Бронзовое сердце

 
Великая Империя рухнула, сотрясая самые основы – и долго еще стояла пыль, и отголоски грома по сей день иногда докатывались с разных сторон, отраженные краями мира. В цементных шрамах копошились крысы, раздирая тела тех, кому повезло меньше. Гражданскую войну, последовавшую незамедлительно, боялись называть своим именем до сих пор, времена окрестили «смутными» - и успокоились на этом. Выволокли на дневной свет грязное белье былых великих, объявили прежних идолов преступниками, подняли грай вселенский, под шумок творя такие дела, до которых мертвецам было ой как далеко…
Мертвые не могут ответить, поэтому их можно пинать безнаказанно. Другое дело, что это не доблесть, а трусость. Вассалы Императора долго не могли поверить своему счастью; когда же до них, наконец, дошло – новоявленные царьки устроили мышиную возню, ревниво приходуя неожиданно свалившееся богатство и упиваясь подаренной свободой. И все равно не смогли поверить до конца, по привычке трепеща от страха.
Император знал, кого ставить во главе земель. Нет, качества личности не играли ни малейшей роли; определяющей была верность и шакалья готовность лизать пятки тому, кто забрался по лестнице выше. Не было необходимости думать, нужно было только выполнять указы императора – и огромная школа исполнителей безотказно ковала все новые и новые килограммы «придворного мяса», лишенного собственной воли.
И все-таки империя пала. Доискиваться истинных причин падения не рекомендовалось и по сей день.
Мишино детство пришлось в аккурат на Крушение…
Ему было пять лет, когда статуе Начальника Тайного Сыска надели на шею петлю – и упряжка тяжеловозов, всхрапывая и скручивая в жгуты внушительные мышцы, играющие под лоснящимися шкурами, потянула каменное тело с постамента, подламывая ноги. Миша сидел на плечах отца и прекрасно видел, как исказилось в бессильной ярости лицо памятника, как истукан хрипел и тщетно пытался освободиться, остаться на своем привычном месте… и когда стала крошиться гранитная плоть, он выкрикнул первые слова за этот памятный вечер…
Проклятия в адрес безумствующей толпы.
И рухнул на булыжную мостовую, и вороньем на него налетели дюжие молодцы с тяжелыми молотами – добить, не дать времени подняться на обломки ног, не дать возможности защититься. Истолочь в щебень… они боялись – и потому бесились еще больше. И над толпой, на исписанном ругательствами постаменте, остались лишь его сапоги с торчащими из камня, скрученными в штопор обрывками волшебного металла, благодаря которому он жил. Истукан успел сделать единственный замах, уже лежа на земле – и толпу оросило кровью, плеснувшей из размочаленного и порванного тела молотобойца. Он просто хотел быть…
А в следующий момент его скрыла живая копошащаяся масса. Миша долго еще просыпался по ночам от ужаса; в его ушах стоял предсмертный захлебывающийся рев истукана, от которого лопалось стекло в выходящих на площадь окнах. В его кошмарах статуя ползла за ним на руках по улицам города, волоча за собой каменные культи, высекающие искры из мостовой – и как не старался Миша убежать, ничего не получалось. Через неделю в одной из провинций восстали статуи первого Императора, коих было натыкано несметное множество по всей стране. Разгорелась самая натуральная война, в которой погибло несколько тысяч дружинников – их противники не боялись ни огня, ни стрел, ни копий… На поле последней битвы еще долго копошились разрозненные части истуканов, которых почти в упор расстреливали из осадных пушек подоспевшие войска; орудия милостиво предоставили заморские соседи, крайне заинтересованные в необратимости катастрофы.
Памятники оказались вернее людей.
С тех пор скульптуры больше не оживляли, ссылались на отсутствие магического металла – его производство осталось на территории бывшего вассала, заимевшего привычку кривиться с омерзением при упоминании всего, что было хоть как-то связано с Империей. Но, как думал Миша, власть просто боялась повторения – а вдруг когда-нибудь и нынешних кумиров сносить придется?
