил:
          - Нет. Я вот тут неправильно сходил.
          И показал – где и когда.

          Такой вот пушистый и строгий, по-серьёзному искренний и загадочно-улыбчивый, немного угловатый, но очень милый Коля-Колясик.

          Незадолго до выписки мне сделали эндоскопию, и я затемпературил с фарингитом. На мою просьбу к Светлане Павловне, отпустить меня купить что-нибудь типа ципролета, она поискала с медсестрой в процедурной и нашла именно "что-то типа", сама удивилась и обрадовалась: не отпустила меня гулять по городу с температурой за 38.
          В день, когда я допил норму, затемпературил Колясик. Мягкого, доверчивого, "пушистого", да ещё и горячего, я его посмотрел (с консультантами-терапевтами под конец лечения перед всеобщей выпиской-"амнистией" было плоховато). Врачу своему Коля уже был не нужен. Даже с высокой температурой. У него оказалась фолликулярная ангина, но никто на него всерьёз не обращал внимания, видимо, полагая: какое-нибудь ОРЗ, до выписки рассосётся, а нет – всё равно выпишем.
          Два дня я закармливал его своими уже сверхнормативными таблетками, в конце второго дня взмолился к медсестре:
          - Эти таблетки мне уже не нужны, у меня всё прошло. Теперь они вон ему нужны. У него фолликулярная ангина. Вместо меня давайте теперь эти таблетки ему.
          Как ни странно, медсестра послушалась меня, и со следующего дня эти таблетки перекочевали уже в Колясиков кулёчек для таблеток.
          Когда я уходил домой, Коля ещё был в отделении. Он обедал, жалуясь, что больно глотать. Тут же его мама, худенькая, невысокая, моложавая, с интересным немножко по-иному, чем у матери Ильи-старшего, но по-своему богемно-возвышенным лицом. Тоже подкармливала его чем-то.
          Я утешал Колясика не прощание, чуть ли не обнимал (а, по-моему, ещё до этого, в пустой моей палате я в тот день обнимал его на прощанье), и ему, и маме объяснял на пальцах, что и по сколько надо ему пить до конца выходных, а в понедельник пойти к терапевту в поликлинику.

          Так я ушёл из отделения.

          Колясика я видел в парке осенью. Маму его я увидел в автобусе недавно, зимой. В зимней одежде, в меховой шапке, она была очень даже эффектна, а в разговоре оказалась умной и интеллигентной. Я сказал, что лежал с Колей, что получил группу и потерял работу, узнал в свою очередь, что Коля работает, и как раз в службе трудоустройства берут со II группой инвалидности охотно, потому что за них не нужно какие-то налоги выплачивать. Коля с младшим братом усиленно занимается шахматами, успел уже стать кандидатом в мастере спорта.
          Мне посочувствовали, я передал привет Коле, попытался объяснить, кто я такой, но мама Колина дала отмашку:
          - Я помню, помню вас. Коля про вас мне рассказывал, говорил: там мужчина с нами лежал, интересный такой!

          Я ехал на занятие литобъединения. Она, кажется, после работы куда-то.

          Колясик, у тебя очень симпатичная мама! Такая же милая, как ты сам. И пусть она продолжает тебя называть Колюсиком – не слушай всяких проныр-Андрюш – мы-то с тобой знаем, что эти Андрюши могут всякого наболтать.
          Всё-таки нас было трое, Колясик: ты, Андрюша и я, - и этого уже никто отменить не сможет, как и не сможет стереть нашу память об этом ярком, тёплом, добром лете, в котором мы были все вместе.