Фиалковая девочка

Посвящается Светлана Абрамовой…
Спасибо тебе за поиски в Уходящем Лете…


Цветок
Серым было абсолютно всё. Любителям пастельных миров сиё пространство бы весьма даже приглянулось для своих чудачеств. Спокойная серость, почти умиротворённая размеренностью времени. Мир бултыхался в различных оттенках от иссиня-чёрного до цвета не выстиранного дождём облака, никакой фантазии, никакого разнообразия жизни. Тишина съедала любой звук, попадающий сюда из соседних пространств. Солнце, висевшее за окном, больше напоминало сдутый шарик, покрытый пылью вечности и лениво ползающий по таким же пыльным облакам. Шарик неспешно ползал по небосводу и быть снова цветным не желал, а сдувался с каждый днём всё сильнее и сильнее. Казалось ещё немного и от него останется тоненький восклицательный знак, больше обозначающий, что когда-то здесь было великое светило. Для галочки Вселенной.
Серая комната, сбитая из холодных четырёх стен с одним единственным цветком на подоконнике. Зачем он там рос никто не знал, как его зовут также никто не ведал и к какому растительному царству он принадлежал никто не задумывался. Цветок и цветок. Просто рос, и ни разу за свою да и чью-то жизнь он не цвёл. Он и сам не знал, что значит цвести и уж тем более понятия не имел обладает ли он способностью к цветению. По сути, его рост ограничивался тем, что он мирно сидел в своём узком горшочке, особых звуков не издавал, никто его пересаживать не желал, и лишь изредка он получал глоток влаги, когда кто-то из живущих неожиданно вспоминал про него. Поливали его всем подряд, особо не разбираясь в составе жидкостей. Настоящей водой поливали редко. Но и за то он чувствовал благодарность, потому что всю жизнь боялся, что однажды откроют окно и выбросят его в неизвестность. Потому никогда не привередничал. Каждым корешком он впитывал в себя влагу. Он помнил все капельки, что падали в его землю, всякий раз учась экономить влагу. Он думал, что если будет долго экономить влагу, то скорее всего выживет и уже будет не столь важно умеет он цвести или не умеет. Да и какая в сущности разница? Он ведь живёт. Живёт…