Из уважения, не тронули только памятники Защитникам, грудью вставшим на рубежах Империи в черную годину – тогда на земли славян хлынули полчища одурманенных злом соседей… и прошли почти до сердца страны, но были отброшены и растоптаны; победу оплатили годами и миллионами жизней.
И освободили от зла земли самих захватчиков, вернув в тела чужеземцев разум. И стали чужеземцы благодарить солдат Империи, и превозносить славу народа великой земли, и имя Императора… по крайней мере, в школе рассказывали именно так.
И забились в щели те, кто присягнул на верность злу, отдав на поругание свою землю.
Свою мать.

* * *
- Спасибо… Честно, давно так не отдыхал, хлопцы! Спасибо! – если закрыть глаза, то казалось, что говорит живой человек. С оканьем и легким придыханием. Миша смущенно кивнул, подтянул струну, взял аккорд – раздрызганная гитара расстраивалась на ходу… стайка подростков замерла, ловя каждое слово, с разинутыми ртами.
- Не за что. Держите, ребята! – он протянул инструмент владельцу, длинноволосому пареньку в рваных джинсах. Тот кивнул и нацепил на шею замызганный шнурок с кольцом от ключей; пропустил его под декой и зацепил за отверстие резонатора. В вечерних сумерках ярко выделялась белая повязка, которой он перевязал лоб. «На водку деньги есть, а нормальный ремень для инструмента купить не судьба. Куда вообще их родители смотрят…» Миша поднялся с гранитных ступеней, отряхивая джинсы на заднице. – Ну ладно, спасибо и вам, я пойду, пожалуй… С наступающим! – поклонился он памятнику.
Солдат посмотрел на него с плохо скрываемой грустью, протянул бронзовую руку.
- Жаль, мало посидел… Слушай, приходи еще, а? Как время будет…
- Я бы с радостью, только домой пора. – Миша протянул руку с опаской, однако рукопожатие оказалось едва ли не живым, солдат явно знал, как хрупки люди. – У меня поезд завтра…
Защитник лишь вдохнул, покачал головой в таком же бронзовом боевом шлеме имперского образца. Мишу кольнуло иррациональное чувство вины – словно это он бросил воина на чужбине. Словно он виноват, что здесь теперь чужбина.
- Хочешь, я спою? Про войну? – длинноволосый говорил на славянском с легким акцентом, подтягивая слова. Ну еще бы его не зацепило – сколько лет солдат не заговаривал вообще ни с кем… буквально, историческое событие, глядишь, и в свитки новостей попадешь.
- Давай… - солдат махнул Мише на прощанье и перемялся с ноги на ногу. Подошвы были вмурованы в гранит, а после «восстания камней» еще и опечатаны заклинаниями. Миша зашагал по плитам дорожки, за его спиной фальшиво зазвенели струны:
Вот пуля просвистела, в грудь попала мне,
Спасся я в степи на лихом коне
Но шашкою меня комиссар…
Гитара жалобно звякнула, когда Миша схватил инструмент за гриф. Он сам не понял, как успел развернуться и прыгнуть к волосатому. Парень испуганно вцепился в инструмент, не отдавая; Миша потащил его прочь от памятника. Волосатый сделал попытку освободиться, рванул гитару на себя – и ветхая фанера деки сухо затрещала, разламываясь. Половинки повисли на струнах.
- Ты что, сучонок, поешь!.. – Миша кипел от ярости. Солдаты же родом из империи, из войны; они легли за этот городишко костями и навсегда остались верными подданными Правителя… памятники не меняют принципов и убеждений. И незачем плевать им в каменную душу, распевая песни новой эпохи.
