Последняя электричка

Я начинаю стрелять по живым,
Я перестала бояться оружия
Глупым, уродливым, просто больным –
Так опускаюсь я глубже и глубже
Я перестала бояться оружия…
Я застрелю тебя по старой дружбе.
Паха-пау

В голове всю дорогу крутилась старая песня – «Опять от меня сбежала последняя электричка…», и он на самом деле едва не опоздал. Отправление объявили в тот момент, когда он поставил ногу на верхнюю ступеньку переходного моста, да он и так знал, что «Отправление электропоезда до Твери в двадцать один час». Жестяной голос въелся в мозг, словно за советскими еще рупорами, на том конце переплетенных в стенах старого здания проводов, в сантиметре от такого же старого микрофона на расшатанной стойке - не губы усталой сорокалетней женщины, а пыльный динамик автомата из книг Булычева. Совсем без эмоций, даже, кажется – без интонаций… Они все тут ровесники – и женщина, и техника, и наш состав. Так совпало.
Электричка устало вздохнула, разводя тормозные колодки; по вагонам и тамбурам покатился совсем уже неразборчивый, лишенный эмоций голос машиниста, объявляющего платформы, которые поезд пройдет на полной скорости.
Нет, как раз в этом голосе эмоции, может, и были – но его почти не слышно было за шумом ветра в ушах и тяжелым топотом ног по асфальту переходного моста – он мчался во весь опор, стараясь успеть – и конструкции моста едва слышно гудели в такт ударам каблуков. Промелькнул мимо последний щит, прикрывающий, от греха, подвеску контактного провода; он чуть ли не кубарем скатился по лестнице (плохо, что отправление с третьей платформы, она низкая – лишний марш слизанных временем и миллионами ног ступеней), запнулся о ступеньку вагона – но умудрился не упасть. Присел прямо в тамбуре, на корточки, судорожно пытаясь отдышаться. Ч-черт, нет уж, пора бросать курить! Если в двадцать четыре тебя способен доконать трехсотметровый спринт – это повод задуматься.
Я наблюдал за ним через вагонные двери – хотя видел немного, только начинающую слишком рано лысеть голову, очки и покрывающую высокий лоб испарину. Улыбнулся – как только он подумал о сигаретах, пальцы сами скользнули в карман. Короткая вспышка зажигалки, клуб синего дыма, подхваченный сквозняком и вытащенный на улицу – и вот уже в полутьме тамбура танцует нервный огонек. Ну да, добавить в кровь никотина важнее, чем кислорода. Дурень, сейчас каждая клетка твоих мышц умоляет дать ей кислород, медленно убивающий всех нас.
Да ладно, без него жизнь и вовсе невозможна…
Машинист снова что-то пробубнил – нет, в кабине-то его голос когда-то звучал нормально, а вот в вагонах все динамики давно уже охрипли. Двери предупреждающе зашипели, затем закрылись, отрезав парня от осенней ночи. Ну все равно же не докурил – стоило ли зажигать? Вагонная дверь потащилась в сторону на изношенных роликах – и в этот момент, то ли лязгнув, то ли грохнув сцепкой (беда с этими звуками в электричках, намешано всего, сразу и не разберешь), вагон тронулся. Парень качнулся, ударился плечом об дверь, поморщился… да ладно прикидываться, морщится он! Можно подумать, больно! А насчет светлой куртки и переживать нечего – не случится с ней ничего страшного, эти вагоны только с виду такие грязные. Собственно, они так выглядят только потому, что этот чудик их такими себе представил. Ладно, ладно – мы оба представили. Эх, дедушку Фрейда бы сюда! Он бы начал с того, что усмотрел в самом образе состава гипертрофированный, почти километровый фаллос – а потом, прогулявшись по дребезжащим вагонам, где ночной ветер, залетающий через открытые настежь по случаю последнего теплого осеннего дня форточки, гоняет мусор… Посмотрев на «наскальные рисунки» только одного тамбура – хватит, чтобы составить представление, потому что богатой фантазией прыщавые вандалы не отличаются… Да уж, великий психиатр выдал бы нам обоим по первое число! Нет, мне-то пофиг, я-то тут причем…
Да. Уже – причем. Не отвертишься.
Парень замер на пороге вагона – и я не смог сдержать улыбку. Что, отвык уже? Я тоже отвык, все эти форточки на защелках, чем-то напоминающих бельевые прищепки, деревянные наборные лавки вместо пластика и дерматина… Лавки покрыты давно вытертым лаком, таким же желтым, как и тусклый свет, который дают редкие лампочки под потолком. Многие плафоны вскрыты и раскачиваются на петлях в такт движению состава
Если бы он был повнимательнее, если бы просто не так спешил (манера у него дурная – приходить к самому отправлению), то заметил бы еще и то, что морда у нашей электрички не привычная, плоская, а закругленная, с вытянутыми обтекателями габаритных фонарей и прямо-таки крокодильей улыбкой. На этом участке таких составов уже не осталось.
Старая у нас электричка, старая. Странно, почему-то габаритные полосы, нарисованные на локомотиве, помогают его очеловечить…
То, что его электричка стоит с другой стороны той же самой платформы, он заметить не мог. Как и то, что она отправилась одновременно с нашей, вон, и скорость они набирают ноздря в ноздрю, как беговые лошади на старте. Впереди стрелка, на которой составы, казалось бы, давно должны столкнуться… но не столкнулись. Все, поехали! Да я уже и сам сомневаться начинаю – была ли эта узловая станция, стояли ли мы на ней? Нет, у Тверской электрички  здесь конечная, она-то стояла, а вот мы?
Парень, несмотря на то, что вагон был пуст, сел в мою ячейку (Или - кабинку? Или – купе? Как они в электричках называются? Он не знает.). Внаглую задрал ноги в стоптанных кроссовках на сиденье, так что я едва успел убрать свое колено – он такой, ему на свой внешний вид плевать, по большому счету. Одежда удобная, чистая, опрятная – ну и нормально. За модой гнаться – глупо, для него ничего нет лучше этих классических джинсов, простой парусиновой куртки без рисунков и надписей; разношенной по ноге, привычной обуви.
