Гл. 1-34. Черновые наброски

   "Мы имеем врагов внутренних.
   Мы имеем врагов внешних. Об этом
   нельзя забывать, товарищи, ни на
   одну минуту".
   (Сталин И.В. Соч., т.II, с.68)
               
            -1-
   ВОСКРЕСНЫЙ ФИТИЛЬ

   Начало 1941 года. Градус классовой борьбы в стране, следуя мудрым указаниям товарища Сталина, неуклонно повышался. Особенно быстро он рос в западных, недавно присоединённых областях БССР. Всё активнее и активнее вражеские недобитки  вели там свою подлую подрывную работу: саботировали решения органов власти на местах, вредили, шпионили в пользу иностранных разведок, готовили почву для антисоветских восстаний. Словом, вставляли палки в колёса локомотиву мировой  революции, бешено мчавшемуся в светлое  коммунистическое будущее...
   26 января 1941 года, в воскресенье, у себя в кабинете, развалившись на просиженном, обтёртом до глянца кожаном диване, начальник отдела НКВД Осинцевского района одной из западных областей БССР младший лейтенант госбезопасности Дятлов, молодой мужчина лет  тридцати со скуластым, широконосым лицом, высокий и здоровый как кремень, неторопливо грыз семечки, сплёвывая шелуху в кулак. Его сознанием с утра завладела (и уже не отпускала) какая-то бесконечная ленивая одурь... Расслабленный взор младшего лейтенанта перетекал с одного предмета на другой, нигде надолго не задерживаясь. Переведя глаза на засиженный мухами портрет И. В. Сталина в золочёной раме, висевший в простенке между окнами, справа от входной двери, Дятлов сделал чудовищно смелое открытие. Мухи не только не испортили изображение великого Вождя, а, напротив, придали портрету новое звучание, сообщив полотну глубокую, суровую правдивость (всем известно, что лицо товарища Сталина покрыто крупными рябинами от оспы). И потом: метки на холсте, зелёные, оливковые, сгущающиеся до тёмно-охристых, тонко нюансированы, поставлены в нужных местах, со знанием дела, как того требует метод соцреализма в изобразительном искусстве. Однако, мгновение спустя, Дятлов спохватился, устыдившись совершённого им святотатства в отношении портрета великого Вождя и Учителя. Отложив семечки, он взобрался на табурет, вынул из кармана носовой платок, воровато оглянулся на дверь, плюнул на холст и, совершая рукой быстрые круговые движения, принялся с каким-то осатанелым рвением отчищать изгаженные мухами щёки и лоб товарища Сталина. «Ну какой же это, к чертям лысым, реализм?! – сердито размышлял он вслух. – Промашку я дал непростительную. Декадентское пачкунство с реализмом спутал». И развил уже про себя: «Вот бы, ей-богу, обнаружить к Первомаю какую-нибудь крупную антисоветскую повстанческо-террористическую организацию. Широко разветвлённую, возглавляемую из зарубежного центра. С отделениями во всех крупных городах не только БССР, но и многих других братских республик. Если повезёт – с филиалами в Сибири, на Урале и Дальнем Востоке. Тогда меня, возможно, заметит товарищ Цанава и переведёт на вышестоящую должность. Ну, скажем, в областное управление, помощником начальника ХОЗО или ФИНО. А что? Работа руководящая, непыльная. Материальные ценности всегда под рукой. Респектабельная «шпала» в петлице. Жалованье соответствующее. Доплаты всякие. Виды на служебный рост. Красота…»
   Так бы и витал младший лейтенант всё воскресенье в эмпиреях, убивая время, если бы в половине третьего пополудни не затрещал как оглашенный, пронзительно и резко, телефонный аппарат, с утра не подававший никаких признаков жизни. Дрынь… дзынь… дрынь… дзынь... С очень нехорошим предчувствием спрыгнул Дятлов с табурета, подошёл к столу, поднял трубку.
   -Младший лейтенант Дя…
   Но с той стороны провода его грубо оборвали:
   -Чего, Дятлов, трубку не берёшь, в лоб тебя драть!?
   -Виноват, товарищ майор! – Дятлов поспешно застегнул верхнюю пуговицу суконной  гимнастёрки (в служебных делах он строго соблюдал субординацию).
   -Ты вот что, Дятлов, - рявкнула трубка, - заруби себе на носу: карающий меч революции работает без выходных как в городах, так и в сельской местности, чтобы кровь врагов лилась рекой круглосуточно. Ты мне, сукин сын, всю отчётность за январь испортил,  органы области, мать твою, под монастырь подвёл! Или ты думаешь, что товарищ Сталин  поверит, что в Осинцевском районе у него нет врагов?
   -Так точно, товарищ  майор! – выпалил Дятлов первое, что пришло на  ум.
   -Что – так точно?! – разъярилась трубка. – Издеваешься?! Ты, Дятлов, мать твою растак, какое самообязательство по арестам взял? Два ареста в день?
   -Так точно.
   -Чего не выполняешь? Совсем от безделья охренел?! Сачковать, сучий потрох, вздумал, когда Родина в опасности?! Кубикам в петлицах тесно, мать твою? Так ты скажи, я их уберу!
   -Никак нет! – нашелся младший лейтенант.
   -Слушай приказ, - смягчилась трубка. - К завтрашнему дню выявить организованную подпольную «каэр» группу численностью от пяти до десяти человек. Иначе отправлю туда,  куда Макар телят не гонял. Понял, Дятлов, мать твою?!
   После гневливого пассажа майора в трубке что-то лязгнуло, загудело, треснуло, сердитый женский голос произнёс: «Тамара, подключи тридцать третьего», - и связь  оборвалась…
   -Такточнопонял! – скороговоркой выпалил младший лейтенант. 
   Уф-ф! Только что с него снимал стружку сам начальник областного управления НКВД, майор госбезопасности Истомин, чей властный голос и нелитературные обороты речи всегда оказывали на него какое-то особое магнетическое воздействие. Оцепенев, он стоял во фронт, прижимая трубку умолкшего телефона к уху.
   «Что же предпринять? Гм… Холку, понятно, Истомин может намять. Но не больше.  Я  лично ему много чего хорошего сделал». Он вспомнил, что в деревне Старые Плеши есть у него общественный помощник, парторг колхоза «Светлый Путь» Микола Шершень. «К нему махнуть, что ли? Может этот смышленый малый какими сведениями располагает? Заодно и к Марыльке заскочу на огонёк»... Задвинул Дятлов печную заслонку, запер сейф. Позвонил домой, предупредил жену, что ночевать не придёт по причине выезда на спецзадание. Рысака младший лейтенант оседлал сам. «Хорошо бы сегодня убить двух зайцев сразу», - подумал он, подтягивая подпруги.
            
               
           -2-
   КОНТРРЕВОЛЮЦИОННОЕ МЫШЛЕНИЕ
               
   Окружённая по бокам лесом, деревня Старые Плеши, насчитывавшая сто дворов и триста двадцать жителей, находилась всего в восьми километрах от Осинцевска. Поэтому Дятлов не торопился и, дробно прыгая в седле, сдерживал нетерпеливого чубарого рысака. День клонился к закату. Морозец стоял умеренный; звездясь, порошил жидкий снежок. Деревья, облачённые в белое, выстроились вдоль малоезжей дороги шпалерами, как на параде. Младший лейтенант, не чуждый лирики, любовался красотами природы. Но услужливая память вновь и вновь возвращала его к телефонному разговору с комиссаром. И, продолжая воображаемо оппонировать ему, Дятлов находил всё новые и новые сильные доводы в своё оправдание. В самом деле: чем он испортил январскую отчётность? В январе он выжал из района всё, что мог. Тридцать пять фактов контрреволюционной агитации. Двадцать эпизодов недонесения об измене родине. Ну, положим, недотянул он до планового показателя количества подлежащих репрессии в январе. Недотянул малую толику. И что? Из-за каких-то пяти «заготовок» свою голову на плаху положить? Все его прошлые заслуги, выходит, коту под хвост? Никто не спорит, у соседей и конечные цифры, и составы  внушительнее выглядят. Но там, простите, и районы масштабнее. Заводы и фабрики имеются. ФЗУ и техникумы. Клубы всякие. Народные театры. Даже речной порт. Есть где разгуляться. У них не только «каэр» агитацию, но и контрреволюционную троцкистскую деятельность, и сношение с иностранным государством, и шпионаж, и умысел на теракт, и подготовку вооружённого восстания можно при желании выявить. Как говорится, была бы голова, а вши найдутся. А у него в Осинцевске (на всё про всё!) один плодоовощной комбинат, кирпичный завод и школа-семилетка. Мелко! Мелко! Мелко, убого и скудно. В прошлом году он дважды в месяц привозил начальнику управления часы, портсигары, меха, шёлковые и шерстяные ткани, золотые перстни, колье, браслеты, броши, охотничьи ружья, столовое серебро, фарфор, гобелены, картины, шубы и прочее, негласно изъятое при обысках у бывших владельцев мастерских, магазинов, аптек, складов, гаражей, паровых мельниц, врачей, инженеров, ювелиров, адвокатов и церковников. В этом году не привез ничего. Истощились запасы высококачественного «сырья» из буржуазной и интеллигентской среды. Иссяк источник, который и кадрами достойными питал подпольные организации и диверсионные группы, и побочный доход чекистов приумножал. Всю  осень и начало зимы прошлого года неустанно, день за днём насквозь, без выходных, сутками напролёт, не щадя ни себя, ни подчинённых ему оперуполномоченных, Дятлов нивелировал социально-политическое лицо района, безжалостно выкорчёвывая вражеские остатки. Кого выселил. Кого посадил. Кого к расстрелу подвёл. Пришлось изрядно попотеть, чтобы в 1940 году конкурентов из более перспективных районов по всем статьям превзойти. Как-то пять суток кряду Дятлов не смыкал на работе глаз; его, измотанного служебной текучкой, истерзанного недосыпанием, потерявшего от усталости сознание карета скорой помощи увезла в больницу. Очнувшись, он наотрез отказался принимать лечение. И, вернувшись в рабочий кабинет в больничной пижаме и войлочных тапочках, провёл двадцать пять чрезвычайно продуктивных допросов без перерыва на отдых и приём пищи. Горячечное самоотречение Дятлова было не напрасно. За первое место в соцсоревновании его наградили знаком «Заслуженный работник  НКВД» и почётной грамотой, а зама Друшляка - десятью метрами мануфактуры и сторублёвой премией. Но не подумал он, когда из кожи вон лез, растрачивая врагов народа безоглядно, обойму за обоймой, что в сорок первом году они тоже могут Родине понадобиться. Как мог он забыть прописную истину: чем ближе к социализму, тем острее классовая борьба?..
   Признаться,  всё-таки  раньше – при союзном наркоме Ежове и местном Бермане – было меньше унылой следственной рутины. Особенно когда приговоры стали утверждать областные «тройки». Всех сотрудников аппарата тогда охватил подлинный дух новаторства. Каждый стремился стать застрельщиком в деле упрощения тех или иных процессуальных формальностей. В порядке вещей стал расстрел арестованных, а затем (задним, естественно, числом)оформление дел с признательными показаниями. На Дятлова нахлынули ностальгические воспоминания. Четыре года назад в небольшом городке под Киевом он поставил на образцово-показательную деловую ногу работу по приведению в исполнение смертных приговоров. Перво-наперво, приговорённых к «ВМН», доставлявшихся для расстрела, препровождали в «ленинскую комнату». Там сверяли установочные данные – фамилия, имя, отчество, год рождения и тому подобное. Секретарь забирал у них деньги и ценные вещи. В комнате напротив смертники сдавали одежду. Её сортировали сотрудники комендантского отдела. Похуже забирали себе, лучшее Дятлову и его заму откладывали. Одну из камер обшили кошмой, чтобы заглушить звуки выстрелов. Расстрельная команда, облачённая в кожаные кепки, длинные кожаные фартуки и перчатки с крагами выше локтей, била врагов из наганов не жалея патронов. Пах! Пах! Пах! И ещё: пах! пах! пах! Заводи следующих! Командовал «свадьбой» его заместитель Селиванис, старый опер из латышских стрелков. Перед расстрелом он накоротке, за какие-нибудь две-три минуты, проводил воспитательную беседу с приговорёнными о недопустимости произнесения перед смертью слов «Да здравствует Сталин!» или других возгласов величания, марающих имя уважаемого Вождя. После казни тороватые помощники из комендантского отдела, удаляя золотые зубы и коронки у мёртвых врагов, умудрялись ещё извлекать драгоценности из всяких потаённых складок на теле!.. За ночь расстреливали от двадцати  до сорока человек. Утром обтирались одеколоном «Шипр», вытравливая из кожи въедливый запах пороха и крови. Делили добычу. За осень и зиму тридцать седьмого Дятлову удалось сколотить приличную сумму – пятьдесят тысяч рублей. Деньги у него тогда не переводились. И не верится даже, что семь лет назад он, забитый бухгалтер конторы «Заготзерно», по указке заведующего искажал отчётность. Недалёкого начальника боялся, как огня, мелким бесом перед ним стелился, ни в чём не смея ему перечить. Каждый день с леденящим страхом ожидал разоблачения. По ночам не спал, дрожа в темноте. До безумия боялся громких голосов. Тяжких, уверенных шагов в коридоре. Тревожно хлопнувшей входной двери. Говорил быстро и невнятно. Над нищенской зарплатой своей истерически хохотал. И вдруг (о, удача!) комсомольский набор в органы. Надев на голову голубую приплюснутую фуражку с сиреневым околышем, Дятлов преобразился, ощутив себя подлинным хозяином жизни. Он, как бог всемогущий, стал властвовать над людьми. Скажете, преувеличение? Ошибаетесь. Истинная правда. Любого он мог теперь упразднить с дороги. Въехать в приглянувшуюся квартиру. Овладеть заинтересовавшей его женщиной, незамужней или состоящей  в браке. Дикая, первобытная власть опьянила его... Забылись давнишние горести, ушли в глубину. Дятлов завёл вполголоса (а голос у него был замечательный - лирический баритон):               
               
               
                Когда простым и нежным взором,
                Ласкаешь ты меня мой друг…               
               
   Снег вдруг повалил густыми хлопьями. Он назойливо лез за воротник пальто, ласково щекотал шею. Соломенные крыши в пепельно-серых шапках снега показались, и вся деревня, растянувшаяся в длину на несколько километров на дне глубокого оврага, стала как на ладони. Неожиданно быстро низкое свинцовое небо опустилась на заснеженную, скованную морозом январскую землю. Только в беспорядке рассыпанные внизу мелкой световой крупой жёлтые и зелёные мерцающие огни, огоньки, огонёчки освещали и согревали её своим теплом.

                Необычайным цветным узором
                Земля и небо вспыхивают вдруг…               

   И вновь наболевшее покатилось в голове каскадами.
   "Какие же всеохватные в защите наших завоеваний шестидесятые и семидесятые статьи! Их всего восемнадцать, но бьют они в самое яблочко. И вообще, как можно без них? Говоря по правде, все эти «западенцы», в кого, собственно, ни плюнь, скрытые враги советской власти и лично товарища Сталина. Вот, допустим, середняк-хуторянин. У него до десяти гектаров земли в наличии. Дом-пятистенок, крыша с накатцем, гремучего железа, плюс хозпостройки. Скот и птица на лужайке возле реки жирок нагуливает. Молоко своё, немеренное, по праздникам - убоина. Будет ли этот отдельно взятый мелкий собственник радеть за колхоз, болеть за советскую власть, беззаветно любить товарища Сталина, как все советские люди?  Нет, не  будет, потому как догадывается, нутром своим чует, что рано или поздно с имуществом своим ему придётся расстаться. Не приемлют подобные хозяйчики общих котлов. Им, видишь ли, свой индивидуальный чугунок ближе! То, понимаешь, вступают они в колхозы, то выходят из них. Индивидуалисты... Так дело не пойдёт! Посмотрим, что они запоют, когда им крылышки укоротят: переселят в деревню, землю отрежут, тягловой силы лишат, трактора и инвентарь экспроприируют! Ладно, идём дальше. Клерикалы и сектанты – враги номер один. Распространители бесплатного «опиума для народа» с амвонов и кафедр многие лета нашим пятилетним планам провозглашали. Советский строй, шутка ли сказать, называли властью сатаны! Забыли они, что в СССР церковь от государства отделена. Стали разбираться с ними всерьёз. И что бы вы думали? Выяснилось: попы, ксёндзы и раввины западных областей состояли на службе у германо-польской и японо-финской разведок. Получая щедрое финансирование из-за рубежа, ежедневно, еженощно и ежечасно проводили широкую и всестороннюю подготовку шпионско-повстанческих кадров. Призыв в Красную Армию саботировали. На выборах в Советы агитировали за поляков голосовать. Готовились, захребетники, к иностранной интервенции. Церкви, костёлы, синагоги у них отобрали. Разместили там склады, архивы, конюшни, общественные туалеты. Самих  приструнили, определив в лагеря и трудпосёлки. Подчеркнём: при полной поддержке городских и сельских низов, которые давно иконы Божьей матери и кресты с распятием портретами товарищей Ленина и Сталина заменили. Своё отношение к религии они метко выразили поговоркой:  «Хлеб даёт нам не Христос, а машина и колхоз». Гнилая польская интеллигенция была с клерикалами  в одной упряжке. Подстрекала к бойкоту белорусских школ. По заданию охранки развернула шпионскую работу. Короста! В кратчайшие сроки надо воспитать свои, преданные социализму, сознательные, стопроцентно пролетарские кадры командиров производства и культурного фронта  в западных областях из числа передовой батрацкой молодёжи. Они должны уметь не только строить, лечить, писать книжки, читать лекции, но и организовывать массы для социалистической переделки народного хозяйства. Хотя за доморощенными выдвиженцами тоже нужен глаз да глаз. У интеллигентов со временем ввиду излишка образования и навязчивых мыслей ум за разум заходит. Присматривать за ними надо систематически, прореживать, как свекловичную поросль. А пока «восточники» вкалывают на более или менее узловых должностях. Их в район прислали полтысячи почти. Большинство (как выяснилось) с замутнённым или компрометирующим прошлым, социальным и политическим. Ладно, разберёмся! Кустарей-евреев тоже в чёрный список. У них одно на уме – деньги, деньги, деньги. И голытьбу голоштанную, в гнилых халупах прозябающую, тоже под микроскоп. Нет в здешней голытьбе абсолютно никакой надёжности. Вот и получается, если брать широко: в Западной Белоруссии никому доверять нельзя. Никому! Категорически. Предадут при первом удобном случае. Правильно товарищ Сталин их компартию и комсомол разогнал и всю верхушку их шпионскую пересадил. Люди в здешних краях с червоточиной. Либо шкурники, либо двурушники, либо то и другое вместе. И все они кучей - скрытые носители контрреволюционных идей. Что с ними делать? Как бороться? Выход, пожалуй, есть единственный: установить бесповоротно (первоначально в виде эксперимента в западных областях, позднее передовой опыт можно распространить всю страну), что всякая антисоветская идея, возникшая в голове, пусть даже безотчётно, является признаком контрреволюционного мышления (КРМ). Гениально! Состав преступления («corpus delicti») налицо. И вот: никаких допросов, никаких очных ставок, никакого делопроизводства. Никаких "троек", "двоек", "осо", трибуналов, судов и прочего. Отменить! Аннулировать! Сдать в архив! И забыть. Как же это никому ещё в голову не пришло?! Сумасшедшие деньги можно сэкономить на одних только бланках  протоколов  допроса, обыска, ордера на арест! Привлекать за КРМ всех без изъятия исходя из постулата: в любой, даже самой преданной голове, могут завестись антисоветские настроения. Лучше ошибиться в казни, чем в милосердии. Срок назначать, учитывая соцпроисхождение. С такой размежёвкой: социально близкому – пять лет лишения свободы, социально чуждому – десять. Пять-десять, будьте любезны! Легко запомнить. С конфискацией имущества и жилплощади в пользу государства. Самое главное, с работы не увольнять. Зачем? Пусть работают. С восьми до восьми, с перерывом на обед. Естественно, без денежного содержания. Кто норм не выполняет - сидит на голодном пайке. Кто даёт 100 % - получает восемьсот грамм хлеба. За перевыполнение - дополнительно - пирожок с капустой. За 200 % - ударный двойной паёк. Выходные отменить. Содержать в спецпоселениях. Движение без конвоя запретить. Детей высылать в Среднюю Азию. И получится у нас непрерывный круговорот заключённых в природе и обществе. Уверен: не пройдёт и года, как мы обрадуем товарища Сталина  высочайшим процентом изобличённых врагов, стремительным ростом жилищного фонда и сумасшедшей рентабельностью производства в западных районах БССР».
   Дятлов не без тщеславия подумал о том, что он находится всего в нескольких шагах от открытия в области юриспруденции, возможно, всемирного значения. Вчерне оно уже готово. Осталось сформулировать несколько основополагающих мыслей. Он, правда, пока ещё не знал каких. Но это не суть важно. Мысли появятся, на то они, как говорится, и мысли. Они уже копошатся у него в голове, под черепной коробкой. Ещё немного - и он их подхватит, в слова облечёт, бумаге предаст. Совершенно ясно: после обнародования его открытием станут пользоваться во всех странах, где победит социалистическая  революция. А победить она должна во всём  мире. В этом у него не оставалось даже зерна сомнения. Дятлов увидел себя в городке Чжэнчжоу на набережной Хуанхэ в окружении китайских студентов. Все они желты, как лимон, низкорослы, сухощавы, улыбчивы и в очках. Слушают, раскрыв рты. Конспектируют каждое слово, слетающее с языка доктора права Дятлова. Из-под карандашей бешено выскакивают иероглифы. Шелестят тетрадные страницы. Он объясняет, как можно в сжатые сроки превратить Поднебесную в грандиозную коммунистическую стройку. Китайцам очень близки идеи советского профессора. Студенты цокают языками: «Рус каясё! Бесплатная труда. Рус каясё!»


            -3-
   МОРАЛЬНО-БЫТОВОЙ РАЗЛОЖЕНЕЦ


   Где-то рядом лихо резанула  гармонь. Девичий голос затянул  разухабисто:               
               
                Мы идем в единой воле
                Все по ленинской тропе.
                Наши девки в комсомоле,
                Наши бабы – в ВеКаПе.   

   «Хорошая частушка, соответствует духу времени, - оценил Дятлов. – Единственно непонятно, почему молодые бабы не могут быть в комсомоле, а политически  зрелые девки  стать членами ВКП (б)? И про мужиков ничего не говорится. Странно, что они в частушке оказались на самой обочине столбовой  дороги  коммунистического строительства…» 
   У магазина сельпо младший лейтенант остановился. Спрыгнул с лошади, привязал её к телеграфному столбу, к которому был прибит фанерный плакат, оповещавший о том, что статья 95-я Конституции СССР предоставляет гражданам право на материальное обеспечение в старости, а также - в случае болезни и потери трудоспособности и, прочистив горло кашлем, толкнул тяжелую железную дверь. В лицо пахнуло теплом жарко натопленного помещения. В небольшом, хорошо освещённом торговом зале висел густой запах хозяйственного мыла, духов, дрожжей и недавно вымытых полов. За прилавком стояла  незнакомая младшему лейтенанту чернявая молодка. Ярко накрашенные изгибистые губы её при появлении Дятлова  расцвели приветливой улыбкой. Кокетливо стрельнув карими глазками в младшего лейтенанта, она вышла навстречу – в лёгком ситцевом платье и белой вязаной кацавейке, небрежно наброшенной на плечи - и, приблизившись вплотную, спросила нараспев:
   -Чего желаете, товарищ офицер?
   Дятлов растерялся. Он ожидал увидеть здесь продавщицу Марылю, которая периодически,  один раз в неделю, оказывала ему услуги личного свойства.
   -А где Марылька? – спросил он невпопад.
   -Вам Марылька нужна?
   -Да нет... По службе интересоваться положено.
   -Марыльку в город забрали. В ресторан «Октябрьские зори».
   -Ишь ты, шмишь ты... - буркнул Дятлов себе под нос, - кто бы мог подумать. Сколько, понимаешь, бабу не приручай, всё равно в лес смотрит... – И добавил уже громко: - Найди-ка мне, милая, пачку папирос.
   Не рассчитывал он увидеть в магазине сельпо такую куколку! Тощую Марыльку Остроух рядом с ней не поставишь. Он даже слегка разволновался, скосив глаза на упругую, колышущуюся грудь, но страшным усилием воли взял себя в руки и взгляд отвёл. Смешно ведь: не пасовал перед злобными врагами народа, а тут перед продавщицей сельпо оробел. Пусть даже очень и очень привлекательной наружности.
   -Для вас всё найдём, товарищ офицер…
   Новая продавщица, - относившаяся, между прочим, к особо почитаемой Дятловым категории жгучих восточных брюнеток, - сладострастно пахнущая духами, плавно развернулась и бархатно-мягкой походкой направилась к прилавку. Младший лейтенант, пользуясь случаем, проинспектировал её фигуру сзади - от талии, частично скрытой кацавейкой, до стройных ног в коротких обрезных валенках. И - ахнул в душе. Богиня!.. Ему, по совести говоря, нравились женщины примерно такого лёгкого нрава… когда не надо прилагать умственных усилий и материальных средств на их покорение. Он предпочитал крепости, не требующие осады. В таких случаях завоевателю торжественно вручают ключи от  крепостных ворот и даже широко распахивают эти ворота, чтобы он  не тратил  драгоценное  время  на возню с замком.
   -Вот «Казбек», лично для вас, - женщина протянула Дятлову пачку. 
   -Ого! – удивился  младший лейтенант. – Не ожидал. Думал «Беломором» разжиться.  И то в лучшем случае. Сколько с меня?
   -Три рубля пятнадцать копеек.
   -Как вас зовут, прелестная незнакомка? – осведомился младший лейтенант, положив  на  прилавок  мятый  червонец.
   -Люськой с утра была.
   -А меня  Виленом.
   -Чудное имя, - сказала Люська.
   -Почему чудное? Вилен  означает «Владимир Ильич Ленин». Ви-лен. Ясно? Я это имя взял в январе двадцать четвёртого года, когда товарищ Ленин умер. Родители-то меня Янкелем  нарекли.
   -Янкель тоже неплохо.   
   -Вилен всё-таки лучше, - твёрдо сказал младший лейтенант и продолжил назидательно: – Это имя всегда мне о нашем великом вожде и учителе напоминает. Ты не можешь представить себе всю величину его человеколюбия и гуманности. Приведу тебе показательный пример. Был у Ленина товарищ – председатель комиссии снабжения Юго-Восточного фронта. Так вот, доложили Ильичу, что его друг-комиссар мужиков обижает, в мещанстве по уши погряз, дом себе прикупил, автомобиль, в лучших московских ресторанах кутит, на любовниц добро народное транжирит почём зря. Позвал его Вождь и спрашивает: «Правду  ли  говорят, что ты  в тяжёлый для революции момент, когда на нас Колчак с Врангелем навалились, и Антанта душит со всех сторон, пьёшь да гуляешь, добро народное не бережёшь»? Опустил глаза комиссар. Молчит. А Ильич продолжает: «Нельзя мужика притеснять, он всю страну хлебом кормит. На мужике наше государство держится. Поэтому как друга своего близкого,  приятеля давнего, должен наказать тебя примерно, со всей строгостью». Обнял Ленин друга, поцеловал в лоб, отвернулся и велел… повесить его. Вместе с дружками-собутыльниками. Вот какой, понимаешь, Владимир Ильич был. Добрый и человеколюбивый. Справедливость выше всего ставил.
   -А в нашей деревне на Брянщине, когда я ещё маленькая была, сосед свою дочь  Тролебузиной назвал.
   -Троцкий, Ленин, Бухарин и Зиновьев? – догадался Дятлов. – Я твоим соседям не завидую. Троцкий, Бухарин и Зиновьев врагами народа оказались. Цепными псами мировой  реакции.
   -Ну!? – выдохнула Люська, испуганно взмахнув ресницами.
   -Ты что,  газет не читаешь, радио не слушаешь?
   -Некогда мне газеты читать. Новости люди добрые рассказывают.
   -Тебя по этой части надо подтянуть. Слухи – ненадёжный источник информации.– Дятлов кашлянул, подошёл к окну, задёрнул занавеску. – Ты, получается, не местная, так? А  здесь как оказалась?
   -Приехала в прошлом году к родственникам. Тут у меня дядька по отцу живёт. Понравилось. Осталась, замуж вышла. В правлении учётчицей работала, пока в магазин  не перевели.      
   -Хлеб хоть регулярно завозят?
   -Врать не буду. Бывают перебои.
   -Люди-то, наверное, недовольны?
   -Не, они привыкшие.
   -К чему привыкшие?
   -Ко всему.
   -И разговоров не ведут? 
   -Каких?
   -Всяких. Как правило, провокационных. Таких, что, понимаешь, при Польше лучше жить  было. Что советская власть народ хлебом снабдить не в состоянии. И всё такое  прочее. Только - честно.
   -Да разное болтают. Будто бы в Белостоке очереди за хлебом  огромные,  у каждого  магазина по две-три тысячи человек стоит.
   -И всё?
   -Ну, треплются ещё, что при поляках в Осинцевске ежедневно поливали улицы,  подметали, а сейчас ничего такого  нет.   
   -Ты запоминай, кто чего говорит. И мне будешь рассказывать. Догадываешься, где я работаю?
   -Ну…
   -Тогда договорились?!
   -Не знаю, смогу ли…
   -Сможешь, - ободряюще сказал Дятлов. – Врага тоже не сразу можно распознать, на лбу это, как говорится, не написано. Проговориться он может, ляпнуть сдуру чего – а ты запоминай. Вот, к примеру, в соседней деревне арестовали на днях одного мужика. С виду честный был человек. Из середняков. Непьющий и некурящий. Работник, каких поискать. Трудодней больше всех имел. Одним словом, положительный со всех сторон: пробы негде ставить. В колхоз первым записался. За советскую власть и колхоз агитировал с пеной у рта. Решения партии поддерживал, голосовал, понимаешь, всегда в первых рядах. Кто бы  мог подумать, что он камень за пазухой прятал почти целый год. И вот недавно проник в  зернохранилище и подбросил туда палочку Коха.
   -Галочку - чью? – переспросила Люська.
   -Да не галочку, а палочку. Есть такая бактерия в виде изогнутой палочки. Возбудитель туберкулёза, понятно?
   -А где он её взял?
   -Враги из-за кордона снабдили… Короче, признался он во всех своих грязных делишках, как только узнал, что ему за диверсию «вышак» ломится. Сразу всё выложил, собака, иностранных хозяев своих и подельников сдал с потрохами. Палочку он дома в пробирке  хранил, сволочь этакая. За печкой. Там она у него размножалась в тепличных условиях.  Ею он с соучастниками собирался поделиться. Представляешь, сколько советских людей  мог  заразить этот агент дефензивы со своими подручными, если бы органы вовремя  его не раскусили и на чистую воду не вывели! Мерзопакостная всё-таки страна была эта Польша! Её, понимаешь, давно и в помине нет, а дефензива их до сих пор нам кровь портит.
   Дятлов умолк - вспомнил приказ майора Истомина. Он кисло нахмурился; глаза потускнели, морщины на лоб набежали, щёки запали глубокими чёрными бороздами. Люська, заметив перемену в настроении офицера, тоже не решалась заговорить...
   -Ревизию тебе давно делали? - разорвал Дятлов молчание.
   -Ревизию? – переспросила Люська, накручивая на палец кончик косынки, повязанной на шее. - Я уж и не помню когда. Муж мой, Григорий, всё больше в рюмку заглядывает. Ей он ревизию каждый день делает. Не до меня ему.   
   -А-а-а, вот ты о какой ревизии... – оживился Дятлов, и морщины на его лбу разгладились. - Подходящее слово. Я бы тебе, понимаешь, ревизию каждый день делал. И по нескольку раз.               
   -Тогда проходи в кладовую, а я магазин закрою, - сказала Люська.
   Дятлов снял пальто, шапку, бросил их на прилавок и, пригладив рукой коротко стриженые рыжие волосы, вошёл в полутёмную кладовую. Присел на табурет, стоявший у стены. Услышал, как хлопнула входная дверь, и чей-то громкий мужской голос заговорил на местном диалекте:
   -Добрага дня, хозяйка. Можна увайсьцi?
   -Закрыто на учёт товара, - ответила ему Люська.
   -Я выбачаю панi, мне толькi запытаць.
   -Ну, спрашивай.
   -Трохдзюймовые гвозьдзi маеш?
   -Нет.
   -А чатырохдзюймовые?
   -Нет. Никаких нету. И не было давно. У тебя всё?
   -Кепска, хазяйка, кепска. И шо мне зарака  рабiць? Бяда! Жалеза  кудысьцi зьнiкла! А у мяне крыльцо на ладан дыхае. Направы патрабуе. Правiльна таварыш Ленiн казаў:  рэвалюцыя i нiкакiх гвазьдзей, халера ясная! Што за жыццё такое, щоб яго пiдняло ды  гепнуло!
   Хлопнула  дверь. Дятлов вышел из кладовой.
   -Кто это был? – спросил  он, жмурясь от яркого света.
   -Не знаю, - ответила Люська.
   -Врёшь!            
   -Да нет же! Не из Плешей он. Приезжий. Я всех здешних в лицо знаю.
   -Как выглядел?
   -Высокий. В ватнике и валенках. 
   Хотел Дятлов броситься вдогонку за подлым подстрекателем и… раздумал. Если зреть в самый корень, то товарищ Ленин  в 1917 году высказывался о революции именно в таком резко-принципиальном ключе. Никаких, мол, говорил, гвоздей и баста! Большевики должны взять власть вооружённым путём! Категорически,  без каких бы то ни было околичностей и вычур. Тогда нельзя было иначе. В "Кратком курсе истории ВКП (б)" так и написано, чёрным по белому. Товарищ Сталин в краеугольном вопросе необходимости революции всецело поддерживал Владимира Ильича в отличие от «проститутки» Троцкого, Каменева, Зиновьева и других более мелких ренегатов. Так что спрашивавший гвозди субъект фактически прав. И дискредитацию советской промышленности ему не пришьёшь. Его ещё догнать надо, опознавать. И долго раскалывать, пытая бессонницей и жаждой, жарой и холодом. Бить поленом по голове. Обжигать спичками или защемлять пальцы в дверях, пока не признается…
   Люська, закрыв на ключ входную дверь, посмотрела на него томными глазами. Чекист сделал приглашающий жест рукой, пропуская продавщицу в кладовую. В животе у него растекался сладкий холод. Голоса в голове весело распевали на разные лады:
               
                Мы так близки, что слов не нужно,
                Чтоб повторять друг другу вновь…
               
   В отношениях с женщинами Дятлов не отличался оригинальностью, являясь типичнейшим эмпириокритицистом. Но - извините! - что в этом зазорного? Что он – не человек? Интересами службы Дятлов не манкировал, излишеств не позволял, рукоприкладством не занимался. И властью не злоупотреблял, покоряя дамские сердца только благодаря богатой словесной инструментовке. Одним словом, марку органов Дятлов держал высоко. За них он мог легко и непринуждённо, не раздумывая нисколько даже, жизнь отдать. Не свою, естественно. На том, как говорится, и стоял.


       -4-
   QUI PRO QUO   

   Воскресным январским вечером плотник Григорий Охримук вернулся в Плеши из отхожего промысла. Два месяца в Осинцевске на заработках истомился и телом и душой, домой наезжая один раз в месяц к выходному. Плотницкий инструмент – топор, пилу, стамески, коловорот и отвес - в хлев отнёс. Заскочил в хату, с порога перекрестился машинально на черневшее в углу кружево иконостаса. Устыдившись, поморщился, головой мотнул, чертыхнулся в душе. Что за наваждение! Стоит только увидеть образа, как правая рука сама собой тянется крестное знамение совершить. И так всякий раз, когда он домой возвращается после долгой отлучки. Самое странное, что никто его этому не учил. Какие-то чудеса в решете...
   Заработанные в городе деньги Гришка в наволочку спрятал, переоделся. И в чайную стопы направил, отметить с дружками приезд. На крыльце её как клин с обухом столкнулся с председателем Непрухиным. Тот велел, не откладывая на потом, погасить задолженность по сельхозналогу и самообложению в размере восьмидесяти рублей: «Ты у нас мужик денежный, стыдно тебе в должниках ходить». У Григория в кармане ватных штанов лежало только двадцать. Вот незадача! Польщённый похвалой председателя, он, сдвинув шапку на лоб, поскрёб затылок. Идти домой за  деньгами было далеко, а сельпо, где работала жена Люська, находилось рядом с сельсоветом и чайной. «Зайду, возьму у неё шестьдесят рублей», - решил Григорий. 
   Возле чайной стояла группа праздношатающихся деревенских гуляк с гармошкой. Звонкий девичий голос выводил частушку:
               
                Девки по лесу гуляли,
                Притворились лешими.
                Их партийные поймали -
                Тумаков навешали.
               
   «Хорошо поёт, - прислушался Григорий, - но моя Люська – лучше. В деревне ей равных нет, да и в городе, думаю, тоже».
   -Эй, Гришка, хадзи  к  нам! – крикнули ему.
   -Щас буду! – отозвался Григорий, завернул за угол и оказался у магазина.
   Дверь сельпо была закрыта, но окна, покрытые тонким цветистым льдом, ярко светились. «Что за мать твою ети! - растерянно пробормотал Григорий, нервно подёргивая редкий рыжий ус. – Здесь дело нечисто!» Припав к замочной скважине, он удивился: с обратной стороны двери личинка замка была закрыта ключом. «Что за так твою мать!" - уже про себя сказал Григорий. В ватнике у него на всякий случай хранился дубликат. Он достал его, и, засунув в скважину, вытолкал торчавший изнутри ключ. Дверь открыл осторожно, вошёл на цыпочках. Он почему-то вообразил, что магазин ограблен и ожидал увидеть раскиданный по торговому залу товар и Люську на полу в полном беспамятстве. Но ничего подобного не увидел. Напротив, в магазине царил образцовый порядок. Первое, что бросилось в глаза – чьё-то кожаное пальто с цигейковым воротником, оставленное на прилавке. На пальто лежала шапка-финка с красной звёздочкой на каракулевом козырьке. «Что за мать твою так!» - продолговатое лицо Григория вытянулось ещё больше.   
   Из-за двери, ведущей в подсобку, до слуха его докатились какие-то конфузливые шёпоты и шушуканье. Подойдя ближе, Григорий услышал приглушённые голоса. Один голос, мужской,  принадлежал, надо полагать, владельцу кожаного пальто и шапки; другой, женский, был точно голосом его жены, Люськи.    
   -Давай! – говорила Люська. 
   -Осторожно! – предупреждал мужчина. - Держи.
   -Ещё! – требовала  Люська. – Медленнее!
   -Подожди, - не соглашался мужчина.
   -Давай  ещё! – умоляла  Люська. – Быстрей!
   -Опусти  поводья, - просил  мужчина.   
   «Товар проверяют, не иначе конскую упряжь, - сообразил догадливый Григорий, но уходить не спешил – нужны были деньги. - Проверке мешать не буду, подожду, когда кончат…" Некоторое время в подсобке молчали, ведя учёт товара без комментариев. 
   -У тебя, гляжу, продукт высшей категории, - сказал, наконец, мужчина.
   -Всё моё всегда при мне, - с гордостью сообщила Люська.
   -Посмотрим, - сказал мужчина.
   -Для вас у меня тайн нет, - заявила Люська с каким-то даже вызовом.
   -Проверим… - засопел ревизор. – А покажите, где у вас…
   Из-за двери послышалось странное прерывистое сопение.
   -Здесь ничего нет… (Это Люська.)
   -Как нет? (Это мужчина.) Тут как раз…
   -Попробуйте чуть ниже… (Это Люська.)
   -О-о-о! (Это мужчина с удивлением.)
   -Ещё ниже… (Это Люська.)
   -Э-э, да тут…(Это мужчина опять с удивлением.)
   Проверяющий не договорил. Он стал сопеть гораздо сильнее. Мало того, к сопению прибавилось ещё посвистывание, приблизительно такое, как у паровоза под парами.
   «Ну, чисто дети!.. А чьё ещё у неё может быть? - изумился Григорий чудовищной наивности ревизора. – Конечно своё. Чужого товара она не держит».
   За дверью повисло странное затишье…
   Григорий сглотнул слюну, переступил с ноги на ногу. Прислушался. В подсобке, кажется, начали ворочать мешки с мукой.   
   -Ты, Люсьен, прирождённая наездница, -  фамильярно сказал проверяющий.
   -Вилен, ты пришпоривай меня, я поскачу быстрее, - посоветовала Люська.
   «О чём это они, мать твою так, говорят?» - удивился Григорий.
   -А-а-а-а! – вдруг застонал мужчина.
   За дверью раздался грохот. Очевидно, что-то тяжёлое упало с полки и ударило по голове, ноге или ещё какой части тела проверяющего. Люська, наверное, сильно испугалась за него и тоже закричала: «А-а-а-а-а!» Так и орали они в два голоса. «Что за мать твою так! - в сердцах Григорий  сплюнул на пол. – Сколько будет продолжаться эта чёртова ревизия?!" Ждать уже нет сил. И ноги замлели от долгого стояния. Пойду в  чайную, выпью грамм пятьдесят». Дверь Григорий запер, стараясь не производить шума. Уходя, услышал мужской баритон, напевавший знакомую песню:

                Веселья час придёт к нам снова,
                Вернёшься ты и вот тогда…

   В чайной Григорий заказал сначала двести пятьдесят. Потом, когда пришёл зоотехник Козич, ещё сто. После пропустили по сто пятьдесят с бригадиром Поцухом, по сто с Яном-кузнецом и Чучулисом. Далее память Григория Охримука наотрез отказалась что-либо запечатлевать. Далеко заполночь его принесли домой Чучулис и Поцух и осторожно опустили на лавку возле печи. 