Миша много чего хотел сказать, но не успел – его подсекли сзади и повалили на спину. Кто-то попытался прыгнуть сверху, придавить его коленями к земле, Миша вывернулся. Лишь для того, чтобы попасть под град ударов ногами – его били смертным боем, вкладывая всю звериную ярость малолеток в метель пинков. Каждого по отдельности Миша разорвал бы пополам, но их было шестеро, включая тугоухого музыканта. Прилетело по виску, он провалился в небытие, а когда вынырнул – осознал, что его душат струнами разбитой гитары, упираясь в спину коленями. Шею охватило расплавленное кольцо металла, казалось странным, что еще не отрезали голову…
И тут все кончилось. Короткий выкрик на местном певучем наречии, шелест быстро удаляющихся по траве ног; затем в поле зрения показались черные высокие берцы…
Полицай толкнул его, хрипящего, в плечо древком моргенштерна и осветил ручной лампой. Спросил что-то по-местному.
- Не понимаю. Нихт ферштейн… - протолкнул Миша сквозь распухшую гортань.
- Рус – он не спрашивал, а утверждал, нарочно коверкая слова. – Документ!
Миша хлопнул по карманам, протянул регистрационную корочку. Слава Богу, волчата не успели вывернуть… Пока полицай изучал записи, Миша успел рассмотреть наряд: два приземистых крепыша, даже, скорее – бугая, ярко зеленые свободные порты, под кожаными куртками виднеются гроверные кольчуги из титана, за плечами - арбалеты. У одного две нашивки на рукаве, у другого – три. Не рискуя путаться в «обер – унтер – гаупт - штандартен…» Миша перевел автоматом на дружинные звания – младший лейтенант и сержант.
В лицо ему швырнули наручники.
- Надеть!
- За что? – в ответ его пнули в лицо, уложив на спину. Лейтенант разжал палец – и чугунный шарик, часто усеянный небольшими тупыми шипами, закачался на цепи.
- Ты не подчиняться? – Миша послушно защелкнул браслеты на запястьях. Сержант наклонился к нему и, улыбаясь в лицо, со всей силы вогнал тускло блестящий металл глубоко в мясо, а затем вздернул его за цепь, заставляя встать. Миша закусил губу от боли. Левый глаз, подбитый молодняком, быстро затекал; тупо пульсируя, болел бок – ребра, видимо…
В этом графстве можно сколько угодно размахивать славянскими документами. Осколок империи старается дистанцироваться любыми путями, приходя от упоминания прошлого в ступор, как застенчивый подросток, с которым родители решили обсудить тему секса… Не убили бы, стражи порядка, с них станется. Это притом, что полстраны – этнические славяне, второй сорт…
Полстраны – второго сорта. И вправду – подростковый максимализм.
- За что?..
- В комендатура объяснить.
Мише придали ускорение в направлении стоящей на границе сквера бело-голубой кареты, возница на облучке ехидно усмехнулся. Солдат проводил конвой взглядом – и вдруг окликнул. По-местному.
Лейтенант, шедший впереди, замер и круто развернулся. Солдат что-то спросил, лейтенант ответил. Памятник стал что-то объяснять, мягко, ненавязчиво – но с тоном легкого превосходства и одновременно – уважения. Сержант прихлопнул отвисшую челюсть, обалдело посмотрел на Мишу, затем на солдата…
Разговор занял минуты две. Старший отправил сержанта к карете, снял с Миши наручники и пояснил:
- Только из уважения к нему… - на этот раз говорил он чисто. Миша, глупо улыбаясь разбитым ртом, стал растирать запястья.
И упал на колени, согнутый ударом в солнечное сплетение. Полицай швырнул на землю регистрационную карточку, полюбовался кусающим воздух парнем.
- Смерть имперским оккупантам… приезжайте к нам еще. – И, не спеша, направился к карете. Миша сплюнул кровь и подобрал документ.
- Эй, хлопец! Ты как? – бронзовый спаситель выглядывал из своей ниши в мемориальной стене. Даже в темноте на стене виднелись плохо замытые следы краски из баллончиков. Ругательства, естественно.
- Живой… - Миша, согнувшись пополам, доковылял до ступеней и присел на них. Потом лег, прижавшись щекой к нагретому за день граниту. – Спасибо…
- Не за что. Ты хорошо поступил. И про войну хорошо пел, порадовал старика. У вас еще поют такие песни?
