Глава 20. Аполлончик

Тот забавный понедельник начался с необычно шумного явления Мазо своим подчиненным. Он еще шел по коридору, а его голос уже проник в помещения сектора, заставив всех выйти из состояния сонного оцепенения.
— Ну и молодежь пошла! — провозгласил он вместо приветствия, — Иду с электрички, а навстречу собственной персоной Емельянов. Где ты, спрашиваю, должен быть? На Новостройке, а ты только на электричку идешь. Ты же лишь к обеду туда попадешь. А он преспокойненько так отвечает — у меня режим дня, не могу же я нарушать его из-за командировки. Во дает, Николай Михайлович! И ни тени смущения. Он даже не понимает, что нарушает трудовую дисциплину!
— Это Бойков их так приучил. Он сам с места не двинется, и все его подчиненные такие. Один Гарбузов, чего стоит, — не преминул заложить своих соперников Чебурашка.
— А тут еще нагоняет Аполлончик, — продолжил меж тем Мазо, — Хотите, спрашивает, арапчика покажу? Смотрю, у него в руке куколка в чалме и халате. Натуральный арапчик. И предлагает, дерните за веревочку. Ну, дернул.
— И что? — не выдержал Гурьев.
— А он мне язык показал.
— Кто, Аполлончик?
— Да нет, арапчик. И спрашивает, смешно?
— Кто спрашивает? Арапчик?
— Какой арапчик? Ты что, Гурьев, совсем? Как он может спрашивать? Алексей, говорю, ты бы еще Бродскому показал. Ему, говорит, я вот что покажу, и дернул за другую веревочку. А у арапчика из-под халата член выскочил. Я обалдел. Совсем как настоящий. Он ржет, а у меня челюсть отвисла, — закончил Мазо под бурный смех присутствующих.
— Ну и Аполлончик, — смеялся случайно заруливший к нам Мозговой, — Такой не только тебе и Бродскому, но и Дорофееву покажет.
— Да я ему так и сказал, когда в себя пришел. А он отвечает, ну и что здесь особенного, надо будет, всем покажу. Во молодежь пошла! — продолжил возмущаться Мазо.

Не дождавшись окончания дебатов по поводу молодежи, вышел в коридор и направился, было, в архив. Навстречу шел Миша Бычков. Он, как обычно, тут же остановил меня, отвел в сторонку и тихим таинственным шепотом спросил, придерживая за рукав:
— Афанасич, ты можешь себе представить, как Ленин сидит на толчке и тужится?
От изумления не успел произнести ни слова, а Миша уже пошел от меня дальше по коридору, содрогаясь от беззвучного смеха. «Типичный пациент Ивана Ивановича», — подумал я, — «Да и Аполлончик недалеко ушел. Дурдом на выезде, а не головное конструкторское бюро».
А навстречу шел еще один «пациент» — генерал Халутин, этот молодящийся старикашка. Частенько, ответив на приветствие молодого сотрудника, он останавливал его и, совсем как тот маленький кавказец из психиатрического отделения, тут же предлагал побороться или еще каким угодно способом померяться силой.
Бывший летчик и в свои семьдесят лет сохранил отменное здоровье, но бороться с ним отказывались даже крепкие ребята, просто из уважения к его возрасту и генеральскому статусу. И он, не встречая сопротивления, начинал вроде бы в шутку, но довольно агрессивно задираться, при этом, едко насмехаясь над хлипкой современной молодежью, не умеющей дать сдачи. Словом, вел себя генерал, мягко говоря, не по-джентльменски.
Похоже, это ощущение мнимого превосходства доставляло ему огромное удовольствие, и он использовал любую возможность «пошутить», как он говорил, с молодежью, а потому молодежь отдела старалась обходить его стороной.
Была у генерала и еще одна слабость — он любил «выявлять нарушителей дисциплины и принципиально бороться с недостатками», а попросту закладывать сотрудников. На любом собрании он был в числе выступающих. Он открывал свой объемистый блокнотик и начинал зачитывать результаты своей слежки за коллегами. Кто и на какое время уходил, не записавшись в журнал отлучек, кто и сколько времени пробыл в архиве или библиотеке, и даже кто курит, сколько минут и как часто.
Конец его изысканиям положила все та же молодежь. Посменно понаблюдав за ним, они составили месячный график его «работы», на котором была четко документирована вся его деятельность: наблюдение за коллегами в засадах у проходной, у курилки, у архива, послеобеденный сон в скверике, встречи с друзьями-ветеранами, самовольный уход с работы и еще много чего непотребного. Из графика следовало, что лишь двадцать процентов рабочего времени генерал уделяет своим прямым обязанностям.
К графику прилагалось стихотворение, в котором самодеятельный поэт подчеркнул, что летчику-ветерану, герою войны негоже так низко пасть, чтобы:

Следить, кто, сколько съел на ужин,
Потом закладывать друзей.
Такой Халутин нам не нужен,
Пора бы сдать его в музей!

К сожалению, память сохранила лишь этот куплет. В отличие от генерала, молодежь поступила тактично — материал просто положили на его рабочий стол. Он долго его изучал, а на ближайшем собрании заявил, что молодежь восприняла критику старшего поколения и исправила отмеченные им недостатки. Слежка прекратилась. А вот от остальных своих привычек генерал не спешил избавляться.

— Зарецкий, подожди, ты мне нужен, — остановил он, — Сегодня после работы на занятия, — объявил он, крепко схватив меня за руку.
— Что за занятия, Александр Иванович? — удивился я.
— Тебя записали в народный университет марксизма-ленинизма. Так что по понедельникам ты обязан посещать наши семинары.
— В качестве кого? Я эту грамоту сам солдатам преподавал, — ответил ему.
Он с удивлением посмотрел на меня.
— А ты разве в армии служил, Зарецкий?
— Девять лет. Окончил военное училище и четыре года прослужил на полигоне.
— Так ты офицер?
— Старший лейтенант запаса.
— А почему в запасе?
— По болезни.
— Ну и хилая молодежь пошла. Ну-ка давай поборемся. Посмотрим, на что ты способен, — еще крепче сжал он мою руку. Едва он это сделал, автоматически освободился от захвата, — Ах ты гусь! — неожиданно обрадовался генерал и попытался обхватить меня обеими руками. Попасть в такой капкан — безрадостная перспектива. Я резко присел, выскользнув из его объятий, и тут же, распрямляясь, переместился так, что оказался сбоку и слегка позади генерала. Он крутнулся, пытаясь поймать ускользнувшую добычу, но я уже был в двух метрах от него.
— Ловко! — отметил генерал, — Ну, я тебя еще поймаю, лейтенант. Чтоб вечером был на занятиях, — грозно повторил он и отправился по своим делам.
— Красиво у тебя получилось, — услышал сзади голос Аполлончика. Я обернулся, — Что за приемчик? — спросил он, протягивая руку для приветствия.
— Да так, из арсенала уличной драки.
— Да-а-а? — удивился Аполлончик, — Хочешь, арапчика покажу?
— Уже наслышан. Не хочу, — рассмеялся я.
— Слушай, приходи в одиннадцать на крышу. Я тебя с ребятами познакомлю, — предложил Аполлончик.
— На какую крышу? — удивленно спросил его, — Что за ребята?
— На пятом этаже есть выход на крышу корпуса. Он закрыт, но мы подобрали ключи. Сначала просто отдыхали. Там тихо, спокойно и начальства нет. А потом начали отрабатывать приемы из разных видов единоборств. Приходи. Сам увидишь, — еще раз пригласил он.
Так началась моя дружба с Лешей Гомоновым и его друзьями по крыше.

