Бабушка Дора

Мою бабушку по папе звали Дориана Ивановна, она была учителем русского языка. Но она любила называть себя «словесник», при этом тщательно, как на диктанте выговаривая звуки. В ее лексиконе было много необычных слов и выражений, почерпнутых из книг или оставшихся из детства. Она была из обычной крестьянской семьи,  но в ее памяти остались контакты с людьми «бывшими»: старой барыней, у которой стирала ее мать, сельским учителем-интеллегентом, полюбившем застенчивую девчушку-болгарочку, спросившую под хохот одноклассников: «Что такое внуказаруку?».
В сочетании с нехитрым бытом обычной краснодарки, речь и поведение моей бабушки часто напоминали «па-де-де в лаптях», но такая уж она была! А сейчас, когда ее уже много лет нет в живых, я смотрю совсем по-другому на весь ее образ мыслей, жизни и поведение. В нем было много театрального, неискреннего, но теперь я понимаю, что это было вызвано попыткой раскрасить довольно серенький быт в романтические цвета. Ей хотелось бури страстей, исключительности, тайн роковых и страшных. На последние она мне постоянно намекала, когда еще я была подростком, и обещала «поведать», когда я подросту достаточно, чтобы выдержать их тяжесть. У меня сладко замирало сердце – мне тоже по-вкусу была исключительность. Конечно же, потом оказалось, что тайн-то особых и нет, а так, обычные бытовые склоки,  адюльтеры, дешевые обиды. Но стиль ее речи, старинные обороты мне пригодились в жизни.
От бабушки у меня осталось в памяти много разных словесных «перлов». Будучи применены к настоящей жизни, они придают будничным событиям интересные оттенки.  Например, выйдя из кабинета директора, имевшего привычку срывать зло по утрам на первых попавшихся подчиненных (часто – на мне, т.к. моя должность давала массу поводов…), я могла ответить на вопросительные взгляды коллег: «Сергей Борисович гневается. Мы повздорили…» и банальная утренняя перепалка с начальством приобретала совсем другой вид и вкус.
Для красного словца я часто говорила: «У меня было тяжелое детство: с трех лет мне читали Тургенева».
А еще был стишок:
В темную могилку, зернышко, ложись,
С солнышком ты ясным, бедное, простись!
Я тебя накрою мягкою землей
И полью землицу чистою водой.
Если бы могло ты знать да говорить,
С горестью сказало ты бы, может быть:
"Не видать мне боле солнечных лучей,
Пропаду совсем я в ямочке своей!"
Зернышко, не надо, друг мой, унывать:
Посмотри, здесь мягко и спокойно спать.
Скоро ты проснешься, выйдешь стебельком
И потом прекрасным зацветешь цветком!
И про "шаловливые ручонки, нет покоя мне от вас..."
Зато такой бабушки не было ни у кого из моих знакомых! У нее были гордые манеры и походка театральной примы, она рассказывала (а рассказчицей она была прекрасной!) мне много историй о своем детстве, о войне, о своем учительстве, об их с дедушкой нелегкой жизни, о детстве моего папы (почему-то он эти сюжеты не одобрял), о моем младенчестве, короче, обо всем на свете. Насколько правдивы были эти рассказы, сейчас значения не имеет, а тогда мне просто интересно было ее слушать. Бабушка Дора много мне читала, причем не обычные книги: уникальные грузинские и адыгейские сказки (советую всем: поразительный колорит и неповторимые сюжеты!), истории про Ходжу Насреддина, про Бирбала – индийского хитреца-мудреца, таких сказок не знал никто из моих подруг.
Я любила бывать «у дедов», как говорили родители, потому что там все было посвящено мне одной и преисполнено заботы и «квохтанья». А еще можно было выпотрошить бабушкин шкаф и наряжаться в принцессу! Или рассматривать бесчисленные безделушки в книжных шкафах: резной моржовый клык-шкатулку, китайскую принцессу, качающую головой, пластмассовую веточку ландыша в прозрачном стаканчике с непостижимой пластмассовой водой, резную болгарскую папиросницу, большущую рогатую ракушку и чудесного белого фарфорового коня с золотой гривой (уже девушкой я с ужасом узнала, что это бело-золотое чудо моего детства было ширпотребом и стояло в сервантах у многих - рядом с балеринами, Аленушками, светящимися в темноте оленями и т.п. произведениями). Сами книги мне тоже очень нравились, и хотя читать я не любила очень долго, сколько же там было интереснейших иллюстраций! Бабушка относилась к книгам очень бережно, даже показно-бережно, но с раннего детства научила меня не портить любые книги.
А какие она пекла пироги! А торты «Наполеоны» - буквально из ничего. Еще были пирожки со сладкой фасолью,  специально для меня. А потом  - с черносливом – специально для моей дочери. Только сына моего она не успела побаловать, потому что была уже совсем старенькой, «дряхлой», как она говорила. И были чудные борщи, и рисовая «бабка», и «бабушкино мороженое». Я часто болела в детстве, и меня отправляли к бабушке «на откормку». Мороженое мне было категорически запрещено, а бабушка придумала кормить меня жирнейшей сметаной с сахаром – «бабушкиным мороженым»: дед покупал на рынке котелок почти твердой «не социалистической» сметаны, бабушка набирала ее в чайную ложечку, обмакивала в сахар и под всякие истории подносила к моему рту. Это был чудный ритуал, неторопливый, неизменный: процесс кормления внучки был священнодействием.
И таким же священнодействием было «выхаживание» моих двоюродных сестер, младшую из которых, по-моему, только он и сделал здоровой полноценной девушкой из очень хиленького младенца.
Ах, как жаль, что процесс воспитания напрочь перечеркивал все это! История повторялась с роковой последовательностью начиная с моего отца и моей тети, потом со мной, с моими двоюродными сестрами: как только личность воспитуемого не соответствовала бабушкиным ожиданиям, начинался жестокий процесс ломки и происходили драмы, которые продолжались всю бабушкину жизнь, и вконец отравили ее долгую старость и немощь. Любимые наши родные, бог вам судья. И нам…
Они с дедушкой любили сидеть вечерами на завалинке, устроенной их старого автобусного сидения, сумерничать, как они говорили. Во дворе всегда что-нибудь цвело: начиная с примулы, тюльпанов, белых нарциссов-вытарашек, ландышей, потом - белая лилия, ночная фиалка, душистый табак, левкои… Это было очень уютное место. Пока было светло, они читали: бабушка Толстого или Горького, дед – Пришвина или Паустовского. Когда ложились сумерки, они тихо беседовали, сумерничали. И потом уже шли ужинать.
Их быт был тихим и размеренным, они отдыхали после долгой трудной жизни, вечной спешки, тревог и волнений. Они строго хранили свой уклад, порой смешной, зачастую раздражавший нас, молодых. Купались всегда по пятницам, в пять вечера, потому что многие годы именно в это время был хороший напор воды. Воду давали с хорошим напором уже в любое время, но привычка осталась. И нам приходилось отпрашиваться с работы, чтобы помочь им, уже обессиленным, выкупаться и постираться именно в пятницу в пять. В другое время они это делать не соглашались.
И продукты к пасхе, к Новому году нужно было закупать заранее, желательно за полтора месяца. Они боялись войны и голода до последних дней. Они слишком хорошо знали, что это такое.