Ну что ты нервничаешь, что ты ерзаешь? Ты уже в поезде. Ты уже попал. Мы оба попали…
Ага, вот что он увидел… ну да, досадно… Наша электричка перескочила стрелку, не спрашивайте только – как (у нее свои рельсы, она только вид делает, что держится обычных путей), и теперь, все так же вровень, идет с Тверской параллельным курсом. Ну, это ненадолго, ветки расходятся около Медведево, триста двадцать какой-то там километр. Куда, интересно, нас на этот раз понесет?
Что, начинает доходить до тебя потихоньку? Ну да, все эти люди в параллельном составе, в ярко освещенных вагонах едут домой. Завидуй.
Два состава режут осеннюю ночь своими прожекторами, как черви, протискивая свои стальные тела сквозь выжженный во тьме тоннель.
На его лице отразилась досада. Сел черт знает куда, теперь снова – как в той песне, «опять по шпалам»… это до него еще не дошло, что электрифицирован только главный ход магистрали; по всем остальным веткам, расходящимся от узловой станции, до сих пор поезда таскают тепловозы. Да и пассажирское движение там больше для проформы – пара вагонов и локомотив. То есть, электричке там делать нечего. Ага, дошло. Теперь он думает, что этот состав, которому на переплавке уже прогулы ставят, утащит его невесть куда – в Волочек, Тверь… да куда угодно. И – уже начинает злиться. Это еще одна его черта – он злится сразу, но вида не показывает. Ну, мне-то он открыт как книга…
Невелика мудрость – читать в себе самом.
Такое часто бывает на узловых станциях – люди садятся не в свою электричку.
Особенно летом и осенью, когда ремонтируют пути и в движении вечная неразбериха. Ладно, ничего… У него не было шансов сесть в свой состав. Если бы пошел домой по путям, опоздав на электричку (поселок, где он живет - в восьми километрах от города, прямо по главному ходу), наш поезд сбил бы его. А так – едем с комфортом. Может, и приедем куда? Состав у нас своевольный. Вот сейчас он идет по расписанию поезда номер шесть-семь-восемь-семь. Был бы машинист – пожалуй, так и шли бы… но в кабине пусто, только голос, хриплый голос севших динамиков – «Осторожно, двери закрываются! Следующая станция…». И – тишина, потому что следующей станции я сам еще не знаю. Не от меня она зависит… Культурной была последняя бригада, ничего не скажешь. Правда, этой «следующей» часто не оказывается, но это, опять же, причуды состава – не мои. Даже не состава, а того, кто едет в нем на этот раз.
Нет, этот парень в ничто завести не должен – насколько я в нем (и себе) разобрался.
Парень – я, сидящий напротив себя самого… Нет уж, я так и сам свихнусь. Мне проще осознавать, что я – это я, а он – это он. Это легче, чем невероятное уродливое «мы»… Ну так вот, он встал и зашагал к тамбуру. Я двинулся следом – черт, ногу отсидел… Ну-ну, давай посмотрим, что у тебя получится… На желтой панели с надписью «Милиция» даже лампочка зажглась, когда он нажал на кнопку. Хм, я-то думал, что они уже не работают…
- Машинист! Алло, машинист, слышите меня? – он так требовательно это произнес, с таким  чувством, что я даже сам заинтересовался – может, ответят? На минуту даже поверил, что ответят.
Не ответили. Мы прошли в другой вагон, ничем не отличающийся от нашего, разве что ламп здесь горело поменьше; он, ничтоже сумняшеся, попробовал снова. С тем же результатом, ага. Он обреченно вздохнул и зашагал в голову состава. Я, естественно, двинулся за ним – что же мне, одному оставаться? Не для того я ехал.
Самомнение, всего лишь самомнение. Никто не спрашивал ни меня, ни его, ни состав – я лично отношусь к нему как к живому существу. Да он и вправду почти живой. Почти…
Вагоны походили друг на друга как близнецы – братья. Впрочем, чего еще ждать от электрички, которая вот уже сколько лет колесит без единой перецепки и ремонта? Ближе к головному вагону стали попадаться битые стекла – кто это такой нервный у нас ездил? Сейчас не вспомню. Нет, ну уроды, ломать ведь – не строить! И так состав на ладан дышит…
Дверь в кабину была раскрыта – против всяких правил. Ее и при коммунистах закрывали, хотя терроризм тогда еще считали одним из методов борьбы революционеров с Российской монархией. Как-то не думали, что сами еще бояться будут забытых в вагонах пакетов. Он прошел тамбур машинистов, взялся за ручку двери в кабину…
Я думал, нервы у него послабей окажутся. Он даже не заорал, только схватился за дверь – так и стоял, вцепившись, в такт движению их обоих - его и дверь - качало. Плафоны вдоль хода качает, а их с дверью – поперек. Ну да, я его понимаю… В кабине движущегося состава не рассчитываешь увидеть дыры вместо приборов, развороченные панели с торчащими ежиком проводами, скелеты кресел локомотивной бригады и пустоту вместо одного из лобовых стекол – попался как-то навстречу состав, груженый щебнем…
Ветер, врывающийся в окно, трепал его волосы, развевал полы куртки – а он все смотрел внутрь темной кабины; по ней пробегали всполохи, когда свет прожектора отражался от ферм, по которым провешена контактная сеть.
Наконец, он отпустил дверь и обернулся. Посмотрел на меня – только увидел, ага. Я позволил ему себя увидеть.
И – все же заорал.
И – в обморок. Все-таки я был прав – ни к черту у него нервы…

* * *
За окнами плыла непроглядная космическая чернота, в ней мелькали столбы, освещенные тусклым отблеском салонных ламп. Электричка нырнула в ничто…
 Странно как-то, я все привыкнуть не могу к этим столбам и рельсам, проложенным сквозь черную пустоту. Ведь нет же ничего кроме них – ни земли, ни воздуха. Нет, ветерок в окна задувал по-прежнему, трепал мои волосы, когда я тащил бесчувственное тело на лавку (тяжелый, черт, хоть есть-то в нем кожа да кости)…
А вот я знаю, просто знаю, ниоткуда, что там, за окном, если высунуть руку хотя бы по локоть – там ничто. Но я не высовывал ни разу. Страшно. Мне хватает одного лишь взгляда в окна кабины, когда состав, как сейчас, идет в пустоте – и сразу же тянет повторить «подвиг» нового пассажира… даже живот прихватывает, когда видишь, как рельсы возникают из ничего всего лишь в паре метров перед метельником первого вагона (а шпалы не возникают…). И сразу возникает подленькая мыслишка – а что, если однажды это прекратится? Далеко ли лететь вагонам до дна этого черного ущелья?