               
            -5-               
 
   ДЯТЛОВ ИДЁТ ПО СЛЕДУ         
               
   Доносительство в СССР считалось верхом политической сознательности. Его прививали со школьной скамьи. Его активно внедряли в массы. Доблестные пионеры с упоением доносили на учителей и собственных родителей. Взрослые с не меньшим энтузиазмом наушничали на соседей, сослуживцев, родственников и знакомых. Добровольных информаторов  награждали,  ставили в пример, считали настоящими героями, такими  как, скажем, Чкалов или Папанин. По количеству доносов в Осинцевске всех превзошла семья Драчуков. Они донесли на тридцать два человека! И как замечательно донесли! Ни один из этих тридцати двух не ушёл от заслуженной кары за свои преступления, получив либо срок, либо пулю в затылок.
   Секретарь парторганизации колхоза «Светлый путь» Микола Шершень стал общественным помощником «органов» по велению сердца. Он обладал особым  чутьём на «контру». В прошлом – сороковом - году, в декабре, беспощадный к классовым врагам парторг сорвал маски с двух кулаков-мироедов и примкнувшего к ним подкулачника, притворявшихся честными колхозниками, разоблачив их коварный замысел испортить общественную борону, облив её концентрированной серной кислотой. Опасный химический препарат «органам» найти не удалось – увёртливые кулаки-черносотенцы успели от вещественного доказательства избавиться. Но это вредителям не помогло. Получив по «червонцу», они отправились в места не столь отдалённые. Их имущество частью распределили среди лучших колхозников, частью обобществили. За проявленную революционную бдительность Дятлов наградил Шершня карманными часами «Павел Буре».
   -Ну, выкладывай новости, - устало сказал младший лейтенант, выныривая из пальто и снимая шапку-финку. – Что-то задрог я, пока к тебе добирался.
   Ему пришлось надолго задержаться у гостеприимной продавщицы. Не будь приказа  Истомина, он остался бы у Люськи ещё часика на два. А то и на два с четвертью.
   -Сказать, как говорится, нечего, - сокрушённо вздохнул Микола.
   Поставив на стол литровую бутыль самогона и тарелки с огурцами, квашеной капустой и салом, добавил:
   -Вредителей и шпионов пока что не выявлено. Ян Ковальчук Казику Михлюку бока  отмочалил. Более происшествий за неделю не случилось.
   -За что отмочалил?
   -А не за что. Казик к нему с кулаками полез. Вот он и пересчитал ему рёбра.
   -Казик чего к нему полез?
   -Из-за бабы своей гулящей. 
   -А она чего?
   -Известно чего. К Янке липнет. Янка - парень хоть куда. Кузнец, одним словом. Блоху подковать может. А бабу подковать ему – раз плюнуть.
   -Гм… Африканские  страсти  какие-то, - со смешком  заметил Дятлов. 
   Они  опрокинули по стакану. Младший лейтенант крякнул и, поморщившись, покрутил  головой. Спросил, подхватывая вилкой кусок сала:
   -Как насчёт вражеских вылазок?
   -Некому вылазить, Вилен Лейбович. Всех, кто высовывался, причесали давно.
   -И единоличников не осталось?
   -Есть один, из батраков. Cкандалист и бузотёр. Сам - гол как сокол. Нищета дырявая. Ни лошади, ни коровы нет. Одна свинья, и ту кормить нечем. Босота! Но в колхоз не идёт, голодранец. Говорит, я без вашей задрипанной коммунии обойдусь.
   -И что?
   -Покуда обходится.
   -Наглец... Зря ты с ним цацкаешься. Снисхождение к единоличникам, допускающим подобные троцкистские высказывания, проявлять нельзя. Партия, понимаешь, давно осудила эту порочную правооппортунистическую линию. Одёрнуть человека надо, доходчиво объяснить, что ему дорога либо в колхоз, либо в отдалённые районы страны. Понятно? Так и передай. Для начала обложим его индивидуальным налогом. Если не потянет, выселим на Север или в Среднюю Азию. Или ещё лучше. Свинья, говоришь, у него имеется? Кулаком, значит, сделаем одним пыхом. И применим статью тридцать пять Уголовного кодекса БССР. Пять лет лагерей ему уже обеспечено. Международная обстановка сейчас напряжённая во всех отношениях. Не позволяет нам миндальничать и нюни распускать. Вот-вот война нагрянет. С границы социально-опасный элемент приказано убрать.
   -Война? – удивился  Шершень. – Как война?!
   Взлохматив расчёсанные на косой пробор светло-русые волосы, он в недоумении  уставился на Дятлова в ожидании разъяснений.
   -Да, война,- многозначительно подтвердил Дятлов и его зелёные глаза недобро блеснули. Он поднёс зажжённую спичку к папиросе, закурил. Прищурившись (дым попал в глаза), продолжил: – Об этом нельзя забывать ни на минуту. Скажу, понимаешь, прямо, без обиняков. Существует у нас два перекоса в отношении к войне. Первый – мелкобуржуазный пацифизм и слезливый гуманизм. Второй - ура-патриотизм и шапкозакидательские настроения. И первый, и второй объективно льют воду на мельницу наших врагов.
   -И как правильно к войне относиться? – спросил дотошный Шершень.
   -А очень просто. Есть такой ленинский лозунг, что свою землю надо защищать на вражеской территории. Его некоторые товарищи, страдающие головокружением, поспешили объявить вышедшим в тираж. Совершенно напрасно! Врагов у нас за двадцать с лишком лет накопилось вагон и маленькая тележка. Весь мировой капитал против СССР ополчился. Взять, допустим, англичан, любителей загр*бать жар чужими руками. Пишут в своей продажной прессе, что Советский Союз и Германия к войне готовятся, огромные силы к границе стягивают. Тут и дураку ясно - натравливают наши страны друг на друга. К войне, понимаешь, подстрекают. И от себя угрозу отводят, плутократы херовы, чтобы потом пожать плоды, когда СССР и Германия войной друг друга обескровят. Они и немцев, и мировой пролетарской революции боятся. Но нас – больше. Мы им, понимаешь, как бельмо на глазу. Как  кость в горле. Как заноза в пальце. – Для наглядности Дятлов показал средний палец, согнув при этом все остальные.
   -Ясно, - сказал Микола и налил по второму стакану. - Выпьем, Вилен Лейбович, за победу мировой пролетарской революции.
   Второй стакан пошёл  мягче. Дятлов закусил квашеной капустой. Он подумал о том,  что  третий стакан будет последним, и тут его неожиданно осенило.
   -Что, если этого Янку в оборот взять, а? Казик-то твой, пострадавший то есть, чем занимается?
   -Известное дело, коров пасёт. Семь голов в колхозе осталось.
   -Очень хорошо, - удовлетворенно потёр руки Дятлов, но вовремя уточнил: - Не то хорошо, что коров мало, а то, что налицо, понимаешь, форменный саботаж, попытка нанести урон советскому животноводству путём причинения телесных повреждений передовому колхозному  пастуху. Мы живём, слава богу, в социалистическом государстве, где рёбра человеку дозволяется только органам ломать. Так?
   -Точно! Членовредительство! – со смешком подтвердил захмелевший парторг, аппетитно хрустнув солёным огурцом. - Ловко вы, товарищ младший лейтенант, умеете факты подобрать для нужного вывода.
   Правильно говорят, что неизвестно, где найдешь, а где потеряешь. Самогон Дятлов пил рассеянно. Он обдумывал донесение майору Истомину об окопавшейся в колхозе «Светлый Путь» крупной вредительской сети.
   К полночи бутыль опустела. Микола Шершень спал, уронив голову в тарелку с квашеной капустой. В кармане его побитого молью шевиотового пиджака заиграли именные часы «Павел Буре». «Демаскирует себя, сволочь», - вялым червём проползла у Дятлова мысль. Он на четвереньках добрался до кровати, но сил взобраться на неё уже не хватило…
   Проснулся Дятлов в холодном поту. Приснился ему какой-то совершенно дурацкий сон. Будто попал он в руки иностранной разведки, которая подвергла его кошмарной пытке – под страхом смерти он должен был выпить ведро водки без закуски. Пьёт он, пьёт проклятую,  а меньше её не становится. Вот так фокус! Тут он замечает, что от бочки с водкой к ведру шланг подведен. Схватил он шланг, но это вовсе не шланг оказался, а самая настоящая очковая кобра! Укусила его кобра в голову и распухла голова до невероятных размеров. Увидел его голову сам товарищ Сталин и сказал: «Ты, Дятлов, мать твою, умнее Сталина хочешь стать? Ни хрена у тебя не выйдет. Самая большая голова в СССР может быть только у товарища Сталина!.. Лаврентий, дорогой, сделай одолжение, обтеши этому умнику голову на две трети». Надел товарищ Берия кожаный фартук, взял рубанок, с удовольствием плюнул на ладони. «Сейчас, - говорит, - мы его подстрижём, будьте покойны, Иосиф Виссарионович!»  Как раз на этом месте Дятлов и проснулся. Не успел он подумать, что нервная система у него не на шутку расшаталась, как его острый слух уловил похруст снега под окнами.
   -Микола, проснись! – приглушённо крикнул он.
   -Idz do d-d-d-jabla!
   -Чего-о-о? – не расслышал младший лейтенант. – Кто тебя за…бал?! Нажрался, как свинья, мать твою перетак! Просыпайся, скотина! 
   -Ну-у! – подал  сонный голос Шершень.
   -Гну! Кто у тебя под домом ходит? Слышишь?
   -Не-а. Показалось вам, товарищ Вилен. Это сверчок за печкой трещит.
   -Молчать, мудозвон. Пошли на улицу! – зло сказал Дятлов, вынимая пистолет из кобуры.
   Одевшись, они вышли из дома и двинулись вглубь двора.  Подойдя к забору и осмотревшись, Дятлов заметил тень, мелькнувшую у возвышавшейся у соседского хлева  навозной кучи.
   -Вперед, ёшь твою двадцать! – скомандовал он и ловко перемахнул через забор.               
               

                -6-
   ГРОМ ГРЕМИТ НЕ ИЗ ТУЧИ, А ИЗ НАВОЗНОЙ КУЧИ
               
               
 
   За три месяца до описываемых событий в Старых Плешах состоялся такой разговор.
   -У меня, понимаешь, навоз пропадать стал, - жаловался куму агроном колхоза «Светлый Путь» Иван Казимирович Швыдко. – Таскает  кто-то, в рот ему дышло!
   -Слышь-ка, - перебил его кум, счетовод Степан Егорович, известный в деревне своей учёностью, - может как раз Шершень, сосед твой, и таскает?   
   Иван Казимирович на минуту задумался, поскрёб затылок, надул щёки и, выпустив с шумом воздух, заключил:
   -Не, не он.
   -Это почему? – удивился кум.
   -По кочану. Ему без надобности. У него даже огорода нет. Всё вокруг хаты бурьяном  заросло в человеческий рост. Да и как ему таскать, сам посуди! Он же при должности  большой.
   -А если подстеречь? – предложил ушлый счетовод.
   -Если охота – сиди. Мешать не стану. Махорки могу дать. Гляди, только сарай не спали…
   Прошла ночь.
   -Ну, высидел чего? – с усмешкой спрашивал кума Иван Казимирович, выходя поутру на крыльцо в исподнем, почёсывая ниже живота. - Не заснул на  часах стоявши?
   -Пошел ты на хрен! – обиделся кум.
   Сильно он уязвлен был несправедливым упреком. Что же это получается? Он жизнью рисковал, вора навозного выслеживал, в чужом сарае в сырую октябрьскую ночь словно пёс бездомный ночевал, а Швыдко зубы скалит ни к ляду, не к месту. Ладно, у него тоже своя гордость имеется. Прежде чем уйти, Степан Егорович сказал вполголоса: «Не плюй в колодец, авось ещё пригодится». Через некоторое время является вечером Иван Казимирович к куму хмурый, осунувшийся, в состоянии некоторой депрессии. Даже смотреть на него тошно.
   -Давай выпьем, что ли, - говорит, а сам глаза в сторону отводит.
   -У тебя ж вроде язва…
   -К чёрту лысому язву!
   Горестно махнул рукой Иван Казимирович. Посмотрел на кума растерянно, убито.
   -Опять навоз у меня пропал, позавчера только вывез. Обидно. Может в органы заявление подать, как думаешь? Нет, мне навоза не жалко, нет. Дело в принципе. Хочется в бесстыжую физиономию вора плюнуть. Такая, понимаешь, капуста с окрошкой.
   Траурный вид Швыдко заставил кума снизойти:
   -Н-да! Туго, брат, завинчено. Помогу я тебе. Как – не скажу. Такие дела с кондачка не делаются. Есть у меня одна задумка. Подождём, пока снова навоз у тебя не накопится.
   Между тем придумал Степан Егорович  хитрую штуку - к навозной куче мину подвести.  Взрывное дело он знал досконально – в первую мировую не одну сотню мин-ловушек для «колбасников» в блиндажах и окопах поставил. Пироксилин, запал, пару немецких натяжных взрывателей счетовод с войны принёс и в хлеву схоронил до лучших времён. Из них можно мину собрать. Сказано - сделано! Чтобы Швыдко ущерб ненароком не нанести, да и злоумышленника не покалечить, заряд изготовил небольшой силы, снарядив его мелкой дробью. Исключительно чтоб пугнуть супостата.
   В воскресенье, двадцать шестого января 1941 года, у кума во дворе вырос очередной навозный «монблан». Час, как говорится, пробил! Пробираясь оглядчиво огородами, торопким шагом через чужие дворы, притащил Степан Егорович мину аккурат в самую полночь, старательно в навоз приудобил. Провода натянул – и домой! Не успел он  до калитки дойти – как тяжело ухнуло за спиной, земля вздрогнула и мгновенно ушла из-под ног. Могучая, неодолимая сила  бросила несчастного счетовода вместе с комьями мёрзлого свиного навоза, наганом, куском петлицы с одним «кубарём», пряжкой от ремня, знаком «Заслуженный работник НКВД», шапкой-финкой, чьими-то ногами в неподшитых валенках прямо на новенький, недавно поставленный  швыдковский забор. Эх! Вышла обидная до слёз промашка. Потерял Степан Егорович квалификацию, неверно рассчитал мощность заряда…               
               
               
                "Управление НКВД по  …ской области
                Совершенно секретно!

   22 января с.г. в деревне Старые Плеши Осинцевского района парторгом колхоза «Светлый путь» Шершнем Н. Н. совершен террористический акт против начальника райотдела НКВД младшего лейтенанта госбезопасности Дятлова В.Л. Вышеозначенный гр. Шершень Н.Н. обманным путём заманил младшего лейтенанта Дятлова В.Л. в чужой двор, где в навозной куче находилось заложенное сообщниками  взрывное устройство. В результате взрыва младший лейтенант Дятлов В.Л. был смертельно ранен попавшим в висок куском смерзшегося свиного фекалия. Как выяснилось в ходе дознания, гр. Шершень Н.Н. был завербован японской разведкой ещё в годы гражданской войны, получив инструкции и материалы для диверсионной работы».

   Позднее арестовали всех участников «шершеневской» банды – агронома Швыдко,  зоотехника Козича, бригадира растениеводов Поцуха, Яна Ковальчука и других. Дознание по делу  «староплешенского  международного террористического центра» (СМТЦ) длилось более  пяти месяцев. Каждый день арестованные «шершеневцы» подсыпали следствию новые и новые факты своих подлых злодеяний. Они собирались путём вредительства и террора реставрировать в Осинцевском районе, а затем и во всей Западной Белоруссии ярмо помещиков и фабрикантов. С этой целью «шершеневцы» создали в Плешах масонскую ложу. Также было неопровержимо доказано, что руководство организацией осуществлялось майором японской разведки матёрым белогвардейцем-эмигрантом Степаном Гореликом из далёкого Токио посредством шифрованных телеграмм. Глава СМТЦ Шершень Н. Н. признал свою причастность к оси Токио-Плеши-Берлин-Рим, а также заявил, что располагает секретными данными о намерении Германии начать войну против СССР только после победы над британским «львом». За помощь в чёрном деле измены и предательства «шершеневцы» обещали отдать фашистской Японии Командорские острова в Беринговом море, Приморье на Дальнем Востоке и торфоразработки на белорусском Полесье. Перед процессом в судейской комнате собрали всю преступную шайку – тринадцать человек. Судья Яков Иванович Шмуклер и прокурор Валентина Аркадьевна Большакова ещё раз согласовали детали. Дали подсудимым последние инструкции. Ещё раз терпеливо каждому его роль в СМТЦ втолковали, чтобы исключить на суде разноголосицу – обвинительное заключение у них уже было готово и даже отпечатано машинисткой. Обещали: сговорчивость однодельцев зачтётся. (Не уточняя, правда, кем и когда.) Это было первое и последнее общее собрание староплешенского международного террористического центра. Во время судебного разбирательства обвиняемые – все как один – поносили друг друга самым чистосердечным образом; доходило даже до остервенелого битья кулаками в грудь. Некоторые сопровождали самобичевание и раскаяние здравицами в адрес товарища Сталина, а агроном Швыдко – также в адрес товарищей Берии, Молотова, Калинина, Кагановича, Ворошилова и Будённого.
   На последнем заседании государственный обвинитель товарищ Большакова, как обычно, подвела в слушаниях окончательную черту.
   -Нами распутан, товарищи, - торжественно заявила она с достоинством немолодой, но знающей себе цену женщины-прокурорши, - омерзительный клубок чудовищных преступлений троцкистско-фашистского отребья в лице староплешенского международного террористического центра, свившего своё шпионское гнездо в Осинцевском районе. Шайка, возглавлявшаяся злейшим врагом народа обер-бандитом Шершнем, проводила диверсионно-вредительскую работу как в сельском хозяйстве, так и в промышленности. Разваливала колхоз «Светлый путь», губила наряду с плодовыми и овощные культуры, уничтожала посевы озимых и яровых. Строила гнусные планы по выводу из строя ленточного транспортёра на кирпичном заводе. Намеревалась отдать японским империалистам наши полесские торфоразработки, чтобы оставить осинцевский район зимой без тепла. Готовила покушение на жизнь горячо любимого вождя рабочих и крестьян товарища Иосифа Виссарионовича Сталина и руководителя большевиков Белоруссии и всего белорусского народа товарища Пономаренко. Презренная кучка вредителей, шпионов, диверсантов, убийц и грабителей разоблачена нами до конца. Никакого снисхождения к ним со стороны пролетарского правосудия быть не может. Считаю, товарищи, что даже смертная казнь недостаточно суровое для них наказание.
   Объявили последнее слово.
   -Граждане судьи! – прижав руку к сердцу, взволнованно сказал Шершень, и голос его дрогнул, задребезжал предательски, - очень права товарищ прокурор. Сто раз права! Миллион раз! Никакая смерть не может искупить огромную вину перед страной, народом и дорогим товарищем Сталиным. Нет нам места на советской земле! Прошу расстрелять нас как безродных, взбесившихся псов. Скажу о себе. Из затрапезного батрацкого дна я был поднят на высоту партийного руководителя колхозной ячейки. Я был окружён доверием партии. Я был окружён доверием товарища Сталина и товарища Пономаренко. Я это доверие растоптал  в контрреволюционном троцкистском болоте. Я протянул руку фашизму, подготавливая войну и поражение в этой войне СССР. Нет мне за это прощения, граждане судьи! Нет мне за это пощады!
   Его защитник проявил с ним полную солидарность:
   -Язык не поворачивается, товарищи судьи, отступить от той высшей меры наказания, которую предлагал государственный обвинитель. В море ужасных злодеяний подсудимых нет ни одного просвета. А в их биографиях – хоть какого-нибудь маломальски светлого пятна. Даже в глубоком детстве мой подзащитный мучил кошек, из рогатки стрелял в голубей и крутил хвосты собакам. Вот где кроются истоки его лютой ненависти к нашему народному строю и лично товарищу Сталину. Единственно, о чём я вправе просить суд – быстрее смести с лица советской земли подлую банду фашистских наймитов!
   Суд военного трибунала (он рассматривал дела по тяжким составам) приговорил всех участников СМТЦ к расстрелу, не найдя смягчающих их вину обстоятельств. Счетовод Степан Егорович Кудря попал в расстрельный список заочно, находясь на излечении в тюремной больнице. Приговор должны были привести в исполнение в понедельник, двадцать третьего июня 1941 года.
   Громкое дело шершеневской банды всколыхнуло трудящиеся массы. Вот, оказывается, почему в магазинах не хватает промтоваров и продуктов питания! Вот почему всё сильнее и сильнее накаляется международная обстановка! По всей республике начались митинги и собрания трудящихся. Забушевали могучие волны народного гнева. Общественность Осинцевска встретила  решение суда с небывалым воодушевлением и трудовым подъёмом. В ответ на происки врагов она обещала ещё теснее сплотить свои ряды вокруг партии большевиков,  её  Центрального комитета и лично гениального Вождя и Учителя рабочих и крестьян всего мира товарища И. В. Сталина. На злобу дня в газете «Осинцевская правда» поместили  стихотворение местного поэта Якова Саблича:               
               
               
                Смерть предателям

                Врагов народа мы под корень уничтожим,
                Всех шершней-предателей стреножим.
                И станет жить нам сразу веселей -
                Средь берёзовых рощ, среди тучных полей. 
                Шершневцы не давали нам воздухом дышать,
                Во всех делах колхозных старались помешать.
                Чекисты врагов нам убрали с пути,
                Чтобы счастье в труде мы смогли обрести.   



               
             -7-
    ФУКС И ЕГО КОЗЫРНАЯ КАРТА          
               
   
    На первый взгляд капитан второго отдела абвера  Ганс Фукс производил впечатление личности самой ординарной. Звёзд, мягко говоря, с неба не хватал. Всего на его счету было две операции, и обе в Африке. Даже оптимист в квадрате не назвал бы их удачными. В египетском портовом городке Тобрук в феврале 1941 года его подопечные-диверсанты отравили колодец с водой. Результат: погиб один австралийский солдат - защитник города, один местный мулла, агент абвера по кличке «Elefant» и две бродячих собаки. (Собаки, впрочем, могли погибнуть и по другой причине.) Месяц спустя в  Ираке взорвали трубопровод, по которому доставлялось топливо британскому флоту в Средиземном море. Очередной ляпсус: взорвали некачественно. Противник за два часа устранил течь в трубе. В общем, никакого вреда врагу его диверсии не причинили. И хотя он только начинал осваивать свою профессию, в абвере поспешили навесить на него ярлык безнадёжного неудачника, между нами говоря, совершенно неоправданно. Лишь очень немногие знали, что разведчиком Фукс стал не по своей воле. Ему приказали, он взял под козырёк. Призвание же его было совершенно в другом - танки!.. Мир стреляющих бронированных машин увлекал его с детства. Немецкий «Pz-IV» или русский «Т-28» мог разобрать и собрать с закрытыми глазами. Командирское место в башне – вот где он чувствовал себя, как рыба в воде…
    Война с Россией открывала перед Фуксом новые блестящие горизонты. Соль заключалась даже не в том, что он учился в танковой школе в Казани, три года под началом графа фон Шуленбурга подвизался в московском посольстве советником и, зная Россию не хуже любого русского, мог показать себя там с самой наилучшей стороны. Всё перечисленное, действительно, могло дать свои результаты, но не об этом речь. Главный козырь его был другой. Главный козырь его был – тайна. Тайна сумасшедшая, тайна оглушительная... Всем тайнам тайна. Тайна, полученная в наследство от отца Рудольфа Фукса. Если ей разумно распорядиться, то в историю Третьего рейха его имя впишут золотыми буквами. До конца своих дней он будет купаться в лучах славы. Но! Обо всём по порядку.
    Отец Фукса в первую мировую войну служил сначала писарем, потом казначеем  при штабе дивизии. Десятая армия, в состав которой они входили, вела бои в районе Августова и  Осовца. Военные действия развивались  переменчиво. В конце 1915 года за счёт  большого перевеса сил им удалось провести крупную операцию в районе Горлицы. В итоге русские оставили Польшу, Галицию, часть  Прибалтики  и  Белоруссию. Осенью 1915 года сапёры их дивизии, оборудуя ротный наблюдательный пункт в одном из дворцовых парков в районе Белостока, при проведении земляных работ  неожиданно наткнулись на клад, состоявший из тридцати деревянных бочонков с золотой монетой, алмазами, бриллиантами (некоторые от 70 до 80 карат!). Правильно говорят:  клады находят те, кто их никогда не ищет. Не  исключено, что в бочонках были фамильные  сбережения, зарытые эвакуировавшимся на восток русским богачом-аристократом. Кто-то из знатоков истории вспомнил о пропавшем золоте французского казначейства времён войны 1812 года. Как бы то ни было, клад оценили в девятьсот миллионов марок. Сумма по тем временам колоссальная! Тащить в обозе такую неслыханную кучу денег было рискованно. Найденные сокровища следовало сдать в Рейхсбанк, и как можно скорее. Когда составили, наконец, общую опись, возникла неувязка с транспортом для перевозки ввиду начавшегося общего наступления. В сложившихся обстоятельствах командование армией сочло за лучшее ценности закопать. И закопали: пятьдесят окованных железом ящиков на опушке леса, рядом с деревней Старые Плеши, в семидесяти четырёх километрах к югу от Белостока. Казначей Фукс, первый в штабе рисовальщик и каллиграф, составил подробную карту места захоронения клада. Вскоре их дивизию перевели на север, в район  Митавы, а после октябрьского переворота в Петрограде перебросили во Францию. Фуксу, впрочем, повезло. Его оставили в России, где война взяла продолжительную паузу. В этот период он написал домой  несколько пространных писем. Одно из них с картой и рассказом о спрятанном кладе. В феврале 1918 года в боях у Нарвы фельдфебель Фукс исчез. С вещами. Пропал начисто. Канул, как гривенник в пруд. Никаких вестей о себе не оставил абсолютно. Ни среди раненых, ни среди мёртвых его не обнаружили. Последний раз видели казначея в штабном блиндаже вечером 23 февраля...
    Дождливой осенью 1918 года мировая бойня закончилась. На перекроенной карте Европы справа от Германии и слева от России вновь появилась Речь Посполитая. А ещё через несколько лет (после скоротечной советско-польской войны) город Осинцевск и спрятанный в его окрестностях клад получили польскую прописку. Временную...
   В конце марта 1941 года Гитлер созвал в рейхсканцелярии совещание высших офицеров всех родов войск, чтобы объяснить начальствующему составу армии, как следует воевать на Востоке. Фуксу повезло. Он не только в состав приглашённых попал, но и личной аудиенции у фюрера удостоился. Споспешествовал ему в этом шеф гестапо Генрих Мюллер, друг детства и земляк. Рвался в рейхсканцелярию Фукс, чтобы раскрыть свою тайну. Долгие годы мечтал он о встрече с фюрером, приготовил слова, с которыми к Вождю обратится. И вот сбылось, свершилось! О, боги! Он был на седьмом небе от счастья.
   Выступал фюрер два с половиной часа. Фуксу впечатались в память такие слова:
«В отношении России наша задача проста – вооружённые силы разгромить,  государство  ликвидировать. Запомните, коммунизм - чудовищная  опасность для будущего! Это все должны понимать. Комиссаров и людей из НКВД уничтожать в первую очередь. Главное в войне на Востоке – жестокость. Это благо для будущего. Никакой жалости. Жестокость, жестокость и ещё раз жестокость»! Глаза на потрёпанном политическими бурями лице фюрера блестели лихорадочным блеском, косая прядь поседевших волос  сползла на лоб. Фюрер умел говорить и убедительно, и доходчиво. Его хотелось слушать ещё и ещё. Попав под гипноз его зажигательной, напористой речи, Фукс и не заметил даже, что приглашённые давным-давно разошлись, а он стоит перед Гитлером столбом, выпятив грудь.
   -Капитан, – торжественно произнёс фюрер с сильнейшим то ли австрийским, то ли богемским акцентом, вплотную подойдя к разведчику, – за всё время мне не приходилось принимать более трудного решения, чем о наступлении на Россию. Я всегда заявлял, что Германии следует любой ценой избегать  войны на два фронта.
   -Мой фюрер! Я полностью согласен с вами. Нам надо как можно скорее удалить русскую фигуру с европейской шахматной доски.
   Гитлер ничего не ответил. Он повернулся к Фуксу сутулой спиной и задумчиво молчал, театрально скрестив  руки на груди, глядя  на пламя, разгоревшееся в камине.  Нескладный, рано постаревший, с одутловатым лицом, истачиваемый болезнями, лысеющий  вития.
   «Неужели это – он?» - тонкая иголка кольнула Фукса в сердце. - «Единственный и неповторимый вершитель судеб немецкого народа? Он, заставивший Германию воспрять, а Европу содрогнуться? Он, на чьих выступлениях женщины впадают в экстаз?.. Почему гениальные люди почти всегда физически ущербны?»
   Прошло минут пять натянутого, чрезвычайно тягостного молчания. После чего, повернувшись к Фуксу, Гитлер спросил:
   -Почему в сорок первом году?
   И тут же сам себе ответил:
   -Потому, что с войной никак нельзя тянуть. На Западе и на Востоке время работает против нас. Русские и англичане сложа руки не сидят - наращивают боевую мощь. Тут есть только две возможности: или - мы их, или - они нас. Нам ещё повезло, что Сталин уничтожил командный состав своей армии и лучшие научно-технические кадры. И продолжает это делать до сих пор. Правда, с меньшей интенсивностью, чем прежде.
   Подтолкнув  кочергой разгоревшееся полено в камине, продолжил:
   -Сжечь немедленно все книги о походе Наполеона в Россию! Сжечь, уничтожить,  пепел развеять по ветру. Предать забвению всякое упоминание об этой неудаче. Никаких сомнений в быстрой победе над русскими быть не должно!
   Идея войны с Россией полностью завладела Гитлером. Она так прочно в нем укоренилась, что не давала покоя ни днём, ни ночью. Даже когда он в интимной обстановке под музыку Вагнера меланхолично поглаживал руку Евы Браун и говорил ей что-то задушевно-отвлечённое, его второе легкокрылое «ego» переносилось на необъятные просторы России, богатые нефтью, углем, золотом, алюминием, железной рудой, хлебом и прочим, - всем тем, что так необходимо Германии. Любой разговор фюрер, как опытный стрелочник, переводил на рельсы излюбленной темы, чтобы в очередной раз доказать правильность избранного им пути.
   -Война с Россией – борьба идеологий и расовых различий. Москву мы сравняем с землёй и на этом месте устроим гигантское водохранилище. Чёртовы жидокоммунисты! Жадность к деньгам, идею обогащения любой ценой они завуалировали демагогическими  разглагольствованиями о равенстве и братстве. – Гитлер, оседлав любимого конька, весь задрожал от ярости, сжимая кулак правой руки; левая рука стала мелко подрагивать, и он тут же спрятал её за спину. - Нет в мире ничего более опасного, чем коммунистическое учение о диктатуре рабочего класса! В России евреи взяли на вооружение этот лозунг и стали гегемонами. Их цель – соединиться с мировым еврейским капиталом для установления  владычества над миром. Этого я не допущу!
   После этих слов Гитлер, смешно наморщив лоб и выпятив капризно верхнюю губу, о чём-то с напряжённым усилием вспоминал. И вдруг признался, тронув Фукса за рукав:
   -Не думайте, капитан, что фюрер апологет войны. Нет, нет и ещё раз нет! Я – апологет мира. Всеобщего, всестороннего, всеобъемлющего. Только к миру Германия поведёт человечество через очищающий огонь войны. Это не я придумал. Древние. Хочешь мира, готовься к войне. Si vis pacem, para bellum. Да... Как будто про Германию сказано.
   Пожевав губами, продолжил:
   -Мне доложили, что вы  имеете сообщить нечто экстраординарное?
   Фукс собрался с мыслями. Отчеканил лаконически:
   -Мой фюрер! Есть возможность пополнить  валютные запасы страны.
   -Каким образом? – недоверчиво спросил Гитлер, наклонив по-птичьи голову.
   Фукс отвечал по-военному чётко:
   -Мне  известно, где находится дивизионный обоз с ценностями, спрятанный ещё в 1916 году. Речь идёт о сумме примерно в девятьсот миллионов марок. У меня есть  карта.  Она  упростит поиски.
   -Как она у вас оказалась?
   -Её мне прислал отец, Рудольф Фукс. В восемнадцатом году он пропал без вести на  Восточном фронте.
   Капитан  вытащил из нагрудного кармана кителя фотографию и передал её фюреру. На ней был изображён ефрейтор лет двадцати  с большим родимым  пятном  на  щеке.  Гитлер повертел  фотографию в руках и вернул Фуксу.
   -Невероятно! – патетически воскликнул он. – Это знак свыше. Провидение на на-шей стороне. Я всё больше и больше укрепляюсь в мысли, что предстоящая кампания на Востоке продлится не больше трёх месяцев. Максимум четыре-пять. Колоссальная сумма, упавшая с неба. Где находится клад?
   -В Западной Белоруссии, недалеко от границы.
   Карту размером в две тетрадные страницы, извлечённую из другого кармана,  Фукс развернул на громадном дубовом столе. Гитлер, бросив мимолётный взгляд на карту, в сильном возбуждении стал кружить по залу, по ходу движения огибая громоздкую  мебель. 
   -В таком случае мы просто обязаны напасть на Россию. И как можно скорее. Я наделяю вас широчайшими полномочиями в этом оперативном районе. Вы можете затребовать любые силы и средства, которые вам будут нужны для возвращения ценностей на родину. Подчиняться отныне вы будете только мне. О Канарисе забудьте. Вас переведут в третий отдел абвера. Приказ подготовим позже, после того как вы на месте изучите обстановку. Операция должна проводиться в строжайшей тайне. Лучше всего, если о ней будут знать только два человека – вы и я. Операцию назовём «Маугли». Вам всё понятно, майор Фукс?
   -Да, мой фюрер. Только я – капитан.
   -С сегодняшнего дня  вы – майор.
   Гитлер по-отечески похлопал  разведчика по плечу. Едва за новоиспечённым  майором закрылась дверь, глава рейха с шумом испортил воздух. И так с наслаждением сделал несколько раз. Он уже давно страдал от метеоризма и с невероятным трудом выдерживал  многочасовые речи и приёмы.               
      
               
           -8-
   НА КРЮЧКЕ У ОРГАНОВ

   Если бы командиру полка Красной Армии трижды орденоносцу Егору Большакову двадцать лет назад кто-нибудь сказал, что со временем ему придётся усомниться в основополагающих ценностях марксизма, то он, ни на секунду не задумываясь, пристрелил бы предателя. Или, по крайней  мере, сдал бы его в реввоентрибунал. Тогда он был большевиком самым что ни на есть ортодоксальным. Мир делил на своих - «красных» и чужих - «белых». Горячий, как лава, руководствуясь исключительно революционным самосознанием, пачками уничтожал ненавистных буржуев и социально близких к ним лиц, как явных, так и скрытых врагов Соввласти... Когда неистовство войны улеглось, убитые стали являться ему в кошмарных видениях. В холодном поту вскакивал по ночам Большаков на кровати. Забыть, вычеркнуть из памяти хотелось кровавые эпизоды гражданской! И тут, как нельзя кстати, подвернулся случай на рабфак поступить, а оттуда уже в Промакадемию. Как изголодавшийся зверь, набросился он на гранит науки. Через три года женился на сокурснице – Вале Лифшиц, экстравагантной, черноволосой, с модной стрижкой «паж», изящно курившей папиросы и читавшей наизусть стихи Маяковского, активистке и отличнице. С первого курса Большаков был влюблён в неё, как он полагал, совершенно безнадёжно. Но она, к удивлению многих, остановила свой выбор на нём – претенденте на её руку и сердце, откровенно говоря, не самом выдающемся. И пусть в учёбе он шёл одним из первых, внешностью обладал рядовой: среднего роста, среднего телосложения, с незапоминающимся лицом, на котором помещались тонкие губы, средней величины нос картошкой и мелкие неопределённого цвета глаза. Однако Валя Лифшиц выбрала именно его... Счастье Большакова было полным и безоговорочным. Оно не знало краёв! Карьеру он начинал от инженерства очень далёкую – не без подсобы тестя, ответственного работника Наркомпроса – стал парторгом большого завода. Потом подъём по нарастающей, ступенька за ступенькой: инструктор орготдела Климовского горкома партии, первый секретарь Осинцевского райкома КП (б)Б. Ничто, казалось, не предвещало беды, способной разорвать цепь его блестящих успехов. И вдруг как обухом по голове - арест тестя за шпионаж! Вдогон забирают сводного брата тестя, краскома, комдива РККА. Через месяц заключают под стражу его двоюродную сестру, служившую в наркомате иностранных дел переводчиком. Тёщу тоже не забыли. Имевший место в прошлом факт примиренчества с правым уклоном стоил ей десяти лет лагерей. Короче говоря, вышло как в поговорке: горе поверху плыло, погодой к берегу прибило. Семейная драма заставила Большакова взглянуть на окружающую действительность другими глазами. Жгучая, щемящая мысль вторглась в него - не размагнитился ли компас передового учения, которым он так доверчиво пользовался, сверяя с ним каждый свой шаг, каждый поступок, каждое слово? Вслед за этой отчаянно смелой мыслью закрутились в голове метелью другие, такие же дерзкие и крамольные мысли... Правильно ли мы строим социализм? Верным ли идём путём? Не слишком ли увлеклись левизной? Почему со всех сторон нас окружают враги? Тот ли это социализм, о котором мечтали товарищи Маркс и Энгельс? И прочее в том же роде... Дошло вдруг до Большакова очень ясно и отчётливо, что жизнь свою он растратил впустую, пропагандируя идеи, которые сам до конца не вполне понимал. Он мог стать инженером, приносить стране вполне осязаемую, предметную пользу...
   Председатель колхоза «Светлый путь» Непрухин представлялся Большакову тем человеком, с которым можно поговорить по душам. Кажется, Непрухин тоже разочарован жизнью. Отсюда его отстранённость, обособленность от общей серой массы. Как он не похож на других председателей! Планы, спускаемые райкомом, выполняет. В сроки всегда укладывается тютелька в тютельку. Не хитрит и не юлит. Доносов не пишет. Несгибаемый, бескомпромиссный председатель и сверхъестественный педант! Он притворяется, нет сомнений. О, только бы его не спугнуть! Просто не верится, что кривая вывела Большакова на родственную душу. (Он ведь тоже притворялся. Не всегда, правда, только последние несколько лет.)
   В июле сорокового года, после совещания в райкоме, он остановил Непрухина в глухом коридорном закоулке райкома. Похлопав по плечу, сказал:
   -Иногда вы меня удивляете, Константин Фомич.
   -Чем?
   -Своим беспрекословным подчинением. Скажу напрямик. Порой мне даже хочется, чтобы вы возразили. Вы ведь на самом деле гораздо умнее и тоньше, чем хотите казаться. Взяли бы и поставили ребром какую-нибудь проблему. Вам ведь есть что сказать.
   -Зачем? – спросил Непрухин. – Я солдат партии и привык выполнять приказы.
   -Разве у вас никогда не возникало сомнений?
   -Сомнений? Нет. Никогда.
   -А проблемы? Трудности? Не кажется ли вам недопустимо завышенным размер натурального налога с личного хозяйства в  нашем районе? Сто восемьдесят литров молока и сорок  килограммов мяса в год, не говоря уже о зерне, шерсти и яйцах – не перебор ли это?
   -Нет, - отвечал Непрухин, - не перебор.
   -Так. Пускай. Допустим. Хорошо. Кхм… А как вы смотрите на кампанию по добровольной национализации и муниципализации?
   -Нормально смотрю.
   -И вас не удивляет, что владельцы движимого и недвижимого имущества все, как один,  ринулись писать заявления, от своего имущества открещиваясь?
   -Нисколько.
   Помолчали…
   -А денежные налоги? Не слишком ли они велики? – продолжал допытываться Большаков.
   -Нет.
   -Может быть, головка районного партсоветского актива потеряла связь с массами?
   -Головка меня вполне  устраивает, - дипломатически вежливо отвечал председатель. – И связи с массами она не потеряла.
   Да, Непрухин показал себя крепким диалектическим орешком. Голыми руками его не возьмёшь. А жаль! Большаков как никогда нуждался в собеседнике, который бы понимал его с полуслова. А где его взять? Хороший собеседник на дороге не валяется. Первому встречному не станешь же исповедоваться. Тем более в такое непростое время, когда даже близкий человек может предать. И  жена ещё коленца выкидывает. Сутками пропадает в своей районной прокуратуре. Выполняя якобы постановление ЦК, изучает материалы предварительного следствия. Но всё это чепуха, пустые отговорки, ей домой идти не хочется.
   В прокуратуре его жену называли «несгибаемой Валей». И было за что. «Можно понять и простить, товарищи, - убеждённо говорила она в узком кругу прокурорских, собравшихся на политучёбу,- убийцу, грабителя или насильника, но никак нельзя понять и простить антисоветскую деятельность. Враг народа в сто, в тысячу, в миллион раз опаснее убийцы или грабителя. Убийца способен убить одного, двух, от силы пятерых-десятерых, как раз, может быть, совершенно никчёмных, малопригодных, бесполезных и даже опасных для дела строительства социализма граждан. Грабитель – чужое имущество присвоить, в большинстве случаев нажитое неправедным путём. Ущерб для государства, как говорится, ноль целых ноль десятых. Я уж не говорю про насильника. Он для народной власти вообще никакой угрозы не представляет. Какая-нибудь одинокая женщина ему ещё спасибо скажет. А матёрый враг народа, товарищи, наоборот, растлевая идейно тысячи и десятки тысяч, способен поколебать самые основы нашего социалистического строя. Есть мнение, что мы, советские законники, порой пренебрегаем некоторыми процессуальными нормами. Исповедуем, так сказать, правовой романтизм. Я вот что по этому поводу скажу: для того нам и поручено стоять на страже закона, чтобы преступать его по мере необходимости для скорейшей победы над контрреволюцией и прочей уголовной шушерой. У кого-то, товарищи, возможно, повернётся язык попрекнуть меня родителями и родственниками. Отвечу: от них я давно отреклась и ничего общего с ними не имею».
   О честности, неподкупности и тяжёлой руке Вали-прокурорши ходили легенды. Известно, что один шпион финской разведки, прожжённый деляга Лёва Шанцер (Ожаев), промышлявший на границе контрабандой текстиля, часов и фотоаппаратов, предлагал ей притушить уголовное дело о нелегальном переходе госграницы в обмен на золотые слитки. Ирония судьбы: отец Лёвы, Израиль Шанцер, пройдоха, каких свет не видел, подвизался на западной границе в начале века по тому же профилю.  Но – был умнее сына. Поэтому переправлял  через кордон вместе с контрабандным товаром революционеров и запрещённую литературу. После семнадцатого года Изя трудоустроился в аппарат Минского ЧК (ОГПУ). Заработал там язву желудка, цирроз печени и кое-что на «чёрный день». Кого-то от ареста, кого-то от срока, кого-то от смерти уклонил, кому-то разрешение торговать выбил,  с магазина пломбы снял.  Не за "спасибо», конечно. Такса у него варьировалась: от десяти до пятисот тысяч рублей. И что?  Приходилось людям платить выжиге этому. А куда деться?! Курьёзная подробность: застрелил Изю в разгар «нэпа» сослуживец, заставший его в постели со своей женой. И поделом. Вот и Лёва Шанцер, его сын, тоже умер насильственной смертью, к которой приложила руку женщина. Получив от Большаковой безусловный и категорический отказ, он прямо у неё на глазах покончил с собой, размозжив себе голову золотым слитком. Как ему удалось это сделать, отдельная история... Никто, конечно, не знал, и даже не догадывался, что второй слиток Лёвы, завёрнутый в газету «Правда», мирно покоился  в  нижнем ящике рабочего стола прокурорши под стопкой бланков ордера на арест. Видимо, был помещён туда заботливой рукой законницы в качестве неопровержимого  вещественного дока-зательства.
   Многие лета беззаветного служения советскому закону не прошли для Валентины бесследно. На этой почве у несгибаемой прокурорши стали возникать навязчивые идеи. Первая idee fixe: за ней устроили слежку. Кто? Зачем? Этого она не знает. Но следят за ней определённо. И всё разные люди. Мужчины и женщины, молодые и средних лет, есть даже одна старуха сухонького вида. Ходит в шубе, обгрызенной молью, на спине дыра. В резиновых калошах и с котомкой. Седые волосы всклокочены, один глаз не видит, а другой подслеповат. В иссохшей руке – клюка. Живёт неизвестно где. Когда прокурорша идёт на работу, старуха волочится сзади. Когда возвращается домой – шкандыбает спереди, припадая то на левую, то на правую ногу. Догонять её бесполезно, при малейшей опасности она мгновенно исчезает в ближайшей подворотне. Кто она такая? Где живёт? И чего старой карге, собственно говоря, надо? Вторая idee fixe почище первой будет: муж впал в идеализм! Причём самого реакционного, черносотенного толка. Тот самый, проповедниками которого были небезызвестные агностики Юм и Кант, на всех перекрёстках твердившие о непознаваемости мира. «От идеализма до оппортунизма один шаг, - повторяла она всякий  раз, когда появлялась дома. – Ты, Егор, плохо кончишь»! И как в воду глядела! 
   Двадцатого июня 1941 года, в пятницу утром, к Большакову пришёл новый начальник  райотдела НКВД, лейтенант госбезопасности Шубин, казистый улыбчивый брюнет с профессионально пустыми глазами, широкоплечий и коренастый, наружностью напоминавший актёра Крючкова из знаменитого фильма «Трактористы». Поздоровавшись за руку, он положил перед Большаковым лист бумаги с рукописным текстом.
   -Ознакомьтесь, - интимно сказал он  мягким баритоном, подпорченным лёгкой хрипотцой.
   Это было письмо, написанное заместителем Большакова, вторым секретарём  Чудовым.               
               