- Еще поют. И то, что этот щенок пел – тоже поют…
- Я знаю. Я их уже наслушался, тошнит. Они специально сюда ходят надо мной издеваться. Только что мне их подколки – я же бронзовый. – Солдат невесело усмехнулся. – И ветераны часто ходят. Придут, посидят на лавочках. Заговорить попытаются…
- А ты с ними не говоришь? – Миша знал, что солдат замолчал сразу после Крушения. Тогда о нем каких только слухов не ходило…
- А мне перед ними стыдно. Герои, спасли эту землю от чумы… А их просто списали, как отслуживший свое хлам. Расходный материал. Они мне каждый год цветы приносят, не смотрят на то, что их за это презирают. Сколько еще героев по окрестностям лежит, даже креста над их могилами нет… А я – стою. У меня под ногами тоже солдаты лежат, здесь, под стеной. Я их словно обязываю быть здесь, со мной.
- Ты-то при чем? – Миша даже сел, охнув от боли. И прикусил язык.
- Ты имеешь в виду, что я сам не воевал? – Солдат не обиделся. – А ты когда-нибудь думал, почему мы живые? Такие как я? Потому, что в нас заключена память. Памят – ник. Даже ветераны забывают, человеческая память – вещь ненадежная… а мы помним все. И вам должны напоминать. Я же не о конкретном герое напоминаю, а об общем подвиге…
Человек и статуя помолчали.
- Тебя зовут-то как? – пророкотал, наконец, памятник.
- Миша.
- Ну а я… а у меня имени нет. Ты вот что, Миша… уходи. Не ровен час, эти шакалы малолетние вернутся. Если сможешь, приходи днем, с тобой я пообщаюсь. У тебя вечером поезд? Ну вот, приходи. Если захочешь. Если найдешь время.

* * *
- Господи, ну скоты! – Иванка, владелица постоялого двора, легкими движениями промывала ссадины Миши. Он, по пояс голый, лежал на кровати в своем номере, освещенном газовой лампой. Было одновременно больно – и приятно от легких прикосновений шелковых пальцев. Очередной бинт окрасился красным – и полетел в эмалированный тазик, стоящий на полу. – За что они?
- За дело. Вступился за Солдата на площади… - она посмотрела на него с испугом. – Вообще-то, по большому счету я сам виноват. Не мог удержаться, раз уж в ваше графство попал, сходил к Защитнику… ну, знаешь, это примета такая, вроде как монетку в фонтан кинуть – подарить Защитнику историю или песню. Мелюзга с гитарой кстати попалась… или некстати? – он усмехнулся и скривился от боли в боку. – Я ему спел «Девятый батальон» и «Войну народную». А один из этих придурков начал петь про Войско Батьки… Дурак я, не сдержался. Забыл поговорку про чужой монастырь. Ладно, не помру. Зато он со мной заговорил.
Иванка явственно побледнела.
- Заговорил?
- Даже больше того, от стражи отмазал. А не то сидел бы я сейчас в чертогах, по подозрению в нападении на мирных граждан… да и шпионаж бы подвесили, не постеснялись. В общем, повезло.
Иванка встала и прошлась по узкой клетушке номера, старательно не встречаясь с Мишей глазами. Подошла к голому окну, посмотрела на свое отражение в черном стекле.
- Это плохо. Плохо, что он заговорил. Это же прошлое говорит. Империя. Его теперь граф терпеть не станет… - и закусила губу.
- Это почему?
- Он же был любимчиком Императора… а когда на нас свалилась независимость, ему пришлось срочно перековываться во врага всего прежнего – иначе спихнули бы его. А то и казнили бы под горячую руку. Ему Защитник – как бельмо на глазу, вот уже сколько лет. Ты знаешь, когда люди долго унижаются, они меняются безвозвратно. Он уже не мог по-другому. Самые жестокие тираны получаются из самых отъявленных трусов. А наш – трус и скотина.