Не хочу узнавать. Есть вещи, о которых лучше не думать… а прожектор лупит в ничто, как в копеечку – и, несмотря на все свои тысячи ватт, не может нащупать ничего, бедолага, даже луча не видно. Столбы просто вспыхивают, чтобы тут же унестись в стороны, промелькнуть мимо и раствориться во тьме. Вот за нами рельсы остаются, едва заметно рисуются двумя серебристыми нитями позади – вторая кабина тоже нараспашку…
И – ни разу я не видел светофоров. И – стрелок тоже… Врезаться в попутный состав нам точно не грозит.
Но головки рельсов блестят – значит, по ним не только мы ездим. Сколько таких составов – одному богу ведомо. И столько же – таких, как я. Проводников…
Я жалостливо посмотрел на пассажира. Симпатии он не вызывал, как, впрочем, и негативных эмоций тоже. Странно, вообще-то, симпатию я испытывал почти ко всем – да и сложно ее не испытать, когда ты уже стал для пассажира больше чем кровным братом. Когда ты стал им самим настолько, насколько это возможно, оставил для себя лишь уголок той, полузабытой души, которой был одарен сам изначально. Пока был человеком.
Да и не осталось уже той души – волей-неволей намешано уже от всех пассажиров. Растоптали ее, сожрали агрессивными средами чужих разумов, растащили по пылинке – ведь и они не могли не подцепить кусочек меня, за время путешествия до конечной.
Я вздохнул, пошарил по его карманам, достал сигареты и закурил. Даже голова закружилась с непривычки, я едва не закашлялся… но тело привыкло быстро, стерлась еще одна граница между нами. Ну и хорошо. Мне же легче работать – а значит, путешествие хоть ненамного, но стало короче.
Он вздрогнул и открыл глаза. Полежал секунду, даже меньше – вернулась память, и его прямо-таки подбросило в воздух. Я глазом моргнуть не успел, а он уже оказался на ногах, попятился от меня по проходу между рядами сидений, не спуская глаз. Я только улыбнулся – бежать тебе некуда, ты ведь сам это прекрасно понял…
- Кто ты?!! – истерики в голосе не было, так, волнение. Сильное, правда, он даже едва петуха не пустил.
- Проводник. – Я постарался, чтобы голос прозвучал как можно спокойнее и тверже. И – громко, чтобы перекричать надсадный вой моторов и лязг вагона. Он своими эмоциями и меня заводит, мы же практически одно целое…
- Какой, к чертям, проводник? – уже спокойнее. Прогресс, что ни говори, он покрепче, чем кажется. Или, может, подсознательно был готов к чему-нибудь необычному – люди всегда чувствуют приближение поездки…
- Твой проводник. Личный. По мне, впрочем, заметно. – Усмехнулся я. – Да присаживайся, я не кусаюсь.
Тон на него подействовал – он подошел и сел напротив меня. Правда, на самый край сиденья, у прохода - чтобы от меня как можно дальше; ноги так и остались подогнуты – чтобы в случае чего успеть вскочить или ударить. Все это он не осознавал, просто было время – его учили драться. Учился он из рук вон плохо, однако тренеры вдолбили не в мозг, а в само тело рефлексы. Он все еще оставался взвинчен, его слегка трясло… но вопросительный взгляд, который он вперил в меня, был твердым. Я вздохнул – ждет объяснений. Для меня это сложно – объяснять то, что давно уже стало для меня простым и понятным, что въелось в меня настолько, что и слов не подобрать. Всегда дико – неужели непонятно? Вот тут мне приходится самому себе напоминать, что это я такой умный, а пассажир вот-вот по потолку носиться начнет от ужаса. Ну, этот не начнет, страха он не испытывает, однако, разумеется, взвинчен до предела.
- Добро пожаловать в наш состав. – Я старался, чтобы голос звучал как можно более приветливо, однако сам услышал собственную дикую усталость. – Ты, как можно было уже догадаться, попал… За твои заслуги в жизни, вернее, за их отсутствие, ты получил шанс. Он единственный, так что советую использовать на всю катушку.
- Не понимаю… - Он действительно не понимал. Немудрено, объяснить по-человечески – для меня всегда было проблемой.
- Ты в судьбу веришь? В предначертания там какие-нибудь? – он пожал плечами. – Ну да неважно, веришь ты или нет, от этого ровным счетом ничего не меняется. Так вот, все что ты слышал про судьбу и все остальное – не лишено доли правды. Люди на самом деле рождаются с заранее определенной судьбой. Это не приговор, какая-то свобода все равно предоставляется, так что поменять судьбу можно. И не такая уж большая это редкость, скажу тебе по секрету – изменение судьбы…
В его взгляд закралось недоверие. Вот чучело, хотя бы за окно посмотрел… я, когда посмотрю, поверю всему, что скажут. Потому что не может быть никогда. Я внезапно охрип, пришлось откашляться.
- Так вот… ты поменял свою судьбу. И, наверное, помнишь, когда именно ты это сделал, не так ли? – я не отводил глаз от его лица. Он медленно кивнул, губы сжались в плотную линию, вздулись желваки на скулах. Мне всегда интересно было следить за тем, как одна ошибка, одно неверное решение, принятое когда-то, много лет назад, приводит в тамбур нашего состава. А догадливый он, наверное, не раз перебирал в памяти свою жизнь, смотрел, где она выкатывала на главные перекрестки, куда на них сворачивала. В шахматы он играть умеет, привычка думать на несколько ходов вперед въелась.
Поставим слона на g5, тогда противнику придется убегать на линию назад… интересно, заметил ли он, что всего за один ход конь оказывается рядом? если заметил, тогда плохо, пожертвовав ферзем, он сможет уйти от мата.