               
                Начальнику отдела НКВД
                Осинцевского района
                тов. Шубину Д.П.
                2-го секретаря
                Осинцевского райкома КП(б)Б
                Чудова П.П.    
                заявление.

   Больше года тому назад, 25 февраля 1940 года, я  имел беседу с новым первым секретарём райкома КП(б)Б гр-ном Большаковым Е.И. Разговор, между прочим, касался проблемы укрепления Советской власти в Осинцевском районе. Когда речь зашла о сельском хозяйстве, то гр-н Большаков Е. И. высказал суждение, что единоличников надо  оставить в покое, всё равно мы будем иметь колхозный строй дефектным. Тогда я не обратил на вышеупомянутое высказывание внимания, не совсем понимая значение слова «дефектный» в  данном конкретном случае его употребления. Со временем смысл выражения «дефектный колхозный строй» дошёл до меня с полной ясностью. Признаю, что я  тогда проявил  политическую  близорукость, не разглядел  вражескую агитацию, проводимую  гр-ном  Большаковым Е. И.. Больше не могу скрывать столь вопиющий  факт. Готов нести за это всю  полноту партийной и любой другой ответственности, вплоть до уголовной.   
   20 июня 1941 г.               
  (подпись неразборчиво)

   -Что за  бред! – с жаром воскликнул Большаков. – Полный абсурд!
   -Не будем пороть горячку,  Егор Ильич, - спокойно сказал Шубин. - Данный сигнал далеко не чушь и совсем не абсурд, как вы изволили выразиться. Если приглядеться к поступившему сигналу пристально. По чекистски - зорко. А наша организация, призванная стоять на страже завоеваний, бережно и чутко относится к письмам граждан. Особенно – если эти граждане занимают высокие партийные посты. Вы меня понимаете, Егор Ильич?
   -Я понимаю, - запальчиво сказал Большаков. – Но позвольте объяснить. Я хорошо помню разговор, о котором идёт речь. И докажу в два счёта, что автор заявления проявил недобросовестность, исказил смысл моих слов. 
   -Исказил настолько, что они превратились в антисоветское высказывание? – под-сказал  Шубин.
   -Совершенно верно. Не понимаю, зачем он решил меня опорочить.
   -Я вам отвечу.
   -Сделайте одолжение.
   -В человеке заговорила совесть. Не мог он с этим больше жить.
   -С чем – с этим? – раздражённо спросил Большаков.
   -Ну как же? С вашим антисоветским высказыванием. Теперь совесть его чиста.  Он поступил как настоящий большевик. Как честный советский гражданин, наконец. Снял  камень с души.
   -Послушайте, я вам сейчас всё объясню. Вы должны разобраться…
   -Когда нужно будет, объясните.  И  ещё  одно,  Егор  Ильич. Вы,  кажется,  в своё  время  состояли членом союза советских эсперантистов,  так называемого СЭСР, не так ли?
   -Да, состоял, и что из того?
   -А то, что эта с позволения сказать организация, вы об этом слышали, конечно, оказалась насквозь контрреволюционной, шпионско-троцкистской,  действовавшей в СССР под  прикрытием международной  ассоциации  эсперантистов.  Некий Эрнст-Вильгельм Дрезен, к слову сказать, бездарный поэт и переводчик, являясь генеральным секретарём союза,  вовлёк в антисоветскую деятельность более пяти тысяч человек по всей стране. Они давно осуждены и  отбывают наказание, а  Дрезен и члены ЦК  расстреляны  как организаторы  подрывной «аэс» работы. Что вы на это скажете? 
   -Ничего не скажу. – Большаков не узнал своего сиплого голоса. – Я  был  далёк  от  руководящего центра, а  моё участие в СЭСР  являлось чисто формальным. Да и когда это было, сто лет тому назад!
   -Не сто, дорогой Егор Ильич, а всего три. Для таких чрезвычайно опасных антигосударственных преступлений у нас не существует срока давности. С зарубежными  эсперантистами в переписку не вступали?
   -Не вступал.
   -И секретные сведения оборонного характера им не сообщали?
   -Нонсенс какой-то. Я  же сказал, что никакой переписки с заграницей не вёл  и, значит, секретных сведений не сообщал.         
   -Вот об этом мы и толкуем, - елейным голосом сказал Шубин. – Разберёмся в вашем нонсенсе. Вы, Егор Ильич, по национальности, извините, кто будете?
   -Белорус. Родился в Гомеле, в семье железнодорожника. В личном деле это записано. А что, национальность моя не устраивает?
   -Да нет, как раз наоборот. Вы пока работайте, товарищ первый, работайте.
   Шубин неспроста интересовался национальностью Большакова. Чекист намеревался окончательно решить «польский вопрос» в Осинцевском районе. Извести спесивых «ляхов» под самый корень. Для этого он должен был напасть на след контрреволюционной националистическо-фашистской организации (наподобие СМТЦ),  возглавляемой поляком или белорусом,  занимающим в Осинцевске какой-нибудь ответственный пост. Большаков как никто другой подходил на эту роль, принимая во внимание его антисоветские высказывания и прошлое членство в профашистском союзе эсперантистов.
   После ухода Шубина первый  секретарь  долго не  мог  успокоиться. Внезапно сбитый чекистом с винта жизни, он курил одну папиросу за другой. В висках тяжёлым молотом стучала кровь. Проблема возникла на ровном месте.  Даже  не  на  ровном,  а  на  гладком,  как его рабочий стол. Что означают слова  Шубина  «пока работайте»? Зачем-то национальностью его интересовался... Нет ничего хуже чекистских недомолвок! Ему ещё доверяют?! Здорово! Как  долго это продлится? День,  два,  неделю, месяц? И всё  время ждать,  когда за тобой придут? Надеяться на чудо, что всё образуется само собой? Какая невыносимая пытка! Лучше бы его арестовали в тридцать седьмом. Чудов, конечно, шкура! И как завтра с ним в одной машине на пленум ехать?!
   Раздираемый противоречивыми чувствами, Большаков решил посоветоваться с женой.  Весь вечер раздумывал, как к ней с этим подступиться. Когда легли спать, не выдержал:
   -Слышь, Валя!
   -Чего тебе?
   -Хочу с тобой поделиться.
   -Чем?
   -На меня Чудов донос написал.
   -Твой зам?
   -Да.
   -А ты откуда знаешь?
   -Шубин письмо показал.
   -И что в письме?
   -Самая примитивная клевета.
   -А конкретнее?
   -Обвинение в антисоветской агитации. Вспомнил он наш разговор полуторагодичной  давности. Я тогда сказал, что принуждать единоличников вступать в колхоз нет смысла,  всё равно мы в скором времени будем иметь в Западной  Белоруссии колхозный строй де-факто.
   -Ну и что? Грамотно сформулировано.
   -Чудов настаивает, что я сказал: «мы будем иметь колхозный строй  дефектный».
   -Это меняет дело. Обвинение серьёзное.
   -Согласен. Шубин ещё каких-то троцкистов-эсперантистов приплёл, совершенно не в  строку.
   Валентина снисходительно посмотрела на Большакова. Сказала укоризненно, с горечью в голосе:
   -Тебя кто за язык тянул?! Не зная броду, полез откровенничать незнамо с кем. Тут гегельянство, как  говно, и попёрло наружу! А от него до оппортунизма - сам знаешь. Теперь Чудов твоё место займёт. И правильно сделает. Что касается эсперантистов.  Это была, поверь мне на слово, очень серьёзная террористическая организация. С ярко выраженной фашистской окраской. Пятая колонна в чистом виде. Они, между нами говоря, собирались взорвать Красную площадь во время парада. Если ты и здесь успел отметиться, то тебе конец.
   -Я  что, похож на идиота?
   -В том-то и дело, что никто почти не похож сначала. Это уже на следствии выясняется. Тебя же я знаю как облупленного. Скоро уж двадцать лет будет. Сейчас, понимаешь, и не важно совсем, что именно ты говорил и кому. И в чём участвовал.
   -А что важно?
   -Важно знать, нужен ещё ты партии или нет, – сурово сказала Валентина. - Если  не  нужен, тебя расстреляют. Если нужен, снимут и посадят. Лет на десять. Понадобится твой опыт – могут раньше вернуть.
   Блестящие горизонты перед ним открывались, нечего сказать! Объективно Валентина, конечно, права. Суть его высказываний теперь никому не интересна. Всё логично: он разочаровался в партии, партия разочаровалась в нём. И отторгла его, как инородное  тело, с помощью доноса Чудова. Деваться Большакову было некуда. Хотел он даже застрелиться из наградного «Маузера К-98», но не смог найти патроны, которые хранил в деревянной кобуре-прикладе. К счастью для него, нагрянула война, и  Большаков  ушёл  в  лес партизанить. Жёлтую битую-перебитую кобуру (и патроны в ней) он всё-таки нашёл. Её ещё во время разгула ежовских чисток Валентина спрятала от греха подальше - в рукав его старого демисезонного пальто. 


                -9-
   ДИВЕРСАНТЫ, ПАРТИЙЦЫ И ЧЁРНАЯ ТЕНЬ ВОЙНЫ
               
   Около половины восьмого утра двадцать первого июня сорок первого года второй секретарь райкома Чудов гнал на служебной «эмке» по грунтовке из Плешей в Осинцевск. Стрелка спидометра мелко дрожала у отметки «шестьдесят». На окраине деревни у Чудова была дача – невзрачный тёсовый домик с крышей из гонта, где в пяти комнатах второе лето подряд жили жена, дочь, тёща и домработница. Вечером он привёз домочадцам гостинцы из города:  крымский «Мускат» и грузинский «Цинандали», колбасу, ветчину, сыр, икру, копчёную рыбу. Деликатесы происходили из ресторана «Октябрьские зори» и достались ему (скажем от себя) фактически даром. В своё время он директору ресторана помог - с нужными людьми из облторга свёл. И вот: стал пожинать первые плоды благодарности. Лёг Чудов поздно и впервые в жизни проспал. Забыл завести будильник. Собирался впопыхах, не успел ни позавтракать, ни сапоги до нужного блеска довести, ни умыться, только окропив обильно щёки и шею "Тройным одеколоном", наскоро перехватил на кухне: съел кусок булки с колбасой и выпил четверть стакана чая, да в дорогу взял два бутерброда с икрой. В восемь его ждал у райкома Большаков, чтобы ехать в область, на расширенный пленум обкома. Вот куда опаздывать нельзя! Послушно съедая неровности, чёрная «эмка» мчалась по пустынной торной дороге, змеившейся через лес, вздымая за собой пыльный вихрь-круговорот. Выскочив на прямой участок, Чудов торопливо сунул в рот бутерброд с икрой. Дожёвывая его, увидел - впереди слева, в полста шагах - бортовой «ЗиС-5» у обочины. Замедлив скорость, присмотрелся. И – не поверил глазам: вдоль дороги лежал десяток аккуратно спиленных телеграфных столбов. Спилили их вызывающе нагло, будто в насмешку – через один. Обрезанные провода сиротливо лежали в кювете неряшливыми спутанными клубками. У грузовика, покуривая, тесным полукругом стояла группа военных. Чудов вырулил на обочину и, выйдя из машины, подошёл к ним. Судя по знакам различия на новеньких гимнастёрках, это были связисты, от капитана и ниже, до младшего сержанта. Среди них выделялся и формой, и выправкой высокий, жилистый, гологоловый майор НКВД с папиросой во рту. К нему второй секретарь и обратился:
   -Секретарь райкома Чудов. Могу узнать, чем Вы тут, это, занимаетесь? Зачем  столбы спилили?
   -Здравствуйте, товарищ Чудов, - майор, выбросив папиросу, улыбнулся белозубо, c размаху подал и энергично пожал ему руку. И, ясно и отчётливо выговаривая слова, как диктор радио Юрий Левитан, объяснил: - Очень хорошо, что проявляете бдительность. По приказу начальника войск связи генерал-майора Григорьева ликвидируем старую линию. Вместо неё будем прокладывать надёжный подземный кабель. Сейчас, чтобы исключить  неудобство, бросим временный провод. Область мы поставили в известность ещё вчера. И товарищ Остриков, и товарищ Истомин в курсе.
   Он кивнул на грузовик и добавил:
   -Не  волнуйтесь, сделаем быстро.
   -Да уж, постарайтесь, - сказал Чудов. – Сами знаете, как без связи. Тем более сейчас, когда нам руку надо держать на пульсе.
   -Я вас очень понимаю, - согласился майор. – Но и вы нас поймите. Приказ есть приказ. Мы тоже не в бирюльки играем. Скажу вам не для посторонних ушей: имеются данные, что враг собирается массово забросить к нам в тыл диверсантов под видом бойцов Красной Армии. С заданием лишить нас связи. Поэтому и прячем провод в землю, чтоб враг не добрался. Не будет связи – погибнут войска, прикрывающие границу.             
   -Так, значит, всё-таки, война?
   -Война, - изрёк с важной миной майор. – Натюрлих…
   -Что-что?
   -Даже не сомневайтесь.
   -Да-да, конечно.
   Собирался Чудов спросить у майора, зачем связисты спиливают столбы через один.  Он уже было и воздуху набрал, и рот открыл широко, чтоб задать вопрос. Но не успел – майор, опередив его, сказал тоном просительным и  в  тоже  время  не терпящим  отказа:
   -Будьте так любезны, товарищ Чудов, подскажите адреса проживания вашего первого секретаря и начальников управлений НКВД и НКГБ. Мне с ними кое-какие неотложные вопросы требуется согласовать сегодня вечером.
   -Отчего, это, не подсказать, - Чудов взглянул на часы. - Запомнить их адреса легче лёгкого. Все живут на улице Лесной. Товарищ Большаков в доме четырнадцать, а товарищ Радковецкий и Шубин в домах пятнадцать и шестнадцать. Будьте осторожны -  у Шубина во дворе немецкая овчарка. Шариком зовут.
   -Спасибо за отзывчивость, товарищ Чудов, - сказал майор, прижимая руку к сердцу. - Данк... то есть... хочу сказать, что вы здорово нас выручили, даже не представляете как. Очень упростили задачу. А с собакой мы найдём общий язык…
   Простившись с обходительным майором, Шубин направился к машине. До восьми оставалось десять минут…
   Путь в область «первый» и «второй» проделали молча, не проронив ни слова. Чудова подмывало рассказать о встрече со связистами на лесной дороге, и о спиленных через один столбах, и о любезном майоре НКВД, и о массовой заброске в наш тыл вражеских диверсантов, но угрюмый вид Большакова не располагал к беседе. Приехав в обком заблаговременно, за полчаса до начала пленума, в зале заседаний они сразу разошлись. Чудова как магнитом потянуло к руководителям областной торговли, а Большаков подходил к кружкам, образованным председателями колхозов и директорами предприятий, перебрасываясь короткими фразами то с одним, то с другим.
   -Егор! 
   К нему, чуть косолапя правой ногой, улыбаясь и протягивая руки, влёкся высокий смуглый брюнет с мефистофельским лицом, на котором помещались лучистые, грустные, даже немного страдающие глаза. Шевчук… Он был не просто другом. Он был частью его прошлого. Семь счастливых лет реального училища провели они за одной партой, изучая физику и космографию, французский и немецкий, историю и географию, математику и Закон Божий, получали стипендию от попечительского  совета, вместе корпели над задачками про пароходы, плывущие навстречу друг другу, гордились чёрными мундирами с серебряными пуговицами и вдохновенно дрались на пустыре за водокачкой с местными гимназистами. К этим семи стоит прибавить ещё четыре отчаянно-сумасшедших года войны, вшивых, огненных, кровавых - в одном полку. На втором году её, в жарком бою у Коломыи, сроднились - Шевчук вытащил его, раненного в голову, из-под артобстрела, жизнь спас. Вытаскивая, сам осколок в ногу получил. Пришлось поменяться местами: теперь Большаков друга на себе нёс, пока санитаров не встретил. Закончили они войну поручиками, Георгиевскими кавалерами. В восемнадцатом судьба их надолго разлучила. Бросившись в море революции, на двадцать лет потеряли друг друга из виду. Большаков, как известно, после гражданской по партийной линии пошёл. А Шевчук попал в список «парттысячников» и, выучившись на инженера-механика, Днепрогэс строил и Харьковский тракторный. И ещё на двух десятках более мелких строек успел отличиться. Бросало его по стране размашисто – Кавказ, Средняя Азия, Урал, Сибирь, Дальний Восток… Карьеры Шевчук не сделал. Характер у него был сродни походке – косолапый. К начальству подлаживаться не умел. Так и болтался в свои неполных пятьдесят два мелкой руководящей сошкой то здесь, то там – в общем, между нами говоря, служил затычкой для всякого рода узких мест. В декабре тридцать девятого года прислали его в областной центр, поставили руководить лесомебельной  конторой.
   -Здорово, Максим! Давненько тебя, бродягу, не видел! Как жизнь твоя?
   -Живём, пока мышь головы не отъела. А ты, я гляжу, ещё больше прежнего похудел. Что, Валентина совсем перестала кормить?
   -А-а, - отмахнулся Большаков. – Что у вас в области слышно? Когда  война?
   -По всем признакам - скоро. Слышал, вчера председателя облпотребсолюза Молочкова из партии исключили?
   -Нет. А за что?
   -Семью свою на восток отправил со всем домашним скарбом. На трёх грузовиках, представляешь! А директора книжного магазина Цыпкина только с должности сняли.  Он отъезд семьи закамуфлировал под поездку на каникулы к бабушке в Смоленск.
   -Да-а, - протянул Большаков, - хитёр бобёр…
   -Не то слово, - подтвердил Шевчук. – Тебе, Егор, как другу, скажу. Война - за дверью, завтра, может быть, начнётся, но - никто к ней не готовится. Любые разговоры о войне велено пресекать. Вещи происходят  непонятные. Мне знакомый капитан  из танковой  дивизии говорил, что  боеприпасы  у них изъяли  и  на склад отправили.  В  случае  войны  танкам  стрелять  нечем  будет. Да и дивизию  их  разместили  в  трёх километрах у границы, в чистом  поле, где не то, что танку, глазу зацепиться  не за  что.
   -Я уже ничему не удивляюсь, - сказал Большаков. – Знаешь, на меня мой зам донос написал. И что ты думаешь? В глаза смотрит, как ни в чём не бывало. Не догадывается,  подлец, что мне всё известно.
   -Дам тебе совет, Егор. Начнётся война, оставайся здесь, в партизанах. Уйдёшь на  восток, там тебя донос и догонит. Знаешь что? Сегодня у меня переночуешь. И не спорь. Посидим. Веришь – мне и поговорить-то не с кем! А завтра я тебя  домой  на  своей  конторской машине домчу. Ну, что - лады?
   Сам пленум был недолгим, так как первый секретарь обкома Остриков после обеда снаряжал семью на черноморский курорт. (Никто, кроме майора Истомина, об этом не знал.) А с ней – четыре «полуторки» с вещами: мебель, посуда, антиквариат и фикусы в кадках. Словом, всё, что может понадобиться на крымских пляжах. Посему, взойдя на трибуну, дородный, с трёхэтажным подбородком на круглом, хлебосольном лице, в защитном кителе и широких белых брюках навыпуск, сказал: «Напряжённая международная обстановка, товарищи, которую мы имеем на текущий момент, не терпит многословия. Буду предельно краток…»


                -10-
   ВОСКРЕСНАЯ РЫБАЛКА ГРИШКИ И КАЗИКА

   В воскресенье на рассвете Гришка и Казик отправились рыбачить на озеро в осинцевский лес. Утро выдалось погожее. Тишь стояла – ни ветерка. Там и сям перекликались иволги  в  верхушках деревьев. Забросили удочки. Прошёл час, второй, третий - хоть бы одна поклёвка заставила дрогнуть зеркальную гладь водоёма! То ли расположились они неудачно, то ли день для рыбалки выдался неподходящий. Два раза меняли дислокацию и всё вхолостую... 
   -Пошли домой, - удручённо сказал Гришка, взъерошив тёмные курчавые волосы. - Не  везёт, так с детства.
   -Мо яшчэ трошки пасидзим? – предложил Казик.
   -Чего мы тут высидим? Солнце смотри где!
   -Да, - согласился Казик.
   Собрав снасти, они направились восвояси. Не успели пройти и десяти шагов, как Гришка остановился и, прислушавшись, сказал:
   -Слышь?
   -Ну?
   -Гудит что-то. 
   -Камары.
   -Сам ты комар.
   Казик задрал голову вверх и обомлел. Высоко в небе торжественным парадным строем  летели  самолёты. Их было так много, как, наверное, семечек в подсолнухе. Гул моторов нарастал. В непрерывном унисонном гудении тысяч самолётных двигателей чувствовалась какая-то неодолимо-завораживающая и пугающая сила.
   -Самалёты… - растерянно произнёс Казик.
   -Немцы, сто редек им в рот! – авторитетно заявил Гришка и презрительно сплюнул.
   -Ну-у? - усомнился Казик.
   -Не ну, а немцы. Кто со стороны границы лететь может? Вишь, медленно идут, тяжело. Значит - бомбардировщики.
   В Плеши Григорий после армии приехал, два года назад. Парень он был храбрый и смекалистый, даром что мелкий. Родом из Могилёва. Круглый сирота с раннего детства. А ещё: плотник от Бога, золотые руки. Меблировал, на  радость односельчан, большинство староплешенских хат столами и стульями, кроватями и полками с причудливой резьбой,  двери и окна срабатывал на городской манер за умеренную плату. Действительную службу Гришка в разведке проходил. Армия его переиначила, духовно перелицевала, к знаниям развернула. И пить он стал меньше – только по выходным и праздникам. Подписку журнала «Ворошиловский стрелок» за прошлый год, взятую в деревенской библиотеке, зачитал до дыр. А в учебном пункте «Осоавиахима», недавно открывшемся в Плешах, проводил занятия по стрелковому делу, приёмам штыкового боя и гранатометанию.
   -Нахрен воны да нас зара-ка ляцяць? - удивился Казик. – Чаго у нас не бачыли?
   -Дурень ты, Федька, мать твою. Война началась! Давай, ноги в руки – и домой.      
   -А кали зара-ка там немцы?
   В отличие от Гришки, Казимир Михлюк был парнем местным: в Плешах родился и вырос. В тридцать восьмом, будучи ещё польским подданным, от военной повинности по причине  плоскостопия получил полное освобождение. Наверное, и к лучшему. Оружия он боялся, как огня, технику вообще стороной обходил. Так что свой «белый билет» получил Казик не только по праву, но и заслуженно. Прошлым летом возле их деревни проводились манёвры,  где он случайно, ныряя за раками, зацепился трусами за гусеничный трак лёгкого танка БТ-7, преодолевавшего  водную преграду. Вспомнив тот злополучный эпизод на реке, Казик  замотал головой, с ужасом представив себе, как немецкие танки травят его, как зайца, и, догоняя, давят безжалостно своей многотонной бронированной тяжестью. По этой причине мысль идти в деревню ему совсем не улыбалась.
   -Да, - согласился  Гришка. – Они запросто уже в селе могут быть.
   -Давай  тута-ка  застанемся, - предложил Казик. 
   -И сколько ты будешь в лесу сидеть? День, два, неделю?
   Казик пожал плечами.
   -Вот видишь. Не, надо идти. У меня там жынка.
   -Ты ж з ней нахрэн  разышоўся. Няхай яе другия ратуюць.
   -Да, разошёлся. Ну и что? Не чужие всё ж таки люди!
   -И у мяне жынка! – спохватился Казик и в замешательстве потёр рукой лоб. Как же это он забыл?
   Они быстро пошли вдоль дороги, по обе стороны которой стояли хлеба. У самой деревни услышали за спиной дробное тарахтенье мотоцикла.
   «Немцы», - решил Гришка и сдавленно крикнул  Казику: «Прячься»!
   Бросив удочки и схватив лежавшую поблизости большую суковатую палку (справедливо было бы назвать её также дубиной или орясиной), Гришка нырнул в ещё не созревшую, но уже пышную, колосистую рожь. Вслед за ним брызнул Казик. Треск мотоцикла нарастал. Трах-трах-тах! Тах-тах-трах! Самоуверенные немцы, надо полагать, ничего не боялись, коль скоро послали в разведку всего один мотоциклет. Вот он, судя по звуку, уже рядом... Трах-тах-трах!.. Наудалую ринувшись вперёд, на дорогу Гришка выскочил наравне с мотоциклом и с короткого размаха хватил седока упомянутой выше орясиной по голове. Бум-м-м! Тот не удержался, вылетел из седла, плюхнулся на землю и покатился по обочине, пока не застрял в кустах репейника. Мотоцикл, подпрыгивая на кочках, съехал в рожь и затих.
   Они подбежали к мотоциклисту.
   -Не, гэта не немец! – уверенно сказал Казик, хотя живых немцев ни разу в жизни не видел, даже издалека.
   Он не ошибся. Лежащий  врастяжку человек был одет в клетчатую рубашку с коротким рукавом и  широкие  зелёные галифе, заправленные в пыльные кирзачи. На голове – кожаный шлем. Оружия при нём не оказалось. Мотоцикл был наш, советский, марки «Иж-8», с двухтактным мотором. Номер - «ЗБ 15-09».
   -Перевернём, - сказал Гришка.
   Они перевернули человека на спину. Э-ге-ге... Вот так номер! Перед ними лежал новый парторг колхоза «Светлый путь» Рудольф Фукс, старый большевик из немцев, присланный районом два месяца назад вместо «японского шпиона» Шершня. И этот парторг теперь не подавал никаких признаков жизни. На лбу его расплылся огромный синяк такого же точно размера, как и родимое пятно на щеке.   
   -Чаго нахрэн рабиць будзем? – спросил Казик.
   -А ничего, - ответил Гришка.
   -Як ничога?   
   -А так. – Гришка нагнулся к парторгу. - Кажись, дышит. Оставим его здесь. Нехай  полежит. Очухается – дорогу найдёт.
   -А он цябе не прызнаў?
   -Не. Я сбоку выскочил. Не успел он меня сфотографировать.
   -Дывись-ка, у яго з кишэни паперка нахрэн вывалилась!
   Гришка вытащил торавший из кармана рубашки сложенный вчетверо лист бумаги и  развернул его. Это была карта местности, составленная не по-русски. Вверху было  написано: «Osincevsk  Wald. 1916».   
   -Карта не наша, - догадался  Гришка, разглядывая её и так, и этак. – Непрухину надо показать. Если будет спрашивать, где взяли, скажем: на дороге нашли…
   Прежде чем уйти, они прокололи у мотоцикла оба колеса.
               

               
               
            -11-
   ТАРАРАХ В СТАРЫХ ПЛЕШАХ   

   Очнулся Рудольф Фукс от жестокой пульсирующей головной боли, разрывавшей кости черепа. Ощущение было такое, что в голове обломился зубец какой-то важной шестерёнки, и основной механизм поэтому засбоил. Главное: Фукс не помнил, что с ним случилось! Вместо памяти зияла чёрная дымящаяся дыра с рваными краями. Мысли путались, в голове гудело, как в водопроводной трубе, и восстановить события никак не получалось. Он, помнится, ехал из осинцевского леса к деревне. Спешил куда-то. Куда? Зачем? С какой целью? Он пошевелил руками и ногами. Кости как будто целы. И то хорошо. Подобравшись на четвереньках к мотоциклу, он вытащил из портфеля, висевшего на руле, кругленькое зеркальце и, наведя его на себя, ужаснулся. Красавец, нечего сказать! Лицо расцарапано. Во взлохмаченных волосах, как бигуди, сидят репейные колючки. Взгляд осоловелый. На лбу расплылся огромный синяк.
   «Himmeldonnerwetter»! – вырвалось у него.
   Рука машинально потянулась к карману рубашки. Карман был пуст. Всё-всё-всё, теперь он вспомнил! В кармане лежала карта осинцевского леса, второй экземпляр. Он встал на ватные ноги, отряхнул одежду от пыли. Посмотрел по сторонам. В пяти шагах лежала связка удочек и сачок.
   «Кто ж меня огрел по голове? И карту украл, гнида!»
   Фукс с трудом поднял «Иж» и выкатил его на дорогу. Пот градом струился по лицу. Голова кружилась. Ноги подкашивались. Чёрт! Только сейчас он увидел, что в колёсах нет воздуха.
   «Туда его в душу мать»! – громко выругался он. 
   Парторг готов был расплакаться от огорчения, но вдруг слух его уловил знакомый стрекочущий звук зингеровской швейной машинки. Полуторка из МТС! Издалека она казалась маленькой божьей коровкой. Фукс готов был бежать ей навстречу! Мотоцикл он погрузит в кузов, сядет в кабину рядом с шофёром, а когда доберётся домой, выпьет пирамидону, свалится на койку и забудется сном. Скорей бы, скорей! Божья коровка между тем постепенно росла в размерах и через минуту превратилась в разведывательный бронеавтомобиль фирмы «Хорьх» в камуфляжной окраске, остановившийся в двадцати шагах от парторга. На покатом боку автомобиля грозно и внушительно поблескивал чёрно-белый крест. Башня, вооружённая пушкой, медленно вращалась. Бронеавтомобиль тронулся с места и, и настороженно урча, подъехал ближе, остановившись рядом с Фуксом. Вверху башни откинулась защитная решётка, и показалась худощавая фигура штабсфельдфебеля в пилотке и мышиного  цвета мундире. 
   -Guten Morgen! – сказал он, улыбаясь во весь рот.
   -Guten Morgen, -  вежливо ответил  Фукс. – Sie  wenschen? («Чем могу служить?»)
   -О-о-о, ты разговаривать  по-немецки? – удивился штабсфельдфебель. – Карашо. Ты есть кто? Комиссар, большевик, юде?
   -Немец.
   -Немец? Что ты тут делать? Все немцы сейчас воевать против Россия.
   Странно: Фукс нисколько не удивился появлению на деревенской дороге немецкой военной  техники. И глупым вопросам на ломаном русском, которые ему задавал тощий штабсфельдфебель с голубыми глазами на белом лице альбиноса. 
   -Я здесь жить, - хмуро ответил он.
   -В Старий Плешь?
   -Да, в Плешах.
   -Нам нужен вода. Пить. Trinkwasser. Понимать? Verstanden?
   -Понимать, - сказал Фукс. – Следуйте за мной. Vorwerts! («Вперёд!»)
   Он завёл мотоцикл, газанул, и, окутанный клубами едкого дыма, на спущенных колёсах тронулся по дороге. Немец, пофыркивая, покатил за ним следом. В таком порядке и появились они в Старых Плешах. Впереди - парторг. Сзади - «Хорьх» с чёрными крестами. Появление чужой машины вызвало в деревне переполох и путаницу. Во-первых, чёрные кресты пугали. Во-вторых, башня с пушкой. Вдруг она палить начнёт без разбору? Тревожно всматривались плешенцы в странную процессию. Пытались угадать намерения пришельцев. До конца всё-таки не было понятно: то ли Фукса немцы сопровождают, то ли он сопровождает немцев. И, если он сопровождает, то куда? В сельсовет? в правление? в клуб? в магазин? к себе? Когда «Хорьх» въехал в его двор, всё плешенцам стало понятно, и страх у них испарился. Вздохнув облегчённо, стали стекаться они к дому парторга как на митинг: и стар, и млад. Только без знамён, транспарантов и портретов видных большевиков. Разбирало их любопытство - похожи ли немцы на людей? Может, у них уши, нос или ещё какие органы тела не такие, как у всех? Однако ожидало их горькое разочарование. Экипаж «Хорьха», состоявший из штабсфельдфебеля и двух солдат, ничем, кроме серой формы, от обыкновенных людей не отличался. Солдаты возле колодца устроили водопой, потом, раздевшись до пояса, стали обливаться, гогоча от удовольствия. Унтер-офицер раскрыл на ступеньках деревянного крыльца походный несессер коричневой кожи, в котором оказались тонко нарезанные лепестки жёлтого сыра и маленькие копчёные колбаски. Закусив, он отхлебнул ликёра из чёрной пузатой бутылки. С блаженством потянулся. Глядя на зевак, облепивших гроздьями забор, подмигнул и весело сказал:
   -Мы стрелять в русский солдат Иван пиф-паф! Комиссар, большевик и милиционер немножко убивать.
   Из красноречивой реплики унтер-офицера вытекало, что немцы собираются воевать только против Красной армии и представителей советской власти на местах, а к деревенским у них, в общем-то, никаких претензий нет. Народ оживился, возбуждённо загудел. Кто-то предложил принести немцам цветы и хлеб-соль. Безрукий Иван Рыгало даже крикнул: «Уррр-а-а»!  Впрочем, он был, как всегда, пьян.
   Штабсфельдфебель свернул свой гастрономический оазис, поманил пальцем Фукса:
   -Wo ist die Toilette? Где есть твой  ватерклозет?
   -Вон там, - сказал  Фукс, показывая рукой  вглубь двора, где сквозь густые ветви  акации проглядывалась валкая деревянная  постройка с двумя дверями.
   Сооружение, именуемое просто уборной, доставшееся Фуксу по наследству от бывшего секретаря, с очень большим сомнением могло быть отнесено к категории ватерклозетов. Оно, собственно говоря, являлось частью хлева и отделялось от него тонкой, местами прогнившей фанерной перегородкой. За перегородкой обитали свиньи, пять голов. Из-за этих свиней в хлев повадились лазить крысы. Проникали они туда со двора, перебегали по узким потолочным балкам нужника в соседнее помещение и пожирали  остатки свиного корма.   
   Войдя в накалённую солнцем уборную, немецкий унтер-офицер присел на корточки, примеряясь справить большую нужду. Жару, равно как и мороз, он переносил с трудом, в летний зной и в зимний холод покрываясь мелкими красными пятнами. И вот, сидя на корточках в деревенском нужнике в прилипшем к телу мундире, с аллергической сыпью на белом, как сметана, теле, он, отбиваясь от больших синих мух и проклиная жару, с огорчением констатировал тот факт, что Россию и Германию с точки зрения  удобств  отправления естественных потребностей разделяет глубочайшая пропасть. Зря, безусловно зря затеяли они войну со страной, где отсутствуют элементарные бытовые условия! Воевали бы лучше с цивилизованными англичанами и горя не знали. Весёлое дружелюбное похрюкивание за перегородкой настроило унтер-офицера на мажорный лад. Протиснувшаяся в прореху между стенкой и полом грязно-белая щетинистая пятачковая морда напомнила штабсфельдфебелю родной дом, где всякий раз к его приезду на побывку готовили нежные свиные колбаски в бульоне из белого франконского вина с луком и травами, доставляли рислинги и граубунгундеры из Вюрцбургских погребов. Увы, увы! Домой он попадёт, по всей видимости, нескоро. Штабсфельдфебель посмотрел на часы. Фосфоресцирующие стрелки показывали двадцать минут двенадцатого.
   -O, ja, - механически произнёс он, сморщив лоб гармошкой. 
   В этот самый час одна из крыс, насытившись, возвращалась обратно (из хлева через отхожее место на улицу). Перебегая по балке, не удержавшись, она сорвалась вниз,  плюхнувшись своей грузной тушкой прямо на голову штабсфельдфебеля. От неожиданности немец потерял равновесие. Его ноги заскользили вперёд и он, опрокинувшись на спину, въехал тощим задом прямо в круглое отверстие деревянного помоста.
   -O mein Gott! - вскричал штабсфельдфебель не своим голосом.
   И в одночасье справил большую нужду.
   Крыса, заверещав дико, пронзительно, мёртвой хваткой вцепилась немцу в голову. Оказавшись в затруднительном положении, унтер-офицер (надо отдать ему должное) сумел сохранить хладнокровие и выдержку. Совершая ногами вращательные движения, он последовательно избавился от сапог, брюк и трусов. С трудом нащупав кобуру на поясе, штабсфельдфебель вытащил парабеллум и выстрелил вверх для острастки. Но это крысу не испугало. Тогда он стал стрелять на поражение.
   Солдаты, плескавшиеся у колодца, заслышав беспорядочную пальбу, дружно кинулись к сортиру. Однако им чудовищно не повезло: одному пуля, выпущенная командиром, попала в глаз, другому в лоб. Оба рухнули замертво, приняв лёгкую смерть прямо у отхожего места. Штабсфельдфебель продолжал с остервенением палить в разные стороны и, войдя в раж, последней пулей снёс себе половину черепа. Обезумевшая от страха крыса, забрызганная мозгом и кровью немца, придя в себя, проворно взобралась на балку и, протиснувшись в щель, скатилась по наружной стенке парторговского нужника в огородные грядки.
   С первым же выстрелом висевшие на заборе зеваки схлынули, бросившись врассыпную. Фукс, полагая, что начались военные действия, упал в борозду, разделявшую всходы картофеля и гороха и находился там до тех пор, пока не перестали стрелять.
   -Эй, вы, там! – крикнул он. – Hallo!
   По счастью, никто не отозвался. Поднявшись, он с опаской подошёл к хлеву. В воздухе висел смешанный запах пороха, табачного дыма и человеческих экскрементов. Повсюду можно было видеть следы недавнего боя. Дверь «ватерклозета» была распахнута. В ней зияли многочисленные пробоины, сквозь которые били пучки острого солнечного света. На курином помёте вповалку лежали убитые немцы. Один из них сжимал автомат. У второго между пальцами левой руки был зажат тлеющий окурок; из правой руки вывалилась на траву блестящая губная гармоника. Труп штабсфельдфебеля, засыпанный стреляными гильзами, завис над выгребной ямой. Снаружи торчали только худые волосатые ноги, плети рук и полголовы в мелких крысиных испражнениях. Больше трупов Фукс не нашёл. Это дало ему основание заключить: немецкий разведотряд по каким-то неведомым причинам самоликвидировался.
   Отнеся происшедшую неурядицу к неуравновешенности психики соотечественников, парторг погрузил тела разведчиков в «Хорьх» и поехал по Осинцевскому тракту. Немцев он закопал в лесу. Машину не без сожаления (хорошая техника для колхоза!) столкнул в озеро.
         
