Голоса

«Большинство людей идут по жизни, опасаясь испытать травму.
Другие же родились с травмой.
Они уже выдержали свой тест в жизни.
Они — аристократы».

Диана Арбус


ГОЛОСА

Однажды я поняла, что больна. Не физически, а как-то по-другому.

Было нечем дышать, внутри стояло болото, хотелось найти повод разрушить то малое, что мне досталось.

Казалось, что я барахтаюсь как лягушка в кувшине, но молоко не становится маслом.

Подо мной не было ничего твердого. Я все время тонула.

Я спрашивала психолога, ходила на разные форумы, но это были всплески, слабые, как прилив ветра. Я стала искать причину неспособности выплыть изнутри  – у меня были миллионы причин не желать плавать вообще, но источник находился вне меня, и даже не надо мной, а где-то глубоко под моими ногами.

Моя душа была больна.

Тогда я решила проделать ход вниз, чтобы найти лекарство.

Наступает возраст и человек приходит к пониманию, что он – часть организма. Этому учат все, но мы косвенно этого не принимаем, ведь впустить в себя истину, что ты молекула не только людей, земли, камней, моря, животных, растений, но также мертвых - их мыслей, воспоминаний, времени и какой-то всеобщей взаимосвязанной плазмы, просто страшно. Но происходит слияние и этот страх проходит. На его месте рождается новое чувство ответственности за прошлое и будущее, не только свое, но и других.

Когда сказала, что буду делать проект о Черкессии, все решили, что я сошла с ума. Как когда отправилась в Афганистан.

Я ни на секунду об этом не пожалела.

«Твоя честь - это твое лицо. Нет ничего дороже НАПЭ. Потерять ее - значит отступить от Тха и Хабзэ».

У меня были семья, дело, но что-то неподвластное разъедало и становилась все больше. 

Мне казалось, что верю в Бога. Я ходила на исповедь, писала грехи, но ничего не менялось.

Кто-то сверху смотрел равнодушными холодными глазами и я понимала, что все не то.

Попытки сделать реальности макияж не могли увенчаться успехом.

Меня преследовало желание уйти из жизни. Я не видела в ней смысла.

Ребенка из черкесского знатного рода было принято отдавать на воспитание в простую крестьянскую семью, которая растила его до совершеннолетия, после чего между семьями устанавливались отношения, неотличимые от родственных.  Аталычество.  Уникальное явление в мировой культуре.

Краснодарская бабка-казачка часто говорила: «Ненавижу тихушников», имея ввиду меня. «Тихо ходишь, как подкрадываешься, ни с кем не встречаешься». К ней приходила племянница, работавшая на фабрике. Она была на год старше меня, шестнадцатилетней, и доверяла бабке свои любовные похождения. Та ее внимательно впитывала и расплачивалась женскими советами. В эти моменты во мне росла буря, но я ее убивала. После очередного письма родителям, в котором я «украла маникюрные ножницы и трехлитровый стеклянный баллон», мне помогли поменять квартиру. Новая хозяйка была москвичкой, перебравшейся по научной работе в институт зерновых исследований. Она стала  для меня Мариной Цветаевой в пожилом возрасте. Они чем-то неуловимым были похожи. Она называла на «вы» всех своих приятельниц и водила показывать им  мои картины. Я помню ее первую фразу: «Лена, вы устали, примите душ», и надо мной разверзлись небеса. По столу и плите ходили тараканы, она их бережно величала «рыжиками» и не травила, так как перетравила огромное количество сельхознасекомых. Она не умела готовить, цветы стояли в колбах, из них же мы пили вино, в секретере вместо фарфоровых статуэток жили два микроскопа.

Она ездила на  дачу «смотреть на небо». У нее были маленькие руки и ноги, я их до сих пор помню. Ручки и ножки. Эпилепсия и одиночество. Она очень любила оперу. Иногда я по ней скучаю.

Подо мною стояло море крови. В нем не было героев, голосов, и не было будущего.

Я родилась в городе с адыгейским именем Геленджик, Хъюленджи, «живописная полянка». Последователи Льва Толстого и его философии «простого труда» основали в округе поселения, воспитывали детей, сажали яблони, но почему-то гордо молчали об этнической пустоте местности. В моем классе учились греки и украинцы, немцы и евреи, но не те, на чьем языке говорили деревья.