Все, конечно, хорошо, только жизнь – не шахматная доска, где ты наблюдаешь сверху. В жизни ты сам на клетке, и кровь, и пот – все это твое. И правила здесь можно нарушить, он сам сколько раз это делал. Так что – хрен рассчитаешь, это не математически точные баталии на черно-белых клетках.
- Беда в том, что ты изменил свое предназначение в не угодную Высшим Силам сторону…
- В неугодную богу? – В его голосе уже ни следа волнения, завидная пластичность психики. И – уже язвительный тон.
- Не богу… хотя, если тебе так больше нравится – да, богу. Силе, которая нас всех создала. И…
Я даже подпрыгнул, когда ожили динамики. Быстро на этот раз, быстро. Голос давно ушедшего машиниста прохрипел что-то неразборчивое, в головном вагоне динамики ни к черту. И – почти сразу засипели тормоза. Мне вдруг ярко представилось со стороны – состав летит в пустоте, рассыпая с колесных тележек искры, распуская усы пахнущего перегретым металлом ветра, освещая пожелтевшим лучом прожектора границу…короткое ощущение полета…
В окна хлынул дневной свет. Пасмурный – но мы уже слишком привыкли к освещению вагона, точнее – к почти полному его отсутствию; я даже зажмурился. Состав медленно замедлял ход…
На меня пассажир наплевал, прилип к окну. Пассажир. А как его назвать? По имени? Так это сейчас мое имя… я пожал плечами – и тоже взглянул, щурясь. Хе, знакомые места. Именно с этой станции мы его и забрали.
Только она была пооживленнее.
Пассажир сорвался с лавки и кинулся в кабину машиниста.

* * *
Колеса прогромыхали по мосту, я даже ухватился за открытую дверь кабины машиниста – если рухнет эта древность, костей не соберем, вон, соседний пролет рухнул вниз, на автомобильную дорогу, топорщится перегнутыми ржавыми червями рельс… Не зря наш диспетчер хлеб ест, если есть он, конечно, диспетчер; не свернули бы по стрелке – сейчас валялись бы там же. Да и крепкий мост на этом пути, раз еще держит чудовищные тонны состава.
Рельсы едва угадывались в траве – высокой, по пояс. Давно не травленной гербицидами, согнутой недавним дождем… метельник замедляющего ход состава безжалостно загибал ее под локомотив, подножки вагонов косили ее по бокам пути – если было бы солнце, зрелище было бы неплохим. Даже сердце пропустило удар, когда я представил себе взрезающий увядающий ковер высокой осоки состав, мчащийся в облаке серебристой водяной пыли.
Он, ничтоже сумняшеся, обернулся ко мне, глаза – что твои блюдца; в них через край плещет ужас – и в нем растворен вопрос. Через край, да… Я давно уже знаю, что эта гремучая смесь прозрачна на вкус и слегка солоновата, как слезы, да, но не слезы. Или – у каждой слезы свой вкус? Мокрые дорожки расчертили его щеки.
Даже если он свихнется – ну и пусть.
- Где мы? – сипло, словно его схватили за глотку.
- Сам не видишь? – все он видел, просто поверить отказывался. Защищайся, защищайся до последнего, забейся в свою скорлупу и убеждай себя в том, что ты свихнулся… так легче. Гораздо проще, чем убедить себя – все на самом деле, здесь и сейчас. Интересно, муха в паутине (со скидкой на характер, разумеется) – тоже испытывает такие чувства?
Вот уже дрожат толстые белые нити, через равные промежутки усеянные капельками ловчего клея (конечно – каплями, если бы они были сплошь липкими, сам паук бы прилип), чудовищные мохнатые лапы неспешно перебирают ажурную плетенку, неся огромное тело… нет, это не со мной…
Он беспомощно обернулся на меня, затем снова уставился на здание вокзала с проваленной крышей. «Б…Л…ОЕ» - как устояли буквы названия станции, за десятилетия (а здесь явно они прошли, под метельником то и дело трещат стволы молодых деревьев) металл сгнивает… война здесь была, что ли?
В любом случае – что-то произошло в этом мире. В этом отражении его вселенной… Что-то, что либо оборвало цивилизацию, либо заставило людей уйти отсюда. Новый Чернобыль – здесь неподалеку атомная станция? Нет, вряд ли. Даже участок радиационного загрязнения не заставил бы замереть жизнь на железной дороге, соединяющей две столицы. Так что - бери шире…
Опора контактной сети рухнула, провод впереди провисал почти до земли, терялся в траве – хоть и обесточенный, но я невольно отступил вглубь кабины. С жестяным визгом он коснулся кабины машиниста, посыпались осколки стекла – прожектор, черт!!! – чешуйки ржавчины и серой краски… по толстой проволоке пошла волна, так гимнастка пускает волны по своей ленте, из травы взметнуло участок провода с куском металла – вот она, подвеска.
- На пол!!! – я свалил пассажира в проход между щитами, прикрыл его своим телом, внутри что-то сжалось, ожидая удара… звон стекла, по спине сыпануло осколками; скрежет, удар по крыше вагона, металлический лязг где-то под колесами…
В голове полыхнуло – пантографы! Если сейчас их снесет – а много ли надо? – мы здесь застрянем навсегда…
Скрежет не прекращался. Слишком долго не прекращался… я рискнул все же посмотреть – и перевел дух. Провод соскользнул с крыши и полз по боковине состава, обдирая краску. Ниже, ниже, ниже… провод оборвало с металлическим звоном струны, когда на него наехали колеса, бичом хлестнуло по морде локомотива, впереди с мачт посыпались хлопья ржавчины. Двигатели смолкли, состав пошел по инерции.
Следующая подвеска все ближе, цела, слава всем богам, контактный провод провис – но держится на месте… Головной вагон зашел под нее, замедляя ход…
А затем моторы взвыли и состав дернулся. Пронесло…
Снова третья платформа, под ровным полем травы – этаким нестриженным газоном, - еще виден асфальт. Бетонный козырек платформы завалился на бок, но не развалился против ожиданий – так и угрожает низкому свинцовому небу выщербленным краем бетонных плит, стоя под углом, как чудовищный шалаш…
Мы нырнули под пешеходный мост – тот самый, с которого для него все началось, колодки сошлись еще – и состав замер, не доехав до просевшей будочки переходного тоннеля какого-то десятка метров.