               
            

          -12-               
   СТРАННЫЕ СОБЫТИЯ В НОЧЬ НА ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ
   
   Лейтенант НКВД Шубин развёлся с женой два года назад. С тех пор вёл спартанский образ жизни. Равнодушный к уюту, он не гнался за обзаводом. Обитал в пустынном, крайне запущенном доме, где из мебели был платяной шкаф, железная кровать с панцирной сеткой, грубый стол и колченогий табурет. Стирал и в комнатах убирал собственноручно, раз в месяц, а готовить себе ленился. Питаясь на работе больше всухомятку, приобрёл хронический гастрит, регулярно напоминавший о себе тупыми болями в подложечной области и изжогой. В отличие от большинства сослуживцев, Шубин не искал в своей профессии материальной и моральной выгоды. Он бескорыстно боролся за идею. И ещё его увлекала романтика сыска. Кровь быстрее текла в жилах, когда он, как охотник из романов
Ф.Купера, шёл по следу, оставленному хитрым и осторожным преступником. Сильнее всего Шубин ненавидел скрывчивых врагов народа, которые напоминали ему гиен: такие же пожиратели падали и нападают исподтишка. Не было для него счастья большего, чем сунуть в испуганную и растерянную физиономию вредителя или шпиона ордер на арест или обыск, а лучше всего – на то и другое вместе.
   Вечером двадцать первого июня лейтенант съел на ужин, кажется, не совсем свежую котлету, купленную в райисполкомовском буфете. Как бы то ни было, но в два часа ночи пищеварительный аппарат его дал сбой: ему так туго скрутило живот, так вдруг круто замутило, что он едва успел до отхожего места в дальнем углу двора добежать. Долго внутренности его выворачивало наизнанку. Но облегчение не пришло. До утра челночил он между домом и туалетом; в начале пятого, вконец измученный поносом, вновь занял исходную позицию. Вдохнул наполненный утренней свежестью воздух. И – смягчился душой. Рассветало. Край неба розовел. Лёгкие порывы ветра заставляли мелко-мелко трепетать листья старой  яблони в саду. Жизнь продолжалась. И она была прекрасна! Чу! Предутреннюю тишину нарушил нервный треск мотора. Постепенно нарастая, он застрял где-то между соседними домами. Сидевший неподалёку Шарик насторожился (его Шубин на ночь отвязывал). Покрутив носом, он бросился за дом, к калитке. Залаял зло, заливисто, не останавливаясь. А через минуту заскулил обиженно и – умолк. Разбуженный Шариком, завёл утреннюю песнь горластый соседский петух. Ему вторили ворчливые громовые раскаты. Бу... бу... бу... Со стороны границы, видно, шла гроза. Неожиданно из густой темноты сада вылепились фигуры трёх человек. Один из них – высокий -остался стоять, а двое других быстро вошли  в дом. Через минуту они вернулись и стали совещаться с высоким. Говорили отрывисто, возбуждённо, вполголоса…
   -В доме никого.
   -Чердак, подвал проверяли?
   -Проверяли. Форму его нашли, пистолет, портупею, сапоги с носками.
   -И этот краснопёрый успел ноги сделать. Про…бали! Ладно, двинули к нефтебазе. Там надо срочно пробку создать для авиации. Форму и оружие заберите, носки оставьте. Уходим!
   Прикрыв дверцу туалета, Шубин с сосущим сердцем наблюдал за происходящим во дворе его дома сквозь узкую щель между досками. Зловещие фигуры растаяли так же быстро и беззвучно, как и появились. Ударила калитка. Завелась и отъехала машина.
   Кто эти люди? Чего они хотели? Шубин сидел, согнувшись, вобрав голову в плечи, в  растрёпанных чувствах. Его колотила мелкая дрожь. Противный холодок растекался по спине. Вихрь беспорядочных мыслей бушевал в голове. Враги устроили за ним охоту? Абсурд. Чушь. Вздор. Бессмыслица. Не может быть! Все его враги либо в бушлатах деревянных, либо на нарах. Кто же тогда за ним приходил? Кому он вдруг оказался нужен? Похожее ощущение растерянности и физического бессилия он испытал неделю назад во время допроса завхоза осинцевской семилетки Богдана Михлюка, члена польской контрреволюционной фашистской организации «Союз вооружённой борьбы». Этот Михлюк был калач тёртый. Махровый националист. Ему и глаз выбили правый, и все передние зубы раскрошили, и нос набок свернули, и пару рёбер сломали, и почки отбили с печенью, а он, как упрямый осёл, всё шамкал беззубым, окровавленным ртом: «Nie wiem, nic nie wiem». А потом вперился тёмной пустой глазницей в Шубина (левый глаз у него заплыл), прошепелявил провидчиво, как с того света: «Zgniesz, kurva, i nikt o ciebie nie wspomni».
   Рези в животе стали угасать. Шубин медленно, вперегиб, на полусогнутых ногах покинул убежище. В стороне от калитки, на дорожке Шарика нашёл в луже крови. Вид большой мёртвой собаки вывел его из оцепенения. Он метнулся в дом - к телефону, схватил трубку. Напрасно он дул в неё, пытаясь связаться с коммутатором.
   В то самое время, когда Шубин надувал щёки, чтобы восстановить нарушенную диверсантами связь, в кабинет лейтенанта госбезопасности Константина Цыбули, начальника тюрьмы, где содержались участники «староплешенского террористического центра», зашёл его заместитель по оперативной части Серёга Пащук, здоровый, мешкотный детина с маленькими неуловимыми рыбьими глазками, доверительным полушёпотом сообщил (у него с начальником были свойские отношения):
   -Говорят, война началась, Степаныч…
   -Война? – опешил Цыбуля, теряя  нить. – Зачем? Какая война? С кем?!
   Он ещё не отошёл ото сна. Веки были  налиты свинцовой тяжестью и открывали глаза только на треть. Соображалось туго, со скрипом. В голове блуждали скомканные мысли, непонятные ему самому. Всему виной, конечно, была водка, которой они вчера вечером с Пащуком выпили ровно три бутылки.
   -С  Германией.
   -Ну-у-у?! Не может, эт-самое, быть!
   У Цыбули образовалась пустота внизу живота и мурашки побежали по телу. Сердце его застучало быстро-быстро и вдруг куда-то провалилось. Война?! Неужели привычному  распорядку жизни пришёл конец? Катастрофа… А вдруг доблестная Красная Армия даст отпор вражеской вылазке и, перейдя границу, будет бить агрессора на его территории? Так, как в фильме «Если завтра война» режиссёра Дзигана, его недавно в кинотеатре показывали. Нет, маловероятно. Мы против немцев (с их техникой) - пигмеи. Это факт.
   Он спросил на всякий случай:
   -Точно?
   -Ага. Слышь, гукает со стороны границы?
   -Слышу.
   -Ну, вот. Точнее быть не может.
   -Может, это, так-скать, провокация немецкой военной верхушки?
   -Нет.
   -Кто сказал?
   -Заключенный Крук.
   -А что, эт-самое, он ещё говорит?
   -Кто?
   -Крук твой.
   -Говорит, нападение было внезапным, без объявления войны. Немцы вероломно нарушили договор о ненападении. Бомбили города в тылу. В общем, положение тяжёлое. 
   -Нас, эт-самое, почему-то  не бомбили, - задумчиво произнёс Цыбуля.
   -В нашей тюрьме много ихних шпионов сидит, человек тридцать, - объяснил Пащук. – Потому и не бомбили… 
   В сибирском посёлке Екатериновка семья Цыбуль из Лиды оказалась по милости царского правительства и… Костиного деда-нигилиста. Он, не спросив совета у родителей, примкнул к восстанию 1863 года, вспыхнувшему в Польше и западных губерниях. Повстанцы поручили  гимназисту старших классов распространять среди крестьян Виленской губернии нелегальную газету «Мужыцкая праўда» (её вышло семь номеров). Задание он выполнил, газету раздал без остатка. Но крестьяне, к сожалению, использовали её не по назначению... Царизм восстание подавил; рядовых повстанцев – тринадцать тысяч человек - наказали ссылкой в отдалённые губернии России, из них пятьсот человек - в Сибирь. Дед Кости получил предписание отправиться на поселение в небольшой таёжный посёлок на берегу реки Лены. Екатериновка стала второй родиной для Цыбуль. 
   Костя был точной копией деда, про которого знакомые говорили,  что он  плохо скроен, но крепко сшит. Такой  же, как дед, сутуловатый, кривоногий и с лица очень некрасивый, даже уродливый: узкий лоб, маленькие булавочные глаза глубоко утоплены, нос приплюснут, подбородок скошен. Вылитый неандерталец! Наружность его была предметом насмешек во дворе и в школе. В семилетке Костю с первого класса обозвали «макаком». И дразнили его так все семь лет подряд. Обидно и несправедливо, ведь он подавал большие надежды в гуманитарных науках, писал стихи и заметки в стенную газету. В общем, литературный Парнас уже тогда его манил. В седьмом классе, влюбившись в соседскую девчонку, сочинил такие строки:
            
                Ноябрь деревья обнажил.
                Полиняло небо.
                Ветер листья закружил
                В танце белом.   
      
   После службы в армии Цыбуля  поступил в школу внутренней охраны ОГПУ. Находился на самом хорошем счету, носил почётное звание «ударник школы». А в сороковом ему доверили «портфель» начальника осинцевской тюрьмы с окладом в четыреста пятьдесят рублей. Невероятно, но в тюрьме Цыбулю тоже заглазно стали называть «макаком». Он об этом узнал случайно от своего зама по оперативной части Серёги Пащука, с которым как-то сразу близко сошёлся.
   Оказавшись в административной шкуре, Цыбуля (неожиданно для самого себя) для поддержки общей подтянутости ввёл систему зачётов. Каждый надзиратель, за исключением Пащука, спозаранку являлся к нему в канцелярию и, получив три вопроса на знание «Положения о тюрьмах», приказов НКВД СССР № 00411 и 001289, директивы главного тюремного управления НКВД № 530982, в письменной форме держал ответ. Не выдержавшим испытание с первого раза давалось три дополнительных подхода. За каждый «неуд» взыскивался щтраф – десять рублей.  По первости надзиратели просто ошалели от такого дикого и несправедливого «хозрасчёта». Бросились зубрить руководящие документы. Кряхтели,  пыхтели,  пыжились, но суконный язык казённых формулировок совершенно не лез в голову. Что делать? Как выходить из затруднения? Надзиратель первой категории Кацнельсон, потерявший сон и сорок рублей из-за проклятых зачётов, предложил от личного состава ежемесячно давать начальнику взаймы сто пятьдесят рублей. Без отдачи, конечно, просто в знак благодарности. Парламентёр в лице Пащука отправился на переговоры. Вернулся «со щитом». Молодой начальник согласился отменить зачёты!
   Ещё в школе внутренней охраны Цыбуля начал делать наброски тезисов «Об усовершенствовании тюремной системы в СССР». Он поставил себе за правило каждый рабочий день покрывать текстом тетрадную страницу. В выходной – три. Так и жил он двойной жизнью. Первой - явной – в тюрьме. Второй, скрытой от посторонних глаз, творческой – в писательстве. Шли годы. Бойкое перо его преуспевало, исписывая одну тетрадку за другой. Тезисы росли в объёме, приобретая вид научного труда, и Цыбуля постановил замахнуться на диссертацию. А что? Довольно писать «в стол»! Пришёл черёд подумать о славе. Звучит заманчиво: начальник тюрьмы такой-то, кандидат таких-то наук. Он станет первым в стране начальником тюрьмы с научной степенью. Грандиозно! Неподражаемо! В первых строках своей работы Цыбуля начисто отвергал установку на полную ликвидацию преступности в СССР. Смелое заявление появилось не на голом месте. Под него Цыбуля подводил прочный теоретический фундамент. Тряхнув багажом марксистско-ленинского учения, доказывал, как дважды два четыре, что уголовный элемент необходим в качестве первой стороны диалектического противоречия, второй стороной которого являются все законопослушные граждане. В противоборстве этих двух враждебных начал, убеждал он, скрывается внутренний источник самодвижения общества... Красной нитью через труд проходила идея либерализации тюремных отношений. Долой жестокость и ненависть! Да здравствует доброта и понимание во главе угла! Калорийное трёхразовое питание, гуманные, человеческие отношения, добротные камеры-одиночки, оклеенные обоями в цветочек, возможность получить образование и рабочую профессию, грамотные, поднаторевшие дидактически и методологически педагоги-воспитатели, просвещённый начальник – вот что нужно для исправления личности. Собственно, не так уж и много для почина. «Тюрьма в социалистическом обществе, - подчёркивал он в тетради номер четырнадцать на странице девятой, - есть, прежде всего, воспитательное учреждение. Всё остальное (кроме свободы) в ней ограничивать нельзя».
   В общих чертах «тезисы» были закончены двадцать первого июня 1941 года. Чтобы узнать мнение сотрудника тюрьмы с пятнадцатилетним стажем, несколько избранных глав из своего опуса Цыбуля вечером в своём кабинете вслух прочитал Пащуку. Под водку и закуску - рыбные консервы «Бычки в томате».
   Чтение заняло почти час.
   Дальновидный Пащук, опрокинув третий стакан водки и отправляя в рот бычок из жестяной банки, по-дружески честно остудил авторский пыл:
   -На такие улучшения, Степаныч, никто не пойдёт.
   -Почему, эт-самое, так думаешь? - спросил  Цыбуля, тоже выпивая и закусывая.
   -А потому, Степаныч, что жизнь в тюрьме нового пошиба выходит лучше, чем на свободе. У тебя не тюрьма, а санаторий. Сидеть в ней одно удовольствие. Тепло, светло, мухи не кусают, питание диетическое и отхожее место под носом. Если создать такую тюрьму, люди туда валом повалят. Кто же на свободе останется в таком случае? Кто будет достраивать социализм? Тогда придётся в виде наказания людей из тюрьмы на волю  выпускать. И нам, тюремному начсоставу, работы поубавится. А надзирателям о приработке вообще можно забыть.
   -Благодарю, так-скать, за здоровую критику, - сказал Цыбуля. – Опустил ты меня с небес на землю. Надо будет переписать эти главы. Изменить, эт-самое, степень либерализации. Сделать так, чтобы жизнь в тюрьме, так-скать, была всё-таки хуже, чем на воле.
   -И ещё. Тебя могут не понять, если ты облегчение дашь и врагам народа тоже. Их, как ни старайся, уже не переделаешь. Об этом, кажись, ещё в двадцать четвёртом году на пятом съезде работников юстиции говорилось. Враг народа – клеймо на всю жизнь. Им не облегчение давать, их гноить надо до полного искоренения вражьего семени!
   -Согласен. Этот момент я, эт-самое, упустил из виду. Промашку дал. Насчёт врагов народа, так-скать, придётся отдельную главу написать.
   Выпив всю водку, Цыбуля и Пащук вышли во двор, вымощенный крупным булыжником. Ночь уже набросила на землю свой чёрный бархатный полог. Ущербный месяц на небо самонадеянно вылез и любезничал там с легкомысленными звёздами. Через два дня ожидалось новолуние. Сослуживцы собирались только освежиться, но неверные ноги понесли их через стрельчатые чугунные ворота, мимо караула наружного поста, по неосвещённой улице Дзержинского неизвестно куда и неизвестно зачем…
   -Слышь, Пащук, как  думаешь, есть, эт-самое, жизнь… э-э-э… на других планетах? На Луне или, так-скать, на Марсе, - спросил,  ставший от водки словоохотливым, Цыбуля.
   -Не зна-а-ю, - ответствовал, зевая,  Пащук. – Мо-о-жет, и есть.
   -А если, эт-самое, есть, тогда каким строем там люди живут? Если у них социализм – понятно. А если они другой, более… э… прогрессивный, так-скать, строй изобрели, что нам тогда делать?
   -Не могли они, Степа-а-ныч, ничего другого изобрести.
   -Почему так?
   -Потому, что никакого другого, более спра-а-ведливого, чем наш, строя нет.  И быть не мо-о-жет. Если бы он был, тогда това-а-рищ Ленин  об этом бы обязательно написал в своём собрании со-о-чинений. Или товарищ Сталин в передовице газеты «Правда».
   -Точно! – согласился Цыбуля. – Как же это я, эт-самое, не догадался?
   Дальше долго шли молча. Когда повернули на улицу Ленина, Цыбуля прервал молчание, заговорил:
   -Знаешь, Пащук, меня давно одна мысль гложет... покоя, эт-самое, не даёт... Что с человеком происходит... э-э-э... после смерти?
   -По-о-сле смерти? – удивился Пащук. – Это ты, Степа-а-ныч, к чему?
   -Ну, как сказать... Война, допустим... Мгм... Уж там, так-скать, смерть не разбирает, кто – хороший, кто – плохой, кто – свой, а кто, эт-самое, чужой. Смерть, э-э-э... так-скать, всех подряд косит, кто под руку, эт-самое, попадётся. И вот, скашивает она тебя, к примеру...
   -Меня?!
   -Ну, не тебя, кого-нибудь другого, какая разница...
   -Э-э-э, погоди, ра-а-зница е-есть! Я умирать не  со-о-бираюсь.
   -Понятно-понятно. Я... гм... эт-самое, фигурально. Ну, вот, скашивает, так-скать, она, смерть то есть, кого-то, и - что дальше?
   -Не по-о-о-нял  вопроса.
   -Что дальше с ним происходит?
   -С кем?
   -С тем, кого, эт-самое, пуля сразит.
   -Сразить, Степа-а-ныч, мо-о-жет не только пу-у-ля. Сразить мо-о-жет и kobie... тьфу!.. женщина. Иногда  - прямо напова-а-а-л.
   -Согласен. Но я не про женщину. Я, эт-самое, про пулю. Ну, так что?
   -Что?
   -Как думаешь?
   -А зачем тебе?
   -Надо.
   -Кажись, ещё Платон говорил, что в смерти по-о-знавать нечего. Зря ты в эти де-е-бри лезешь...
   -Ну, а всё же?
   -Думаю, всё для мёртвого прекраща-а-ется. Навсегда-а.
   -Как во сне?
   -Почти что. Только без сновидений и пробу-у-ждения. Сон, Степа-а-а-ныч, брат смерти.
   -Так, значит,  впереди, эт-самое, пустота?
   -Вот  име-е-е-нно.
   -А душа?
   -Какая душа, Степа-а-ныч?  Забудь  эту метафи-и-и-зику.
   -А хотелось, чтоб, эт-самое,  она была...
   -Всем бы хоте-е-лось, Степа-а-ныч. Но марксизм нас учит, что ду-у-ши нет, есть психи-и-ческая жизнь, а тело после смерти элемента-а-а-рно разлагается. Вот так, Степа-а-ныч... Марксизм, как ни крути, самая передовая наука. Ей... то есть ему... палец в рот не поло-о-о-жишь...
   Цыбуля с благоговением посмотрел на своего заместителя. Удивительный человек, право слово! Уникум! С виду – простяга, мужлан. Но когда дело доходит до сложнейших вопросов диалектического материализма, он преображается. И даже в пьяном состоянии, подлец, формулирует лучше, чем Цыбуля в трезвом. Загадка природы! Феномен!.. Поддерживая друг друга за плечи, чтобы не упасть, нетвёрдым шагом выписывали они зигзаги по брусчатке улицы Ленина. Остановившись у здания райкома партии – жёлтого двухэтажного особняка с пухлыми белыми колоннами перед парадным, ярко освещённым фонарями, - Пащук ткнул пальцем вверх и сказал заикаясь:
   -См-м-о-три,  Степ-п-а-а-ныч!
   -Что? – не понял Цыбуля.
   -На крыше  кто-то  спи-и-чки  жжёт.
   -Где, эт-самое, не вижу!? - задрал голову Цыбуля.
   -А вон, на са-а-мой  верхо-о-туре.
   Действительно,  на  коньке, возле чердачного окна, то появлялись, то исчезали снопики света.
   -Сова, - косо улыбнувшись, сказал Цыбуля. – Сидит и головой вертит. Сейчас я её, так-скать, сниму.
   Вытащив пистолет, он прицелился.
   -Брось, Степа-а-ныч, – стал его отговаривать Пащук, тяжело ворочая языком, – ночь на дво-о-ре. И люди, кажись, спят. 
   -А я, эт-самое, тихонько, – упорствовал Цыбуля, - никто и не услышит.
   Разорвав воздух, хлопнул выстрел... Загремела жестяная крыша, и прямо перед тюремщиками на цветочную клумбу безжизненным кулём обрушился крепкий мужчина средних лет в форме сержанта госбезопасности. Вслед за ним скатился с крыши электрический фонарик. Лежал сержант на спине, широко раскинув руки и неестественно вывернув крупную голову набок; через распахнувшийся ворот его зелёной гимнастёрки нахально выглядывала чёрная петлица в жёлтой окантовке, а на ней - эмблема черепа со скрещенными костями. (Пащук и Цыбуля, впрочем, петлицу с «мёртвой головой» не заметили.) Пуля, выпущенная начальником тюрьмы, аккуратно вошла сержанту между глаз.
   -Ни хрена себе! – крякнул от удовольствия Пащук, сверкнув золотым зубом. – Ну, ты, Степаныч, молоток! Такого фазана одним выстрелом завалил не глядя. Пошли скорей отсюда, пока никто нас не увидел…    
   Проснулся Цыбуля с ощущением тревоги. Он пытался припомнить события вчерашнего вечера, но припоминалось, к сожалению, только одно – как он лез целоваться к Пащуку, тот его отталкивал, говоря сконфуженно: «Что ж ты делаешь, люди кругом», а он ему возражал: «Какие, эт-самое, люди в два часа ночи»? Дальше всё обрывалось, падал тяжёлый чёрный занавес. Обрывки каких-то глупейших фраз, вцепившись в Цыбулин мозг, вертелись на языке. «На Луне люди живут социалистическим строем… У тебя не тюрьма, а курорт… Сидеть в ней одно удовольствие… Молоток, какого фазана завалил… Пошли отсюда скорей…» Тягучее напряжение схлынуло отчасти, когда Пащук сообщил о внезапном нападении немцев. Война затмевала, конечно, любую их вчерашнюю выходку! Но сердце продолжало клешнить. Что же он вчера такое отмочил, что ему всё утро не перестаёт икаться? Цыбуля вздохнул. Спросил у Пащука с надеждой на скорое и простое разъяснение:
   -Мы с тобой вчера, эт-самое, маленько поколобродили?
   -Да, кажись, было немного.
   -Делали-то чего?
   -Водку пили - точно помню. Тезисы твои, Степаныч, разбирали по косточкам.
   -А потом?
   -Гуляли возле райкома.
   -Ну, а дальше, что дальше? Под забором хоть не валялись? Не тяни, так-скать, резину!
   -Ты, Степаныч, сказал, что будешь стрелять.
   -В кого?
   -В сову.
   -И что?
   -Попал. Прямо между глаз.
   -Кому,  эт-самое? Сове?
   -Какой сове! Сержанту гэбэ. Он с фонариком какого-то хрена по крыше райкома лазил.  Вот ты его оттуда  и срезал одним выстрелом.
   Цыбуля побледнел.
   -И что?- мертвея, вымолвил он.
   -Ничего. Ушли  мы. Никто, кажись, нас не углядел.
   -По радио,  так-скать,  сообщали что-нибудь?
   -О мертвяке?
   -О каком мертвяке! О войне.
   -Пока что нет.
   -Что же, эт-самое, делать?
   -Успокойся, Степаныч. Убийство на немцев спишут, вот увидишь.
   -Я не об этом. Я о войне.
   -Он мне больше ничего не говорил.
   -Кто не говорил?
   -Крук.
   -Да причём тут Крук! Я, эт-самое, вообще  спрашиваю, в широком, так-скать,  философском разрезе. В рассуждении, понимаешь, на будущее.
   Цыбуля встал из-за стола – маленький,  коренастый, с обезьяноподобным лицом, покрытым жёсткой суточной щетиной, - в раздумье почесал темя, затем пониже спины. Крук слыл вором авторитетным и всякие новости  узнавал в Осинцевске одним из первых. Значит, война! Он распорядился срочно позвать всех надзирателей.
   -Что, братва? – спросил он риторически у собравшихся подчинённых. – Оборонять здесь, так-скать, нечего. Не защищать же, эт-самое, тюрьму с арестантами вместе? Спасибо они нам, так-скать, не скажут. А указаний на сей счёт из области не поступало. И дозвониться туда не могу – связи нет. Думаю, сделать так: зэка оставить в камерах и, так-скать, запереть. Пусть, эт-самое, сидят.  Может, немцы их, так-скать, расстреляют.
   Он раздал надзирателям ценности заключенных, а сам с тюремной кассой исчез в  направлении Осинцевской пущи. Любимым романом начальника тюрьмы был «Золотой телёнок». Летом прошлого года, обучаясь на шестимесячных курсах переподготовки начсостава тюрем во Владимире, он купил по оказии четырёхтомник сочинений И. Ильфа и Е. Петрова, выпущенный «Советским писателем», проглотил его залпом, в один присест. «Золотой телёнок» понравился ему больше всего. Мечталось Цыбуле, как и книжному Остапу, попасть в Рио-де-Жанейро - прекраснейший полуторамиллионный город на берегу океана, населённый преимущественно мулатами, - и пройтись по его улицам в белых штанах (на худой случай – в бежевых). А ещё влюбиться в классово близкую ему бельфамистую мулатку из бедного портового квартала, купить кофейную или сахарную плантацию в бассейне Амазонки. И на балконе дома в своей гасиенде распевать под гитару, распугивая мустангов:

                К тебе, Рио-Рита,
                Пришёл я под балкон, о, сеньорита.
                Тебе, Рио-Рита,
                Отдам и жизнь свою я, и любовь…

   Чтобы осуществить задуманное, Константину нужны были деньги. Много и сразу. Тюремная касса была бедна. Она могла обеспечить приобретение только белых штанов, белых же парусиновых тапочек на резиновом ходу ленинградской обувной фабрики «Скороход» и  капитанской кепки. Остальные средства Цыбуля собирался накопить со временем. Человеком он был одиноким и привык довольствоваться малым. Поэтому пока (на первых порах) рассчитывал отсидеться в землянке, вырытой им в Осинцевском лесу на всякий пожарный случай…



    
       -13-
   СЛУЖЕБНАЯ ЗАПИСКА
   
   Совершенно секретно.
   Народному Комиссару Внутренних Дел СССР
                тов. Берия Л.П.
   Дальнейший вывоз заключенных из тюрем прифронтовой полосы, как вновь арестованных после проведенной эвакуации тюрем, так и в порядке расширения зоны эвакуации, считаем нецелесообразным, ввиду крайнего переполнения тыловых тюрем и трудностей с вагонами.
   Необходимо предоставить начальникам УНКГБ и УНКВД совместно, в каждом отдельном случае, по согласованию с военным командованием решать вопрос о разгрузке тюрьмы от заключенных в следующем порядке:
   1. Вывозу в тыл подлежат только подследственные заключенные, в отношении которых дальнейшее следствие необходимо для раскрытия диверсионных, шпионских и террористических организаций и агентуры врага.
   2. Женщин с детьми при них, беременных и несовершеннолетних, за исключением диверсантов, шпионов, бандитов и т. п. особо опасных, - освобождать.
   3. Всех осужденных за…  маловажные преступления, или подследственных по делам о таких преступлениях, которые не являются социально опасными, использовать организованно на работах оборонного характера… с досрочным освобождением в момент эвакуации охраны тюрьмы.
   4. Ко всем остальным заключенным (в том числе дезертирам) применять ВМН – расстрел.
   Просим Ваших указаний.
Зам. Народного Комиссара ВД Чернышов.
Начальник тюремного управления Никольский. 
   
   4 июля 1941 года».
               
               
               
             -14-
    ШЕРШЕНЬ ПОПАЛ В СТРУЮ
   
    Курс на подготовку к войне за мировое господство страна Советов во главе со Сталиным взяла в первой половине 30-х годов. Попутно с ней и Германия, руководимая фюрером, с места в карьер ринулась ошибки Версаля и Вашингтона исправлять. У первых была цель «благородная» – совершение мировой пролетарской революции, освобождение всех угнетённых. У вторых не менее «важная» – установление нового мирового порядка, расширение жизненного пространства. Как в Москве, так и в Берлине отдавали отчёт – следуют они в одном фарватере. Война между ними неотвратима, без неё обойтись никак нельзя! Расчищая для схватки место, Рейх и Советы убрали географическую помеху между собой – Польшу. Готовились к последнему броску. Понимая, что одолеть Гитлера можно, только опередив его, Сталин в мае сорок первого тихой сапой начал мобилизацию под видом военных сборов. Cомневался он, что фюрер летом бросит лучшие дивизии на "британского льва". Внезапный вояж Гесса в туманный Альбион это полностью подтверждал. Крепко сомневался товарищ Сталин, но иллюзией себя продолжал-таки тешить! Вдобавок Лаврентий изрядно бальзаму пролил на мятущуюся душу Вождя. Поведал, что глава разоблачённой фашистской шпионской сети в Старых Плешах, некто Шершень, видный европейский масон и ярый белополяк, причастный к оси Берлин-Рим-Токио, подтвердил оптимистический прогноз - Германия на нас в этом году не нападёт. В лучшем случае – в следующем. Да что там Шершень! Сам фюрер Адольф Гитлер в письме, доставленном в Москву специальным самолётом, клялся Сталину честью, что ничего плохого против СССР он не замышляет, убедительно просил не поддаваться на провокации, организуемые его трудноуправляемыми, ретивыми генералами-англофилами. Как хотелось в это верить! И верилось! Верилось, что у немцев хватит ума не затевать войну против страны, где утвердился самый передовой в мире общественно-политический строй. А дело, между тем, выходило дрянь - в смертельно опасной гонке на опережение, чреватой для обоих диктаторов гибельным крушением, перед самой финишной лентой Сталин отставал от Гитлера примерно на полгода...
    Двадцать второго июня сорок первого года рано утром немцы разящим ударом с воздуха уничтожили авиацию Западного особого военного округа, разбросанную по приграничным аэродромам Белоруссии. Искромсали три дивизии, скучившиеся в Бресте. Армии прикрытия не смогли сдержать концентрированный наступательный порыв крупных механизированных сил противника. Бронированным танковым клиньям немцев удалось рассечь фронт во многих местах и выйти в глубокий тыл советских войск…
    К вечеру того же дня 222-й полк 74-й стрелковой дивизии группы армий «Центр», подойдя к Осинцевску, не встретил никакого сопротивления. Город  покинули все, кто мог организовать сколько-нибудь качественную оборону, дать отпор – и руководство райкома и исполкома, и командование стрелковой дивизии, и сотрудники военкомата, и присланные центром «восточники». Рано утром под бомбёжку одномоторных «Юнкерсов-87» попало три десятка машин (легковых и грузовиков), скопившихся в пробке у нефтебазы - от них остались искорёженные, обгоревшие остовы. Эвакуировались руководящие партработники стихийно, мелкими группами выходили из города. В сумятице сборов многие документы не успели уничтожить, в том числе и картотеку партучёта. Хранилась она у второго секретаря в сейфе. Ключи от него Чудов всегда с собой носил. Но с утра он на работу не явился. Дозвониться ему не смогли - отсутствовала связь. Подчинённые Шубина перед уходом успели предать огню только среднюю школу, цех плодоовощного комбината, кирпичный завод, электростанцию, мельницу и склады с зерном.
    На следующий день абвер получил в своё распоряжение заключенных городской тюрьмы. Среди них были матёрые уголовники - воры, грабители,  скотоконокрады, контрабандисты, фальшивомонетчики - и, конечно, политические. Изучив судебные протоколы, Фукс заключил, что в плане предстоящей операции его могут заинтересовать только участники «староплешенского международного террористического центра», в частности, его руководитель Микола Шершень. Майор распорядился доставить его комендатуру.
    Скрипя рантом, элегантный Фукс прохаживался взад-вперед по кабинету, ранее принадлежавшему первому секретарю райкома. Остановился возле зеркала в закутке, образованном стеной и одёжным шкафом. Беглый осмотр его удовлетворил. Новый с иголочки мундир сидел на нём плотно, как влитой. С обновкой, сшитой по заказу на швейной фабрике Хуго Босса, идеально гармонировали ручной работы итальянские сапоги из тонкой кожи. В зеркале отражалось живое, подвижное лицо с невыразительными, близко посаженными водянистыми глазами. В чёрных с проседью волосах ровный, как под линейку, пробор. Мясистый нос. Волевой подбородок. Глубокая борозда шрама на лбу. Любопытным он объяснял, что в далёком детстве, ныряя в реку, ударился головой о корягу. О подробностях спасения не любил распространяться, умалчивал. А они были таковы: из стремнины его, полуживого, окровавленного, наглотавшегося воды, вытащил на берег Генрих Мюллер, ныне - начальник IV управления РСХА. В Крумбахе они жили с Мюллерами на одной улице, в общем-то, практически по соседству.
    Благоухая «Шанелью», Фукс подошёл к открытому окну, с высоты третьего этажа посмотрел вниз. Блестела бронзовым загаром лысина на бюсте Ленина у входа. Протащился, раскачиваясь и громыхая расхлябанным кузовом, госпитальный грузовик по каменной мостовой. На афишной тумбе какой-то согбенный старик в грязно-белой рубахе и твёрдой соломенной шляпе расклеивал объявления. Небольшими глотками майор отпивал кофе из миниатюрной чашки. Геморрой, обострившийся вечером, утром затих. Помогли, видимо, холодные примочки с буровской жидкостью.    
    -За что же тебя всё-таки приговорили к расстрелу?
    Вопрос, адресованный только что приведённому Шершню, Фукс задавал не из праздного любопытства. До этого он бегло просмотрел все двадцать томов следственного дела № 1010 о староплешенском международном террористическом центре. Никаких иных доказательств, кроме взаимоуличающих показаний однодельцев, он в деле не нашёл. А то, что нашёл, было путано, зыбко, нескладно и притянуто за уши. 
    -Я, herr  major, руководил организацией, готовившей в районе контрреволюционный  переворот.
    -Гм... Это мне, положим, известно. Сколько человек было в вашей организации?
    -Тринадцать.
    -Чёртова дюжина, как говорят  русские. Несчастливое число. С такой силой можно было только Старый Плешь захватить, - тонко улыбнувшись, заметил Фукс, изящно скрестив руки на груди. - И то ненадолго.
    -Не скажите, herr major, наш пример мог вдохновить других. Посмотрите, члены группы – все личности незаурядные.  Один агроном Швыдко  чего стоит. Пробивной парень. Административная голова. Или взять счетовода Кудрю.  Знаток взрывного дела.  Мозг всякого начинания. Ходячая энциклопедия. Зоотехник Козич – дока по медицинской части,  бригадир Поцух - мастер подделки документов. А Ян-кузнец? Ковальчук, то есть. Силач, каких поискать. И так все. Настоящие самородки, herr major.
    -Einverstanden. Расскажите о своих родителях.
    -Мать свою не помню совсем. Знаю, что умерла от воспаления лёгких через год после моего рождения. Воспитывал меня отец. Служил он в третьей дивизии Легионов в чине взводного. За храбрость в войне с Советами был награждён Серебряным крестом ордена «Виртути милитари». Получил от государства в «крэсах всходних» двадцать гектаров земли, коня и восемьдесят кубов леса на строительство дома. В сентябре тридцать девятого был русскими расстрелян. Я, выдавая себя за сельского пролетария, вступил в «векапебе». В колхоз записался конюхом. Экстерном сдал экзамены за курс семилетней школы. Когда предложили должность секретаря партячейки - согласился. Политическую работу вёл,  помогал органам врагов обезвреживать.
    -И кого ты обезвреживал? 
    -Да всех подряд. И русских, и белорусов, и жидов. Мне они одинаково ненавистны.
    -Почему так?
    -Ненависть к русским, herr major, у каждого поляка в крови. Ещё со времён средневековья. Сотни лет мы были непримиримыми врагами. И никогда - союзниками. Резали, рубили и жгли друг друга беспощадно. Однажды мы Москву захватили и правили  ею больше  двух лет. До сих пор русские не могут нам этого простить.
    -Твою Варшаву они удерживали, если не ошибаюсь, ровно сто четыре года, - снисходительно усмехнулся Фукс. – И было это не так давно…
    -Верно. Тем сильнее наша ненависть.
    -А чем же тебе белорусы и евреи не угодили?
    -Белорусы – мужичьё сплошное, хамы. Хлипкий, второсортный народец. Их удел –  подчиняться более сильным. Zydzi с их жаждой наживы и ростовщичеством – многим поперёк горла. У них вместо сердца кошелёк с деньгами. Ненавижу их всеми фибрами души.
    Фукс задумчиво провел ладонью по массивному подбородку.
    -Да-а, быстро же ты всё по полочкам разложил! Говоришь как по писаному. Не иначе  как где-то серьёзно учился.
    -Совершенно справедливо, herr major. Мне скрывать нечего. Учился в Варшавском университете. Но не успел закончить. Война помешала.
    -На каком факультете?
    -Математическом.
    -Помнишь преподавателя математики профессора Котарбиньского?
    -Путаете вы, herr major. Профессор Татеуш Котарбиньский преподавал философию.  А математике учили профессора Серпиньский, Янишевский, Мазуркевич… 
    -Он, когда ты учился, бороду уже не носил?
    -Кто?
    -Профессор твой, Тадеуш Котарбиньский.
    -Ошибаетесь, herr major. Профессор Котарбиньский всегда носил усы. С бородой я его никогда не видел.
    -Na, das  ist schоn! Убедил. Твоя настоящая фамилия?
    -Цепок. Зовут Станислав.
    -Ты действительно японский шпион?
    -Вы что, herr major, серьёзно? 
    -Серьёзнее некуда. К расстрелу тебя приговорили как раз за шпионаж. В пользу японской разведки, которая завербовала тебя в восемнадцатом году. И за организацию масонской ложи в Старых Плешах.
    -Ложи я не организовывал, - сказал Шершень. – Что касается вербовки... В восемнадцатом мне всего два года было...
    -Допустим.
    -И хоть убейте, herr major, не помню, чтобы меня кто-то вербовал.
    -Ха-ха-ха! – рассмеялся разведчик сочным переливистым смехом.
    Фукс ценил юмор. Юмор в условиях войны стоил дорого. Шершень умел шутить. Значит,  с головой у него всё в порядке. Насчёт остального – время  покажет. Qui vivra verra... Поживём – увидим. Откровенно говоря, понравился майору этот простой белокурый крепыш,  смело вставший на путь борьбы с коммунистическим злом. Внешностью он располагал чисто арийской. Было в нём какое-то очень тонкое природное обаяние, чувствовалась порода, военная косточка. И расовые взгляды симпатичные. "Человек с характером, от принципов не отступается, - подумал Фукс. - Но в настоящем деле проверить его всё равно придётся".
               
               
             -15-
    ВОЙНА НАГРЯНУЛА НЕЧАЯННО

    Докладная записка секретаря Осинцевского райкома КП(б)Б И.С.Шумкиной
    секретарю ЦК КП(б)Б  Г. Б. Эйфигову о положении в Осинцевском районе.
                г. Гомель, 20 июля 1941 года.