- Иванка… - у Миши даже голос сел. – Не надо, вдруг услышат…
- Ну и услышат. Дам куратору в своем кабинете, не в первый раз – и все, перед родиной я чиста. Господи, ну дернуло тебя в сквер переться!.. – она закрыла лицо руками, подавляя то ли стон, то ли плач. - Мой дед там лежит. Под стеной. А я не могу даже сходить к нему… это значит отказаться от всего – от этого заведения, от денег, от положения. От статуса действительной гражданки первого сорта. Ты знаешь, я себя презираю… но слишком прикипела к этому. Мне четвертый десяток, поздно уже менять что-то… или не поздно? – спросила вдруг она с безумной надеждой, взглянув на него поверх рук. Миша растерянно пожал плечами. – Правильно, не советуй… я уже взрослая, сама соображать должна.
Она присела на краешек кровати, провела пальцами по распухшей щеке.
- Скажи… А я еще ничего?
- Ты еще очень ничего. – Миша попытался улыбнуться, но сразу отказался от своей затеи. Иванка отстранилась, посмотрела на него чуть ли не со злостью.
- Спокойной ночи! – это прозвучало как пощечина. Когда за хозяйкой закрылась дверь номера, Миша только устало закатил глаза. Черт их разберет, женщин этих. Наверное, нужно было сказать, что она страшна как смертный грех.
Черт их разберет…

* * *
- Цель визита? – стражи смотрели на него выжидающе.
- Участие в творческом съезде художников северного континента. – Ребятки представляли собой точную копию ночных знакомцев – такие же откормленные и такие же развязно – нагловатые. Только – оба лейтенанты.
– Что с лицом?
- На постоялом дворе с лестницы упал. – Миша не собирался рассказывать, как все было на самом деле. Эта информация для стражей явно лишняя… он только непроизвольно постарался подальше спрятать запястья в рукава свитера - на обеих руках пышно расцвели синяки от вчерашних наручников. Страж только что не обнюхал карточку, послюнил палец и потер надписи, оставив грязный след. Затем еще раз внимательно посмотрел на Мишу…
Миша его прекрасно понимал – он и сам себя с трудом узнал поутру в зеркале, о том, чтобы побриться не шло даже речи.
- Оружие, дурман?
- Нет… - Миша едва не добавил «спасибо», но вовремя прикусил язык.
- Надолго к нам?
- Уже уезжаю. Я, собственно, за билетом и пришел.
- Счастливого пути. Постарайтесь… - потерявший уже интерес страж сказал что-то наподобие «с лестниц больше не падать», однако, окончание фразы перекрыл припадочный взвизг паровоза, с лязгом сдвигающего с места перегруженный людьми состав. Сидели даже на крышах, начиная с третьего – четвертого вагона, чтобы не задохнуться в черном паровозном дыму. Рваный пульсирующий рев, наконец, схлынул, обнажив дружное ржание представителей порядка. Один из них что-то добавил по-местному, отчего парочка согнулась, держась за животы. Утирая слезы, Мише вернули его карточку.
Он потолкался в орущей потной очереди к кассам, послушал разносящиеся из жестяных репродукторов хвалебные оды Его Графскому Величеству, перемежаемые новостями графства и информацией об отправлении… По очереди на трех языках.
Наконец, пришла его очередь. Он протянул в окошко деньги, больше похожие на конфетные фантики.
- На вечерний…
И тут по вокзальной толпе прокатился шум, а следом – обрушилась мертвая тишина. И в ней, отражаясь от стен эхом, катилось сообщение репродуктора. На местном наречии.
- Что? В чем дело? – Мише пришлось встряхнуть стоящую за ним в очереди женщину, чтобы она обратила внимание. Женщина тяжело вздохнула.
- Батюшки святы, что же это делается… защитника рушат.
Миша даже не слышал несущегося в спину крика кассира на плохом славянском: «Эй, человек, деньги забыл!..»