Серая комната
-Ну и чего ты опять ревёшь? – я смотрела на себя прошлую, пытаясь осознать, что же не так сложилось в её горе-мироздании и заставило пуститься в мокрое дело.
-Здесь серооо, - протяжно затянула она и разревелась сильнее.
-Ты в курсе, где мы сейчас находимся? – аккуратно поинтересовалась я.
-Во сне? – тоненьким голоском еле вытянула она.
-Молодец, угадала. Кто я, ты знаешь? – честно сказать не рассчитывала, что она догадается, но всякое ведь бывает.
-Ты? – она сильно озадачилась, села на пол и посмотрела мне в глаза.
-Я?
-И опять в точку, представляешь? Да ты вообще молодец, знаешь? – ответила я, пытаясь обнять её. Но она резко отстранилась, будто бы почувствовала в моём жесте скорее желание нанести удар, нежели поделиться нежностью. Ладно, оставим пока объятья.
-Я не могу быть тобой, - она опять принялась за своё мокрое дело, а я готова была завыть от злости, что эта дура не просекает главной вещи.
-Конечно, не можешь, потому что до меня ты ещё не дошла, но ты обязательно дойдёшь.
-Не дойду! Я не могу дойти, ты что не понимаешь??
-Нет! Не понимаю. Я не понимаю, почему ты не можешь дойти?
-Потому что я дура, потому что здесь всё всегда будет серо, потому что солнце никогда не станет круглым и у него будет вечный день сурка, потому что я родилась не там и не тогда, потому что, - она запнулась.
-Ну, ты загнула, мать! Не тогда родилась! Претендуешь на роль Бога, чтоб решать, где родиться? Вот то, что ты дура, я с тобой полностью согласна, но дура не потому, что дура, а потому, что хочешь выглядеть такой и верить всему, что тебе несёт каждый, кого ты встречаешь на пути.
-Да как ты со мной разговариваешь? – её щёки вспыхнули красными оттенками злости.
-Вот наконец-то! Хоть разозлилась по-настоящему, а то сидишь тут, помалкиваешь чаще, чем кричишь. Это хорошо, - выдохнула я облегченно. Мне очень хотелось её обнять, прижать к себе как маленького ребёнка, похлопать по спине и сказать «да всё у тебя будет хорошо, если ты однажды сама примешь такое решение». Но весь твой идиотизм и вся дурость заключается в том, что ты принимаешь другое решение, и действительно оказываешься в этом сером мире. Но вместо внутреннего речитатива я спросила её:
-Что ты любишь?
-Солнышко – и в этом месте она сдулась, превратившись как то солнце за окном в тоненькую полосочку неуверенности в праве жить счастливой.
-А что мешает? – я понимала, что как минимум могу сейчас рассчитывать на хороший кулак, но кто не рискует…
-Ты не понимаешь?? Совсем-совсем не понимаешь, да?? Видишь мир? Он серый. СЕРЫЙ! Душный. Здесь тишина, четыре стены, дурацкий цветок, который не растёт, не умирает и не цветёт, людей нет и жизнь где-то там.
-Жизнь она в одном месте – здесь, а не там. Она в тебе. И по-моему, ты слишком обидчивая. Ты сидишь тут, копаешься, ищешь, точнее ждёшь, причём так усиленно ждёшь, что даже я на расстоянии ощущаю твою скованность. Не пускаешь к себе никого из мира, что за пределами твоей комнаты. И ты продолжаешь отчаянно ждать и отчаянно обижаться. И ещё сильнее собственноручно закрашивать мир серым цветом. Тебе так нравится.
-Нет, мне так не нравится. И ты не права. Совсем не права. Мне двадцать три года, и кажется, что жизнь прокатилась по рельсам и умотала в чужом направлении.
-А рельсы-то кто прокладывал?
-Тот, кто всем этим занимается. Рельсы судьбы только один прокладывает. Бог, наверно.
На этом месте мне захотелось одновременно две вещи: расхохотаться и расплакаться.
-Да что же вы все как роботы повторяете – Бог, Бог, Бог. Это всё Он, и восторженно прыгаете вокруг Него с обвинениями, мол не я, не я, это Он всё. Он всё натворил и я теперь, бедная и несчастная сижу слезы по лицу размазываю и думаю, а почему Он меня обделил и рельсы проложил по чужому пути, да ещё по тому, по которому МОЯ жизнь уехала. Может пора Бога оставить в покое? И занять собой? Не думала об этом?
-Злая ты, - она посмотрела на меня так, что казалось ещё чуть и из её глаз мне прямо в сердце вонзится минимум сотня мечей.
-Злая, – кивнула я согласно и продолжила:
-Зато ты добрая. Милая. Ждёшь тут счастья, ну в общем, да, местечко неплохое, тёплое. Ещё ты терпеливая. Послушная. Ещё ты очень осторожная. Хорошее качество для тех, кто желает не смотреть дальше собственного пятака пространства. Ты хорошая умная девочка и потому считаешь, что нужно стараться сохранить эту маску, ведь кто-то когда-нибудь оценить по достоинству твою хорошесть, придёт и даст мешок счастья. Твоя хорошесть как плата за него. Ну за мешок в смысле. Хорошая, хочешь шоколадку? – я протянула ей большую шоколадку.
-Уходи!! Уходи отсюда! ВОН! – она отшвырнула в сторону шоколадку и та разлетелась вдребезги.
-Как хочешь. У меня нет для тебя столько испытаний, которые дадут тебе счастье. Есть вот шоколадка, но ты похоже не любишь сладкое. Ну пока…пока.
Захлопнула дверь. Я знала, что она сидит там слегка онемевшая от случившегося, снова плачет, снова злиться на себя, что отшвырнула мой подарок. И ещё я знала, что однажды она найдёт в себе силы встать с кровати и выйти за дверь. Она прекратит наконец-то быть хорошей и захочет изо всех сил стать счастливой. Порой эти две характеристики бывают несовместимы между собой. А пока…пока...