    22 июня в 08:00 час. делегат связи из штаба дивизии, прибыв в райком КП(б)Б, передал сообщение,  что, возможно, началась война с Германией. 
    В 10:00 час. немецкие самолёты уничтожили машины, стоявшие в очереди за го-рючим  к нефтебазе. Погиб почти весь городской автомобильный парк.
    В 13:30 час. немецкая артиллерия стала обстреливать Осинцевск. Под удар попали здания райкома КП(б)Б, исполкома райсовета, конторы Госбанка, штаба дивизии, горвоенкомата,  управления НКВД и НКГБ,  больницы.
    В 14:00 я с тов. Курицыным пришла в райком. Тов. Большаков и другие были уже там. Телефонная связь в райкоме и в городе отсутствовала. Созвониться с обкомом КП(б)Б, ЦК КП(б)Б, штабом дивизии, военкоматом не представлялось возможным.
    В 15:00 в подвале райкома собрались около 30 коммунистов. Не зная ситуации, тов. Большаков направил тов. Курицына на розыски кого-нибудь из руководства дивизией. Через полчаса он вернулся с известием, что военных в городе уже нет, а штаб дивизии пуст.
    В 17:00 в райком пришёл тов. Савченко. Он сообщил, что немцы на подходе к городу. Тогда  тов. Большаков дал указание  покинуть  город.
    Перед уходом была уничтожена вся секретная переписка в несгораемых шкафах тов. Большакова и других секретарей. Зав. особым сектором тов. Пименов уничтожил решения бюро «особая папка», решения ЦК ВКП(б) и ЦК КП(б)Б за 1941 год, шифр. Решения ЦК ВКП(б) и ЦК КП(б)Б за 1940 год уничтожить не успел. Оказались не уничтоженными также учётные карточки коммунистов города и района. Тов. Чудов, который должен был это сделать, с утра не появлялся. А ключи были у него. Кто-то сказал, что видел, как он был убит на улице осколками разорвавшегося снаряда.
    Немцы с самолётов сбросили значительное количество листовок антисоветского содержания. Большинство,  поднимая, тут же их уничтожали. Отступали из города неорганизованно. Сообщить о нашем выходе на  предприятия и в учреждения не удалось, поэтому  значительная часть коммунистов осталась в городе.
    В районе осинцевского леса, примерно в 10-15 км от города, я видела тов. Большакова в последний раз. Потом я его потеряла из виду, и направилась вместе с т.т. Колосковой, Свиристенко, Бурнашевым, супругой 1-го секретаря райкома Большаковой В.А. и другими по направлению к Лунинцу.
    В дороге, недалеко от Пинска в результате перестрелки оказались убиты (судя по документам, найденным при них) нач. отдела областного управления НКГБ тов. Сазонов, нач. областного управления НКВД тов. Истомин и начальник Осинцевского райотдела НКГБ тов. Радковецкий. Они были приняты за диверсантов и застрелены людьми из нашего отряда.
    В Осинцевске весь июнь усиленно циркулировали слухи, что немцы в ближайшее время начнут войну против СССР. Но официально никто из руководителей районного управления НКГБ, НКВД, штаба дивизии, ни райком, ни  тов. Большакова в известность не поставил.

Секретарь Осинцевского райкома КП(б)Б И.С.Шумкина.   
 (Подпись неразборчиво)               
      

             -16-
    ПРОСТО ФАНТАСМАГОРИЯ!

    Пролетел июль, жаркий и безнадёжный. Линия фронта отодвинулась глубоко на восток. Всё это время, как из рога изобилия, сыпались на горожан чуждые, малопонятные слова: гестапо, жандармерия, фельдкомендатура, СД, ортскомендатура, шуцполиция, гауптштурмфюрер, зонденфюрер, СС, айнзатцгруппа, гешвадер, рейхсмарка, вермахт, фоккевульф. Каждый день добавлял что-то новое в этот отдающий мертвецким холодом перечень. Фольксдойче... люфтваффе... аусвайс... цурюк... русиш швайн... Названия улиц переменились. Второй раз за последние два года. Только успели привыкнуть к Кирову, Войкову, Урицкому, Менжинскому, Дзержинскому, Щорсу, Плеханову, Чапаеву, Горькому, Куйбышеву, Цеткин, Либкнехту, Люксембург, Свердлову, Ленину, как их сменили ещё более чужедальние и зловещие Геринг, Вильгельм, Вессель, Гинденбург, Бисмарк, Борман, Фердинанд, Гиммлер, Геббельс, Гитлер. И ещё: противоестественная гортанная речь на каждом шагу. Серые и чёрные мундиры на тротуарах. Перевёрнутая двуколка со сломанными оглоблями в канаве. Выстрелы нелепыми новогодними хлопушками дробят воздух то здесь, то там. Кто в кого стреляет, не понять. Вой, визг, кровь на мостовой, бабы голосят, рвут на себе волосы. Паническая суматоха - ежедневно, с утра до вечера. Что можно сказать уверенно: чума набросила на город свои мерзкие коричневые щупальца. Жуть. На улицу выходить страшно. У обывателя, конечно, голова кругом шла от всей этой петрушки. И неизвестность. Неизвестность хитро и таинственно щурилась в темноте. За завтрашний день никто не мог поручиться.
    В городской управе всех жителей брали на строгий учёт. Разношёрстные, пёстрые люди, столпившись у крыльца, делились новостями, незлобно перебранивались.
    -Трудоспособным рабочие карточки будут давать.
    -Ну и шо?
    -Як шо!? Без цэй  картки зубы на полку покладёшь.
    -Побачим, кто покладёт! (Уверенный фальцет.)
    -Всё понятно, с военного склада сухарей натаскал, сучий хвост. Треба тебя, паскуду, раскулачивать. (Злобный тенор.)
    -Паспрабуй. (Угрожающий сиплый фальцет.)
    -На Гинденбургштрассе банк открыли.
    -Где это?
    -Бывшая Воровского.
    -В Гродно немецкая таможня лютует. За всякую мелочь пошлину плати.
    -А ты что в Гродно потерял? (Завистливо-иронически.)
    -Я - ничего. Зять-железнодорожник там бывает по работе. В Гродно со снабжением получше. Их вроде к Пруссии присоединили.
    -У мяне жонка на кансервным робиць. Дык там павидла вараць добрае.
    -Повидлом, гад, обжирается. (Злобный тенор.)
    -Хадзи ты знаеш куды?! (Сиплый шёпот, принадлежавший обладателю сухарей и фальцета.)
    -Ты у меня, говнюк, договоришься!
    -За двадцать четыре трудодня будут выдавать полкило хлеба в день.
    -Не густо…
    -Пуд соли на рынке можно обменять на пуд зерна.
    -Мне вчорай  больш дали. (Гордый бас.)
    -Ты лепш адрасок падкинь, дзе гэтую соль знайсьци?..
    -Що вы брешете!
    -Какой-то, говорят, Шевчук хотел водокачку взорвать этой ночью.
    -И что?
    -Ничего. Водокачке - ничего. А его - на мелкие куски…
    -В кино вчера «Дубровского» показывали. А завтра будут «Волгу-Волгу».
    -Немцев бесплатно пускают. Несправедливо.
    -А ты пожалуйся.
    -Кому?!
    -Как кому? Фюреру ихнему.
    -Чулы: былы дырэктар цэглянага завода у сельзохкамендатуру працаваць пайшоў. Кладаўшчыком.
    -Туда ему, гниде, и дорога. (Злобный тенор.)
    -Кажуць, ўжо  адрамантавали электрастанцыю. Хутка свет пададуць... (Радостно.)
    Всё менялось. И люди менялись. Вчера были одни, а сегодня (на тебе!) совершенно другие. Полезли из них, как тараканы из щелей, частнособственнические инстинкты. Тяга к языкам появилась. Большей частью к немецкому. Откуда что бралось? Непонятно.
    На Гитлерштрассе (бывшей Ленина) появились первые частные заведения. Парикмахер Вертянский делал дамам химическую завивку. И как виртуозно, доложу я вам, делал! Шесть месяцев держалась, а у некоторых и все семь! Учитель музыки Савчук ремонтировал гармошки, велосипеды и примусы. Если несли часы, то - и часы, но без гарантии. А столяр Рыбчевский сколачивал гробы. Их у него немцы закупали по сходной цене крупными партиями. Ростки духовной жизни пробивались благодаря коменданту Блюму. Художник Крупович получил от него выгодный заказ. Во-первых, на изготовление табличек с новыми названиями улиц. Во-вторых, на изготовление трёх красочных вывесок для будущих "очагов культуры": офицерского публичного дома, казино и солдатского клуба. Невероятную популярность среди фронтовиков на отдыхе, чинов абвера и гестапо приобрёл ресторан «Жорж». Неизменный аншлаг сопровождал выступления в нём местной знаменитости - певицы Люси Охримук. Злачное место открыл Мирослав Тиунович, квадратный живчик лет пятидесяти на коротких толстых ножках, заведовавший этой «точкой питания» ещё при советской власти. Правда, ресторан тогда назывался «Октябрьские зори», а сам Тиунович состоял членом райкома КП(б)Б. От постыдного большевистского прошлого он решил раз и навсегда отмежеваться. На второй день оккупации румяным колобком прикатился к коменданту Блюму и на ломаном немецком повёл такую речь:
    -С детства замечал в себе коммерческую жилку. В семь лет торговал на улице папиросками. Сигареты «Ира»- отрыжка старого мира. Занимался чисткой сапог. Дальше – больше. Поднакопив деньжат, стал через знакомых в горторге скупать остродефицитный товар: костюмы, обувь, драп, коверкот, патефоны по госценам. Затем элементарно сдавал всё скопом в комиссионный магазин. На отрезе сукна имел чистой прибыли триста рублей, на патефоне – двести пятьдесят. Та же коммерческая жилка побудила меня вступить в коммунистическую партию. С её помощью я, не имевший самого низшего образования, самоучкой выучившийся читать и писать, получил элементарно должность директора ресторана. Вот где мне удалось развернуться на полную катушку! «Сэкономленные» в ресторане продукты давали неплохой «навар». Перед самой войной провернул колоссальный «шахер-махер». За счёт средств облторга приобрёл в Азово-Черноморском крае вина в бочках на сумму шестьдесят тысяч рублей. В Осинцевске вино разливал с этикеткой «Октябрьские зори» и пускал в продажу в ресторанах, кафе и магазинах райпо. Куш сорвал солидный. С большевиками не имел ничего общего. Партию я элементарно использовал как рычаг в коммерческих делах. Меня интересовала только личная выгода, всё остальное  уходило на  второй  план».
    -Gut,- довольно сказал Блюм, - очень хорошо, что вы пришли… добровольно. Нам нужны предприимчивые помощники. Только не воображайте, что немецкие власти позволят вам воровать так же, как при большевиках. Отвечайте: готовы служить великой Германии верой  и правдой?
    -Да, готов, - охотливо подтвердил Тиунович. – Хельфен зи мир.
    -Откуда знаете немецкий язык?
    -О-о-о, это элементарно. Какое-то время наша семья жила в Энгельсе – столице республики Немцев Поволжья. Там у соседей по дому и нахватался. Мы с ними очень дружны были. Переписывались, когда оттуда уехали. Если не ошибаюсь, Шнайдер была их фамилия…
    Блюм глубокомысленно кивнул, как будто Шнайдеры из Энгельса были ему очень хорошо знакомы,  и с убийственной холодностью сообщил:
    -У вас, Тиунович, есть небольшая проблема. Заключается она в том, что в списке партийно-комсомольских активистов, подготовленном начальником полиции Чудовым, вы – на первой странице. И подлежите немедленной ликвидации.
    У Тиуновича отвисла нижняя челюсть. Округлившиеся хитрые глаза его увлажнились.
    -Что же мне делать? – несчастным, слабым голосом произнёс ресторатор, простирая  руки. Он напоминал большого розовощёкого поросёнка, отданного хозяином на заклание.
    -Подготовьте пятьдесят тысяч рейхсмарок.
    -Пятьдесят тысяч? – воскликнул придушенно Тиунович в ещё большем отчаянии, безумно вращая шарами глаз. – Это же полмиллиона рублей.  Где же я элементарно возьму такую сумму?
    -Жду вас завтра у себя в четырнадцать ноль-ноль. Kein Aber! Считайте это проверкой  вашей благонадёжности.
    С такими аполитичными, мутными типами, как Тиунович, способными процветать при любой власти, Блюм не церемонился. Он полагал, что небольшое кровопускание этому жадному пауку не повредит. Коммерция на войне не терпит сантиментов.
    Бургомистром немцы назначили Ивана Казимировича Швыдко. В первые месяцы оккупации у немцев был наклон выдвигать в городские головы, волостные старшины и солтысы враждебно настроенных к «советам» поляков. А бывший агроном не только матримониальную книгу костёла Святого Себастьяна мог предъявить, где на странице тринадцать под номером пятьдесят один имелась запись о родителях: шляхтиче Волынской губернии Казимире Швыдко и Барбаре Ниш-Сташевской, но и активной антисоветской деятельностью похвастаться. Тут было всё, о чём только может мечтать враг большевизма: и участие в масонской ложе, и подготовка теракта, и вредительство в ремонте плуга, и порча посевного материала, и умышленное засорение полей сорняками. Ртутно-подвижный городской голова, впрягшись в работу, сумел сразу потрафить новым властям: развесил на всех углах красные флаги со свастикой и транспаранты "Да здравствует наш освободитель А.Гитлер!". Показал недюжинную административную хватку - не только пекарню открыл и магазин по продаже хлеба, сбор драгоценностей, золотых зубных протезов и коронок организовал для доблестной немецкой армии, но и богатые квартиры, дорогую мебель, антиквариат реквизировал на нужды тыла. Кипучая энергия била в нём через край, пенясь и пузырясь. Когда единственный в Осинцевске зубной врач Виктор Адамович Клемчук робко поинтересовался, зачем Швыдко собирает зубные протезы и коронки, бургомистр уклонился от прямого ответа:
    -Не переживайте, пан Виктор, ваше золото будет работать на победу.
    -Не понимаю, о чьей победе вы говорите? – с недоумением сказал Клемчук. – Если о победе Германии, то… 
    -Я говорю о победе над  врагом, пан Виктор, – перебил его на полуслове бургомистр. - Так что доставайте свои золотые мосты, протезы и коронки, я знаю, вы их на чёрный день немало припасли, и несите их прямо в финансовый отдел управы, заведующему Козичу. По-хорошему. В противном случае, мы придём и возьмём сами.
    -Нет-нет, что вы, я согласен по-хорошему, - прикладывая руку к сердцу, отвечал отличавшийся большой понятливостью Клемчук. Он с содроганием вспомнил, как, проводя национализацию в сороковом году, уполномоченные райисполкома вместе с движимым и недвижимым имуществом изъяли у него также зубную щётку, опасную бритву, плевательницу, пилочку для ногтей, зажигалку, папиросы, нижнее бельё, баночку с монпансье, зачерствевший баранок, учебник урологии («Urologia») 1936 года издания, кисточку для бритья, две серебряные монеты по пять злотых каждая, полотенце, запонки, напёрсток, чернильный прибор, записную книжку, ручку «Паркер» с золотым пером, набор цветных карандашей, носовые платки (без счёта), шесть костюмов, три английских булавки, дюжину сорочек: шесть белых и шесть голубых в белую полоску, десять галстуков разной расцветки, две банки гуталина, пять пар туфель, пятнадцать пар носков (из них десять штопаных), очки в роговой оправе, стеклянную пепельницу, штопор, увеличительное стекло, подтяжки, зеркальце, коробок спичек, два пальто, щётку для чистки обуви, три шляпы, зонтик,  калоши, курительную трубку, бумажные салфетки, перочинный ножик со сломанным лезвием и лечебный инструментарий. О вещах жены он вообще старался не вспоминать…
    -Значит, вы за победу?
    -Я - за победу.  Хотелось бы всё-таки знать, кто, так сказать, наш враг…
    -Вы осторожнее на поворотах, пан Клемчук… Враг у нас один. Его вы прекрасно знаете. А подобного рода шуточки могут  дорого обойтись. Тем более что вы по матери  ещё и Левин. Фамилия говорит сама за себя. Да и нос ваш, извините, ни в какие ворота. Уши тоже оставляют желать лучшего. И затылок плоский. Обладатели таких вот носов, ушей и затылков носят отличительные повязки и содержатся в гетто. Адрес вам известен. Так что можете уже по своей инициативе принести золотые монеты, николаевские  пятирублёвки или десятки. Пять штук. Миль пардон, пятнадцать. Их тоже отдадите Козичу. И я вам персональную справку выпишу, что по отцу вы - Клемчук, а по матери, к примеру, Курнявко. Нравится вам фамилия Курнявко? Ну и ладненько. Всё для фронта, всё для победы, пан Клемчук. Лозунг, думаю, слышали такой?
    -Слы-шал, - поспешил ответить Клемчук. - Так вы за наших?   
    -За каких таких на-а-ших? 
    Клемчук хотел сказать – за поляков. Но не сказал. Вовремя сообразил,  что регулярная польская армия вот уже как  два года никаких военных действий против немцев не ведёт. Есть, правда, мелкие отряды «аковцев», но они в тылу погоды не делают. Получается, лозунг «всё для фронта, всё для победы» не польского происхождения. Кто же его тогда придумал? Русские? Немцы? Англичане? Ответ на этот вопрос Клемчук не нашёл. Найти его, на самом деле, было трудно, потому что и первые, и вторые, и третьи запросто могли придумать такой лозунг. Дабы не попасть впросак, зубной врач выразился обтекаемо:
    -За наших освободителей.
    И продолжил, не останавливаясь:
    -Скажите лучше, кто меня от Чудова спасёт? Он всю мою подноготную знает. Я ему до войны зубы лечил неоднократно. Очень уж он боялся зубной боли. Каждый раз коновалом меня обзывал. Буржуем недорезанным. И жидом вонючим. Обещал разобраться со мной, когда удобный случай подвернётся.
    -Чудова мы упокоим, будьте благонадёжны. И в гетто вас не заберут. Да, забыл спросить: вам земельный участок нужен?
    -Зачем? – удивился Клемчук.
    -Для организации огорода. И семена бесплатно получите.
    -Надо у жены спросить.
    -Спрашивайте. Надумаете, подходите в управу.   
    На собрании в городском доме культуры Швыдко обратился с речью к молодёжи.  Обрисовал в общих чертах политический момент и призвал вступать в ряды национальной полиции. Говорил по-белорусски, обращаясь к присутствующим то «панове», то «спадары».  Ещё, по-видимому, не решил, что белорусам больше подходит.
    -Мы вiтаем, шаноўнае спадарства, нямецкую вызваленчую армiю, якая прынесла беларускаму народу свабоду… i эўрапейскую культуру. Цяпер, панове, мы будзем жыць i развiвацца без тэрора сталiнскай  дыктатуры, без камiсараў i жыдоў. Наш народ сам  здольны вырашыць свой лёс. Уступайце у шэрагi гарадзкой палiцыi, каб абараняць  нашу незалежнасць!
    Агроном перестарался, и, расхваливая оккупантов, понёс явную околёсицу. Фукс  отозвал Швыдко в сторону.
    -Вы, Швыдко, со свиным рылом полезли в калачный ряд. Зарубите себе на носу: белорусы, украинцы и русские, ввиду своей расовой неполноценности, неспособны к самоуправлению. Это - аксиома. Отныне тексты своих речей согласовывайте со мной. Пока без цензуры вам не обойтись. Минимум самостоятельности. Ми-ни-мум! От вас требуется меньше думать и беспрекословно подчиняться. За вас думать будем мы, немцы. Вы уловили мою мысль, Швыдко? Она не кажется вам излишне сложной?
    -Я понял вас, господин Фукс. Миль пардон, понесло меня… э… не в ту сторону. Ошибочка вышла. Просто я хотел… высказать соображение… Гм… Видите ли, белорусы – самые безобидные из славян. И можно им сделать некоторое послабление… Чтобы не оттолкнуть… Да, чуть не забыл! Предложение у меня созрело, господин Фукс, выпускать газету на базе районной типографии, «Голос народа». Как в соседнем районе практикуют. Знакомить население с успехами германской армии. Разъяснять, как говорится, политику властей. Последние приказы коменданта и городского головы печатать. О новостях культурной жизни рассказывать. Ну, и, кроме того, можно отдел выделить для всяких частных объявлений, вроде «продам корову» или «куплю кабанчика».
    -Sehr gut. Нужное начинание. Название газеты предлагаю не менять, чтобы народ не вводить в заблуждение. Пусть называется, как и раньше, «Осинцевская правда». Подберите надёжных журналистов. Редактора я сам назначу. Есть у меня на примете кандидатура.
    -Местный поэт Яков Саблич просит предоставить ему газетную площадь для поэмы «Руби, тевтонский меч, врагов». Я читал – весьма достойное произведение. Запомнилось одно  четверостишие. Послушайте:

              Руби, тевтонский меч, врагов бесстрашно,
              Сойдясь в сечи кровавой рукопашной.
              Руби, не жалея, жидов, московитов,
              Чтоб к счастью была нам дорога открыта.               

    Фукс поморщился:
    -Полнейшая чушь, Швыдко! Пол-ней-ша-я! При чём здесь тевтонский орден, какие-то жиды и московиты? Да будет вашему Сабличу известно,  что идеалы тевтонского ордена мы не разделяем. Впрочем, пусть во всей этой каше редактор газеты разбирается. Это его епархия. A propos. Очень скоро в городе появится бюро пропаганды. Оно не только газету вашу под опеку возьмёт, но и прочие культурные вопросы будет курировать.
    -Слушаюсь, herr major. Э-э... Ещё вопросик к вам есть.
    -Спрашивайте.
    -Народ интересуются… э-э… почему бюст Сталина перед комендатурой убрали, а Ленина оставили?
    -Головой надо думать, Швыдко, головой. Она не только для того, чтобы шапку носить. Придётся провести с вами небольшой ликбез. Факт тот, что Ленина вашего, по сути, можно считать нашим союзником. Его лозунг «долой войну!» был нужен немцам, как воздух. И мы получили от него, что хотели – передышку на Восточном фронте. Ещё ваш Ленин огромные территории нам безвозмездно отдал, заключил союз против Антанты. Пока кайзер был у власти, посылал в Германию текстиль, уголь, нефть и золото. Спасибо ему за помощь в трудную минуту. Фюрер c теплотой о нём отзывается, своим учителем называет. Так что Ленин нам не мешает. Пусть стоит, а там посмотрим. И ещё одно. Повернитесь, Швыдко, лицом к экономике. Вы знаете, почему в Осинцевском районе наблюдается острая нехватка сапожников, меховщиков, кузнецов, печников и слесарей?
    -Ich melde gehorsam, herr major, не имею зелёного понятия.
    -Потому,  Швыдко, что ремесленники этих специальностей являлись евреями. И они сбежали из гетто в лес. Вместе с евреями-швейниками. И там прячутся. И отряд какой-то еврейский организовали. 
    -Да ну их в болото! - сказал Швыдко ядовито и смачно сплюнул. – Без пархатых обойдёмся.
    -Вы в своём уме? Кто будет шить обмундирование, выполнять армейские заказы? Кто будет чинить обувь доблестным солдатам рейха? Ищите швейников,  Швыдко. Ищите  сапожников и меховщиков-евреев. Ищите слесарей и токарей. Время не терпит. Зима на носу. И ещё распорядитесь за счёт добровольных пожертвований  произвести ремонт церквей. Они у вас в безобразном состоянии. A propos. Поэт ваш, Яков Саблич, не еврей случайно?
    -Нет-нет,  не еврей, - поспешил заверить майора  Швыдко. -  Предки  Саблича родом из Югославии. Он мне говорил, что его троюродный брат в 1930 году работал кровельщиком в  Берлине. 
    -Ну и что из того? – спросил Фукс.
    -Он мог встречаться  самим фюрером!
    -Думаю, вряд  ли. Хотя фюрера и увлекала архитектура, но не до такой  степени, чтобы он имел что-то  общее  с неполноценным сербом-кровельщиком. Не стройте химеры в своём воображении, Швыдко. И делайте, что вам говорят.
    Надо заметить, что Фукс по природе своей не был ни расистом, ни антисемитом. Как раз, наоборот: в детстве дружил с мальчиком из еврейской семьи. Это был, тихий, грустный, черноволосый мальчик с оттопыренными ушами, игравший на скрипке. (В тридцать шестом их семья уехала в Америку.) Позже, «фенрихом», - курсантом последних курсов офицерского училища, - размышляя о происхождении человечества, Фукс сочинил шаловливый стишок:               
               
                Все мы немножко евреи
                Потомки Адама и Евы.
                И кровь Соломона нас греет -
                Гордых отпрысков Гипербореев.

    Пришли нацисты, и Фукс очутился в другой системе координат, где, между прочим, действовали нюрнбергские расовые законы и многое другое. В ней подобное стихотворение могло стоить карьеры и даже жизни. Равно как и сомнительная дружба с евреями. Фукс выбрал жизнь, карьеру и расовые законы. «Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними», - оправдывал он своё малодушие. Так было проще, легче и спокойнее. И, кажется, он не прогадал.
   Служба в абвере научила Фукса никому не доверять. И он не доверял. Кому-то в большей, кому-то в меньшей степени. Но для двух туземных жителей неожиданно сделал исключение. Первым был Степан Егорович Кудря. Его майор прочил в редакторы «Осинцевской правды». Почему, спросите, прочил? Ну, во-первых, бывший счетовод отменно владел немецким языком. Свободно говорил на французском и итальянском. Понимал английский. Теперь он не скрывал, что учился в Пажеском корпусе. И перстень особый, из стали и золота, с надписью «№ 3 из 30» – знак принадлежности к нему – демонстративно на пальце носил. В далёком 1915 году Кудря, сподвижник Родзянко, входил в Комитет по надзору за распределением казённых заказов. Знавал Пуришкевича, Маркова-второго и других думцев. По заданию «октябристов» с Распутиным в бане парился. Выведывал у «старца» его затаённые помыслы. И к убийству его был причастен, правда, косвенно. Во-вторых, светлая голова счетовода, наполненная самыми широкими познаниями, «варила» в нужном для немецких властей направлении. Разве можно было в Осинцевске отыскать лучшего редактора газеты? И, что немаловажно, опыт боевой у него имелся. Это - в-третьих. Несчастный счетовод в результате теракта против чекиста Дятлова лишился обеих ног, но, получив от Фукса алюминиевые немецкие протезы, наловчился перемещаться по улицам и переулкам даже проворнее, чем когда имел полноценные нижние конечности. Нередко его можно было видеть на железнодорожной станции, стоящим в окружении местных обывателей и бойко рассуждающим  о преимуществах капиталистического строя жизни. Как говорят, сам без ног, а смекает за трёх! И ещё открылась неизвестная сторона его многогранной натуры. После окончания Пажеского корпуса, поступив на службу в Кавалергардский полк, он увлёкся собирательством холодного оружия – сабель, шашек, палашей, кинжалов. Начало положил его отец, покорявший Хиву. Привёз из Средней Азии изумительной выделки турецкий ятаган с золотой рукоятью и гравировкой по клинку, принадлежавший самому хану. Дело отца он продолжил, и весьма успешно. Даже в лихолетье революционных потрясений ухитрился существенно пополнить свою коллекцию. Не было ли это лучшим доказательством его исключительной благонамеренности?
   Второй человек, заслуживший доверие Фукса - председатель колхоза "Светлый путь" Константин Непрухин. Он, к вящему изумлению знавших его в советское время, оказался ни много ни мало - профессором истории и философии графом Куртом фон Непрухом. В общем, самым настоящим «учёным немцем». Хронологическая канва его жизни изобиловала взлётами и падениями. Саксонские предки Непруха появились в России в семнадцатом веке. На военном поприще  честно служили русским царям. Курт фон Непрух, последний представитель рода Непрухов, избрал научную стезю, преподавал в университете. В 1915 году, когда  отношение к обрусевшим немцам по причине неудач в мировой войне изменилось в худшую сторону, изменил фамилию. Стал Константином Филипповичем Непрухиным из глухой деревеньки Прухино Архангельской губернии. Фальшивые документы на новую фамилию изготовил один его весьма предприимчивый студент, член партии социалистов-революционеров. На профессуре фон Непрух поставил жирный крест. Из Москвы уехал в Петроград. Устроился в типографию корректором. После большевистской революции хотел бежать за границу, но заболел испанкой. Чудом выжил. Вступил в Красную Армию в 1920 году. Воевал недолго, в кавалерийском полку в партию вступил. Работал на «Красном Путиловце» парторгом цехкома, обеспечивал бесперебойный выпуск тракторов «Фордзон». Написал в заводскую газету обширную статью «На опасных путях бесхозяйственности». Потом в составе «двадцатипятитысячников» коллективизацию проводил. В этом неподъёмном деле преуспел, загнав в колхозы крестьян не менее ста деревень. Председательствовал на Черниговщине в приснопамятном тридцать втором году. Отличился: весь хлеб сдал государству без остатка первым в области. Не оставил себе ни зёрнышка. "Ненавижу, - говорил, - дядьков-гречкосеев вместе с их навозным хозяйством". И всё равно, обвинённый в утаивании зерна, угодил в чёрный список саботирующих хлебозаготовки. Из-за этого «Большевик» лишили централизованного снабжения. Продукты врагам ни к чему! Мор в колхозе начался небывалый. Голод выкашивал людей подчистую. Непрух сам оказался на волоске от гибели. Спасли знакомые из города. Перевезли к себе, выходили. В общем, хватил он тогда лиха под самую завязку! Недоимку зерна ему, как ни странно, простили. Когда присоединили западные области, получил назначение в Осинцевский район. Руководил колхозом «Светлый путь». Пришли немцы, и он, с облегчением сбросив личину ортодоксального большевика, открыл своё истинное лицо. Предоставил военному коменданту Блюму документы, подтверждающие непорочность его арийской крови с 1528 года! Это – раз. Далее он заявил, что, будучи председателем, целенаправленно и методически разваливал советский колхозный строй. Для этого слово в слово исполнял все глупые директивы, получаемые из райкома и других инстанций. Нарушал элементарные правила агротехники. И вообще – здравый смысл. Это – два. Коротко говоря, Непрух рассчитывал стать фольксдойче первой категории. И - стал! Быстро, без бюрократических проволочек получил свой «фолькслист». Кроме того, его назначили управляющим государственного имения Старые Плеши. И даже приняли кандидатом на вступление в «СС». Говорили, что он выписал из Германии новейший сельскохозяйственный инвентарь и сортовые семена, чтобы выращивать на пахотных угодьях овощи для «Ваффен-СС». Но то были только слухи, не подтверждённые авторитетными источниками.
               

               
               -17-
   ДИАЛОГ ДВУХ УЧЁНЫХ МУЖЕЙ
         
   Когда июль, безжалостно терзавший землю солнечным жаром, обернулся умеренным, дождливым августом, майор абвера Фукс отправился в лес на рекогносцировку. В костюме для охоты и ботах, с картой, компасом и сапёрной лопаткой он, оставив в Плешах охрану с машиной, полдня блуждал по непрохожей чаще. Искал ориентиры, указанные на карте его отцом. Пустое, зряшное занятие! Приметы, когда-то бросавшиеся в глаза, безвозвратно стёрло время. Исчезли дорожки, тропинки, прогалины. Старые просеки заросли, появились новые. В мелколесье набрёл он на медвежью берлогу, но близко к ней не подходил. Продираясь через колючие заросли и бурелом, натыкаясь на кряжистые буки и грабы, спотыкаясь о трухлявые пни, майор пришёл в полное уныние. То, что могло вывести на клад: столетний дуб с отрубленной снарядным осколком макушкой на поляне, к которой с одной стороны примыкал молодой ельник, а с другой - березняк в ложбине, - ни разу ему не попались. За четверть века местность изменилась неузнаваемо... Из-за этого такая апатия Фуксом овладела, что не передать! От нараставшего давления тоски и ущерба захотелось майору то ли посоветоваться, то ли пожаловаться, то ли крепко по-русски выругаться. Но говорить было не с кем и, в конечном счёте, он ограничился произнесением вслух всего нескольких непечатных слов.
   -К ё...аной матери!
   И ещё раз, громче и выразительней:
   -К ё...аной матери! К ё...аной матери! К ё...аной матери!
   Игривое эхо с разных сторон подтвердило:
   -Ёмати! Ёмати! Ёмати!
   Чудесным образом на душе полегчало. Фукс испытал даже что-то очень похожее на радостный подъём. Только мошки и комары досаждали: повиснув над ним тёмной кудрявой тучей, упрямо лепились на одежду, лицо и руки.
   Смеркалось. Вечнозелёные сосны, обуреваемые ветром, глухо стонали. Удивлённые и встревоженные облака тащились по мятежным косматым вершинам. Фукс вышел на лысый холмик, усеянный пнями, и носом к носу столкнулся с графом фон Непрухом. Граф был одет в рваную полотняную рубаху и дырявые штаны; на ногах красовались лапти. В правой руке он держал корзинку, прикрытую сверху тряпицей.
   -Guten Abend, herr Fuks, - сказал граф. Продолжил уже по-русски, слегка приподнимая на одном пальце корзинку: – Вот, малину собираю. Целебный продукт, рекомендую. Помогает при простудах. 
   -Не люблю малину, - ответил Фукс на безукоризненном русском, - от неё у меня расстройство желудка. Мне больше нравится земляника.
   -Так вы землянику пришли собирать?
   -Нет. Прогуляться решил. Побродить по лесу, - Фукс развёл руки в стороны, потянулся. – Знаете, здешний лес полон неожиданностей. Не поверите - медвежью берлогу нашёл. И медведя чуть не спугнул.
   -Неужели? – удивился Непрух. – Das ist ja unmeglich! В этом лесу никогда не водились медведи.
   -Вы уверены?
   -Показалось вам, майор, наверное.
   -Берлогу я точно видел, клянусь честью. И кабаньи следы.
   -Кабаны у нас есть. Зайцы, лисы. Если повезёт, зубры могут встретиться. Но медведь!.. На озере были?
   -Нет.
   -Сходите обязательно. Не пожалеете. Живописнейшее место. Рядом источник с чистейшей  родниковой водой. Целебной силой обладает. На берегу - изумительные развалины графского замка.
   -Разве развалины могут быть изумительными?
   -В этой стране, где прошлое заменили классовой борьбой... где кичатся, что не помнят родства, любые развалины изумительны. Вы один, без охраны?
   -Да. Оставил в деревне.
   -Зря. В лесу поодиночке ходить небезопасно. Особенно в такой как у вас одежде. – Непрух брезгливо взялся за рукав своей замызганной рубахи. – Вот – берите пример.
   -Своих крестьян боитесь?
   -Своих мне бояться нечего. Свои меня уважают. Я чужих боюсь. Чужой может и ограбить, и пальнуть беспричинно.
   -Так вы, граф, славянофилом стали?
   -Успокойтесь, майор. Я всю жизнь прожил в России. Знаком с ней не понаслышке. Боролся с коммунизмом его же методами, на практике доводя бредовые догмы до абсурда.
   -Как же, как же, наслышан, граф, о ваших подвигах. Восхищён отвагой, которую вы проявили. Нет слов. Я, правда, не профессиональный историк, и не философ, но всё-таки... осмелюсь высказать несколько своих соображений. Мне думается, что коммунизм прижился в России в силу географических особенностей... Суровый климат, отдалённость от европейских культурных центров и примесь азиатчины в крови наложили отпечаток на русский характер. По натуре своей русские общинники. Индивидуализм - не их стихия. Они страшатся инициативы, первые роли их пугают. Заметьте: Россией всегда руководили люди пришлые, некоренные. Князья - норманны, ханы – монголо-татары, цари и учёные – немцы, голландцы и датчане, нынешние вожди – евреи.
   -Мы, немцы, что характерно, тоже не любим брать ответственность на себя... Ждём приказов, инструкций и указаний. Согласитесь: держать в узде такую огромную махину, как Россия, очень и очень непросто. Делали это всегда единовластно. Иначе никто не пробовал. Нет, вру - были Новгородская и Псковская республики восемь столетий назад. А для царя Александра Второго попытка сломать шаблон обернулась трагически. Семь раз на него покушались и, в конце концов, убили.
   -А Сталин? 
   -Он – диктатор. Только концентрация власти в одних руках была способна спасти заржавевшее тело России от распада. Вот большевики и скатились к самой оголтелой диктатуре. А Сталин лишь истории под руку подвернулся. Слепой случай, не более. Сейчас мы видим, насколько слаб режим, строящийся на демагогии и страхе... Поверьте мне на слово, большевизм для русских явление преходящее. Не их вина, а их беда, что не накопили они положительный политический и управленческий опыт. Объективности ради замечу, что немцы в этом смысле недалеко от русских ушли - каких-то семьдесят лет назад мы даже государства своего не имели. Били друг друга в междоусобных войнах... Вы что же, майор, из Старых Плешей пешком сюда пришли?
   -Два километра пешедралом отмахал, как говорят русские, - ответил Фукс. – Для меня это – не расстояние. Я же в прошлом спортсмен, боксёр. Был чемпионом училища в среднем весе.
   -Подбросить в деревню? У меня тут мотоцикл недалеко спрятан.
   -Не откажусь.
   -Кстати, с этим лесным озером связана одна местная легенда. Хотите, расскажу?
   -Давайте.
   -Двести лет назад княжил здесь ясновельможный пан Осинец. Богат был, как Крез. Пошёл однажды в лес на охоту и встретил очаровательную девушку, дочь лесника Анну. Влюбился в неё без памяти. Но безответно. Её сердце принадлежало другому – разорившемуся мелкопоместному дворянину Плешу. Затаил Осинец злобу на  Плеша. Однажды увидел его в лесу. Подкрался и выстрелил в него из французского нарезного карабина. Не заметил только, что рядом с соперником Анна стояла. Вот пуля и пронзила обоих. Упали они замертво. Хотел князь подойти к ним, но не успел. В том месте, куда упали влюблённые, разверзлась земля и мгновенно поглотила их тела. А образовавшаяся котловина заполнилась водой. Так в лесу возникло озеро. Рассказывают, что князь Осинец после этого случая сошёл с ума. Собрал в большой сундук свои драгоценности, привёз к озеру, вышел на лодке на середину и столкнул сундук в воду. С тех пор местные жители помешались на  кладоискательстве. Не только в озере княжеские сокровища ищут, но и в лесу.
   -Забавная  история, - согласился Фукс. – Ich  mag das. Я так понимаю, что ещё никто ничего не нашёл?
   -Верно.
   -Значит, у нас есть шансы отыскать клад.
   -И немалые.
   -Любопытно, как сложилась в дальнейшем судьба этого Осинца? – спросил Фукс.
   -До смешного просто. Постепенно к нему вернулся  разум. Не все сокровища он утопил. Осталось у него ещё пара сундуков. На эти средства он построил замок на берегу озера. Основал город Осинцевск. Учредил ежегодную ярмарку, на которую съезжались купцы со всей Европы. Есть сведения, что между замком и городской резиденцией был прорыт подземный ход на случай осады. Будучи уже дряхлым стариком, женился пан Осинец на красивой, но бедной княжне. Серьёзно увлёкся живописью. Молодая жена, видно, вдохновляла. Написал картину «Гибель Плеша в Осинцевском лесу». Её можно увидеть в здешнем краеведческом музее.  Уехал за границу и там, как говорится, почил в бозе. Вот, собственно, и всё. Ну что, сумел пробудить интерес к здешним  местам?
   -Отчасти, - сказал Фукс. – И кто же Осинца сменил?
   -Какой-то невнятный князь Братко. Как говорится, след в истории оставил только датами рождения и смерти. В отличие от Осинца, жил безвыездно в  городе. Дальше осинцевского леса носа не казал. При нём замок пришёл в полное запустение. А город захирел, утратив былое значение торгового центра.
   Непрух поставил корзинку на траву и стал вытаскивать из зарослей орешника мотоцикл. Фукс тем временем украдкой приподнял тряпицу. Под ней лежала сапёрная лопатка и  складной метр. Ну и как вам это нравится?! Вот так Непрух! Тот ещё типик! Не прост он, ох как непрост!.. Одним словом, профессор... Поверил в красивую сказку! Фукс с сожалением посмотрел на графа. Недалеко же он от своих крестьян невежественных ушёл!
               

             -18-
    ОПЕРАЦИЯ "МАУГЛИ"            
                Ставка фюрера.
                24 августа 1941 года. 
                2 экземпляра. Экз.№ 1    
                Совершенно секретно!
                Только для майора Фукса.
                Совершенно секретная операция "Маугли".               
 
    Создать  в осинцевском лесу мобильный лжепартизанский отряд под командованием фельдфебеля Н. Шершня. Численность отряда – десять  человек. Состоять он должен исключительно из бывших участников СТЦ,  в мае 1941 года осуждённых советским судом к расстрелу.
    Материально-техническое снабжение отряда, а также оперативное руководство возлагается на майора абвера Г.Фукса.
    Официальная задача отряда - поиск дивизионного обоза, содержащего особой важности архивные документы. 
    Лжепартизанский отряд обязан по возможности уклоняться от контакта с настоящими партизанами, немецкими  войсковыми подразделениями, айнзатцгруппами и местными жителями.
    После нахождения дивизионного обоза участников операции ликвидировать.
    Произвести подробную кино- и фотосъёмку ликвидации.
    Дивизионный обоз доставить на военно-морскую базу в норвежском порту Борген.
    Детали операции поручаю доработать майору Г.Фуксу.
    А. Гитлер    
    Фюрер и Главнокомандующий Вооружённых сил.