* * *
Площадь, накрытую хмурым свинцовым небом, от края до края заполняла толпа, едва сдерживаемая кольцом стражей с тяжелыми щитами и взведенными арбалетами. За их спинами, там же, где ночью стояла повозка полицаев, расположился огромный омнибус специального отряда, по его крыше носился какой-то полицейский чин, выплевывая в жестяной раструб рубленые фразы на двух языках, призывая расходиться, так как нет в сквере ничего интересного. У многих в руках были гвоздики, алые, как кровь – люди их принесли, не сговариваясь.
Кровь павших героев.
Ванис стоял со щитом и палицей в кольце оцепления, скрежеща зубами. Это отродье, семя оккупантов, имеют наглость выражать свой протест – и кому, хозяевам земли, которая их кормит! Имперские недобитки!
Миша пробирался сквозь толпу, работая локтями. Сначала это было просто, но по мере приближения к оцеплению люди стояли все плотнее, все чаще в его адрес летели залпы ругани, и, наконец, он налетел на чью-то широкую спину. Обладатель спины развернулся, сгреб Мишу за грудки, замахиваясь… но увидел, во что превратилось лицо художника – и лишь недоуменно усмехнулся.
Из сквера доносился низкий вибрирующий свист.
Дисковая пила, приводимая в движение сжатым воздухом из большого баллона, занимающего целую повозку, уже заканчивала срезать одну ногу Солдата. Он смотрел на копошащихся людей сверху вниз, безучастно облокотившись на стену своей ниши в мемориальной стене. Боли он не чувствовал.
Закончили лететь искры – и он поджал бронзовый обрубок, чтобы рабочим было удобнее.
- Ты сдался, Защитник! – префект города не скрывал злорадства. Радуясь не своей радостью – но не осознавая этого. Солдат не удостоил его ответом. Пила стала заедать, прижимаемая металлом – и Солдат оперся руками о края ниши.
Толпу взрезали войска, ощетинившиеся алебардами и новомодными самострелами. Они шли как в атаку – клином, выстраивая коридор для повозок, стоящих в сквере. Люди расступались в полном молчании.
Миша сумел проскочить на острие войскового клина до самого оцепления, но попал как раз на Ваниса – и отпрянул, получив чувствительный удар палицей.
Металл сдался. Солдат неуверенно опустился на неровно спиленные культи, которые прикрывали бронзовые обрезки голенищ. Покачнулся – и полетел лицом вниз, кроша гранит ступеней. Рабочий, молодой парнишка, наплевав на взгляды своего бригадира и многочисленных высокопоставленных чинов, бросился поднимать Солдата, словно раненого в бою товарища… обхватил плечо, потянул, но не смог даже приподнять тяжелый памятник. Солдат поднялся на колени сам.
- Нормально, сынок. Спасибо. – И засмеялся, хрипло, безумно, металлически. – Ну что, крысы, вы этого хотели? Вот я перед вами на коленях! Вам этого не хватало?
- Мы же договорились… - испуганно залепетал префект.
- Я помню. Даже то, о чем ты никогда не знал – о чести, например, о достоинстве… о смелости. Повозку!
Толпа застыла, когда караван двинулся по площади. Солдата везли лежащим на простой повозке, скрытым от глаз большим куском холста.
Неизвестно, кто запел первым – но почти сразу над толпой вскипела песня военных лет. Песня, которую пели в окопах. Песню, которую большинство впитало еще с молоком матери – потому что родом они были из Империи.
Ванис скрежетал зубами, перебирая самые страшные ругательства – и не находя достаточно емких для этих нелюдей, поклоняющихся бронзовому идолу. Или тому, что он символизировал. Подвигу отцов и дедов…
Дед Ваниса воевал против них.
Терпения префекта хватило лишь до середины площади.
- Заткните кто-нибудь им глотки! За что вы деньги получаете, в конце концов! – вызверился он на начальника сыска. Тот попытался возразить.
- Это неразумно, господин префект… не стоит этого делать. Попоют и разойдутся.
- Если не выполните, можете попрощаться с должностью… с графом не вам объясняться!