Пассажир посмотрел на меня невидящим взглядом, направился из кабины. Шел, словно не замечая меня – я посторонился. Инерция мышления – вышел в тамбур, не воспользовавшись дверью локомотивной бригады.
Двери, зашипев, разошлись.
Пассажир из вагона просто выпрыгнул, я неторопливо спустился следом. Не обращая внимания на него, застывшего как будто пыльным мешком из-за угла стукнули, осмотрел повреждения… ничего серьезного. Разбилось еще одно стекло кабины, содрало краску, стекло прожектора тоже разбито, но он горит… Словно услышав меня, электричка погасила прожектор, ахнула, выпуская давление из дверных механизмов и опустила пантографы. Значит, мы здесь надолго. Я прислонился спиной к влажному боку заснувшего состава, снисходительно глядя на пассажира. Тот неверными шагами шел по платформе, старательно огибая островки травы. Далеко собрался?
Нет, недалеко. Прошел, от силы, десяток шагов, шагнул под треснувший козырек тоннеля… упал на колени и зарыдал в голос, как дурная баба.
Тоннель был заполнен грунтовыми водами, в них тонул первый же марш ступенек. Тучи на миг разошлись, проглянуло немощное солнце – и сквозь дыру в зеленоватых стеклоблоках, которыми были выложены стены, на поверхность воды упал слабый солнечный лучик.

* * *
- Так что ты… Черт! – он запнулся о невидимый в траве рельс и едва не полетел носом. – Что ты там говорил насчет судьбы?
- Все, отошел от шока?
- Не было у меня никакого шока! – в голосе ярость. Я счел за лучшее ответить на вопрос.
- Так, на чем я остановился? А… Судьба человека определена еще до его рождения, нравится это тебе или нет.
- Не нравится!
- Так я разве спорю? Если хочешь, могу совсем уйти. В электричке тебя подожду…
- Прости.
- Прощаю. Если бы ты был сейчас поспокойнее, то спросил бы про краеугольный камень основных религий – пресловутую свободу воли. Она, тем не менее, присутствует… - он даже остановился. – Да, да… Ну не делай такие глаза! Без нее все теряет смысл.
Он примял ногами траву, открыв ржавую головку рельса, устроился на ней задницей и вперил в меня внимательный взгляд. Нет, в электричке не могли посидеть! Здесь трава сухая – дождь шел местами…
Смотрелся он весьма комично – из травы торчали только голова и плечи. Ну и ладно, я освободил второй рельс и плюхнулся на него. Между нами остались непримятые стебли – как покосившаяся решетка тюремной камеры.
- И что же это за религия? Про которую ты рассказываешь?
- Это не религия, дурень. – Дернулось нервно веко, но он смолчал. – Так устроен мир. Религии… Возьми то же христианство; все чудеса происходили когда-то давно, не осталось ни свидетелей, ни свидетельств. А что мы имеем в наши дни? Стигматы у фанатиков? Плачущие иконы? Ты же в цирке сам работал, знаешь, как иллюзион делается. Если бы в наши дни расступилось море – весь мир стал бы христианским. Ислам… Слушай, я вот так, навскидку, даже и не вспомню их «чудес». Ну, математические закономерности в Коране, имя Всевышнего на срезе человеческого сердца и крыльях бабочки… Да, было где-то на востоке землетрясение, посреди разрушенного города выстояла лишь мечеть – тогда фотографии весь мир обошли… Не смотри ты на меня так удивленно, это твоя память. Религии понемногу вырождаются, дробятся на течения, становятся просто инструментами. А устройство мира не меняется – приносят ли богу кровавую жертву или просто свечу ставят. Это так, чтобы ты не путался… Посмотри на свое тело – я поднял руку, он тоже, старательно всмотрелся в раскрытую ладонь, потом перевел взгляд на меня. – Это механизм. Биотехнология. Даже просто в термины вслушайся – «нервная система», «кровеносная система». Ты – машина.
- А ты – нет?
- Я… Я, скорее всего, нечто вроде антивирусной программы. Биологически я, в отличие от тебя, давно мертв. Ты в настоящее время представляешь собой вышедший из-под контроля механизм, или, если хочешь, один из исполняемых модулей огромной программы под названием «Человечество».
- Чем же я провинился?
- Отказался выполнять предписанные тебе функции. Программный код под названием «Судьба». Теперь ты, с одной стороны, представляешь собой известную опасность – все религии были созданы такими как ты, сбойными модулями. Не возгордись только, это я для примера говорю. Крайний пример… На самом деле, сейчас встал вопрос – может ли система использовать тебя на свое благо – как Иисуса, Мохаммеда и миллиарды других, безвестных… Без поддержки сверху обе эти религии загнулись бы при жизни пророков. Вместе с ними, кстати, ко всему новому люди относятся враждебно – и у одного и у второго была реальная возможность быть, скажем, забитыми камнями. Ты замахнулся на судьбу, потребовал себе свободу воли. Ну, вот она, жри сколько влезет.
Глаза у пассажира были квадратными. Поверил. Вот и ладушки, убеждать его не было никакого желания.
- А… зачем я здесь?
- Экзамен – пожал плечами я. – Достоин вернуться – вернешься. Нет – останешься на одной из станций. Хотя бы – здесь. Сразу внесу ясность  - я не за тебя и не против. И что дальше делать – не знаю… Но сидя на месте мы точно ничего не добьемся. Ну что, пошли?
- Пошли. – Он поднялся, отряхнул задницу. – А куда?
- Это ведь твой город? Ну вот, пошли туда, где ты принял какое-нибудь судьбоносное для себя решение. Глядишь и придумаем что-то. Поверь моему опыту, одной станцией дело никогда не оканчивается.
- Богатый опыт? – я только кивнул. Настроение ухнуло куда-то в бездонную пропасть. «Ниже плинтуса», как элегантно говорят в реальности пассажира.

* * *
Город был покинут. Покинут в спешке, возможно – не без эксцессов… первый обглоданный скелет мы встретили сразу за границей железнодорожных путей – прошли, сломав насквозь проржавевшую решетку ограждения. Женщина – а это была женщина, любой отличит, кто анатомию учил – лежала ничком на заросшей по трещинам асфальта стоянке такси, (не дождалась машины); череп был проломлен, кости хранили следы острых зубов. Крысы.