               
             -19-
    БОКСЁРСКИЙ ПОЕДИНОК В «ЖОРЖЕ»            
    
    «Что наша жизнь? Короткий путь во мраке. Сознание твоё угаснет, тело обратится в прах, а следы вымоет первым дождём…» - мрачно рассуждал Фукс, душным августовским вечером в пятницу, пятнадцатого числа, в двадцать один час тридцать минут в дурном расположении духа входивший в ресторан «Жорж». В ипохондрию он впал по причине обострившегося на днях геморроя. Буровская жидкость не оправдала надежд. И чудодейственная мазь, которую он привёз из Берлина, тоже. От одного из своих агентов он узнал, что русские для заживления ран применяют сок из листьев столетника. Ему загорелось немедленно испробовать новое средство. Розыск растения ("aloe arborescens")он возложил на исполнительного бургомистра Швыдко в твёрдой уверенности, что городской голова в лепёшку расшибётся, а столетник найдёт хотя бы из-под земли.
    Большой квадратный зал с колоннами был полон. Оркестр, помещавшийся на небольшом возвышении, играл фокстрот. Оплывая потом, танцевали пары. В сумеречном свете тусклых ламп, за сизо-грязными роями табачного дыма то возникали, то исчезали размытые лица завсегдатаев: военных и полицейских чинов, торговых представителей, коммивояжёров, спекулянтов, артистов драмтеатра, модисток, альфонсов, фольксдойче, сутенёров, проституток. Сновали взад-вперёд озабоченные официанты с лоснящимися лицами. Обрывки одних и тех же дежурных немецких и русских фраз, слов и междометий висели в густом и сытном, как студень, воздухе; сыпались шутки, сыпался смех, сливаясь в одно сплошное гоготанье. Ни одна свежая струя не попадала в зал через раскрытые окна. Фукс присел за столик рядом с эстрадой, вежливо кивнул соседу – лейтенанту-военврачу. Заказав белые колбаски из парной телятины и светлое пиво, он, тоскливо блуждая глазами, стал рассматривать публику. За соседним столиком широко гуляла пьяная компания из трёх офицеров люфтваффе. Один из них выделялся наружным видом: белокурый, высокий, широкоплечий гауптман со сдвинутым набок носом. В отличие от спутников, его мундир был увешан Железными крестами первой и второй степени, знаками «За ранение» второй и третьей степени, а к узлу галстука был прицеплен Рыцарский крест. Гауптман играючи заглатывал одну рюмку шнапса за другой, и, словно с цепи сорвавшись, вскакивал, что-то вырявкивая, хохотал как ополоумевший, громко рыгал в промежутках между возлияниями и приливами  смеха.
    -Кто это? – спросил Фукс военврача.
    -Хольц, наш воздушный ас. Гордость нации. Двадцать сбитых англичан и десять русских. Любимец самого Геринга. С этим выскочкой лучше не связываться. Любые проделки сходят ему с рук.
    Оркестр умолк. Горохом рассыпались танцующие пары. Потянуло божественным сквознячком. И тут над столиками вспорхнуло имя: «Люси»! Луч прожектора, полоснув по эстраде несколько раз, замер, остановившись на этой самой Люси, появившейся из-за кулис в серо-синей короткой куртке фельдфебеля люфтваффе и узкой юбке до колен. Забыв про геморрой, Фукс с интересом стал рассматривать певицу. Черты лица тонкие. Чувственные губы сжаты. Пилотка на гордой голове залихватски сдвинута на бок. Из-под неё выбиваются чёрные вьющиеся волосы. Красавица! Стоило ей только попасть в ярко-жёлтый конус прожектора, как по залу прокатился вздох восхищения. Перестала греметь посуда. Сидящие за столиками приподнимались, вытягивая шею, чтобы лучше рассмотреть певицу, как будто никогда прежде её не видели. И опять над столиками пронеслось: «Люси! Люси"!
    Музыка грянула внезапно, и Люси, поведя плечами, запела чистым, нежным сопрано.  Это был «Гимн Люфтваффе».

                Was wollen wir trinken, sieben Tage lang,
                Was wollen wir trinken, so ein Durst.
                Was wollen wir trinken, sieben Tage lang,
                Was wollen wir trinken, so ein Durst.               

    И так далее. Все три куплета знаменитой песни и припев на одном дыхании.
    Песня закончилась, а «Жорж» всё безмолвствовал, оглушённый.
    Как в первый раз…
    Наконец, из глубины зала раздалось, почти одновременно, три голоса.
    Мужской прогудел, по-немецки, безапелляционно:
    -Bravo!
    Его по-русски поддержал другой, женский, экзальтированный:
    -Браво, Люси! Браво!
    И ещё один, грубый мужской, басистый, ввинчиваясь в куполовидный потолок, покрыл голоса все предыдущие:
    -Зиг ха-а-а-а-а-а-а-йль! Зиг ха-а-а-а-а-а-а-а-йль!   
    Возгласы утонули в каких-то нечеловеческих аплодисментах. Возбуждённые посетители хлопали, стучали, орали, вопили, визжали, улюлюкали, хрипели, свистели, стонали и бесновались все, как один, за исключением, правда, нескольких чахлых фрау, приехавших к мужьям, осевшим в Осинцевске на синекурах, в частности, фрау Блюм и фрау Лемке, с места приревновавшим своих мужей к певице, между прочим, абсолютно безосновательно. Пока, таким образом, зал в общей своей массе был занят рукоплесканиями и ни о чём ином даже не помышлял, распоясавшийся, взвинченный гауптман со стеклянными глазами и отвратительной ухмылкой в мгновение ока оказался на эстраде рядом с певицей. Ни с того, ни с сего он схватил её за грудь своей короткопалой пятернёй и сказал что-то, видимо, до крайности пошлое и отвратительное, отчего по лицу Люси пошли гулять синие пятна под цвет мундира.
    Хлясь! По залу разнеслась оглушительная плюха. Хлясь! Ещё одна. 
    Униженный публично гауптман, рыча, рванул на Люси куртку. Запрыгали, щёлкая по полу, пуговицы. Под курткой оказался чрезвычайно соблазнительный чёрный шёлковый бюстгальтер, обжимающий средней величины упругую грудь.
    Оборвались аплодисменты. Гробовая тишина застыла в зале. Назревал скандал.   
    Как старший по званию, Фукс обязан был вмешаться. И вмешался. Взойдя на эстраду, он подошёл к гауптману и схватил его за плечо довольно грубо.
    -Beruhigen Sie sich!.. («Остыньте!»)
    Лётчик повернул к Фуксу своё мощное, тренированное тело. Окрысившись отвратным смешком, промычал:
    -Lecken Sie mir Arsch!.. («Поцелуй меня в задницу!»)
    Они стояли друг против друга:  трезвый, но невыразительного сложения Фукс и пьяный верзила Хольц с кривым боксёрским носом (его ему свернули в финале чемпионата Гамбурга 1938 года). Уверенность в победе сквозила в неторопливых движениях воздушного аса. Смерив майора брезгливо-насмешливым взглядом, он пришёл к заключению, что перед ним один из тех зазнавшихся паршивеньких тыловых типиков, которые привыкли всюду совать свой нос. «Lecken Sie mir Arsch!» Что ответил Фукс на обидную реплику Хольца, доподлинно неизвестно. Кто-то слышал, и то не вполне отчётливо, краем уха, и то не своего, что майор сравнил гауптмана со свиньёй («du Schwein»). Зато хорошо известно, что сделал лётчик. Он, даже не пытаясь финтить, резко выбросил правую руку вперёд. Судя по траектории её движения, она должна была неминуемо встретиться с высоким шишковатым лбом майора в самые ближайшие мгновения. Но – не встретилась. Ни через мгновение, ни через два, ни через три. А всё потому, что Фукс  умело отвёл голову вправо, и тяжёлая рука гауптмана, рассекая воздух, просвистела мимо. Промахнувшись, пьяный забияка сделался совершенно беззащитным и, что вполне естественно, тотчас же получил от майора хук правой в ухо и апперкот левой в челюсть. Развязка, таким образом, наступила в двадцать два часа две минуты по берлинскому времени.
    Всё! Готово дело. Накаут! Выносите!
    И вынесли…
    И вновь музыка мягкими волнами плыла по «Жоржу». В расстёгнутой куртке, с жёлтыми искрами в карих глазах, Люси запела «Лили Марлен», любимую песню немецких солдат, и зал подхватил незамысловатые строки:

                Vor de Kaserne
                Vor dem grossen Tor
                Stand eine Laterne
                Und steht sie noch davor
                So wollen wir uns da wieder sehen
                Bei der Laterne wollen wir stehen
                Wie einst Lili Marleen. 

    Препикантный случай в «Жорже» стал назавтра предметом обсуждения во всех уголках города. История, передаваемая из уст в уста, обрастала фантастическими подробностями. 
    Одни говорили, что Хольц вёл себя по-хамски и вполне заслуживал  хорошей взбучки.
    Другие уверяли, что и сама певица небезгрешна: делала бравому лётчику авансы, а потом пошла на попятную.
    Третьи утверждали, что Люси Охримук находилась в тайной связи с майором, поэтому любовник и ввязался в склоку.
    Четвёртые доказывали, что певица вообще ни при чём;  в ресторане происходил самый настоящий боксёрский поединок, о нём объявили заранее и продавали на него билеты. Даже афиши на Гитлерштрассе расклеили. Соревнование соответствовало всем международным стандартам: по мордасам соперники гвоздили друг друга кожаными перчатками весом ровно в десять унций, ринг размером пять на пять, ограниченный тремя канатами, честь по чести устроили на эстраде. Бой, к неудовольствию зрителей, закончился нокаутом на первой минуте первого же раунда, но в этом нет вины организаторов. И всё в таком же духе. Слухи эти, в разных редакциях, дошли, конечно, до Берлина. Первые лица рейха никаких заявлений по этому поводу не сделали. Только в конце сентября министр  пропаганды  доктор  Геббельс на первой полосе «Фёлькишер беобахтер» («Vilkischer Beobachter»), в целом одобряя проведение спортивного мероприятия в Осинцевске, рекомендовал всё-таки для большей зрелищности перенести дух здорового соперничества между ведомствами и родами войск с боксёрских рингов на бильярдные столы и футбольные поля. Также и в целях сохранения нравственного и физического здоровья военнослужащих.
    После скандального вечера в «Жорже» Люси стала любовницей Фукса. 
    И, одновременно, сотрудницей строительной фирмы «Гильген».
    Да будет вам известно, что за шикарной стеклянной витриной представительства строительной фирмы «Гильген» на Гитлерштрассе, 45 в Осинцевске скрывался отдел контрразведки абвера «Фокус 333».
               

           -20-
    П...РУССКИЙ РАЗВЕДЧИК 

    В разведшколе абвера, временно размещённой в осинцевской тюрьме, Шершнь постигал шпионские премудрости. Учился взрывать, пользоваться рацией и шифром, читать карту, стрелять, маскироваться, бороться в рукопашную, прыгать с парашютом и прочее. Изучал он шпионские науки в тех самых мрачных и глухих казематах, где ещё совсем недавно томился в ожидании казни. Форма красноармейца, в которую его экипировали, была ему очень к лицу. Подтянутый, молодцеватый, очень натурально выглядел он в пилотке, хлопчатобумажной летней гимнастёрке, шароварах с наколенниками, тяжёлых кирзовых сапогах, с погасшей «беломориной» в углу рта и «Кратким курсом истории ВКП (б)» в руках. Когда же он начинал рассуждать о неизбежности построения коммунизма в мировом масштабе и руководящей роли марксистско-ленинской партии в этом процессе, становилось ясно – перед вами не новобранец, а младший командир, может быть даже и старшина. И за плечами у этого румянощёкого сверхсрочного старшины десятилетка и четыре года действительной службы. А то и все пять. Неудивительно поэтому, что преподаватель Гречанников, бывший капитан инженерных войск, улыбчивый брюнет с размётанными по прыщеватому лбу бровями, на первом же занятии по разведке задушевно спросил:
    -Ты, Шершень, случайно не русский разведчик?
    -Почти, товарищ капитан.
    -Как это - почти? – удивился Гречанников, и улыбка слетела с его лица.
    -Буквы впереди, товарищ капитан, недостаёт.
    В глазах Гречанникова начался разброд.
    -Зачем? Какой буквы? Где?
    -Буквы «пэ». В слове «русский».
    -А-а-а... - Гречанников перевёл дух. – Шутим? Так-так-так... Это хорошо. Люблю весёлых. Сам такой. Весёлые схватывают всё на лету. Ладно, шутки в сторону. Переходим к делу. Скажи-ка мне, Шершень, где разведчик может найти секретный приказ русских? 
    -У них в штабе.
    -Это и дураку понятно. А где ещё, если в штаб попасть нет возможности?
    -Даже и не знаю...
    -Так вот. В Красной Армии такое головотяпство, что секретный приказ можно найти в сортире. Их используют  там  из-за дефицита бумаги. Поэтому чаще проверяйте уборные. Просматривайте не только то, что болтается на гвоздике, но и в очко заглядывайте. Для  разведки любой документ противника - на вес золота. Из кармана какого-нибудь ротозея может и удостоверение личности, и красноармейская  книжка, и продовольственный аттестат, и партбилет, и справка госпиталя выпасть... Не забывайте станционные пивные и буфеты посещать, где младший комсостав ошивается, душу отводит. Вы к ним без предисловий причаливайте: разрешите с вами за победу выпить? А кто ж за победу откажется пить? Бутылка водки и кружка пива – отличное средство развязать собеседнику язык. Слово за слово – вы уже друзья. По пьяному делу вам расскажут всё, что ни пожелаете...
    Литерным поездом промчался июль. Стёрся в памяти август. В сентябре закончился курс обучения в школе. Перед заброской в русский тыл Шершня кратко наставлял Фукс.
    -Задание твоё – взорвать мост через реку Чёрную. Этим мы отрежем путь к отступлению сразу двум русским дивизиям, обеспечив группе Гудериана их полное окружение.  Подробности получишь у начальника разведшколы. 
    Тёмной сентябрьской ночью 1941 года парашют опустил диверсанта на широкую лесную поляну, заросшую по колено пожухлой травой. Зарыв первым долгом парашют и радиостанцию под грузным раскидистым дубом, Шершень достал из планшетки потёртую на изгибах карту-пятикилометровку, сориентировался... Через минуту, перекинув через плечо вещмешок с магнитной миной и полевым телефоном, он шагнул в лесную чащу…
    Уже совсем развиднелось, когда Шершень вышел из леса и двинулся по просёлочной дороге. Стояло тёплое волглое утро. Над широким лугом стелился белёсый клочковатый туман. Вдалеке, над сине-зелёной щетиной леса, показались первые, пока ещё  матово-жёлто-оранжевые солнечные  проблески. В кустах калинника заливались какие-то серые с белым брюшком пичужки. Из-за поворота дороги выползла телега с копной сена, которую лениво тащил пегий битюг. На копне восседал, расслабленно держа поводья в руках, седовласый пушистоусый дед. Поравнявшись с Шершнем он, остановив лошадь, снял кепку и вежливо сказал:
    -Здравия желаю, добрый человек.
    -Здорово, дед, - ответил, остановившись, Шершень.
    -Ты, служивый человек, никак ищешь чего? Спрашивай, подскажу.
    -Немцы поблизости есть?
    -А что, нужны они тебе?
    -Смотрю, ты шутить горазд. Окруженец я. Пробиваюсь к своим.
    -По-о-н-я-я-тно, - сказал дед. - Ты не серчай на старого дурня. Мне на Соловках вместе с нутром мозги отшибли. Бывает, говорю не то, чего думаю. И думаю не то, чего говорю.
    -Да ты философ, дед! 
    -Ну, есть немного! – усмехнулся старик в мочальные усы. – Соловки из кого хошь философа сделают.
    -А сено где взял?
    -На лугу, где ещё! Колхозу оно уж, думаю, ни к чему. А мне пригодится. Хозяйство вести – это тебе не мудями трясти.
    -Не боишься?
    -А кого мне бояться? Начальства? Так нет его. Все давно разбежались, как зайцы.
    -Коли знаешь ты всё, скажи, где тут поблизости мост - реку перейти?
    -Зачем мост? Вплавь перебирайся.
    -Рад бы, да плавать не умею.
    -Это плохо. Мост отсюда в полуверсте. По этой дороге идти опасно... Завязнуть можно. Лучше всего - вон по той тропинке.
    Дед, проводив взглядом окруженца, хлестнул вожжами тощий круп битюга.
    -Н-о-о, пошёл!..   
    Пробираясь вдоль реки к мосту, в зарослях кустарника  Шершень обнаружил провода телефонной линии. Подключив к ним немецкий полевой телефон «FF-33», он стал подслушивать...
    -Пятый! Пятый! Это шестой, кто у тебя на фланге? Шевчук? Забери у него два противотанковых ружья.
    Кто-то, скорее всего, офицер политотдела, спрашивал:
    -У тебя, десятый, в зенитном  дивизионе сколько членов партии?
    -Сорок человек, товарищ четвёртый. 
    -Надо, чтобы было сто. Нам люди бесстрашные нужны, способные солдатскую массу поднять. Знаешь, как говорят: два коммуниста ведут в бой беспартийных триста. Пусть заявления подают. И в темпе вальса. Время дорого. Скажи им, что они не имеют права умереть беспартийными. Примем их кандидатами. Торжественно, перед боем. А если  погибнут, будем считать коммунистами.
    -А если не погибнут, товарищ четвёртый? – уточнил «десятый», очевидно, парторг  дивизиона.
    -Время покажет, - ответил «четвёртый». – И вот ещё что. Я тебе в дивизион гармошку передал и сборник песен «В бой за Родину». Почему у тебя бойцы в промежутках между  боями не пляшут и песен не поют?
    -Устают очень, - ответил, шумно вздохнув, «десятый». – И каждый второй – легко ранен.
    -Ты мне это брось! – резко сказал «четвёртый». – Мне на твои оправдания наплевать и растереть. Главное в армии что? Главное в ней - политическая преданность. Есть директива номер семьдесят два политуправления о насаждении боевых патриотических песен и русской пляски во фронтовых частях. И мы должны её выполнять. Кто ранен в ногу, пусть поёт, а кто в руку или голову, пусть пляшет. Через «не могу». Мне лично нравится «Песня смелых» Суркова. Послушай, я напою припев. И он фальшиво запел:               
               
                С бандой фашистов сразиться
                Родина смелых зовёт.
                Смелого пуля боится,
                Смелого штык не берёт.

   -Как, хватает за горло, а? То-то. Запомни и другим передай: идейная закалка бойцов рождает в бою молодцов. Вопросы есть? Очень хорошо. В восемь доложишь, что тобой  предпринято для выполнения директивы.
   Тут вмешался другой взволнованный голос:
   -Одиннадцатый! Одиннадцатый! Это шестой. Дай мне трактор, «КВ» из болота вытащить.
   -«Сталинец-2» могу дать, но без горючего. Или лошадь.
   -На хрен  мне твоя лошадь, у меня танк в болоте увяз весом в пятьдесят тонн!  За это, сам понимаешь, по головке не погладят.
   -Бери, пока  дают. Лошадью танк не заменишь, а всё ж штатная единица. Какой по счёту танк у тебя потерянный?
   -Двадцатый.
   -Что-нибудь тебе за девятнадцать было?
   -Их сразу в первом бою немцы подожгли.
   -Ну, видишь!
   -Тут разница есть. То немцы подбили, а этот по глупости в трясину  попал.  Зна-ешь, сколько он стоит? Почти миллион. Скажут, сам утопил, статью пришьют.
   -Не бзди, скорее немцы тебя пришьют…
   «Девятый», видимо, начальник сапёрного батальона, спрашивал «первого», минировать  мост или нет.
   -Минируй, - отвечал «первый». – И будь на связи. За мост отвечаешь головой. Я имею в виду за его подрыв.
   Тут же «первый» вызвал «восемнадцатого» и спрашивал его, работает ли полевой  хлебозавод и сколько хлеба он может выдать до конца дня.
   -Обеспечить хлебом личный состав немедленно. По килограмму в одни руки. Согласно норме номер один суточного довольствия. В ближайшие сутки ожидается наступление врага.
   Шершень крутанул ручку полевого телефона и изменённым голосом брякнул:
   -Пэрвий!
   -Первый слушает, - отозвался «первый».
   -Русиш зольдатен унд официрен! – гнусаво выкрикнул Шершень.
   -Какой идиот занял  линию!? – возмутился «первый».- Немедленно прекратить безобразие!
   Шершень продолжил гундосить:
   -Русиш зольдатен! Ви попасть в окружение. Сдавайсь! Мы гарантирен вам жизнь и свобода…
   «Первый» был вне себя от ярости:
   -Это переходит все границы. Стецюха, раздолбай, узнаю тебя  по голосу. Опять нажрался, как свинья!?
   -Русиш зольдатен! Ви получать работа и хорошая паёк в Германия.
   -Прекрати балаган, Стецюха! – по-настоящему рассвирипел «первый». – За этот фортель ты дорого заплатишь, мать твою!
   -Русиш зольдатен унд официрен! Не бойся свой командир. Бросай свой винтовка и пулемёт, бросай свой комиссар, иди сдавайсь. Фирштейн?!
   До «первого», наконец, дошло, что большой любитель розыгрышей и московской сорокаградусной, безрассудно храбрый в бою полковой начарт Стецюха, которого он только что в эфире крестил и в хвост и в гриву, здесь совершенно ни при чём. Тут серьёзное дело закручивается. И попахивает оно полным окружением (со всеми вытекающими последствиями). Окружения «первый» допустить не мог. Больше всего в этой жизни он боялся попасть в плен. Плен означал арест в Москве его семьи, а семья у него была восемь душ. Во внутреннем кармане кителя он всегда носил маленький «браунинг» с одним патроном в обойме. Для себя. На самый крайний случай. Но всё равно душа его была не на месте. Ведь и пистолет мог дать осечку. И что тогда? "Всё-таки, - подумал он,- хорошо иметь при себе ампулу с ядом быстродействующим, к примеру, цианистым калием"... «Первый», хотя и с опозданием, отдал команду на отход. В это самое время в пяти километрах от моста, у деревни Малые Лещи, выползли из леса бронированные коробки немецких Т-III и Т-IV в сопровождении мотопехоты. Не останавливаясь, свирепо рыча трёхсотсильными моторами, они уверенно двинулись по проложенной среди обширнейшего болота дороге, растянулись на ней, подобно гигантской гусенице. Вот тут-то их и подловил расчёт 76-мм орудия – поджёг первый и замыкающий танк. Потом стал бить беглым по остальным, ставшим отличной мишенью, которые, выдираясь из гущи застывших и уже объятых пламенем железных собратьев, не понимали, откуда по ним ведут кинжальный огонь, стреляли в разные стороны, куда попало. Некоторые, пытаясь спастись, сползали с крутой насыпи дороги и, утробно завывая, вязли в трясине... Густая чёрная туча, свившаяся из отдельных тонких дымов, причудливым грибом поднялась над разбитой вражеской колонной. Трудно себе даже представить, что с танками вёл бой один-единственный артиллерийский расчёт в составе пяти бойцов! Вёл бой до последнего и ценой жизни задачу свою выполнил. Дивизия без потерь переправилась на правый берег. А ровно в десять утра взрывчатка разрушила правую консоль моста, и подвесная железная ферма со страшным грохотом упала в русло... Шершень выбросил ненужную ему мину в реку. Откопав из тайника ранцевый «Torn.Fu.d2», он отстучал морзянкой шифрованный текст: «Мост взорван. Стас».
   Сердце у Фукса сжалось, когда ему донесли, что мост взорвали после отхода русских. Стало очевидно, что движение четырёх танковых и двух моторизованных дивизий из группы Гудериана застопорится, а вместе с ним застопорится и общее наступление. Жаль, какая хорошая операция провалилась! Впрочем, в возникшей накладке майор был сам виноват: забросил диверсанта в русский тыл с опозданием. Шершня больше проверять не стали. Он завоевал полное и безоговорочное доверие абвера.
               
               
               
               
             -21-
      ШЛЁМА ШАПИРО ОТКРЫВАЕТ ГЛАЗА
               
               
     "- Папа, а пpавда, что Иисyс был евpеем?
      - Пpавда. Тогда все были евpеями - вpемя было такое...."
     (Анекдот)


     Отряд «Мститель» разбил лагерь на юго-западной окраине осинцевского леса. Ударными темпами партизаны соорудили две жилые двускатные землянки с печным отоплением, две односкатные для бани и полевой кухни и объёмистый погреб для хранения продуктов. Выкопали колодец. Вода в нём напоминала берёзовый сок. Шершень, первым снявший пробу, сказал, впадая в лирический тон:
     -Хороша, водица! Раньше, прежде чем поселиться, выкапывали колодец. А потом ещё один - в лесу.
     -А в лесу зачем? – спросил Поцух, его заместитель.
     -Чтобы лесных духов задобрить. Когда заканчивалась война - бросали в колодец оружие.
     -Так и мы зробим после войны! – вставил, блеснув глазами, Чучулис.
     -До конца войны дожить надо, - отрезвил его мудрый Шершень.
     -А хиба ж мы не дажывём? – продолжал Чучулис. – Бач, вон харчей запас на полгода зрабили.
     -Твои слова да Богу в уши. Для нас самое важное пока – золото найти...
     Каждый день, чуть брезжил рассвет, отряд выходил в лес. И искал. Искал уже три недели. И всё безуспешно. Мрачное настроение духа, охватившее из-за этого партизан, проявлялось самым неожиданным образом. Чучулис, к примеру, смеялся без причины. Повар Зданевич по вечерам у себя на кухне, прикорнув у котла, из чёрного хлеба поросят лепил. Ковальчук и Сыч после ужина в подкидного играли, и всякий раз игра их завершалась шумной потасовкой. Поцух же по ночам видел один и тот же сон. Как в каком-то глухом подземелье натыкается на ящики, по виду те самые. Их ровно пятьдесят штук, но они пусты... В одном находит он дохлую мышь. Как она в снарядный ящик попала? Загадка... В общем, препаскуднейший сон!
    Чтобы воодушевить людей, Фукс передал в отряд немецкий миноискатель.  Лучше бы он этого не делал! Сизифова работа не только продолжилась, она сделалась более утончённой благодаря чуткому к железу прибору. Ещё две недели было потрачено на глупейшее вытаскивание из земли осколков снарядов, гранат, штыков плоских унтер-офицерских, коротких кавалерийских, четырёхгранных, эрзац-штыков, кривых кинжалов-бебутов, коротких траншейных ножей, шашек, цепей, подков, сабель, кусков заградительных проволочных сетей, стальных шлемов, сапёрных лопаток, противоконных шипов, наконечников кавалерийских пик, парабеллумов, наганов, винтовок Маузера и Мосина, приспособлений Модраха для скрытной стрельбы, словом, всего того, что прошлая война оставила в этих местах. Помимо того, нашли ещё совершенно случайно серебряную монету князя Владимира с надписью: «Владимир на столе», пять медных подвесок-амулетов и два золотых колта XIII века. Но к цели это их не приблизило. Календарь отмеривал шестую неделю поисков...
     Грязно-серым октябрьским вечером, когда стылый осенний ветер безжалостно рвал и метал дождём, партизан Ковальчук, находясь в дозоре, неподалёку от лагеря задержал подозрительного старика-еврея в офицерской плащ-накидке.
     -Отведите меня к командигу, - попросил, сильно картавя, старик.
     Оказавшись в командирской землянке, где в дальнем углу, погружённом в полумрак, весело калилась печь, а в другом углу, напротив, освещённый керосиновой лампой, сидел за грубо сколоченным столом грустный Шершень, Шапиро, сбросил мокрый плащ и, встряхнув его, сказал: 
     -Меня зовут Шлёма Шапиро, пгоше пана. О вашем отряде идёт хогошая молва. Вы не габите и не убиваете за здогово живёшь. Вот я и пгишёл к вам.
     -Не тот ли вы легендарный бундовец Шлёма Шапиро, - оживился Шершень, - который первого марта девятьсот пятого года в Гродно праздновал годовщину убийства Александра II и, забравшись на фонарь, кричал: «Долой самодержавие!», а когда жандармы пытались его снять, стал бросать в них куриными яйцами?
     -Тот, пгоше пана, тот самый сумасшедший Шлёма Шапиро и есть. И бросал я в них не только отборными куриными яйцами, но первосортной селёдкой залом. Пгичинил жандагмскому офицегу лёгкие повгеждения головы. Пгишлось тогда отсидеть в кутузке целую неделю, пока собигали деньги на взятку следователю.
     -Даже, невзирая на ваши прошлые революционные заслуги, товарищ Шапиро, мы не можем вас к себе принять, - мягко сказал Шершень. – И я никакой не пан, а просто товарищ.
     -Увы и ах! – с сожалением произнёс Шапиро, сложив ладони вместе, как католик для молитвы. Выпуклые глаза его на морщинистом, похожем на печёное яблоко лице, были печальны. – Я не пгишёл вступать в отгяд, я для этого очень стагый и очень больной и мог бы долго гассказывать пго все мои «макес». У меня к вам есть деловое пгедложение.
     -Мгм... Вы, я так понимаю, кем-то уполномочены?
     -Совершенно вегно. Я пгишёл к вам от имени и по погучению евгейского семейного лагегя. Стоим мы неподалёку. Всего нас человек двести будет беглецов из гетто. Пытаемся сами себя пгокогмить. Среди нас есть мастега высшей квалификации: сапожники, погтные, плотники, гончагы. Если вам нужна обувь, одежда, посуда, конская сбгуя, вы можете это заказать в обмен на пгодовольствие. Ещё можем часы починить, сапоги, фугманку, патефон. Местные на нас смотгят косо, на контакт не идут. Мы понимаем: боятся. Ведь за помощь евгеям гозит гасстрел всей семьи. Да и пагтизаны, знаете ли, нас стогонятся. А жить-то всем хочется, пгоше пана.
     -Опять вы про пана, - поморщился Шершень. – Вы мне лучше вот что скажите. В лесу ничего необычного ваши люди не замечали за последние, скажем, месяца два?
     -Ничего… Нагод по лесу ходит, гибы, ягоды собигает. Гаф ещё местный появляется пегиодически.
     -Фон Непрух?
     -Не знаю, «фон» или не «фон», все его Константином зовут. Гассказывают, что ганьше он пгедседателем колхоза был. Ходит один и без огужия.
     -И что?
     -Гыбу ловит. У нас удилища заказывал и сапоги хгомовые. Муки привёз десять мешков. Хогоший человек, хотя и немецкий гаф.
     -И всё?
     -Живёт ещё один анахогетом, то ли человек, то ли обезьян. Сгазу, как говогится, не поймёшь. Весь покгыт густой гыжей шегстью. Ноги колесом, богода клином. Людей стогонится и человеческого языка не понимает. Живёт в землянке. К ней никого не подпускает. Гычит, как волк, и гучищами волосатыми машет. Иногда выкгикивает слова: «макак», «эт-самое» и «так-скать». Кто-то, шутки гади, научил навегное. 
     -Пытались общий язык найти?
     -Пгобовали.
     -И что?
     -Лопату у нас купил.
     -Как же он купил, если, по вашим словам, человеческого языка не понимает?
     -Жестами показал, что лопата позагез нужна. 
     -И чем же он расплатился?
     -Не повегите. Чистоганом - пятью золотыми фганцузскими наполеондогами.
     -Не может быть!
     -Богом клянусь!.. У нас в лагеге свой ювелиг есть, Агкаша Остговский. Он в этих делах не одну собаку съел. Так он говогит, что в одной монете золота почти шесть гамм. 
     -И как давно он у вас лопату купил?
     -Месяц или полтога назад.
     -Интересные вещи вы рассказываете. Надо будет у вас посуды заказать. Кружек глиняных штук двадцать. Свои-то мы все переколотили.
     Шершень со стариком вышел из землянки.
     -Послушайте, товарищ Шапиро, а чем этот обезьян занимается, случайно не знаете?
     -Да как будто ничем. О нём никто ничего не знает. Пагтизаны из отгяда товагища Большакова его недавно поймали. Накогмили, к себе взяли.
     -И что?
     -Ничего. Сбежал он от них на следующий день. Звегь есть звегь. Всё в лес смотрит, чем его не когми.
     -Да, в высшей степени удивительная история, - согласился Шершень. – Так я вас завтра жду, товарищ Шапиро. Возьмите с собой крепкого парня, чтоб было кому мешок с крупой нести.
     Проводив Шапиро, Шершень прошептал: «Приехали. Кажется, наше золото уже найдено…»



                -22-
    ЦЫБУЛЯ СТАНОВИТСЯ РЕЗИДЕНТОМ   

    Землянка в лесу. Деревянный лежак, стол, старый алюминиевый рукомойник. Жёлто-красное пламя лижет поленья в жерле железной печки. На столе – свеча коптит, оплывая воском. Стопка книг кривой башенкой. За столом сидит Цыбуля, грызёт сухарь. Изменился он неузнаваемо. Весь оброс густой радикально-рыжей обезьяньей шерстью. Грустно Цыбуле до тошноты. Не пишется ему. За четыре месяца в новой главе о перевоспитании в тюрьме врагов народа появилась только одна запись, сделанная фиолетовыми чернилами.
    «Врагов народа надлежит содержать в самых суровых условиях».
    И всё. Мысли, конечно, возникали, но всё какие-то сбивчивые. Не было в них изюминки, полёта... Первопричиной писательского паралича явилась оторванность от живительных истоков. Прежде тюремная среда питала Цыбулино вдохновение. Она, расширяя горизонты, давала простор воображению. И буквы легко ложились на бумагу. Себя не обманешь! Землянка, пусть даже с тюремными атрибутами, не заменит тюрьму. Сложил Цыбуля свои тетради в стопку, в газету запаковал, бечёвкой накрест перевязал и в чемодан закрыл. Когда-нибудь война закончится, и он попадёт в Рио-де-Жанейро. Там его научные изыскания найдут самое широкое применение. И человечество о нём заговорит!..
    Ещё одна проблема вставала в безобразной своей наготе. Эта проблема была - голод. Похудел холщовый мешок с сухарями, истощились запасы рыбных консервов «Бычки в томате». Продовольственный вопрос заострился до неприличия, напоминая тупой болью в висках и гнетущим посасыванием под ложечкой. Цыбуля уже совершил несколько налётов на Плеши, отлавливал кур, гусей и уток. В последний раз его чуть не убили. Приняв в темноте за волка, выпустили по нему заряд крупной дроби из двух стволов. Только чуду можно приписать то, что он остался жив. Впрочем, в Плеши заглядывал не только Цыбуля. Туда протоптали тропу ретивые заготовители продуктов и фуража - и немцы, и «большаковцы», и «аковцы», и «бульбовцы». В ноябре, когда пришел холодай холодаевич, выпал первый снег и  лёд сковал озеро в лесу, разгулу махновщины наступил конец. Было объявлено, что на базе деревни учреждается государственное имение. Кроме того, староплешенцам передавалось тридцать лошадей, пятьдесят коров, триста свиней и поросят, сто плугов и борон, три веялки, два трактора, двадцать соломорезок, пятьдесят телег, семенной материал в большом количестве. Для защиты всей этой кучи добра создавался отряд самообороны, который получил винтовки и два трофейных ручных пулемёта Дегтярёва «ДП-27». В ноябре Цыбуля выходил из лесу крайне редко. Он собирал съедобные коренья, раскапывал «хранилища» мелких животных, ставил силки на заячьих тропах. Одичал, опростел, огрубел, живя с природой одной первобытной жизнью. Лесник Игнат Мазур, столкнувшись лоб в лоб с ним на узкой лесной тропке, от страха лишился чувств. Придя в себя, полдня блуждал по лесу без всякой цели, слепо глядя перед собой, как ополоумевший, а возвратясь домой, впал в тихое помешательство. В промежутках между припадками лесник повторял, как в бреду: «Макак, макак… Так-скать... Эт-самое»... Минул месяц, и в районе расплылся глухой слух о том, что в Осинцевский лес заброшен секретный агент Сталина – человекоподобный макак - с заданием чрезвычайной важности.
    В декабре 1941 года Осинцевский район  с легкой руки  главного фюрера СС и полиции рейхскомиссариата «Украина» СС-обергруппенфюрера Ханса Прютцманна был включён в список «неблагополучных». Осиновцев даже в Главном управлении имперской безопасности (РСХА) взяли на заметку. Да что там РСХА! Лично фюрер в старом уединённом замке в лесу под Кульмхофом во время знаменитых застольных бдений высказался весьма нелестно в адрес  обитателей осинцевской пущи, называя их уничижительно «вооруженными большевистско-жидовскими бандами». И добавил ни к селу, ни к городу, что собирается вложить полмиллиарда марок в разработку новых видов оружия. А бучу поднял Прютцманн вот из-за чего. Ему в руки попал пространный доклад Шварцмана о положении в районе, из которого он узнал, что в осинцевской пуще (помимо прочих) завёлся какой-то чрезвычайно подозрительный партизанский отряд «Мститель», оснащённый миноискателем. Прютцманна это не на шутку встревожило. Зачем партизанам миноискатель? Ясно одно: они готовят  очередную свою бандитскую каверзу. Прютцманн просил фюрера снять с фронта и перебросить под Осинцевск хотя бы одну мотострелковую  дивизию. Но лучше всего – две. Тогда он устроит «Мстителю» весёлую жизнь: возьмёт их в клещи и уничтожит. Но у фюрера не было ни одной лишней дивизии. Самое большее, что он мог дать, это сильно потрёпанный в боях за Ленинград, напрочь утративший боевой дух датский пехотный батальон.    
    На Рождество абвер перехватил радиограмму, отправленную из района Осинцевска. Её удалось расшифровать. Текст радиограммы был: «Застолбился. Жду указаний. Лемур». Из чего следовало, что некто в Осинцевске или окрестностях, по всей видимости, русский резидент, в глубоком тылу, под самым носом у абвера развернул шпионскую деятельность. Форменное безобразие! Фукс раз за разом читал текст радиограммы, разбирал каждое слово в отдельности, семантически и этимологически, пытался найти хоть какую-нибудь зацепку. Но не находил. «Жаль, что мы не успели запеленговать радиосигнал… Der Teufel soll den kerl buserieren! Что значит «застолбить»? Надо взять словарь и посмотреть. Это, скорее всего, какая-то русская идиома. Так... Читаем. «Застолбить» – значит наметить к разработке. Всё понятно. Русский агент начинает работу над чем-то весьма и весьма важным! Дальше. «Лемур». Так-так-так... Это, несомненно, имя резидента. Вообще, «лемуры» – души  умерших из древнеримской мифологии. Лемурами ещё называют род мокроносых полуобезьян. И...» Тут Фуксу вдруг пришла на ум одобренная фюрером теория профессора Берлинского университета Альберта Германна о коренных расах. Учёный насчитывал их семь, доказывая, что человечество произошло от трёх: адамитов, атлантов и лемуров. Лемуры. Ну, конечно, лемуры! Именно лемуры! Самая таинственная раса человечества! Недавно Фуксу докладывали о появлении в осинцевском лесу агента Сталина - человекоподобного макака с какой-то секретной миссией. Поначалу сообщение показалось ему полнейшей ахинеей, чем-то наивным, сказочно-лубочным. Он саркастически посмеялся над ним. Всё-таки весьма устойчивы у местного населения пережитки языческих верований. Что с них взять – неучи, дикари! Однако сейчас, когда всплыло имя резидента, майор вспомнил, как советский профессор Иванов в конце 20-х годов пытался скрещивать человека и шимпанзе. Этот талантливый зоолог создал обезьяний питомник в Сухуми, где ставил смелые опыты по получению гибрида. Газеты писали о сотнях взбудораженных женщин, мечтавших осемениться от обезьяны. Не исключено, поэтому, что эксперимент удался, и русские смогли получить породу обезьяноподобных воинов. Тогда пресловутый «Лемур» – из их длиннохвостой компании. Большевики могли пойти и дальше, снабдив выведенный гибрид титановыми протезами вместо костей, как было у тех двух офицеров, чьи трупы в Бресте нашли после жестоких июньских боёв. «Если это так, то поимка сталинского резидента Лемура существенно подорвёт моральный дух русских, внесёт перелом в ход войны, что особенно важно после нашей неудачи под Москвой. И вообще, чем Лемур занимается в осинцевском лесу? Для русской разведки в нём ничего интересного нет. Хотя... Стоп! Стоп, чёрт возьми"! Фукса внезапно пронзила догадка - русский резидент мог пронюхать о кладе! Точно! Ранние лемурийцы (четверорукие и двуликие гиганты) общались путём чтения мыслей, для чего имели на затылке третий глаз. Именно: третий, видевший насквозь, навылет, до самого дна! Фукса как громом поразило: совершенно секретная операция «Маугли» на грани провала! Он решил немедленно лететь к фюреру с докладом. Лемура необходимо обезвредить до наступления весны. Во что бы то ни стало.

 

    
           -23-               
   ПРИКАЗ НЕМЕЦКОГО КОМЕНДАНТА г. Осинцевска

   12 декабря 1941 г.
 
   Граждане города Осинцевска ленивы и работают из рук вон плохо. Для побуждения их к качественному труду, четкому выполнению приказов бургомистра и его помощников, вводится система наказаний.

   1. Граждане, которые недобросовестно работают, либо работают недостаточное количество часов, будут приговорены к денежному штрафу, который будет обращён в доход города (наименьший штраф – 60 рублей). Виновных в неуплате штрафа подвергнут телесному наказанию.

   2. Граждан, не явившиеся на работы,  лишат продовольственного снабжения.

   3. Особо злостные уклонисты будут высылаться из города.


   Майор Блюм, комендант.