Я не знала о них ничего, кавказская война закончилась давно и после нее  пришли другие потрясения,  настолько огромные, что трагедия народа, когда-то жившего на черноморском побережье, уже не казалась актуальной.

Я не могла смотреть на себя в зеркало. Я молилась, мылась, но состояние чистоты не приходило. Я чувствовала себя грязной и слабой.

Я стала задавать вопросы. Я нашла их за километры от Черного моря. 

Во мне не было нравственного закона, мне его никто не передал. Это как подставка для статуи. Она либо есть, либо нет. Я могла украсть, обмануть, взять чужое. Он был в моей белоруской бабушке, маминой маме, но я ее почти не знала. Я в себе его выращивала, как растение, которое с трудом пробивалась к свету. И только через ненависть к поступкам других, которые могли быть моими поступками, я потихоньку поднималась на свою собственную гору Тхаб. 

Человек однажды приходит к точке жизни, когда начинает чувствовать себя ответственным не только за себя. Я могла решить, что меня не касается случившееся сто пятьдесят лет назад, если бы это прошлое не прорастало. Но оно было живо, жива его душа, и она пришла ко мне, и я не могла поступить иначе.

Человек - это не любовь, к сожалению.  Ему не дана любовь, он должен за нее сражаться. В этом, наверное, его подобие Бога. Человек рождается равнодушным и проходит миллионы километров, чтобы найти что-то теплое внутри.

У людей, населявших мою землю много лет назад, понятие «чести» было основополагающим для взрослых и детей, мужчин и женщин. У них не было четкой религии, но был нравственный закон, в котором вся жизнь была накручена на это старомодное основание.

Уважение, любовь, справедливость и неприятие лжи. Нравственный кодекс. Адыгэ Хабзе.

Что такое духовность?

Напэ.

У моих людей было огромное желание жить в другой стране, но они не могли ничего поделать с собой.

Моя земля была больна, она была обесчещена столько раз. Ее убивали, а потом заметали следы.

Однажды я прочитала об оргиях, которые устраивали конвоиры и заключенные в лагерной тюрьме для заключенных, приговоренных к смертной казни, «Серпантинке», на колымских приисках. В том месте, где они знали, что нет выхода ни у тех, ни у других. Самым страшным были не убийства, не поедание трупов и приготовление в котле парохода мяса живых людей, а именно «Серпантинка». Я все время ставила себя на место и заключенных, и конвоиров, и не могла понять: перед лицом смерти они становились животными или самими собой?

Рак живет в человеке с детства. Это программа самоликвидации тела, которая приводится в исполнение, когда процент ошибок носителя перевешивает.

Почему ушел весь культурный цвет нации, несший в себе нравственный корень? Почему русские уничтожили сами себя?

Мы ничего не знаем о времени.

«Боже, это был плохой сон».

Для того, чтобы вернуть душу, я должна была принять память. Взять их всех обратно. Не религию, не книги, не обещания. Я должна была, и каждый сам с собой, и все вместе понять, что честь и память  – основания  человека, а человек - основание страны. И тогда бессмысленность отпала бы как тля от цветка.

Однажды эта оргия конвоиров и заключенных должна закончиться.

Мне хотелось чувствовать себя чисто выметенной избой, пахнущей хлебом, снегом и деревом.

Мне нужно было знать, что во мне, за моей спиной, нет ничего гадкого, свербящего и затоптанного.

Иначе нет шансов вернуться.

На моем столе лежали скопированные орнаменты древних кавказских ковров, на мониторе - старая карта Кавказа. Со мною на связи находились люди, которые искали похожее. Я видела себя пульсирующей точкой, соединенной множеством нитей, словно капилляров, с именами, сердцами, городами, горами, прошлым и будущим. Было страшно, но я понимала, что нет выбора.

Я никогда ничего не делала  от себя, просто шла за знаками и совпадениями.

Я нарисовала птицу и мне стало ясно все – от начала и до конца, как все началось и чем все закончится.

Каждый должен нарисовать себе Бога.