Их не пугает ничто, они всегда остаются последними. Остаются хозяевами.
Автобус стоял на платформе автовокзала. «Икарус». Рыжий от коррозии, без стекол, ветерок раскачивал ошметки сгнившей обшивки салона. Рядом, на стоянке – засыпанные прошлогодней листвой остовы автомашин. На одной из них – кажется, «шестерке» Жигулей, сохранилась выцветшая «пилотка» такси. Крайний в ряду – древний «Опель» - когда-то горел, жар покоробил капот, до сих пор хранящий белесые разводы горелой краски, которую не смогли смыть года. На дисках вместо сгоревшей резины – нити корда, как еще не рассыпались?
А вот в центре площади автовокзала…
Я даже не понял сначала. А когда дошло – стало еще хуже.
В ощутимо вогнутой лобовой броне БТРа зияло правильное круглое отверстие, броня бортов была расперта изнутри чудовищным давлением взрыва. Люки вышибло, один из них валялся рядом, покореженный и ржавый. Из-под спущенных колес транспортера выпирала легковушка, смятая и порванная, в салоне, сплющенном как яичная скорлупа, белели обветренные кости. Судя по всему - детские.
- Хорошо погуляли… - пассажир вздрогнул от моего голоса, но смолчал. Даже не обернулся. Мы пересекли молчаливую асфальтовую гладь, странно сохранившуюся – но и на ней уже нанесло ветром пятна песка, взялась трава, еще хилая, но уже вот-вот готовая проломить асфальт корнями. Вошли в заросли травы – густой, по грудь, двинулись напрямую к торчащей из подлеска пятиэтажке. Стены здания сохранили широченные языки копоти, что выбрасывало из окон при пожаре. Стена треснула от давешнего жара сверху донизу – кирпичи раскрошатся под пальцами, стоит лишь коснуться…
Звуки пугливо жались к нам, так жмется к ногам перепуганная собака, поджавшая хвост. Полное безветрие, абсолютное. Такого просто не бывает…
Водонапорная башня упала, превратилась в широкую полосу колотого кирпича, снеся бетонный забор и проломив стену какого-то корпуса – судя по огрызку дымовой трубы, здесь когда-то была котельная. В проломе выросло какое-то дерево (я в них не разбираюсь), дальше, вмяв внутрь приземистого здания плиты перекрытий, лежал сплющенный резервуар. М-да, здоровый, зараза. Хорошо шмякнулся…
- Что здесь случилось? – голос его сел.
- Откуда мне знать? Я вместе с тобой приехал. Пойдем, пойдем, дело к вечеру. Ты ведь не хочешь остаться ночевать на кладбище?
Он не хотел, даже наддал, но вдруг молча отпрыгнул в сторону так, словно его стегнули плетью. Ага, вон оно что – еще один скелет. Блин, он еще и крыс, наверное, боится, и тараканов…
Вышли к длинному полуразрушенному зданию, пять этажей, старая постройка. Хрущевская. Оно тянулось вдоль асфальтовой ленты улицы… по колдобинам и трещинам обосновался кустарник, взламывал целые участки дороги. Автобусная остановка, по бокам – два давным-давно разграбленных ларька, насквозь прогнивших. Кое-где еще стекла даже остались. Следующий дом – четырехэтажку – проломил грузовик, какой – не разобрать, засыпан мусором, наружу торчат только полусгнившие доски борта и задняя спарка, вросшая в землю. М-да, хорошо разогнался…
- Наверное, война была?
- Наверное. Я, во всяком случае, к этому мнению склоняюсь… - я прервал сам себя. Что за официоз из меня прет? «Склоняюсь к мнению», «уполномочен заявить»… Тьфу! – Иначе – откуда БТР около вокзала? Подбитый, обрати внимание. Да и вон – указал я на щербатое здание – отсюда кого-то выкуривали. Видишь? Вот пулемет поработал. Тот пролом – от снаряда. Здесь, видимо, кого-то расстреливали – видишь, как кучно стреляли? Не одну сотню обслужили… Вы, люди, вечно найдете повод для грызни…
- А ты себя к людям не относишь?
- Относил когда-то. С тех пор – вырос. Понимаешь, одно дело – думать, что только у тебя в голове рождаются разные идиотские мысли, о которых никому под пытками не расскажешь… Другое – знать, что у каждого в голове свои блохи. Когда тот самый хомо-условно-сапиенс натыкается на поставленные культурой барьеры – треск стоит оглушающий. И эти барьеры не дают пожилому дядьке залезть на соседку – пятиклассницу, а молодому парню – ни с того ни с сего проломить голову лучшему другу, с которым он просто идет по улице и разговаривает. Что глаза прячешь? Сам, небось, не раз примеривался?
В яблочко. Он и сейчас примеривается, жаль, еще кирпич не успел подобрать. «Сторож брату моему»…
В мертвом городе единственными звуками был шум листвы да наши голоса. Чем дальше от вокзала – тем живей становился мир, как ни парадоксально это примерять на город мертвецов и ржавых перил. Вот и листва зашумела – исподволь, я даже сразу внимания не обратил… Того и гляди откуда-нибудь стрельнет испуганный взгляд заросшего волосами и грязью человека в лохмотьях – но с начищенной и вполне боевой винтовкой.
Вот мы идем под стеклянным радужным взором линз оптики, когда нервная галка целеуказателя прыгает с его спины на мою, я чувствую легкую щекотку, словно на обнаженную кожу села бабочка. Нет, с фантазией у меня при жизни было лучше. Все-таки воображал только хорошее… Интересно, это смерть мне цинизма добавила – или посмертное проклятие пустых вагонов?
Дорога спустилась мимо заросшего до состояния джунглей парка, возвышающегося как странный пирог ко дню рождения наркомана. Внизу открылась площадь.
От края до края неширокая площадь была заставлена покореженной бронетехникой. Сволокли в одно место и бросили. Нет, сколько-нибудь серьезных боев в этой части города не было – либо успели начать приводить город в порядок… и все равно жутко смотрится рухнувший подъезд пятиэтажки, пятнами по стене раскиданы несмотря ни на что уцелевшие куски обоев, ведущие в никуда двери… Вон там – кафель почему-то, – видимо, перепланировку делали.