   

           -24-
    У НЕМЦА НА ВСЁ СТРУМЕНТ ЕСТЬ       
   
    На Рождество по приказу Шварцмана арестовали группу сотрудников районного отдела образования. Мошенники создали тридцать фиктивных школ, а выделяемые этим школам средства присваивали. За полгода из-за приписок этих прохвостов немецкая казна потеряла двести десять тысяч рейхсмарок! Не обошлось, конечно, без влиятельных покровителей, пытавшихся выгородить оборотистых чиновников. Гауптштурмфюрер, глядя на разросшиеся буйной плесенью финансовые махинации сквозь пальцы (не сажать же всех поголовно!), мечтал тоже откусить от государственного пирога, только не знал, как и с какой стороны. А внутри всё клокотало от обиды. Он, можно сказать, стоял у самых истоков национал-социализма. Положил на алтарь его победы самое дорогое, что у него тогда было. Взамен же получил собачью должность начальника полиции порядка и СД районного калибра. Ну и где, скажите, справедливость? Где благодарность, наконец?!
    События октября 1928 года стали для него самой болезненной зарубкой на памяти. Отто как раз вступил в НСДАП и перешёл на постоянную службу в охранные отряды СС. Генрих Гиммлер назначил его – опытного фронтовика, награждённого «Железным крестом» первого и второго классов - командиром взвода и присвоил звание унтерштурмфюрера. Не раз приходилось ему драться в пивных с коммунистами из Рот-Фронта. В рукопашных схватках Шварцману не было равных. Его чугунный кулак сломал не одну вражескую челюсть. В одной из таких потасовок с «красными» в Берлине (в районе Веддинга) его ударили ножом в пах. Очнулся он в больнице Вирхоу со свищём, наложенным на мочевой пузырь.
   -Будьте мужественны, - сказал ему врач, отводя глаза в сторону. – В драке вас лишили детородного органа. Отхватили под самый корень. Мы сделали всё, что могли. И даже более чем. Когда ваш мочеиспускательный канал придёт в норму, свищ закроем. Благодарите  Бога  и товарищей, что не умерли от потери крови.
   -Как мне жить теперь без него? – спросил Шварцман и расплакался. Ему было себя разрывающее жаль. Жизнь, казалось, утратила всякий смысл. Вот ведь как бывает - начинаешь понимать истинную цену вещей только тогда, когда их теряешь безвозвратно.
   Через месяц его выписали. Друзья Шварцману сочувствовали. Генрих Гиммлер, похлопывая по плечу, успокаивал:
   -Крепись, дружище Отто. Это не самое страшное,  что может случиться с мужчиной  на  войне... Бывает и похуже. Ты ещё легко отделался, братец. Мой совет: отбрось в сторону слюнтяйское рефлексирование и возлюби судьбу, которая ведёт тебя по жизни. Ницше называл это «amor fati».
   -Amor fati?
   -Amor fati. Любовь к своей судьбе.
   -За что мне её любить?
   -В первую очередь за то, что она твоя. Запомни Отто: многие явления в мире не зависят от человека, но он может изменить своё отношение к ним.
   Полюбить свою судьбу, как призывал Ницше, Шварцман не сумел. Покончить с собой, как это сделал стоик Силий Италик, тоже не решился: слишком любил себя. После потери органа размножения его словно подменили. Он стал часто раздражаться беспричинно, капризничал, брюзжал, придираясь к мелочам. Особенно заметным это стало в Осинцевске. Битый час он мог вникать, какой тряпкой, влажной или сухой, протирает мебель в его кабинете уборщик и хороша ли эта тряпка. Достаточно ли воды у того в ведре и то ли это ведро. Качественно ли выглажены рубашки у подчинённых ему следователей. Двумя ли руками печатают они на машинке и насколько быстро. Всегда ли соблюдается отступ и надлежащий пробел между строками в протоколах допросов и иных документах. Тем ли по величине гвоздём прибивают к стене доску для объявлений. Поразительный факт: куда бы он ни совал свой длинный нос, везде ему удавалось находить какой-нибудь недостаток. «Всякое дело имеет стандарт. Поскольку дело строится из мелочей, то в этих самых мелочах стандарты мы должны блюсти ещё строже», - выстраивал гауптштурмфюрер нерушимый силлогизм, и с коварным шармом, с восьми утра и до восьми вечера, краснея от частых приливов крови, задавал жестокую выволочку тем, кто попадался ему под горячую руку, а попадались ему решительно все согласно штатному расписанию, и по нескольку раз. Ещё он любил задавать подчинённым  вопросы, смысл которых был непонятен даже ему самому. Затруднившиеся ответить обвинялись в некомпетентности, лени; припоминались все предыдущие их грешки, промахи и упущения. Под конец рабочего дня критический заряд Шварцмана иссякал, он неожиданно добрел, но ненадолго, до следующего прилива желчи, который, по обыкновению, наступал к утру. «Чтоб тебя, законника обрезанного, партизаны укокошили», - мечтали в Осинцевском СД, когда служебный автомобиль увозил их начальника с работы домой.
   27 декабря к Шварцману приходил комендант Блюм. Рассказывал, какой солидный профит дали ему валютные операции. В прошлом банковский кассир, Блюм быстрее других сообразил, что из разницы курсов можно извлечь немалую для себя выгоду. Механизм наживы он запустил такой: через подставных лиц продавались рейхсмарки по курсу один к двадцати. Купленные оккупационные марки пересылались по почте в Бремен, жене. Она обменивала их там по официальному курсу один к десяти. И – никакого чуда, простая арифметика! – состояние увеличивалось вдвое. Сколотив, таким образом, изрядный капитал, семейка Блюмов прикупила в Бремене бакалейный магазинчик и пивную рядом. На этом, впрочем, они останавливаться не собирались, нацелились на приобретение большой кондитерской в соседнем квартале. Война войной, а потребность в еде и выпивке, как ни странно, в смутные времена возрастает. И они эту потребность будут удовлетворять по мере возможности.
   -Не будь дураком, Шварцман, - убеждал Блюм. – Обогащайся, пока есть возможность. Кто знает, как жизнь повернётся. Может, завтра на фронт пошлют. Или партизанская пуля догонит. Или, чего доброго, сердце остановится. Будешь жалеть потом, что не использовал свой шанс. Знаешь, на чём, помимо валюты, здесь можно сделать большие деньги?
   -На чём?
   -Хотя бы на костюмах.
   -На костюмах?
   -Да-да, на поношенных костюмах. Скупаешь их в рейхе за гроши. Тридцать-сорок марок штука. Зато здесь продашь за четыреста.
   -Ну да?
   -Ты, Отто, будто с Луны свалился. Зачем мне врать? Сам проверял. Выигрыш десятикратный. Соль тоже крайне выгодно продавать. Закупаешь в Германии. Везёшь сюда. За центнер на чёрном рынке тысячу марок дают. У тебя есть знакомый железнодорожник?  Нет? Не беда, у меня есть. Товар возит за небольшой процент. Захочешь – твой будет возить. Не сомневайся – с пустыми руками отсюда не уедешь. Каждый сейчас зарабатывает, как может. Скажу по секрету: один знакомый следователь из СД, его недавно в Ровно перевели с повышением, закрыл дело пойманного партизана за пятнадцать тысяч. А чтобы смертную казнь тюрьмой заменить, стоило у него не менее двадцати. Простые солдаты и те ударились в  коммерцию.
   -И чем они торгуют?
   -А что у них есть, кроме оружия и обмундирования? Наши шинели, кстати, идут  на «ура». Русские их перекрашивают, используя как зимнее пальто. Ещё есть такой способ заработка: хватают на улице прохожего, отнимают ценные вещи и тут же сбывают их на рынке.
   -Изобретательно! - согласился Шварцман. – А кому наши солдаты продают оружие?
   -Догадайся, - сказал Блюм. – И отвлекись от войны. Мне сказали друзья из Берлина, что фюрер уже давно разуверился в победе…

               
               


           -25-
   ЭКСТРЕННОЕ ЗАДАНИЕ ВОЖДЯ
               
   Мужчина среднего роста и плотного телосложения сидел за столом в скромно обставленном кабинете и курил трубку. Возможно, он обдумывал что-то важное. Или вообще ничего не обдумывал. Просто курил трубку, попыхивая сладким дымком. Он мог себе это позволить. Лицо не выдавало его мыслей. А лицо было самое заурядное: рябое, с узким лбом, большим мясистым носом и широкими обвислыми усами. Оно принадлежало «хозяину» одной шестой части суши, последней инстанции советского государственного организма, первому секретарю ЦК ВКП(б)товарищу Сталину. 
   В кабинете находились ещё двое: глава НКВД Берия и его первый «зам» и соратник, шеф ГБ Меркулов.   
   Глядя куда-то в сторону, Сталин, нарушив тишину, сухо произнёс:
   -Из Разведуправления Генштаба получены данные о некоем агенте по кличке «макак»,  скрывающемся в осинцевском лесу в Белоруссии.
   Сталин говорил медленно, с трудом подыскивая слова, с сильным грузинским акцентом.   
   -Сообщают ещё, что этот агент на самом деле человекоподобный обезьян. И выполняет он какое-то наше спецзадание. Вот я и хочу узнать, чей это агент, и какое задание он выполняет.      
   Вопрос, поставленный «хозяином», не застал приглашённых врасплох. Каждый из них по своим каналам уже получил информацию об агенте. Им было известно также, что немецкая разведка готовит операцию по его поимке. Не было только ясно, чей это, собственно, агент. В любом случае, даже если он ничейный, агента оставлять бесхозным нельзя. Кто-то должен был взять его под своё крыло.
   -Это агент НКВД, товарищ Сталин, - вступил в разговор Берия, понурив голову. – Человекообразный  макак, выведенный в Сухуми профессором Ивановым в 1929 году. Силой обладает невероятной. Нечувствителен к боли. Дерзок. Вынослив. Сообразителен. Предан партии Ленина-Сталина. Готовит операцию по уничтожению нефтебазы в районе Осинцевска.
   -А почему, Лаврентий, я узнаю о нём только на втором году войны? Узнаю не от тебя, а от Панфилова. В чём дело, Лаврентий? Больше десяти лет ты скрывал от меня правду!
   -Мы ещё не были уверены в нём на все сто процентов. Поэтому не торопились докладывать, товарищ Сталин.
   -Теперь уверены?
   -Да.
   -На сколько процентов?
   -На сто, товарищ Сталин.
   -Мало. - Сталин встал из-за стола. В правой руке он держал трубку. Левую, сухую  руку, спрятал за спину. - Стахановцы планы перевыполняют на триста и более. А у тебя какие-то жалкие сто. Почему ты, Лаврентий, не работаешь  по-стахановски,  как все советские люди? Если не можешь работать так, как стахановцы, работай хотя бы так, как  Паша Ангелина.
   Справедливое замечание вождя осталось без ответа. Усмехнувшись незаметно в  пожелтевшие от никотина усы, Сталин продолжил:
   -Известно ли тебе, Лаврентий, что фашистская разведка устроила на твоего агента  охоту? 
   -Известно, товарищ Сталин.
   -Тогда вот что, Лаврентий. Агента немедленно отозвать. Доставить в Москву. Я хочу его видеть.
   -А как же задание, товарищ Сталин?
   -Задание, Лаврентий, поручи кому-нибудь другому. Кто у тебя в Осинцевске резидент? Кто-кто? Лемур? Вот ему и поручи. Макак мне необходим в Москве. Целый и невредимый.  Понял, Лаврентий? Иди и выполняй. Завтра доложишь.   

               

               
                -26-
   НОВОГОДНЯЯ ВСТРЕЧА ШВАРЦМАНА И БОЛЬШАКОВА      

   Для поимки «Лемура» фюрер отрядил батальон горных егерей. Накануне Нового года в звенящий двадцатиградусный мороз вышли они на прочёсывание того участка осинцевского леса, где (по словам лесника Мазура) мог скрываться сталинский резидент. Руководить экспедицией взялся районный полицейфюрер Шварцман. План у него был такой: захватив шпиона, немедленно перевербовать его. И сдать прямёхонько разведоргану 6-го управления РСХА «Цеппелин-Норд» для использования в радиоиграх с Москвой. Абвер, таким образом, останется в дураках. Как говорили древние, abducet praedam, cui occurit prior. "Кто первым пришёл, тот и уносит добычу..." Всё шло как по маслу, пока не приехали в Старые Плеши. Когда начали выгружаться, выяснилось, что переводчик вдребезги пьян. На ногах едва держится и тянет песню не песню, а что-то невнятное, маловразумительное. Тут плешенский староста вспомнил, что инвалид русско-японской войны, безрукий Иван Рыгало, недурно знает японский. Стало быть, логически рассуждая, и немецкий, в принципе, должен знать. Послали за Рыгало. Выручить немцев деревенский «полиглот» согласился, не ручаясь, правда, за точность перевода. Последние три дня он в компании со старостой сильно злоупотреблял, отмечая наступление Нового года. Теперь у него голова раскалывалась, а похмелиться, как назло, было нечем.
   Прочёсывание немцы проводили вдоль просеки, двумя густыми цепями по сто человек в каждой. Чтобы мышь не проскользнула и птица не пролетела. Одеты егеря были в тёплые белые куртки с капюшоном, на рукавах – нашивки с изображением эдельвейса со стеблем. На голове – шерстяные горные кепи с опущенными отворотами-наушниками. На ногах – ботинки  на двойной подошве. В руках лёгкие автоматические винтовки. Шли егеря по лесу открыто, без опаски, в полный рост. Кого им, собственно, было стеречься?
   Не знали егеря и знать не могли, что утром в направлении жилища Цыбули выдвинулся отряд «За Родину» в полном составе. Задержать "самозванца-резидента" командиру поручил лично товарищ Берия. Задание Большакову не представлялось сложным. В отряде знали, где живёт «макак». Было только непонятно, почему из-за безобидного лесного отшельника в Центре разгорелся такой сыр-бор. Уж не натворил ли он чего из ряда вон выходящего?
   Погода 31 декабря 1941 года стояла самая новогодняя. Припорошенные мохнатым снегом, чинно поскрипывали толпившиеся группами и разбросанные врозь столетние сосны и ели. Ледяной восточный ветер, зло посвистывая, гулял в редких кронах. Ярко-оранжевый шар утреннего солнца всплывал медленно и величаво... Отряды неуклонно сближались, как два разноимённых заряда, движимые одним и тем же побуждением. И, подойдя к схрону Цыбули вплотную, одновременно с противоположных сторон, сомкнули кольцо окружения.    
   Тем временем Цыбуля проснулся, в одной рубахе вылез из землянки. Наполнил лёгкие свежим воздухом и - зашёлся в кашле, сотрясаясь всем телом. Прокашлявшись, подошёл к кустам и начал справлять малую нужду. Заканчивая занятие, краем глаза зацепил бородатого дядьку с автоматом, в чёрном, подпоясанном ремнём полупальто, прятавшегося за разлапистой елью в шагах десяти. И ещё одного рядом с ним, в телогрейке и шапке-ушанке, лежащего под можжевеловым кустом за пулемётом. Он неторопливо застегнул штаны. Повернувшись, увидел выглядывавших из-за деревьев солдат в белых маскировочных куртках. Дело принимало серьёзный оборот. Его окружили. Но зачем?! Непонятно. Вернувшись в  землянку, он стал у входа, весь обратившись в слух.
   А партизаны и егеря пальцы держали на спусковых крючках. Готовы были ударить друг по другу из всех видов оружия, которым располагали, но обоюдный приказ взять обезьяна живым связывал противостоящих по рукам и ногам.
   Григорий Охримук, заместитель начальника разведки отряда Большакова, произнес вполголоса, передёрнув затвор ППШ:
   -Запасайтесь, падлы, гробами, сейчас стрелять начнём, мать вашу за ногу! 
   -Цыц! Ты что, сдурел?! Отставить самодеятельность! – сердито шикнул на него Большаков. – Мы сюда не воевать пришли, а человека спасти. Прошу соблюдать дисциплину!
   -Какого человека? – удивился Охримук. – Он даже разговаривать не умеет. Чего нам с ним валандаться?
   -Пусть он не говорит, зато всё понимает. И лучше некоторых. На войне это качество гораздо нужнее, чем умение лясы точить, - ответил ему Большаков. – Вот немцам он стал необходим, и Москве срочно понадобился, как ни странно. По всему видать, птица высокого полёта. А ты говоришь – кому!?
   -Я его где-то видел, - озабоченно зашептал комиссар отряда Шубин на ухо Большакову. – Голову даю на отсечение. У меня профессиональная память на лица.
   -Видел, - согласился Большаков. - У нас в отряде осенью. Он ещё две гранаты «РГД-33» у нас слимонил.
   -Да нет же, я его до войны где-то встречал, - запальчиво сипел ему в ухо Шубин. – Вот бы его помыть, постричь и побрить... 
   Тут со стороны немцев раздался хриплый голос переводчика Ивана Рыгало, многократно  усиленный мегафоном:
   -Лемур, сдавайся немецким властям! Переходи к нам на службу. То есть к ним.  Ты получишь звание полковника и заживёшь в Берлине кум королю, сват министру, козлиная  твоя морда.
   Шубин, уязвлённый беззастенчивой наглостью немцев, использующих технические средства пропаганды, не выдержал, закричал злобно, сложив руки рупором:
   -Не слушай фрицев, макак. Они тебя заманивают. Даже и не думай переходить к этим извергам рода человеческого. Фигу с маком ты получишь. Используют тебя м*дака, а потом  укокошат к едреней фене. Ползи лучше к нам, прикроем огнём.
   Рыгало же переводил дальше.
   -Лемур! Тебе, кишка тараканья, будет предоставлена лучшая в Берлине квартира на Принц-Альберт-штрассе. Будешь кататься у нас, то есть у них, немцев, как сыр в масле.
   Шубин парировал:
   -Враньё! Фрицы имеют в виду подвалы Главного управления гестапо. Они как раз на  Принц-Альберт-штрассе располагаются. Там тебя и раскатают, как дрожжевое тесто, икнуть не успеешь!    
   Цыбуля растерялся. Попался он, как бес в перевес. Обалдеть можно! Кому верить? Немцы считают его каким-то «лемуром». В высшей степени странно! Он был далёк от того, чтобы принимать щедрые посулы фрицев за чистую монету. «Бойтесь данайцев, дары приносящих», - всплыли в памяти слова школьного учителя истории. Мудрые и пророческие слова! Стыдно признаться, но кто такие данайцы, и почему следует опасаться их даров, Цыбуля вспомнить не смог. Но это было и не нужно, поскольку учителю истории он до сих пор доверял безоговорочно! Ещё загадка - партизаны откуда-то узнали его прозвище «макак». Труднообъяснимый факт. Скорее всего, случайное совпадение. Иначе назвали бы его по фамилии. Цыбуля подумал, что партизаны ему всё-таки ближе, пусть они и большевики. Из двух зол они – зло наименьшее. Ничего ему не обещают, по крайней мере.
   Со стороны немцев пропитый голос Рыгало откроил:
   -Даём на размышление пять минут. Не придёшь к нам, то есть к ним, добровольно, захватим силой, куриная твоя башка. Тогда, Лемур, тебе крышка!
   Цыбуля вылез из землянки. В раздумье почесал затылок. Кашлянул. Сплюнул. Ещё раз почесал затылок. Переступил с ноги на ногу. И - с быстротой молнии метнулся в ельник, к  партизанам. Ветви сомкнулись у него за спиной, затрещал валежник под ногами.
   -Сюда! - закричал Шубин звонко и страшно, распялив рот, беспечно высунувшись из-за  дерева.
   В рядах немцев произошло секундное замешательство. Опомнившись, они открыли бешеный огонь. Партизаны ответили тем же. Завыли пулемёты. Затрещали автоматы. Заухали мины и гранаты. Напрасно егеря расходовали боеприпасы! «Лемур», не получив ни царапины, ушёл прямо у них из-под носа. А комиссар отряда «За Родину» Шубин ничком рухнул в снег у вековой сосны. Пулемётная очередь в клочья разорвала ему грудь. А также привела в полную негодность его донесение в Центр об антисоветских высказываниях командира отряда, лежавшее в нагрудном кармане гимнастёрки.
   Перестрелка как-то сама собой сошла на нет. Партизаны растаяли в снежной игольчатой пыли. Стоя по колено в сугробе и давясь морозом, Шварцман силился привести в порядок разбегающиеся мысли. Ярость душила его. Он представил себе, какой дикий вой поднимется, когда он вернётся в город с пустыми руками. Будь проклята эта Россия! К чертям провались этот снег, мороз и лес! И партизаны вместе с ним!               
   Колонна из десяти грузовиков и двух бронетранспортёров въехала на вершину оврага. По скатам его росли дубовые кусты, а на дне староплешенские избы, крытые соломой, курились дымом. Кое-где возле них копошились чёрные фигурки. Идиллическая Рождественская открытка... Отравленный ненавистью Шварцман, остановив колонну, что-то бросил пулемётчику, указав рукой на деревянную церквушку с шатровой тёсовой крышей в центре села. Пулемётчик кивнул и стал сноровисто заряжать пулемёт зажигательными, снаряжёнными фосфором, патронами.               
               
               
      -27-
   ДОНЕСЕНИЕ               
   Районному уполномоченному по сельскому хозяйству
   в Осинцевске зонденфюреру Ряшке.
    
   Довожу до вашего сведения следующее. 31 декабря с.г. силами горно-егерского батальона под командованием гауптштурмфюрера Шварцмана произведён обстрел государственного имения в деревне Старые Плеши зажигательными патронами.
   В результате вышеозначенного обстрела сгорело десять домов, три хлева, церковь и амбар с запасами муки в количестве 950 кг. Огнём уничтожено пять подвод, восемь саней, два трактора и другой сельскохозяйственный инвентарь имения. Девять работников получили ожоги различной степени тяжести.
   Ущерб, причинённый казне, оценивается в 120 000 рейхсмарок.
   Насколько мне известно, нападение на государственное имение не было ни спровоцировано, ни обусловлено военной необходимостью, а явилось сугубо личной  инициативой гауптштурмфюрера Шварцмана.

Управляющий государственным имением в деревне Старые Плеши Курт фон Непрух.
2 января 1942 года               
               
               
               
               -28-
   УДАЧЛИВЫЙ ОРДЕНОНОСЕЦ СЁМА ТУРАСОВ      


   14 января 1942 года народный комиссар товарищ Берия вызвал к себе замначальника следственной части Особого отдела НКВД подполковника госбезопасности Семёна Федотовича Турасова. С места в карьер озадачил:
   -Сёма, для тебя есть работа. Допросишь макака. Объясняю. Макак – гибрид человека и обезьяны. Сбежал в своё время из питомника, где ставили эксперименты. Зайдёшь ко мне, я дам материалы для ознакомления. Все дела побоку, занимаешься исключительно макаком. Он стоит на контроле у Хозяина.
   -Я его, Палыч, одной левой сделаю! - Турасов ребром ладони со свистом рассёк воздух.
   Что правда, то правда: подполковник умел развязывать языки. Самые упрямые и неуступчивые подследственные рыдали у него на допросах, как дети. Для укрощения строптивых врагов народа ему с лихвой хватало двух классов церковно-приходской школы и навыков профессии костяника.
   -Только я одного не понял, Палыч.
   -Чего не понял?
   -Какие показания от макака нужно получить? – спросил Турасов и, отвернувшись,  икнул.
   -Ты что - вчера пил, скотина? – грозно спросил товарищ Берия.
   -Я? – совершенно искренне удивился Турасов, оглядываясь по сторонам, как будто нарком обращался к кому-то другому.
   Втягивая чутким, как сейсмограф, носом воздух, товарищ Берия брезгливо поморщился и, вынув из кителя носовой платок, протёр запотевшие стёкла очков. Размял большим и указательным пальцами переносицу. Установил безошибочно, как, собственно говоря, и положено наркому внутренних дел:
   –Портвейн, водка, пиво… Я же тебя, мать твою, предупреждал: в рабочие дни не смешивать напитки. А ты опять за своё. Хоть кол на голове теши. И соседи по дому чекистов на тебя жаловались.
   Лошадиное, ассиметричное лицо Турасова, грубо вырубленное природой, вытянулось ещё  больше. Оправдывался он больше для проформы. Все в Наркомате знали его маленькую слабость – после обильного застолья с хорошей выпивкой петь песню «Что стоишь, качаясь…» до полной потери голоса и рассудка.
   -Да посидели немного, практически даже не употребляли.
   -Знаю я твоё «практически не употребляли». Пока два литра водки не выжрешь, не остановишься. Ладно, потом поговорим. Слушай сюда. Макак, с которым  будешь работать, в большей степени зверь, а потом человек. Силу к нему не применяй. Пытками ты только его озлобишь. Понятно? К тому же на нём новейший немецкий пыточный инструмент можно сломать, а нам он ещё пригодится. В крайнем случае, можешь его слегка припугнуть. Повторяю: слегка. Правда мне нужна самая рафинированная:  кто он, откуда, что делал в  Осинцевске. И самое главное – где  взял золотые  французские  наполеондоры.
   -А он понимает человеческий язык? – спросил Турасов,  икая  уже  открыто.
   -Судя по донесению из партизанского отряда «За Родину», весьма недурно. С речью обстоит хуже. Ни бе, ни ме, ни кукареку - одно сплошное коровье мычание. Вся надежда на тебя, Сёма. Ты должен  заставить его говорить. Или научить. Сроку даю два дня.
   Среди ночи надзиратель разбудил Цыбулю и повёл по гулким коридорам Сухановской тюрьмы. Вскоре они оказались в большой комнате с зарешеченными окнами. «Свободен»! - сказал конвойному сержанту сидевший за столом офицер в  чине подполковника НКВД. Он бросил на Цыбулю заинтересованный взгляд, раздвинул в усмешке толстые губы на плоском, прямоугольном лице, и, проведя ладонью по узкому, в продольных морщинах, лбу, принялся писать. Пока подполковник сосредоточенно скрежетал пером, приподнимая то одну кустистую бровь, то другую, временами останавливаясь и покусывая тыльце самописной ручки, Цыбуля успел осмотреться. Убранство кабинета, тускло освещённого настольной лампой, помимо массивного письменного стола карельской берёзы, заключалось в аляповатой золочёной кушетке, четырёх стульях, двух венских и двух с готической спинкой, на одном из которых сидел подполковник, деревянной скособоченной вешалке у входа, уходившего в потолок книжного шкафа красного дерева и маленьком свежевыкрашенном верстаке. Под верстаком вытянулась по ранжиру батарея пустых бутылок. К ней примыкал примус и газовая горелка. Несколько винтовочных шомполов стояли в дальнем левом углу. Кроме того, был ещё чёрный несгораемый шкаф, гладкий бок которого украшала надпись, сделанная белой краской: «Выносить в первую очередь!»
   -Так, так, так... - гугнивым голосом произнёс подполковник и встал из-за стола. – Давай знакомиться. Меня зовут Семён. А тебя как?
   Не дождавшись ответа, подполковник зло всплеснулся:
   -Как тебя зовут, грязная  тварь?! Прекратить в молчанку играть! Отвечать, скотина!
   Не получив ответа и на этот раз, Турасов схватил первое, что попалось под руку - массивную малахитовую пепельницу, стоявшую на краю стола,- и метнул  её  прямо в голову Цыбуле, который чудом успел уклониться. Выпущенная как из пращи, пепельница чиркнула по его косматой макушке, глухо ударившись о дверной косяк.
   -Ловок, падла, - ухмыльнулся подполковник. – Так что, будем говорить или  ваньку валять? Скажу откровенно – дела твои швах. Напрасно топыришься. Этим ты, мать твою,  только усугубляешь. Всякое запирательство затрудняет чистосердечное признание…
   Подполковник подошёл к окну и открыл его. И почти сразу кабинет наполнился душераздирающей какофонией  протяжных воплей  и  стонов,  доносившихся из открытых окон соседних кабинетов, выходящих в каменный  колодец  тюремного  двора.
   -Впечатляет? – спросил подполковник, кивая головой в сторону окна. - Скоро и ты,  сучёнок, будешь так голосить. Если не образумишься. 
   Турасов открыл сейф, достал оттуда початую бутылку «Столичной», налил полный гранёный стакан, залпом выпил. Вернул бутылку на прежнее место, сказал доверительно:
   -С тобой мы обойдёмся без лирических отступлений. Не станем дробить кости в тисках и сжимать голову железным обручем. Не будем вырывать ногти с помощью вон той немецкой чудо-машинки у меня на столе. Просто посадим тебя задницей на бутылку с вывернутыми за спину руками. А если это не поможет, введём туда раскалённый на примусе шомпол. Как, понравился расклад?
   Цыбулю охватил животный страх; градация пыток в циничном изложении следователя Семёна ужаснула его выше всякой меры. В голове образовался сквозняк, ноги подкосились, ком подкатил к горлу. В пионерском детстве Цыбуля, как все его сверстники, восхищался героями книжек про гражданскую войну, - храбрыми чекистами-разведчиками, которые в застенках белогвардейской контрразведки подвергались нечеловеческим истязаниям и не выдавали военной тайны. Им выкалывали глаза, пробивали барабанные перепонки, заливали в горло расплавленный свинец и олово, вырезали красные звёзды на спинах, загоняли иголки под ногти, их жгли в паровозных топках, рубили, наконец, на мелкие части, а они молчали. Не выдавали ни своих, ни чужих. Даже подобие стона не срывалось с их запёкшихся губ. Ему страстно хотелось быть похожим на них, рыцарей без страха и упрёка. Мысленно он ставил себя на их место, но, к сожалению, дольше одной минуты под самой незатейливой пыткой не выдерживал…
   -Ма-как, - выдавил он из себя.
   -Вот видишь, - довольно сказал подполковник, - а ты боялся. Ходят слухи, что ты  сбежал из питомника, так?
   -Эт-самое… - осторожно ответил Цыбуля.
   Ничего более существенного он по этому поводу сказать не мог, так как не понимал, о чём идёт речь, но и разочаровывать майора было небезопасно.
   -Очень хорошо, - радостно сказал Турасов, истолковав замешательство макака,  как  знак согласия. – А что ты делал в осинцевском лесу?
   -Так-скать… - был вынужден закончить мысль Цыбуля.
   -Таскал, - уточнил  подполковник. – Что?
   -То… кх…кх… - поперхнулся Цыбуля.
   -Золото! – поправил  Турасов. – Всё ясно. И как ты его нашёл?
   -Так… вы... ка… - проглатывая  от волнения буквы, продолжил Цыбуля.
   -Выкопал, - помог ответить ему подполковник, довольно потирая руки.
   Подошёл ключик к замку! Класс! Турасов вдруг ощутил себя воспитателем детского сада, помогающим  ребёнку составлять нужные слова с помощью буквенной кассы.
   -И много там золота? – Турасов решил развить успех по горячим следам.
   -То-то… - закашлялся Цыбуля.
   -То-о-о-нна?! – впал в ошеломление подполковник. – А показать сможешь?
   -Ма…
   -Могу, - перебивая, помог ему подполковник.
   Откровенно говоря, Турасов даже не надеялся на скорую победу над макаком. Он ожидал напряжённой борьбы нервов. Всевозможных увёрток со стороны изощрённого гибрида. А фактически ему удалось «сделать» макака в один хлоп. Подойдя к сейфу, Турасов налил себе ещё один стакан. Вытер носовым платком россыпь пота со лба. Его методика работы в очередной раз подтвердила свою невероятную жизнеспособность. Можно рапортовать наркому о выполнении задания и, вооружившись шилом, проколоть в  кителе дырку для обещанной ему Берией очередной высокой правительственной  награды – ордена «Красной Звезды».
               
          
               
          -29-   
   «ЛИМОНКА» В ШТАНАХ

    
   Солнечным мартовским днём, получив на явке от связного небольшой, но увесистый  чемоданчик, Григорий Охримук возвращался в отряд. Снег на дороге растаял; в колеях заморозились лужицы. По небу тащились сине-белые шкурки облаков. Свежий воздух бодрил, не давая заснуть. Лошадь медленно тянула подводу в гору. На передке, рядом с Гришкой, стояла корзинка, а в ней - кулёк соли, три куска мыла и десять спичечных коробков. Это всё, что он якобы выменял в городе на продукты. «Какую железную выдержку надо иметь, - завистливо думал Гришка о разведчике Лемуре, - чтобы во вражеском тылу по зёрнышку собирать нужные для родины сведения! Эх, вот бы увидеть его краем глаза хотя бы издалека. От немца, наверное, не отличишь. Я бы так не смог. Нет... Сразу бы себя выдал. Только увижу фрица - в кулаках зуд начинается и сердцебиение в груди. По-немецки знаю только три слова: «хальт», «хэнде хох» и «аусвайс». Ничего! Будет и на моей улице праздник! Закончится война, пойду учиться в Белостокский учительский институт. Подтяну грамотность. Это моя ахиллесова пята, как выражается товарищ Большаков... Бывшая жена Люська всегда за меня заявления писала. В голове не укладывается, как решилась она, стерва, Родину предать и колхоз? И меня ославила на весь район! Тьфу! Купилась, сучка, на заграничные духи, чулки и помаду».
   Дорога, обсаженная тополями, круто катилась вниз. Гришка натянул поводья, осаживая лошадь. Перед въездом в деревню образовался затор из двух десятков подвод. Дорогу перегородили два мотоцикла с пулемётами, в которых сидели мурлатые немцы из фельджандармерии. Под их приглядом пять полицаев вели обыск. Обшаривали повозки, выворачивали карманы у проезжавших. Проверки Гришка не боялся. Документы у него были подлинные. Чемодан он спрятал под повозкой в тайнике. А «лимонку» привязал шнурком к тому самому мужскому органу, который полицейские обычно редко ощупывают при досмотре. В пути граната не мешала, зато уверенности прибавляла стократ. Прошло пять минут, пятнадцать, полчаса...
   -Куды едзеш? – спросил подошедший к нему пожилой узкогрудый полицай и потянул носом.
   -Домой, в деревню, - ответил Гришка и протянул аусвайс.
   Полицай долго вертел документ, рассматривал на свет и даже нюхал. Потом вернул его Гришке и стал бесцеремонно копаться в корзинке.
   -Адкуль сам? – поинтересовался он больше для отвлечения внимания, засунув за пазуху кусок мыла из Гришкиной корзинки.
   -Из Плешей, - ответил Гришка и протянул полицаю двадцать пять марок.
   Пожилой взял деньги.
   -Эй, Казик, хадзi  сюды, тута твой зямеля едзе! – крикнул он и удалился.
   От одной из подвод отделился худощавый парень с винтовкой на плече. Лицо его показалось Гришке знакомым. Подойдя ближе, «земеля» криво улыбнулся и спросил:
   -Што, не пазнаў? Забыў, як разам ракаў лавiлi?
   -Казик, ты?!
   Гришка не поверил своим глазам. Казик! Не думал и не гадал он, что увидит лучшего  друга в чёрном костюме и с повязкой «полицай» на  рукаве. Оттого не узнал его сразу. Внешне Казимир Михлюк нисколько  не  изменился. Всё тот же выбивающийся из-под фуражки непокорный чуб. Реденькие чёрные усики над верхней губой. И глаза будто выгорели на солнце. 
   -Я. Не чакаў нахрэн забачыць? – с вызовом сказал Казик.
   -Не ожидал, - подтвердил Гришка.
   -Учора вось уступiў. Форму дали, аўтамат, ровэр. Мейсца палiцэйскага, як кажуць, хлебнае. Забеспячэнне па жолнерским нормам. И зарплата – трыццаць  рэйхсмарак. Жыць можна.
   -А плоскостопие?
   -Что з нiм нахрен  зробицца, з маiм пласкастопiем! Справе яно ня шкодзiць.
   -Какой справе, Казик, мать твою наперекосяк? – понизив голос, спросил  Гришка. – Ты что, сбрендил? Какая общая «справа» может быть у тебя с фрицами? Деревни сжигать и  людей катовать?!
   -Не, Грышка, памыляешся ты. За парадкам мы глядзiм. Спекулянтаў наказваем, людзей  ад  бандытаў  абараняем, сочым за станам дорог. А вёски нахрэн паляць немцы, хахлы, палякi, лiтоўцы. И вашы. Так что памыляешся  ты. За парадкам  мы  глядзiм. Нашаму брату беларусу гэты самы парадак патрэбны у першую чаргу. Гiтлер не дурак i наш народ крыўдзiць не сабiраецца. Я так лiчу: не лезь, куды не патрэбна, i цябе чапаць ня будуць. Галоўнае, каб бульба была ды хлеб. И жынка пад бокам. Больш нiчога беларусу не патрэбна. Так цябе кожны скажа.
   -Ты о чьём порядке говоришь? – вспылил Гришка. - О немецком порядке!
   -Не вучы, Грышка, сароку нахрэн впрысядку скакаць! Парадак ён пры ўсех  ўладах  парадак. Ихнiй парадак нiчым не горшы за саўдэпаўски. Ты, ведаю, в атрадзе Бальшакова партызанiш. Ёсць у вас начальнiк такi - Шубiн. Ён перад самай вайной дядзьку майго, заўхоза школьнага, арыштаваў. И зьнiк дзядзька. Быццам карова языком злiзала. Добры быў, бескрыўдны чалавек, нiкому зла не рабiў. И куды вiн дзеўся – нiхто не ведае. З такiм парадкам я, Грышка, не згодны, калi людзi кудысьцi знiкаюць i сляда ад iх не застаецца.
   -Так ты на Шубина обиделся? Зря. Погиб он смертью храбрых.
   -Нi на каго я нахрэн не пакрыўдзiўся. А Шубина, щоб папаўся ён мне раней, задушыў бы, як сабаку.
   -Может, и меня задушишь?
   -Чаму не? – усмехнулся Казик.
   -Так давай, чего ждёшь, прихвостень немецкий!
   -Пагажу пака. Мне, Грышка, спяшацца няма чаго.
   Насмешливая рассудительность Казика, его неожиданное моральное превосходство в споре не на шутку рассердили партизана. Кровь ударила ему в голову. Ноги как в землю вросли. Вселился в него нечистый дух - посмотрим, кто кого переупрямит! Забыл Гришка, что ответственное задание выполняет. И приказ Большакова быть осмотрительным тоже забыл. Знал бы он, что в чемоданчике фибровом, который под повозкой в тайнике спрятан, помимо бланков аусвайсов драгоценностей на двадцать миллионов рублей!
   -Я тоже не спешу. 
   -Ты б вже пи...даваў, Грышка, сваёй дарогай падабру-паздарову.
   -А если не поеду, что со мной сделаешь?
   -Да  хоць  немцам  нахрэн  здам.
   -Ну, сдай. Скажи им, что я - красный партизан.
   -Вось и скажу, калi выё…вацца не перастанеш! 
   -Не дождёшься, холуй фашистский!
   -А ну, злазь нахрэн з падводы! – крикнул Казик.
   -А это видел! - Гришка показал составленный из узловатых пальцев шиш.
   -Каму загадваю! – Казик вскинул винтовку.
   -Ах, так!.. Я тебе щас ещё кое-чего покажу, - со зловещим спокойствием сказал партизан.
   Он с победным видом запустил правую руку в штаны. Пошарил. Где лимонка? Где шнурок? Жар разлился у него по жилам. Потерял! Неужто потерял? Мать честная! Позор! Катастрофа! Сердце у него упало. В висках – толчки. В затылке - ломота. «Спокойно, спокойно, - стал внушать ему внутренний голос, - без паники». И правильно. Руку-то он засунул, собственно, не туда, куда нужно. Влез между кальсонами и штанами. А там, само собою понятно, никакой гранаты не было, и быть не могло. Выпростав руку из штанов, он вторично засунул её в штаны, на этот раз удачно: «лимонка» была на месте. Облегчённо переведя дух, он нащупал конец шнурка и рванул, чтобы ослабить узел. «Ох»! У Гришки перехватило дыхание. «О-о-х! Елки-палки!" Перед глазами поплыли фиолетовые круги. Не за тот конец шнурка он дёрнул, ещё туже затянул узел! Свалившись с подводы на заслякощенную землю, Гришка, извиваясь ужом, пытался ослабить удавку. Не тут-то было! Тугой узел не поддавался. Тонкий шнурок впился в плоть грубо и беспощадно. Странные Гришкины экзерсисы привлекли внимание полицаев. Они обступили его, обсуждая происходящее.
   -Вiн що, зварьяваў? – спросил пожилой полицай Казика.
   -Не, - ответил Казик, - мусiў мне паказать штосьцi, сунуў руку ў штаны i с падводы  нахрэн звалiўся.
   -Щас побачим, що вiн там сховал, - сказал пожилой полицай. - Давай, хлопцы, здымай з гэтага фрукта штаны.               
               