В тот понедельник на марксистско-ленинский семинар так и не попал — попросту забыл. Моя забывчивость обошлась вызовом «на ковер» к Бродскому.
— Анатолий, что за демарш по поводу занятий в народном университете?
— Никаких демаршей, Эмиль Борисович. Есть недопонимание. Кто это, интересно, меня записал без моего ведома? И еще. Что я там должен делать — учиться или преподавать? Если учиться, то чему?
— Анатолий, не морочь голову. Чисто формальное мероприятие. Надо, значит надо. Весь отдел ходит. Я тоже хожу на эти семинары, хотя, зачем они мне. Это ты как-то случайно выпал. А теперь тебя обнаружили. Так что будь любезен, посещай занятия, как все, — напутствовал Бродский.
Сколько же личного времени потерял впустую на этих никчемных семинарах. Два часа каждого рабочего понедельника на протяжении пятнадцати лет. Ужас.
Вначале мелькнула мысль, а не начать ли мне исподволь пропагандировать идеи моей альтернативной «Программы комплексных преобразований социальной среды», которые с большим интересом восприняли пациенты нашего психиатрического отделения? Но я тут же рассмеялся, представив, как же рады будут московские психи, когда в их палате, как когда-то в госпитале города Ленинска, вдруг появится лектор, излагающий свою веселую «Программу КПСС».
Нашу семинарскую группу официально возглавлял Бродский, но большинство семинаров проводил «староста группы» генерал Халутин. Очень быстро он выделил меня и вскоре сделал своей правой рукой в этом безнадежном деле. Какое никакое общее дело постепенно сделало нас если не соратниками, то хотя бы сотрудниками. Более того, со временем Александр Иванович стал поддерживать меня во всех, казалось, бесперспективных или сомнительных вопросах, решительно принимая мою сторону.
Именно Александр Иванович познакомил с людьми, о которых я, увлеченный авиацией, много читал еще в юношеские годы. С летчиками-испытателями Сергеем Николаевичем Анохиным и Петром Михайловичем Стефановским, а также с известным авиаконструктором Павлом Владимировичем Цыбиным мне довелось не только встречаться в самой разной обстановке, но и неоднократно беседовать на всевозможные темы.
Анохин и Цыбин уже давно работали в нашем КБ и одно время частенько заходили к Халутину. Случалось, что и мы с Александром Ивановичем навещали их, чтобы из первых рук узнать последние новости о разработке одноступенчатого космического самолета. Этой работой тогда руководил Цыбин.

Но, все это случилось гораздо позже. А в тот понедельник я впервые попал на крышу. Когда мы с Лешей подошли к заветной двери, замка на ней уже не было. Леша постучал условным стуком, и нам открыли.
Сережа и Славик уже были в «боевых доспехах» и начали тренировки. Я с удивлением наблюдал за их непонятными телодвижениями. Выглядело это необыкновенно красиво, но больше напоминало танцы, чем грозное, а потому запрещенное, единоборство «каратэ», о котором немного рассказал по дороге Леша.
Уже в конце тренировки Сергей продемонстрировал нам свои достижения. Одним ударом кулака или ноги он раскалывал пополам кусок довольно толстой и широкой доски, которую держали мы с Лешей. Кажущаяся легкость, с которой он это выполнял, впечатлила настолько, что Леша тоже решил испытать свои возможности.
Хорошо, ударил не голым кулаком, как Сергей, а в перчатке. Доска осталась целой, а Алексей чуть не взвыл от боли. Эта рука потом болела у него почти месяц.
— Нет, ребята, я ее все-таки добью, — заявил Аполлончик, придя в себя от болевого шока.
— Брось, Леша, — сказал Сергей, — У тебя удар размазанный. Таким только руку изувечишь, даже в перчатке. Да и как ты больной рукой будешь бить?
— Что она у меня одна? А левая на что? — бодрился Леша, потирая правую руку, — А удар, ты прав, выполнил небрежно, — подтвердил он.
Удар левой Леша провел блестяще. Короткий, резкий, неожиданный. Та же доска раскололась, как тоненькая планочка.
— Ну, Леша! Классный удар. Из тебя хороший боксер получится, если немного позанимаешься, — искренне похвалил Аполлончика.
Подобные удары видел лишь у нашего тренера, да на крупных соревнованиях, которые мы посещали, когда занимался в секции. Он рассмеялся:
— Я уже свое отзанимался, Анатолий. Так и остался кандидатом в мастера. Дальше не пошел. Врачи запретили. Несколько лет без тренировок и вот на тебе, руку повредил. Хоть мы и не били доски, но, думаю, тогда бы разбил сходу, а не со второй попытки, — переживал свою неудачу Аполлончик.