К карете подскочил верховой, быстро выслушал приказ – и дал шпоры.
Иванка и сама не поняла, как это началось. Она пела вместе со всеми, в полный голос, легко, освобождая все то, что долгие годы было под запретом – но частью ее. В руках она сжимала пышный букет алых гвоздик.
Короткие, окованные металлом дубовые палицы в руках специального отряда гулко застучали по щитам, сбивая с ритма песни. Цепь солдат и сыскарей ощетинилась оружием – и они стали наступать.
Сначала люди пятились, не прекращая петь. Затем песня стала сбиваться и гаснуть…
А затем терпение прошло точку кипения – и живая лавина ринулась на вооруженных людей.
Она несла в себе Мишу, Иванку, тысячи безымянных граждан – вперемешку, первого и второго сорта. Они любили свое графство, свою родину.
Но они чтили память людей, отдавших свои жизни за их будущее. И были людьми сами.
Толпа поглощала стрелы и пули, насаживала свое тело на алебарды – но ее было уже не остановить. Она катилась вперед, затаптывая тех, кто был ранен – или просто споткнулся… волна катилась к центру, к повозке Солдата. Карета префекта на секунду утонула под телом толпы – и всплыла уже лежащей на боку.
Позже в свитках запишут, что в этот день на площади погибло больше трех тысяч человек, включая женщин и детей, затоптанных в давке. Истинного количества не узнает никто и никогда. Роты, стоявшие на проспекте в качестве усиления, пошли в наступление, защитники кромсали и топтали лошадями тех, кого должны были защищать.
Бронзовый Защитник кричал, пытаясь переорать толпу, остановить бойню… тщетно.
Его не слушали – все что Солдат мог, он уже сделал. Он стал предлогом.
А может быть – слишком долго молчал?
Ванис подхватил шипастый моргенштерн с тела затоптанного стража… О, это намного лучше! В азарте он крушил головы безоружных оккупантов налево и направо. И не смог остановиться, когда перед ним оказалось знакомое лицо…
Его мать, преподавательница славянской литературы в университете графства, тоже узнала сына в дикаре, забрызганном кровью.
Было слишком поздно.
Защитник сухо рыдал, глядя на кипящую вокруг междоусобицу. Но так и не смог заплакать.
И впервые статуя позавидовала людям.
Бойня осталась позади. Иванка ползла вперед из последних сил, сжимая растоптанными пальцами сломанную гвоздику. На руках, подволакивая нижнюю часть тела, которой не чувствовала – сапоги стражников повредили спину. Земля была сырой и приятно прохладной, Иванка все чаще останавливалась и отдыхала. Вот уже мемориал… отрезанные ноги Защитника. Имя на стене, в ряду прочих. Иванка откашлялась сгустками крови – и проползла по ним, оставляя за собой розовую дорожку на розовом мраморе. Ступенька. Господи, какая высокая… еще одна…
На третьей руки ей изменили – и гранитные ступени с размаху врезались в грудь. Из последних сил она протянула искалеченный цветок к стене. К тускло горящему золотом имени.
- Я пришла… Все же пришла. Ты простишь?..
Ответа она не дождалась – тьма пришла раньше.

* * *
Защитника установили на старом военном кладбище, срочно и трусливо. Приделали новые – мертвые – ступни. Протезы.
Говорить, в общем-то, было не о чем.
- Слушай… - Миша запнулся, но все же сказал. – Ты не против, если я буду приезжать, иногда?
- Нет. Не вздумай. – Защитник покачал головой. – Забудь обо мне. Меня нет. И не будет больше.
Миша подошел, провел пальцами по бронзе плеча. Коснулся лбом. Металл холодил кожу. Он заглянул в бронзовые глаза, раскрыл было рот, но промолчал. Развернулся и пошел по аллее, баюкая загипсованную руку как младенца. Гипс был теплым.
Он все ждал, что Солдат окликнет, скажет то, что вертелось на языке у обоих…
Но вслед ему текла тишина.