               
               
         -30-
   ЯВЛЕНИЕ РЕЗОНАНСА

   Арест Григория Охримука по-разному отозвался в различных сферах и кругах, среди  которых были очень даже высокие.
   Так, следователь Осинцевского СД Лемке, которому передали дело партизана, с олимпийским спокойствием ожидал предложений из леса. Но меньше, чем за десять тысяч,  спускать дело на томозах не собирался. Он так и говорил, без всяких экивоков:
   -Цэн таузент. Кайне проблеме.
   И на допрос Охримука демонстративно не вызывал.
   А в это же время в Москве, в Наркомате внутренних дел, в кабинете товарища Берии было очень шумно. Бушевал сам нарком. С перекошенным от злости лицом, как ураган, носился по кабинету, переворачивал стулья, швырял совершенно секретные документы и даже разбил хрустальный графин в виде пистолета, подаренный сослуживцами три года назад к сорокалетию. 
   -Чёрт знает что такое! – кричал он. – Просрали! Просрали!
   Кроме наркома в кабинете находился ещё сотрудник 4-го управления НКВД Веретенников. Но он  ураганом  пока был  пощажён и следил за разбушевавшейся стихией  из-за шкафа. 
   Мало-помалу вихри стали стихать и совершенно секретные документы, порхающие у потолка, опускались, планируя, на сияющий дубовый паркет белыми голубями.
   -Не беда, - раздумчиво сказал Веретенников из укрытия.
   -Что значит – не беда?! – спросил Берия, дыша, как рыба на берегу.
   -Я говорю, и не такие суммы на ветер уходили.
   -Да при чём тут сумма, мать твою! – вскинулся Берия и дёрнул щекой.
   -Ни при чём? – удивился Веретенников.
   -Ни при чём.
   -Как ни при чём?
   -Обыкновенно.
   -Тогда не понимаю, товарищ Берия.
   -Не понимаешь?
   -Нет.
   -Тогда ты дурак.
   -Всё равно не понимаю.
   -Чемодан.
   -Что - чемодан?
   -Чемодан, который вёз Охримук. Для нас. И чемодан этот попал к немцам. Чемодан  разведсеть в Осинцевске похоронить может  в один, как говорится, присест. Вся наша работа прахом пойдёт, все четыре года подготовки. И кадры потеряем. Лучшие кадры! Один даже ноги свои для дела не пожалел отдать, а мы чемодан про…бали! 
   -Точно! Чемодан даст немцам  ниточку к Лемуру…
   -Ниточку! Ты где работаешь, Веретенников? На ткацкой фабрике?
   На Берию накатила новая волна бешенства. Он хлопнул ладонью по налившейся кровью шее. Сгустившуюся атмосферу разорвало трёхэтажное ругательство...
   -Вот вы где у меня сидите! Думай за вас, решай за вас! И никакой отдачи! Дармоеды херовы!
   Зашелестели белыми крыльями бумажные голуби на полу. Зашевелились тяжёлые шторы. Зазвенели осколки разбитого хрустального графина. Ураган грозил вернуться и учинить Веретенникову разнос на полную катушку.
   -Товарищ Берия!
   -Чего тебе?
   -Бить тревогу нет причины.
   -Да?.. – усомнился Берия. - Излагай.
   -Кто сказал, что чемодан у немцев? Не было такого сообщения. Нам передали только, что взят Охримук, партизанский разведчик.  И всё.
   -Правильно! - оттаял Берия.
   Ткнув указательным пальцем в грудь Веретенникова, усмехнулся одними уголками губ.
   –Молодец! Может, он его спрятал. Где-нибудь по дороге. Или ещё что. В общем, провентилируй вопрос. Изучи обстановку. Организуй поиск, если потребуется. Держи меня в курсе. И докладывай в любое время.
   В тот же день вечером в сеанс связи радист отряда «За Родину» принял шифровку из Центра. Это была очень нехорошая шифровка. В ней Москва приказывала бросить все силы на розыск злосчастного чемодана. Требовала добыть его любой ценой, не считаясь с потерями. Подчёркивалось строго конфиденциально, что дело не столько в чемодане, сколько в его содержимом. И даже не столько в его содержимом, сколько в подсказке, которую это содержимое может дать вражеской разведке. Очки втирать Москва не советовала. Из всего сказанного следовал самоочевидный вывод: кое-кому может очень и очень не поздоровится. И скорей всего тому, кто ни в чём не виноват.
   -Мд-а-а. Вот так клюква! О чемодане мы ничего знать не знали, а теперь, когда он пропал, на нас взвалили всю ответственность, - в сердцах сказал Большаков комиссару отряда Рудольфу Фуксу. Они сидели за самоваром в командирской  землянке. – Почему не предупредили? Почему не ввели в курс? Дикость какая-то. Всё у нас делается через одно место. Ты ещё не выяснил, где подвода, на которой ехал Охримук?
   -Выяснил. Подводу и лошадь сразу Чудов забрал. Лошадь он наутро немцам привёл, а подводу у себя оставил, во дворе.
   -Тайник проверяли?
   -Наш человек из полиции проверял. Пусто.
   -Понятно. Чемодан - у Чудова. Хорошо, что чемодан к нему попал. Он будет его как зеницу ока беречь. И немцам, конечно, ничего не расскажет. Но выводы для себя сделает. Придётся тебе навестить второго секретаря. Он, случайно, тебя в лицо не знает?
   -Не успели познакомиться, - ответил Фукс. – Чудова навестить давно пора. Я одного не понимаю – как он тайник нашёл? 
   -У этого пролазы нюх собачий на золотого тельца, - сказал Большаков. – Он, как только прислали его в Осинцевск секретарём, первым делом через исполком райсовета муниципализировал для себя двухэтажный особняк. Вселившись, стал уплотнять его добром – мебелью, коврами, дорогой посудой. Где он всё это добывал, представления не имею. Во всяком случае, не в магазине. Никак остановиться не мог. Всё мало было. Дружбу вёл только с торгашами. Пришлось сделать ему  замечание. Он на дыбы – да как вы смеете! Честного человека ошельмовать хотите! Подобных Чудову попутчиков я повидал на своём веку немало. К руководящим должностям их поднимали из самых заскорузлых низов. Все эти выдвиженцы из толщи народа совершенно неуравновешенны. В одинаковой степени способны как на самое бесшабашное геройство, так и на самое гнусное предательство. 
   -Согласен, - кивнул Фукс. – Но таких, как Чудов, меньшинство.
   -Я всех огульно в предатели не зачисляю, – сказал Большаков. – Кстати: кто ведёт дело Охримука?
   -Лемке. К нему уже подходили. Он готов похерить дело за десять тысяч.
   -Ну и гусь!.. Кхм… Хорошо. Готовь деньги. Выйдем-ка  на воздух, подымим.
   Они сели на пеньки у землянки и, раскурив «козьи ноги», продолжили разговор.
   -Чудов в последнее время стал очень осторожным, - сказал Фукс. – Нигде сам не ходит,  всюду с охраной.
   -А живёт где? Там же?
   -Ну да, где и до войны. Сосед у него подходящий – майор абвера.
   -Твой однофамилец?
   -Да. На работу и с работы вместе с ним ездит. Обычно их сопровождают два мотоциклиста. Ночью у его дома три полицейских дежурит. И в доме - один. Крепко переживает Чудов за свою безопасность. Так просто к нему не подобраться.
   -Гм!.. Нам, собственно говоря, не он нужен, а чемодан.
   -Родилась у меня в голове одна комбинация, - признался Фукс...               
               

           -31-
   МОСКОВСКИЕ КАНИКУЛЫ ЦЫБУЛИ

   Цыбулю постригли, побрили. Отскоблили с тела многомесячную грязь. Выдали пальто, костюм, рубашку, шляпу и ботинки, чтоб на человека стал похож. Неделю с ним терпеливо занимался умница и знаменитость, светило советской логопедии, профессор Савелий Ефимович Липкин, которого оторвали от руководства группой по исправлению нарушений речи у раненых бойцов. Иметь с профессором дело было чрезвычайно приятно. Для выработки хорошей дикции Липкин играл с Цыбулей в радиста. Профессор хлопал и говорил «хлоп», а Цыбуля повторял, ударяя ребром ладони по столу, и говорил «тук». Хлоп – тук! Хлоп, хлоп – тук, тук! Хлоп, хлоп, хлоп – тук, тук, тук! Дьявольски занимательная игра. Добрый, милый старик! Он заглядывал Цыбуле в глаза и, улыбаясь младенческой улыбкой, кротко просил: «Соблаговолите, милейший, произнести слово эмпириокритицизм...» Цыбуля, заплетаясь, повторял: «Эмпирио-кре-ти-низм...» «Веррр-но! Веррр-но! - с жаром кричал восторженный профессор.– Как же веррр-но и, главное, издевательски острр-оумно схвачено –крр-етинизм!» И что-то тут же записывал химическим карандашом в свою рабочую тетрадь.
   Откармливали пленника щедрыми разносолами из наркоматовской столовой. В числе прочего были солянка по-грузински, шашлык по-карски, антрекот с картофелем, почки говяжьи в соусе с луком. Названия некоторых мясных блюд Цыбуля даже слышал впервые: чанахи, чихиртма из баранины, чахохбили из кур. Настоящим гастрономическим шедевром показалась ему осетрина на вертеле, которую подавали со свежими помидорами, зелёным луком и петрушкой. Изумительная штучка! Она прямо-таки таяла во рту, как рахат-лукум.
   Возили Цыбулю на концерт Лидии Руслановой: развивали его эстетический вкус. Не подозревали наркоматовские культуртрегеры, что их подопечный был когда-то большим поклонником её творчества. До войны в тюремной канцелярии мог часами наслаждаться чистым и звучным контральто певицы, записанным на граммофонных пластинках. И подумать не мог он тогда, что увидит своего кумира воочию, на расстоянии вытянутой руки, в ярко вышитом сарафане и цветастом платке, выводящую мощным, насыщенным голосом знаменитые «Валенки» и «Катюшу» перед бойцами, отправлявшимися на фронт. После выступления, прерывавшегося русскими плясками, дружными аплодисментами и воздушной тревогой, Цыбулю отвезли в подмосковный санаторий – кирпичный двухэтажный дом в лесу, огороженный трёхметровым деревянным забором. Там его, не знавшего никогда женской ласки, отдали в руки яркогубой голенастой девицы, имевшей богатый практический опыт общения с интуристами. Чудесные, славные, незабываемые дни!..
   Настал между тем день и час кремлёвских смотрин, когда Берия ввёл Цыбулю в кабинет Сталина. Скромно представил:
   -Наш агент по кличке «Макак», товарищ Сталин.
   -Вижу, - сказал Вождь.
   Раскурив трубку, он, согнув руку кренделем, медленными властными шагами несколько раз обошёл вокруг Цыбули, ощупывая его цепким, внимательным взглядом. Крепкая ширококостая фигура на кривых ногах, увенчанная массивной  головой с низким окатом лба, выдающимися скулами, развитыми надбровными дугами и глубокими впадинами глаз произвела на Вождя неизгладимое впечатление.
   -Как тебя зовут, дорогой? - ласково спросил он, умилённый увиденным.
   -Макак, - ответил Цыбуля.
   -Орёл! – встрял в разговор Берия, со значением подняв палец. – Не курит и не пьёт. Уважает старших. Продукт смелого эксперимента профессора Иванова.
   -Сокал! - согласился Сталин.
   Вождь был скуп на похвалу, полагая, что, чем меньше человека хвалишь, тем лучше он работает. И сейчас похвала предназначалась и не человеку вовсе, и даже не гибриду, и не гению давно почившего профессора Иванова. Просто – удачному стечению ряда обстоятельств.
   -Сталинский сокол! – уточнил Берия.
   Сталин пропустил мимо ушей льстивое замечание наркома. Всматриваясь в мелкие карие глаза макака, Вождь обронил будто бы невзначай:
   -Родину любишь?
   От неожиданности у Цыбули перехватило дыхание. Берия ответил за него:
   -Любит он родину, любит. Ещё как любит. Стесняется только сказать.
   -А апельсины-мандарины  любишь? – не отставал Вождь.
   -Люблю, - лаконически ответил Цыбуля.
   -Почём у нас мандарины, Лаврентий?
   -Три рубля за кило, - соврал Берия. Он был не в курсе  розничных цен на мандарины. Если бы Вождь спросил цену на духи «Красная Москва» (за флакон), он бы ответил: двадцать восемь рублей пятьдесят копеек. Но мандарины… Он их получал всегда бесплатно.
   -Дорого, - заметил Сталин. – Недавно, кажется, тридцать копеек было. А гранаты?
   -Пять, - снова соврал нарком.
   -Я не у тебя спрашиваю, а у него, - ворчливо сказал Вождь. – Гранаты любишь?
   -Люблю, эт-самое. Противопехотные, - вырвалось у Цыбули .
   Сталин усмехнулся. Ему понравился простодушный, бесхитростный, и в то же время изобретательный ответ макака. Он подумал: в сравнении с людьми  у животных  инстинкт самосохранения развит в меньшей степени. Ответить ему так, как Макак, в шутливом тоне,  из всего ближнего круга никто бы не решился.
   -И в кого ты их бросать собираешься?
   -В немцев, - не задумываясь, ответил Цыбуля.
   -Молодец! – похвалил его Сталин. - А партию большевиков, «векапебе», любишь?
   -Люблю, эт-самое. Очень, - ответил Цыбуля.
   -И кого больше – векапебе или апельсины-мандарины? – задал Вождь провокационный вопрос.
   Цыбуля долго не раздумывал:
   -Да здравствует, эт-самое, товарищ Сталин!
   -Хорошо, - сказал Вождь. – Но! Слова-паразиты засоряют речь. От них надо избавляться. Особенно разведчику. Язык для него – орудие производства. Как на заводе  – токарный или фрезерный станок. Поэтому его следует держать не только в рабочем состоянии, но и в чистоте. Лаврентий, возьми это на заметку. Устрани недочёт. И объясни заодно товарищу Макаку, что партию большевиков не стоит отождествлять с товарищем Сталиным. Хотя товарищ Сталин является неотъемлемой частью нашей партии. Я вот что думаю, Лаврентий. Надо, чтобы все советские люди были такие же, как наш товарищ Макак: скромные и непритязательные, стойкие, непримиримые к врагу, преданные делу партии. И любили противопехотные гранаты. С такими людьми мы далеко пойдём. Очень далеко. С такими людьми социализм быстро завоюет весь мир.

               
                -32-
   НЕ ИГРАЙТЕ ПО ВЕЧЕРАМ В «ЧАПАЕВА»

   В ночь на первое апреля 1942 года начальник СД и полиции порядка Осинцевского района Шварцман, сражаясь в «Чапаева», одним метким щелчком вышиб сразу три чужие шашки. Сегодня он был в особенном ударе. Колесо фортуны катилось в его сторону.
   -Dir werd ich! («Вот я тебе!») – воскликнул он довольно и потёр руки.
   С пунктуальностью старого вояки немец ежевечерне являлся к Чудову домой ровно в восемь часов, минута в минуту. Бросал азартно: «Also, Tschapaev». «Also» - любимое словечко Шварцмана, которое он к месту и не к месту вставлял в свою речь. Для Чудова  «also» звучало приказом. Он покорно брёл в гостиную расставлять шашки, проклиная себя за то, что научил Шварцмана этой игре. Побеждал, впрочем, немец редко. Любой самомалейший успех радовал его, как ребёнка…
   Выбив ещё две шашки, он оставил Чудова с одним-единственным «пехотинцем» на седьмой линии. Победа уже стояла у немца за плечами и, как горячая лошадь, била копытом землю. 
   -Einer ist keener («Один в поле не воин»), - глубокомысленно изрёк Шварцман. – Русиш капут!
   Для подобного утверждения у него были веские основания. Накануне ему приснился сон. Привиделось гауптштурмфюреру, что вызвал его в Берлин Гейдрих. И с места начал стыдить:
   -Не понимаю, как вы руководите службой безопасности и полицией Осинцевского района, не зная русского языка? Безобразие! Берите пример с абвера. Там каждый второй бегло по-русски шпарит. А вы тащитесь в хвосте событий. Бредёте в темноте на ощупь, вместо того, чтобы взять факел. Берите факел, Шварцман. И освещайте себе путь в подземелье. И тогда вы найдёте там то, чего другие найти не могут. Вам понятна моя аллегория?
   Вернувшись из Берлина в Осинцевск, Шварцман стал брать уроки у очаровательной учительницы-польки. В русской фонетике панна Ядвига была не так сильна, как в искусстве обольщения. Стрелы амура сделали своё дело уже в самом начале первого занятия. На втором изучение гласных и согласных перемежалось с жаркими объятиями и поцелуями взасос. Всё бы хорошо, только вспомнил Шварцман, холодея от ужаса, что отсутствует у него тот важный предмет, без которого его роман с панной Ядвигой не имеет никаких серьёзных перспектив.
   Бросился он к майору Блюму за советом.
   -Не знаешь, кто в городе мне может помочь?
   -Медицина, друг, тут бессильна, - сказал комендант. – Вся надежда на потусторонние силы. На Герингштрассе проживает некая бабка Стефания, промышляющая знахарством. Она - твоя последняя надежда.
   Взяв с собой Рыгало, Шварцман явился к Стефании, поведал ей свою печальную историю, а Рыгало перевёл, добавив от себя на всякий случай несколько расхожих японских выражений.
   -Ладно, помогу тебе, - снизошла бабка Стефания. – Может, к лучшему изменишься. Видишь, вон у дороги тополь стоит. Поднимись на самую верхушку. Там найдёшь гнездо. Из него возьмёшь тот самый предмет, который тебе нужен. Только, смотри, свой бери. Чужой брать нельзя.
   Рысью метнулся он к дереву, вскарабкался на верхушку. Заглянул в гнездо. Ба! Да там тех самых вожделенных предметов, способных его осчастливить, навалом. Выбрал он самый большой (чего мелочиться!), коршуном вниз слетел. О, ликование! Собрался его приладить на место, глядь - а в руках у него вместо нужного позарез органа доска клетчатая с надписью «Tschapaev», внутри бренчит что-то. Открывает доску, а там - маленький крестик деревянный, берёзовый, и на нём что-то написано, без лупы не разобрать... Что за бес?! На этом месте он и проснулся...
   Сновидение было настолько прелестным (особенно в части интимного общения с панной Ядвигой), что после пробуждения Шварцман причмокивал губами некоторое время. Только крестик, найденный в доске, озадачивал, требовал объяснения. Понятно, что это был тонкий намёк на какое-то "толстое" обстоятельство? Но вот на какое?
   Прицелился Шварцман по последней шашке Чудова. Щёлкнул вполсилы. Мимо! Доннерветтер! Лицо его от недовольства перекосилось, глаза налились кровью.
   -Pfui! («Тьфу»!) – в отчаянии вскричал он, ощутив острое колотье в сердце (в последнее время он страдал приступами сердечной болезни).
   Ход перешёл к Чудову. Он быстро стал навёрстывать, сметая с доски одну вражескую шашку за другой. Бац! Бац! Бац! После каждого снайперского удара Чудова немец цедил сквозь зубы:
   -Pfui! Pfui! Pfui!
   Одного за другим, Чудов порубил всех вражеских «пехотинцев».
   И тут в дверь постучали.
   -Открыто! – сказал Чудов, расставляя шашки для новой партии.
   В комнату вошли два незнакомых немецких офицера в шинелях с меховыми воротниками: высокий лощёный подполковник с родимым пятном на щеке и лысый коротышка капитан с тонкими щегольскими усиками на багровом лице.
   -Чудов Пал Палыч? – спросил по-русски, без признаков какого-либо акцента,  подполковник, свинцово поблёскивая круглыми линзами очков.
   -Это я, - тихо ответил Чудов, выступая вперёд. Он обладал феноменальным чутьём на всякого рода подвохи и неприятности. Вот и сейчас, глядя на вошедших офицеров, его охватило щемящее беспокойство - верный верный признак грядущей беды.
   -Начальник абверкоманды «один бэ» подполковник Гёрлиц. А это, - немец кивнул в сторону своего спутника, - начальник Борисовской разведшколы капитан Юнг.
   -Чем могу быть полезен? – также тихо спросил Чудов, бледный и взволнованный.
   -Полезны будете своими знаниями! – резко ответил подполковник. – Мы вас забираем в свою разведшколу. Вы уже зачислены в её штат преподавателем.
   -А как же, это, моя служба в полиции?
   -Это уже не ваша забота. Собирайтесь!
   Чудов сник, как проколотый воздушный шарик. Понурив голову, он ушёл собираться. Подполковник, обращаясь к Шварцману по-немецки, сказал казённым голосом:
   -Чудов будет работать в абверкоманде «один бэ». С Прютцманном вопрос урегулирован.
   Шварцмана уязвили начальственно-покровительственные замашки подполковника. Он видал всякие виды, но таким бесцеремонным тоном с ним никто ещё не говорил. Довольно унижения! Несмотря на риск получить служебный нагоняй, он схлестнётся с абверовским Левиафаном... Пусть не думают, что у Шварцмана кишка тонка. Вот упрётся – и никто его с места не сдвинет. Даже Прютцманн... Распалённо-злой ещё и оттого, что проиграл партию, которая была почти в руках, он процедил сквозь зубы:
   -Also. Я должен лично получить подтверждение Прютцманна.
   Подполковник, сняв очки, сказал хладнокровно:
   -Гауптштурмфюрер, я вам гарантирую большие неприятности.
   -Ich glaube nicht («Не думаю»), - спокойно ответил Шварцман.
   В комнату вошёл Чудов в расстёгнутом драповом пальто на шёлковой подкладке и с кожаными чемоданами в руках.
   -Я готов.
   -Eilen Sie nicht! («Не торопитесь»!) - Шварцман, поднявшись, потянулся к кобуре.
   Атмосфера в комнате накалилась.
   Подполковник сунул руку в карман шинели и вынул оттуда «ТТ».
   -Сидеть! Я говорю сидеть! - звенящим злобой голосом приказал он по-русски.
   Шварцман вздрогнул, глаза его расширились от ужаса. Он стал пятиться к окну, шныряя по сторонам безумным взглядом. В этот момент во внутренностях «ТТ» что-то щёлкнуло, и под ноги абверовскому подполковнику брякнулся снаряжённый магазин, самовольно выскочивший из рукояти. Возникла немая сцена. Гёрлиц тупо таращился на пистолет. Закоченевший Шварцман глазел на упавший магазин. Потом они выпятились друг на друга. Так продолжалось ровно пять секунд, после чего Шварцман вдруг стал ловить ртом воздух, захрипел, как фагот, зашатался, и, схватившись рукой за грудь, рухнул с грохотом на пол, застыв с выражением то ли изумления, то ли недоумения на мраморном лице.
   Стоявший у Чудова за спиной капитан, показав багровый римский профиль, саданул хозяина дома кулаком по затылку. Поддерживая обмякшее тело начальника полиции под руки, он опустил его в глубокое деревянное кресло, обтянутое светло-коричневой кожей.
   -Чемоданы! – напомнил подполковник, поднимая с пола обойму.
   Капитан, поправив сбившийся на бок галстук, лихо подхватил оба чемодана, взвесил на руках, выбирая более тяжёлый. Щёлкнули замки, откинулась крышка. И в ярком свете пятирожковой люстры залучились, вспыхнули золотым огненным пламенем монеты и портсигары, кулоны и серьги, мосты и коронки, заиграли в лазурных переливах жемчужные и бриллиантовые россыпи.
   -Stoere ich Sie? («Я не помешаю»?)
   В чёрном прямоугольнике двери стоял майор абвера Ганс Фукс…
   Никто не видел, как, спустя час, из дверей дома номер двадцать два по улице Лесной вывалились четверо. Двое шли в обнимку: подполковник с родимым пятном и майор со шрамом. Они, улыбаясь друг другу, что-то горячо обсуждали. Чаще других повторялись слова «зон», «фатер» и восклицание «ах». Шедшая сзади вторая парочка, состоявшая из багрового капитана и гражданского в пальто, являла полную противоположность первой. Лица этих двоих были напряжены и хмуры. По крайней мере, один из них с удовольствием дал бы деру, и именно штатский. По этой, очевидно, причине кряжистый капитан, левая рука которого была занята чемоданом, правой свободной рукой крепко сжимал предплечье облачённого в партикулярную одежду гражданина. Погрузившись в ожидавший их чёрный лакированный «Опель Адмирал» с заведённым мотором (регистрационный номер «WH 03131»), они отбыли в неизвестном направлении. А майор остался стоять на дороге, с грустью глядя им вслед. Голенище его итальянского сапога нежно полировал своей мягкой шубкой откуда-то взявшийся рыже-огненный кот.
   Следователь СД оберштурмфюрер Лемке, прибывший утром следующего дня на место происшествия для изучения обстоятельств смерти гауптштурмфюрера, установил: Шварцман умер своей смертью от кровоизлияния в мозг во время игры в шашки. А начальник полиции Чудов, его неизменный партнёр по игре, смылся, испугавшись обвинения в убийстве. Как под землю провалились также и полицейские, поставленные для охраны дома. По всей видимости, сбежали вместе со своим трусливым начальником.
               
               


            -33-
   ПЕРВОМАЙСКИЕ ПРЫЖКИ ЦЫБУЛИ
      
   Наличность в Осинцевске клада явилась для товарища Берии совершеннейшим сюрпризом. Клад подоспел вовремя. Нарком как раз остро нуждался в средствах для оперативной работы. Были и другие планы. Но как сокровища вывезти из немецкого тыла? Шутка ли: тонна золота почти и бриллиантов! Если, конечно, обезьян не врёт. Но какой резон ему врать? Он же не враг себе!? Провести операцию товарищ Берия поручил своей резидентуре в Осинцевске. Туда же в самое ближайшее время забрасывался новообращённый агент Макак…
   Ночь. Гремящая утроба «У-2СП». Сильная  болтанка. «Давай!» - рявкнул пилот.
   С упавшим сердцем, не помня себя от страха, исчез Цыбуля в смоляном провале бездны. Он прыгал в пятый раз, но боялся так же сильно, как в первый.
   Несколько секунд падения – только свист в ушах.
   «Раз, два, три, четыре… Кольцо. Где кольцо?! Чёрт! Мать!"
   Рывок. Круглый купол над ним наполнился воздухом. Ватная тишина окутала Цыбулю. Поток подхватил его и понёс.
   Миг – и он встретился с землей. Удар! И – боль! Адова боль! Боль пучками молний взорвалась в правой ноге. Лёжа на боку, Цыбуля прикусил губу. Он не переносил боли.  А тут - на-те вам! – нога. Что с ней? Не дай бог перелом! Последнее время к нему пачками липнут беды и несчастья. Хотя он сам виноват. Забыл, приземляясь, свести ноги вместе и держать согнутыми, как учил инструктор. Посидев десять минут под деревом, он снял ботинок и носок, кривя лицо, включил карманный фонарик. Струя света вырвала из темноты распухшую стопу и расплывшийся на ней кровоподтёк. Растяжение!.. Нашёл он ровную крепкую палку, обстрогал ножом и, опираясь на неё, как на посох, заковылял в направлении осинцевского тракта. До города было ровно десять километров. Путь не ближний для хромого ходока...
   Уже через два часа Цыбуля у первой встречной хаты стучал тревожно в закрытое занавеской синее, являвшее какой-то довоенный покой, окно. Тонк-тонк-тонк... Занавеска вздрогнула, расползлась на половинки, в образовавшемся разрезе возник размытый овал женского лица. 
   -Хозяйка, открой ради Бога!
   -А чего надо?
   -Ногу подвернул.
   -Поздравляю.
   -С чем?
   -С днём труда. Забыл, что сегодня первое мая?
   -Забыл. Растяжение у меня. Идти, эт-самое, не могу.
   -А ты не иди.
   -Так надо, эт-самое, идти.
   -Тогда иди. Я-то тут при чём?
   -Мне б тугую повязку.
   -Куда?
   -Да на ногу. Я же говорю – растяжение.
   -Спрашиваю - идёшь куда?!
   -В город.
   -На Бисмаркштрассе  есть больница. Тебе – к хирургу.
   -Не дойду я к хирургу. Загнусь, эт-самое, на полдороге.
   -Вот настырный!.. Чем заплатишь?
   -Продуктами.
   -Ладно, заходи. Только палку выбрось.
   Лязгнул засов. Переступив высокий порог, он попал в тёмные сени. Пошарив рукой, нащупал железную ручку, дёрнул. Тяжёлая дверь со скрипом подалась, и он ступил в ярко освещённую стосвечовой лампочкой жилую половину, служившую одновременно и кухней. Взору его предстала типичная крестьянская хата. Справа от входа - печь. Железная кровать с горой взбитых подушек в дальнем углу. Всюду, где только можно, ажурные салфетки. Горки фарфоровых безделушек на самодельных гладко обструганных деревянных полочках. С фотографических изображений в рамках на стене с удивлением взирают какие-то уланы с нафиксатуаренными усами. На столе у окна - глубокая чёрная сковорода, напоминающая фрегат. В ней - гора жареного картофеля вперемешку с жареным же луком и шкварками. Возле сковороды две рюмки и графин с мутной жидкостью разблистались огнями. Молодая хозяйка, подбоченясь, стоит посреди комнаты. Высокая, стройная, русоволосая. Угольные брови приподняты. В наполненных лазурью глазах – насмешка... и ещё какой-то особенный оттенок радости, смешанной с тоской и печалью. Лиловое платье с глубоким вырезом, красные бусы на шее, старинные гранатовые серьги в ушах, кольцо с рубином на тонкой руке выглядят явным диссонансом на фоне грубых лавок, кувшинов, грязных вёдер, ухватов и пудовых чугунов. Хороша девка! Где-то он её видел до войны. Покопался в памяти и вспомнил. Так и есть: в ресторане «Октябрьские зори» она работала официанткой. И звали её, кажется, Марылей. «Неплохо было бы заморить червяка, - мелькнула у Цыбули фривольная мысль. - Но напрашиваться не стану. Захочет – сама пригласит». Только успел он об этом подумать, как заскрипела дверь у него за спиной. Противным и гадким скрипом заскрипела, очень подозрительно. Цыбуля, естественно, повернул голову влево, но взгляд его успел зачерпнуть только летящий навстречу чей-то огромный волосатый кулачище. Ба-ц-ц-ц! Засим – мелькнули серебристые звёзды в тёмно-сине-красном небе, и свет померк в Цыбулиных глазах...
   Кто-то хлестал его по щекам, тряс за плечо. Он разлепил один глаз, второй. Тщетно: они вновь склеились, будто намазанные мёдом. Переходное состояние между бдением и забытьём продолжалось минуты три. Но вот веки заняли привычное положение, и Цыбуля увидел себя сидящим на лавке в скрюченной позе - руки за спиной связаны верёвкой. Всё его тело дико ныло; нестерпимо ломил подбородок. Он пошевелил языком во рту и... обнаружил пропажу верхнего переднего зуба. 
   -Оклемался? – спросил голос низким басом.
   Бас был знакомым. Цыбуля поднял голову. Не померещилось ли ему? Не обман ли это зрения? Перед ним стоял Серёга Пащук в форме польского офицера. Китель цвета хаки с полковым значком на левом нагрудном кармане, такого же цвета бриджи, заправленные в сапоги со шпорами, конфедератка с чёрным блестящим козырьком сообщали его неопрятной фигуре напыщенный и комичный вид. Мысли у Цыбули сбились в беспорядочную кучу и завертелись с ужасающей быстротой. Произошла короткая пауза...
   -Пащук, ты?
   -Никакой я тебе не Пащук.
   -А кто, эт-самое?
   -Пан подхорунжий, вот кто.
   -Кто-кто?
   -Подхорунжий, тебе говорю. Пан.
   -Пан?!
   -Пан.
   -Когда ж ты успел, эт-самое, паном стать?
   -Пока ты в лесу обретался. Говори лучше, зачем тебе пистолет и документы на чужое имя?
   -Не твоего ума, эт-самое, дело.
   -Слышишь, Марылька, что он говорит? Не моего, мол, ума дело.
   Грузное тело Пащука затряслось в хохоте. Отхохотавшись, он скроил презрительное лицо.
   -Я тебе вот что скажу, Цыбуля. Зря ты сюда завернул. Отпустить я тебя не могу. С собой взять – тоже. Остаётся вывести к лесу и шлёпнуть.    
   -Ты что, эт-самое, серьёзно?
   -Ага. На все сто.
   -Ты что, эт-самое, опух? У тебя рука поднимется товарища убить?
   -Поднимется, и ещё как. Не сомневайся. И никакой ты мне, Цыбуля, не товарищ, а  обыкновенное большевистское быдло.
   -Ты, можно подумать, не быдло!
   -Я – нет.
   -Не надо мне, эт-самое, байки рассказывать. Родители твои – простые полешуки.
   -Да, для анкеты полешуки. А фактически – потомки мелкой польской шляхты.
   -Ну-ну, не заливай.
   Подойдя к Цыбуле вплотную и обдав его густым запахом перегоревшего самогона и лука, Пащук гаркнул:
   -Чтобы остаться в живых, ты должен меня удивить! И очень-очень крепко. Будешь залупаться, пожалеешь!..
   Цыбуля закрыл глаза, обдумывая положение. Волей-неволей ему придётся отвечать. Что он теряет, если расскажет всё, как на духу? Львиную долю сокровищ? Несомненно. Но это совершеннейшие пустяки. Лично ему двух ящиков вполне достаточно. Не зря говорят: яства много, да брюха жаль. Тут как раз подобный случай. И потом: предприимчивый компаньон Цыбуле не повредит. Опять-таки и в Бразилию они с Пащуком могут вместе махнуть. Вдвоём веселее. И Цыбуля во второй раз за последние полгода резко повернул свою жизнь. Кое-где, конечно, приукрашивая (он любил прихвастнуть!), но всё-таки близко к правде, начал повествование. Как, расширяя землянку, наткнулся на клад. Как всю осень перетаскивал ящики в подземелье. Как был похищен партизанами и увезён в Москву, где под жестокими пытками у него вырвали признание. И что теперь заброшен он с заданием выдать клад советской разведке.
    Рассказ Цыбули потряс Пащука. Нижняя губа подхорунжего отвалилась от верхней; он побледнел как смерть. Потом какая-то грязно-зелёная плесень мелкими, размером с пятак, пятнами выступила на блинной физиономии пана подхорунжего. Он вскочил с лавки и развалистым шагом заходил по комнате, восклицая: «Да это ж ни в какие ворота! Вот так-так! Матка боска Ченстоховска! Э-ге-ге! Niewiarogonie! Ух-ты! Не может быть! Охренеть! Чёрт! Чёрт!" После чего, сняв конфедератку, стал в волнении гладить бритые толстые щёки, разрезанные складками. Вытер рукавом потный лоб. Почесал спину. Подойдя к столу, выпил рюмку самогона. Надел конфедератку и опять её снял. Чихнул. Ещё выпил самогона. Помассировал подбородок большим и указательным пальцами. Прокашлялся. Сел. Надел конфедератку и, хлопнув руками по коленям, молвил дружелюбно: 
    -Ложись-ка спать, алмаз ты наш драгоценный. Отдыхай. Завтра спустимся под землю. Побачим на твои сокровища. Держи документы. Оружие пока не отдаю, чтоб дров не наломал.
    -Кваску бы сейчас хлебного, - мечтательно сказал Цыбуля. - Или крепкого чаю с малинкою.
    -Квасу нет. Зато есть клюквенный морс. Чай имеется, но без малины. Картошка и самогон в наличии. Панна Марылька, накорми гостя. Дай пирамидону. И перевяжи.
    Переодевшись в сатиновую рубаху, Пащук испарился.
    А утром возник в сопровождении плюгавого гражданина, заморыша-недоноска, похожего на хорька, одетого в чёрный костюм и серую кепку, надвинутую на глаза. Поставил на пол три фонаря типа «летучая мышь», представил новоявившегося:
    -Мой ординарец, глухонемой. Мировой парень. Мухи не обидит.
               
               
         -34- 
   ЦИРКУЛЮС ВИТИОЗУС

   От каменного трёхэтажного дома князя Осинца, соединявшегося колоннадами с флигелями, примыкавшими к нему, возведённого в XVIII веке на искусственном насыпном холме, в веке XX остались лишь обглоданные руины. Дворец, строившийся на века, превратился в груду развалин менее чем за пятьдесят лет. Причин тому было несколько. Не вдаваясь в долгие подробности, скажем, что со смертью бездетного Осинца поместье было продано его женой некоему Братко, столичного вида князю, который, как выяснилось, вёл исключительно светскую жизнь и к сельским видам был равнодушен. В конечном итоге к началу XIX столетия поместье пришло в полный упадок, а две войны, веером прошедшие по этим местам, разорили его дотла. Ясным утром 28 июля 1812 года в пределах усадьбы развернулось масштабное сражение. Войска 3-ей русской армии генерала Тормасова отбивали наскоки французских корпусов Ренье и Шварценберга. Удалые гусары генерал-адъютанта Ламберта в клочки разнесли саксонских и австрийских драгун. Осами жужжали пули, с тигриным рыком взрывались бомбы и гранаты, вздымая столбами огонь к небу, гремучими змеями шипели брандскугели. Два дня шёл жестокий бой и стих только на третий. Через сто с лишним лет, пятого августа 1915 года, по поместью, в котором укрылись батальоны 165-го луцкого пехотного полка, били немецкие полевые гаубицы в количестве десяти единиц стволов. Страшный грохот наполнил окрестности в радиусе десяти километров. В небе, сером от шрапнели, вспыхивали зелёные ракеты. Откуда-то сверху из-за кремовых туч выползла светло-коричневая сигара цеппелина. Гигантское бурое облако поднялось и повисло над бывшей усадьбой князя Осинца, застилая бледное солнце. И день превратился в ночь, начисто поглотившую и жёлтую разбитую коробку дома, и цеппелин, и колонны, и флигеля, и русских солдат из Луцкого пехотного батальона, лавой ринувшихся в блистательный штыковой удар, и бравую сотню 1-го Кизляро-Гребенского полка, спешившую им на помощь, и два взметнувшихся в небо пирамидальных тополя возле искромсанных осколками въездных кованых ворот.
   С течением времени изрытый воронками двор зарос осинами, и только одна сохранившаяся стена со сквозной аркой и куском бледно-жёлтой штукатурки над ней напоминала о прежнем величии. Вот как раз у этой стены и были замечены утром второго мая 1942 года три силуэта: один - сутулый и кривоногий, второй - высокий  рыхлотелый, третий – худой в кепке. Все трое – с фонарями, а высокий, кроме того, ещё и с маленьким ломиком. Они стали дружно разгребать мусор. Когда открылся проход под землю, по очереди протиснулись в него и, спустившись вниз по крутым узким ступеням, попали в просторную галерею, сложенную из какого-то тёмного камня. Дышать в подземелье было нечем. Духота обручем сжимала лёгкие. Пахло прелыми портянками, мышами, махоркой и плесенью. Глухонемой ординарец закашлялся сухим продолжительным кашлем, полетевшим по подземному лабиринту гадким сардоническим смешком: «Кхе-хе-хе-хе-хе-хе-хе»!
   -Далеко идти? – спросил Пащук, озираясь по сторонам.
   -Не очень, - буркнул Цыбуля.
   -У ординарца астма.
   -Дальше, эт-самое, будет посвежее.
   Тронулись гуськом. Первым – хромоногий Цыбуля. Следом со страдальческим лицом влачился глухонемой астматик. Пащук замыкал шествие. Через несколько десятков шагов подземный коридор стал сужаться. Потянуло какой-то затхлой погребной сыростью. Зачавкала под ногами грязь. На глухонемого мозгляка накатил новый приступ удушья. Они остановились. «Кхи-хи-хи-хи-хи! Кхи-хи-хи-хи-хи-кха»! Захлёбываясь в кашле, ординарец снял кепку, оголив гладкую яйцеобразную голову. Осиянный трепетным блеском фонарного пламени, он очень явственно стал похож на одного человека, фотографию которого, снабжённую краткой, но содержательной характеристикой, показывали Цыбуле в Москве. «Оберштурмфюрер Фриц Лемке… новый начальник полиции порядка и СД Осинцевского района… Сын лавочника… Образование среднее... Патологически жаден... Страдает астмой и алкоголизмом».
   Смятение охватило Цыбулю. «Балда! Как же он его раньше не раскусил, слепец!? Слепец... Лося бьют в осень, а дурака - всегда. Лемке! Немчура поганая. Глухонемым прикинулся. А Пащук! Каков подлец! Выдал меня, продажная сволочь! Мерзавец! Паном себя называл! Боже мой! Они же меня прикончат, как только я приведу их на место. Что же делать?! Бежать? Нет. Глупо. Тем более с больной ногой». Судьба в очередной раз взяла его за шиворот. Цыбуля заскрежетал зубами. Руки покрылись холодной влагой. Судорога прошла по его лицу. «Хорошо, получат они клад. Но впрок он им не пойдёт. Колом в горле станет!»
   Вытирая тылом ладони выступившие от кашля слёзы, мнимый ординарец, с присвистом дыша, вяло махнул рукой. Вперёд! Вперёд! Десять шагов, пятнадцать. Через едва различимую прорезь в стене они протиснулись в утлую каморку с гнилыми бревенчатыми стенами и потолком, углами, затянутыми мохнатой паутиной, увидели справа от входа обитые железом ящики, сложенные штабелями. Птичьи глазки Пащука алчно блеснули. Победно сверкнул золотой зуб.
   -Тут на десять жизней хватит, а, Цыбуля?!
   Цыбуля равнодушно пожал плечами.
   -Я пойду?
   -Куда это?
   Цыбуля показал пальцем вверх:
   -Туда.
   -Э-э-э, туда, дорогой, ты не торопись. Туда мы все когда-нибудь попадём. Кто - раньше, кто - позже. Лучше, конечно, позже.
   Пащук взял один из верхних ящиков и вынес его в коридор. Лемке последовал за ним. А Цыбуля, оставшись в комнате один, присел на корточки и вытащил спрятанные между штабелями две гранаты «РГД-33», те самые, что он у партизан умыкнул. С грубым ребристым чехлом на корпусе и длинной ручкой. Вложил в них запалы. Взор его затуманился. Картины детства в голове промчались кубарем.
   Вот мать его в корыте моет.
   Вот отец возвращается с охоты.
   Вот его вызывает к доске отвечать домашнее задание первая учительница Ольга Семёновна Доброскок.
   Вот он с друзьями гоняет мяч.
   Вот он прыгает с крыши сарая и напарывается ногой на гвоздь.
   Угасли далёкие образы. Распались на атомы. Растворились в бездонном эфире. Навсегда. Навсегда. Закончен бал! Из коридора раздавались гулкие удары лома о крупповскую сталь. Цыбуля выпрямился, покусывая губы. Часто и жадно перекрестился и, поочерёдно сдвигая чеку, швырнул гранаты одну за другой через дверь в галерею. Взрыв! Ещё один! Грохот. Треск. Светопреставление. Не видно ни зги. Земля зашаталась под ногами. И опрокинула, бросив на него брёвна и комья земли. Хрустнули рёбра. Треснули кости. Всё. Конец. Всем концам конец. Господи, Иисусе Христе! Спаси и помилуй раба божьего Константина Цыбулю!.. Мрак. Finita la commedia. Тьма египетская. И сквозь вязкую толщу этой темноты вдруг прорвался тоненький, едва слышимый, утробный мальчишеский голос:
               
                Ах, почему же не весело мне 
                Мчаться от Рио на верном коне?
                Что я оставил в родимом краю -   
                Может быть, радость и надежду свою?

                Конец первой части.

1994, 2010 гг.