На следующий день он принес пару боксерских «биточков», в которых обычно отрабатывают удары, и две лапы. И начались наши ежедневные тренировки.
За пятнадцать минут до утреннего чая мы уходили в наш «спортзал», а возвращались через пятнадцать минут по окончании чаепития. Никто не замечал нашего исчезновения на целых сорок пять минут. Да и кому до нас было дело, если, вернувшись с тренировки, мы иногда заставали шахматистов, завершающих очередной блицтурнир.
Вторая тренировка приходилась на послеобеденное чаепитие и также занимала сорок пять минут.
Очень быстро Леша понял, что я тоже не новичок в боксе. Правда, мы изначально поставили иную задачу, и отнюдь не спортивную. Мы имитировали короткие схватки в тесном пространстве, неожиданное нападение противника и подобные ситуации, которые могли случиться, где угодно.
Вскоре у нас появилась защитная амуниция, а потому мы били друг друга не условно, как в каратэ, а в полную силу. Когда появились синяки, нас заметили в отделе. Пошли расспросы. Пришлось на время затаиться.

После вынужденного перерыва мы с Лешей начали осваивать азы каратэ. Сразу поняли, что не вся техника этого вида единоборства нам доступна. Выбирая лишь отдельные приемы, мы отрабатывали их до автоматизма, причем контактным методом, то есть по-прежнему били в полную силу.
К нашим тренировкам присоединились и Сергей со Славиком. И тут выявилась их слабость. Они хорошо разбивали доски, но не могли ударить противника в схватке. Где-то на уровне рефлексов срабатывала защитная автоматика. Удара не было. А мы с Лешей сокрушали их обоих, пробивая их защиту мощными ударами. Не помогала им и техника удара ногами. Мы успевали блокировать такой удар, уходить от него, а то и мгновенно сбивать противника с ног.
С наших тренировок мы возвращались измотанными и еще полчаса приходили в себя на рабочем месте. Накануне новогодних праздников нас разоблачили. Кто-то проследил за нами, и однажды в разгар наших боев дверь открылась и вошла комиссия во главе с Бродским. Наказывать нас было не за что, но тренироваться на предприятии запретили.
— Не хватало нам еще производственных травм в виде разбитых носов, — возмущался Эмиль Борисович.
И мы снова затаились.

В тот раз решили отметить Новый год всем отделом. На фабрике-кухне арендовали зал, подготовили программу — типичная «Карнавальная ночь». Спиртного было в меру, а потому все были веселы, но трезвы как стеклышко.
— Афанасич, ты как насчет продолжить? — подошли ко мне инициаторы альтернативной вечеринки неудовлетворенной публики.
— Без участия, — ответил страждущим и пошел в зал.
— Вот где попался! — неожиданно крепко захватил меня кто-то сзади.
Я не успел отключить рефлексы, и в одно мгновение Халутин — а это был он — оказался на полу. «Кошмар», — мелькнула мысль, едва увидел поверженного генерала при полном параде. Я подал ему руку, помог встать, но чувствовал, что это падение не прошло ему даром.
— Что ты со мной сделал, засранец? — сдавленным голосом спросил Халутин.
— Простите, Александр Иванович. Я машинально, — извинился перед ним.
— Машинально он. Разбил генерала, — потихонечку приходил в себя Халутин. Я меж тем делал вид, что отряхиваю его форму:
— Я же вас не видел, Александр Иванович. Вы, как снег на голову.
— А если бы видел? То что?
— Если бы видел, сразу сдался. Советскому генералу-победителю не стыдно и сдаться, — слегка польстил ему.
— То-то же, — уже веселее произнес генерал, взял меня под руку и, опираясь на меня, поковылял на свое почетное место рядом с Бродским.
С того самого падения и началось мое сближение с Халутиным. К тому же у него раз и навсегда отпало желание бороться с молодежью.
Встретив уже после новогодних праздников, он осторожно взял меня за руку.
— Все-таки крепко ты меня приложил, лейтенант. Бродский сказал, что вы с Гомоновым на крыше тренируетесь. Решил проверить твою подготовку. Проверил на свою голову. Еле отдышался за праздники, — пожаловался генерал.