Пошел дождь – такой же, как и все в этом городе – немощный, дряхлый, едва способный выдавливать себя по каплям из свинца туч. Мир заполнился сырым шелестом.
 Мы перебрались через лежащую на дороге груду мусора – стена дома упала, прихватив с собой квартиры. И жильцов, если к тому времени они еще были.
Дом был ничем не примечателен – серая кирпичная глыба, мокнущая под дождем. Но пассажир изменился в лице.
- Здесь.

* * *
Воспоминание из… не сказать уже «прошлой» жизни. Просто – из жизни. Моей, давным-давно спущенной по крупице и раздаренной пассажирам без оглядки.
Впрочем, от меня тут мало что могло зависеть – они как пираньи, эти пассажиры, каждый норовит урвать кусок меня… А я – как спрут, присасываюсь к ним щупальцами, еще и удивляюсь, когда они уходят, разрывая путы, отрывая куски меня. В том, конечно, случае, если мне их не оставляют…
Распухшие куски мяса в желудке, разложение, агрессивная взвесь желудочного сока…
Ассоциации страшны.
Воспоминание…
Облака. Высоко вверху, невесомые в своей грузности, бомбардируемые солнечными лучами, их рвут свирепые ледяные ветры высоты, сминая, заставляя менять форму тел…
Мы с дедом лежим на подстилке из мха, он сухой и теплый, хотя вокруг заболоченный лес, тонкие замшелые стволы сосен – как они здесь растут, эти жители песчаников? По чьей ошибке? Вот с березками все понятно, для них такая почва привычна.
Но ни те, ни другие не вырастают даже на этом сухом пятачке – не за что зацепиться корнями. Самые высокие – метров десяти в высоту.
А мы лежим, смотрим в небо – и я впервые вижу, как прямо над нами легкое облачко тает, становится полупрозрачным… а затем – умирает.
Тогда мне было лет семь – восемь, не больше. Сколько сейчас – не знаю, слишком много выпадений из потока времени, когда мы с составом не существуем…
Тогда я видел в облаках замки, коней с крыльями, медведя с бочкой меда, летящего по небу огромного дракона…
Пленка вперед, двадцать четыре года, как моему нынешнему пассажиру. Память по каплям, мутное болото, прикрытое радужной пленкой сознания. Неизменная банка пива, как же без нее? Электричка, я тогда жил в области а работал в областном центре, электричка была частью моей жизни, сто километров утром, сто вечером…
Грязное окно вагона сквозь него видны облака. Воспоминания вспышкой…
В небе розовые облака, горящие в закатном солнце. Я всматриваюсь до боли в глазах, стараюсь увидеть в них хоть что-то…
Только женские задницы и лица людей, гротескные, уродливые. Больше ничего в облаках нет. Когда же я успел стать инвалидом? Когда потерял себя того, ребенка с широко открытыми глазами? Он умер. Бросил меня.
И разбежались из поднебесья пегасы. Их выгнали жопы.
Писал стихи юношей, неплохие ведь стихи, млечный путь не видел, а чувствовал, в любовь верил…
Все исчезает незаметно.
Перед входом в подъезд я взглянул на небо. Свинцовая плита.

* * *
Вот это было еще до войны, явно. Вандалы… Чего ждать от привокзального района? Они не успели обзавестись кодовыми замками и домофонами – этого не было в их времени – а, возможно, в их реальности.
Перила оторваны от лестничного марша и согнуты, почтовые ящики сохранили следы копоти – и, как ни глупо, в сыром холодном воздухе еще держится запах мочи – кошачьей и человеческой. Нет, это только мое воображение дорисовало…
Здесь - о, чудо! – сохранилось одно стекло, на уровне плеч, над облупленным радиатором парового отопления. Не верилось, что когда-то оно было прозрачным – грязное еще при жизни людей, теперь стало мутным, густо тронутым плесенью и – странно, - паутиной, на нити прилип скукоженный листок, коричневый в своей гибели.
По раскрошенным цементным ступеням – на самый верх, мимо молчаливых ветхих дверей квартир, за которыми, на провисших, полуразвалившихся пружинных диванах трупы, провалившиеся ребра облеплены остатками истлевшей одежды. Это – снова воображение, но, черт возьми, до чего живое. Живее меня. Нет там никого… скорее всего. Город покинули все, кто был в силах это сделать – не считая одиноких стариков…
Если вдруг мертвые восстанут, как любят пугать авторы страшилок – у живых не останется шансов. Мертвых намного больше…
Дверь как дверь, сгнивший дерматин, покрытый разводами плесени. В плесени половина лестничной площадки – ржавые потеки полосой из-под самого потолка, давно крышу не ремонтировали, ага. Только вот ручка на двери…
Она блестит как новая. Я облегченно перевел дух – нашли. Быстро на этот раз.
- Ты оказался прав, это здесь… - Пассажир аж подпрыгнул. Привык к тишине. Ну да, по себе знаю, мне тоже показалось, что от громко произнесенных слов сейчас пойдет трещинами и рухнет все здание. А то – и весь этот мирок раскрошится, миллиарды тонн небесного свинца лишатся своей ветхой опоры – и рухнут вниз, кроша в пыль бетон, давя сок из трав, деревьев и плесени… нам, в принципе, тогда уже все равно будет, только электричку жалко. Она не успеет даже пантографы поднять, бедолага.
А глаза-то квадратные…
- Ну, давай, смелее!
За ручку он брался так, словно ожидал высоковольтный разряд, который превратит его нервы в печеных червей. Замок сработал, но дверь перекосило в проеме, ему пришлось толкнуть плечом. Посыпался мусор… Дверь скрежетнула тихо, стеснительно. За ней ждал полумрак захламленной прихожей.
Он беспомощно посмотрел на меня.
- Я не пойду. Сам давай. – Слова произвели на него эффект нокдауна, он привалился к косяку, глядя на меня непонимающими глазами, совсем забыв, что там, за дверью, его ждет его собственный страх.
Мне надоело.
- Пошел! – я сгреб его за шкирку, впихнул в проем и закрыл дверь. Ручка отвалилась, осталась у меня в руках. Ну и черт с ним.
За дверью – короткий вскрик, испуганная тишина. Звука падения тела не последовало – все-таки он крепкий. В ватной тишине – даже капли с дырявой крыши падать перестали, за сгнившим деревом – шаг по разлезшемуся линолеуму, еще один… Тяжелый, судорожный вздох, совсем не заглушенный преградой. Голос, женский голос. Девушка; судя по голосу, красивая.
Я насмотрелся на них всех… это еще не худший вариант, кстати. Были пассажиры и такие, от которых тошнило.
Где только не сворачивают рельсы их судеб – этот хоть не с той переспал, мелочь, упоминания не стоит – но этот поворот выкинул его из механизма. А кто-то – убил. Кто-то – предал. И – остались в системе, как ни странно.
Я спустился на два пролета, разгреб мусор на ступеньках и уселся. Сигареты оказались в кармане – я так и не вернул их пассажиру. И черт с ним, на время этого рейса хватит, а следующий, возможно, не курит. Дым потек в легкие.

* * *
Он вышел мрачный. Мы спустились под мелкий дождь, молча пошли в сторону вокзала.
- Почему? – я не ответил, вопрос был явно риторическим. Он вздохнул, запнулся обо что-то в траве, чуть не полетел носом, но удержался. – Черт вас всех подери с этим миром! С этой вашей жизнью!
- Жалеешь?
- Нет! Ни капли!!! – он ухватил меня за грудки и заорал в лицо. – Ничуть не жалею, твою мать! Это моя жизнь, понял?!! ДА КТО ВЫ ТАКИЕ, ЧТОБЫ СУДИТЬ НАС?!!
Я отер с лица слюну.
- Полегчало? – он словно очнулся, пальцы медленно разжались. – Тогда пошли.
- Иди на… - уже за спиной. Я остановился, но не обернулся.
- Отправление по расписанию. Если хочешь – оставайся…

* * *
Я собрал стекла в кабине и выбросил на заросшую платформу. Побродил по разрушенному зданию вокзала, забрался по щербатой стене наверх – там под козырьком крыши ласточки устроили гнездо. Посмотрел издали, как деловитая птаха носит птенцам корм, подбираться ближе не стал. Черт ее знает, как она отреагирует, вдруг кормить перестанет? Какие-то птицы не возвращаются к оскверненному гнезду, бросают птенцов…
Я уже начал замечать, что в этом мире остались не только крысы – в траве прошмыгнул кролик, далеко в заросшем депо заметил пасущихся коз – одичавшие домашние, скорее всего… дождь закончился, в просветы туч выглянуло солнце, такое же немощное, грело по-осеннему; я зябко кутался в ветровку, бродя по станции. И чувствовал каждой клеткой, как истекает время до отправления.
А его все не было. Какой-то частью сознания я ощущал его – вот он зашел во двор, где вырос – та часть дома, где находилась их квартира, разрушена попаданием бомбы, этот район почему-то бомбили… что в этом мире произошло, меня не интересовало, интерес – прямая дорога к состраданию. А с меня сострадания хватит.
Сигареты все же кончились, дорвался, что называется – я сам когда-то курил… я зашел в развалины кафешки на платформе, отыскал там блок сигарет – время пощадило табак, хотя его вкус изменился, но курить вполне можно было…
Вот он, перебравшись по ощетинившимся ржавой арматурой развалинам моста через небольшое мутное озеро, по имени которого назвали город, зашел в квартиру, которая в его юности очень много значила. Внутри – трупы, обглоданные скелеты со следами пуль. В квартиру ворвались и расстреляли всю семью. Кто? Не знаю. Даже не интересно.
Может быть, среди них и скелет того, дорогого человека, теперь не узнаешь. Надеялся на новую встречу, как в том, первом доме? Зря. Мир мертв. И та его часть, ради которой мы здесь – она тоже уже мертва.
Вот он повесился. Прямо там, накинув кусок провода от торшера на ограждение балкона сверху. Экзамен не сдан. Пару раз дернулись в последнем танце ноги в кроссовках.
Разношенных по ноге кроссовках.
За сгнившей балконной дверью лежали кости.

Пантографы дрогнули и поднялись – бессвязно, от обесточенного контактного провода посыпались искры. Я не удивился. Насмотрелся.
Под вагонами застучали разбитые компрессоры, накачивая сырой осенний воздух в ресиверы, загорелись габаритные огни на втором лице поезда – том, что всегда смотрит в оставляемые нами миры. Забубнил несуществующий машинист…
- Я не еду. – Я попытался было наполнить голос твердостью, но вышло хрипло и жалобно. Уговори меня. – Я не еду! – Ага, уже лучше. Заставь меня, если сможешь.
Голос в тамбурах запнулся от удивления, но продолжил жевать свою монотонную кашу.
«Едешь».
- Нет, я сказал! Ищи другого проводника!
Ноги сами сделали шаг. Руки потянулись к ржавым поручням.
- Отпусти меня! – Ступенька, еще одна. Тамбур.
- Осторожно, двери закрываются! Следующая станция…
- Отпусти меня, сука!!! – шипение магистрали. Одна дверь закрылась плавно, вторая, подумав, рывком прыгнула навстречу. И в этот момент словно обрезали нити, на которых я был подвешен. Состав с лязгом тронулся.
- Я! НЕ! ЕДУ!!! – свист стоп-крана заложил уши. Тормоза недоуменно заскрипели, меня швырнуло на дверцу электрощита. Я закрыл стоп-кран, под полом натужно разошлись тормозные колодки.
- Выпусти. – Ноль эмоций. – Выпусти меня!!!
Грязное дверное стекло брызнуло осколками, кисть пронзила боль. Только потом до меня дошло – я разбил стекло. Двери дрогнули, зашипели, уползая в свои ниши.
«Иди».
Снаружи, на расстоянии протянутой руки, упали первые капли дождя. Тучи давили вечернее солнце, оно бросало последние лучи под их рыхлые серые громады.
А я стоял в тамбуре, осколки стекол блестели под подошвами, отражая смерть оранжевой звезды, состав накачивал в магистраль выпущенный мною воздух. Я прекрасно знал, что бесконечно электричка стоять не будет.
И я выбрал.