Цветная комната
Не помню, когда она появилась. Вы знаете, какая она красивая? Ммм, словами не передать её красоту. Громадная комната, с приглушённым светом и уж откуда он лился, сказать трудно, он был, мягкий, ненавязчивый, а напротив ласкающий и успокаивающий взгляд. Молочного цвета ковёр на полу, пушистый, я всегда ходила по нему босиком или сидела в лотосе. Стены часто меняли окраску, придерживаясь медовых оттенков, такие же мягкие наощупь. И окно. Одно-единственное окно от пола до самого потолка. Открытое настежь. Но знаете что за ним было? Вселенная, тёмная, с ожерельем из планет и россыпью звёзд, астероидов и музыкой. Тихой-тихой музыкой, вибрирующей по душе, как только прислушиваешься к ней. Больше всего я любила смотреть в окно и ждать парада планет. Когда-то он уже случался здесь.
Что находилось за пределами комнаты, я не знала. Подозревала, что там серость. Вся та унылая, болотная серость. Здесь было много цвета, тишина не такая давящая. Когда-то давно лет семь назад, я жила там постоянно. В том мире даже чувства были пресными. Представьте себе тупой нож. Нож – полезная вещь, но тупой нож много дел не сделает, а будет лишь бестолково валяться на полке в кухне. Так и чувства. Они свалялись за долгое время в неразборчивый комок, который заснул в углу серой комнаты и просыпаться не хотел. Напротив, мне было весьма комфортно от ощущения глубокого сна чувств. Они спали и никого не тревожили. Короче, хлопот никому не приносили. В этом была их ценность. Истинную же ценность чувств никто выяснять не желал. Были какие, то и ладно.
В серости жить не страшно. Всё стабильно, всё правильно, разложено по полочкам, всё спокойно и размеряно, настолько размеряно, что можно создавать мерную линейку на различные жизненные случаи и выяснять, правильное оно или неправильное, иметь ли право на жизнь или не имеет. Если имеет, оставлять, если не имеет, убить, не дав развиться и вообще понять, во что могло бы оно нечто убитое развиться.
Несколько лет назад случилось непредвиденное. В углу, где жили спящие чувства, всё чаще доносились звуки и чем громче они становились, тем громче я ощущала, как невидимые руки хватают меня за горло, перекрывая возможность дышать. Чувств был целый полк, запретных, затерянных, запуганных страхом проявленности, спрятанных очень глубоко, потому что чувствовать нельзя было никогда. Нельзя было шуметь, нельзя было бегать, нельзя было сильно радоваться, нельзя было сильно смеяться, нельзя было шевелить душой. Нужно было быть очень послушной, очень хорошей, и всегда контролировать, чтобы не оказаться не той. Порой они виновато смотрели на меня, закутанные в уродливые лохмотья, на некоторых смотреть было невозможно, ибо они вызывали единственное желание «добить, чтоб не мучался» и заодно добить себя, поскольку эти мысли повергали в ещё более глубокий шок от осознания происходящего.
Часы остановились на отметке ровно тридцать. Не знаю был ли то вечер или день, а может глубокая ночь или вообще ранее утро, здесь время застывшее без признаков разметки. Оно одно. Время.
Я судорожно пыталась отыскать средство, как унять те звуки из угла. Они теперь не шумели, они орали, орали так сильно, что мой мозг сводило и казалось ещё немного, я взорвусь. Я закрывала уши руками, пела что-то громко, пытаясь перекричать их, не помогало. Они выстроились в ряд, когда я стала украдкой посматривать за окно.
Не выпустят.
Парад планет никак не хотел начинаться. А зрелище-то красивое, завораживает и разноцветное. Планетное ожерелье. Фенечка Бога.
Не выпустят.
Подойдя к углу, я заметила среди лохмотьев маску. Сверкающая из металла, холодная и гладкая на вид. Чувства резко умолкли как по команде, сбились в общий клубок и боязливо посматривали на меня. Бояться. Трясутся. Хорошо. Я взяла в руки маску, несмотря на её изящные линии и тонкость исполнения, весила она прилично, будто сделана из свинца. Прижав её к своему лицу, я провалилась.

Подвал
Серый мир. Кажется ночь. Безлюдные улицы, голодные фонари, поедающие бесцветное пространство потухшим почти не живым цветом и единственный дом. Высотный дом, обшарпанный, повидавший жизнь во всех формах, местами треснувший, с пыльными окнами, холодным светом из них. Изредка из окон доносились звуки, больше напоминавшие ругань, чем душевные диалоги. Я отворила тихонечко дверь и поняла, что нужно лезть в подвал. Везде валялись поломанные игрушки, мишки, куклы, какие-то пупсы с оторванными руками и покосившимися лицами. Подвал оказался глубоким, и спускалась я очень долго по лестнице.
Она сидела на полу. Маленькая девочка, которой было не больше двух лет, сидела, прижимаясь спиной к холодной серой, шершавой стене. Она обнимала ручонками колени, вжавшись в них головой. Любимая поза. Я вздрогнула. С потолка свисала единственная лампочка.
Она не чувствовала страх, скорее ей было спокойно среди этого громадного безликого подвального мира. Среди всей этой серости она была цветной. В белом сарафанчике, что менял постоянно свой цвет, будто радуга, оборачиваясь из одного оттенка в другой. От неё шло такое умиротворение, спокойствие, гармония, что хотелось остаться с ней здесь навсегда. Она не задавалась вопросами, по какой причине её тут оставили или может быть забыли. Она привыкла жить здесь. Я ошарашено смотрела на ребёнка, и она, почувствовав мой взгляд, молчаливо взглянула на меня. Не видит.
Большие синие глаза, пока ещё не омрачённые материей мира, кудряшки вокруг лица, и босые маленькие ножки…Она отвернулась и опять уткнулась в колени. Я не знала как подойти к ней, что сказать, пыталась, но что-то не пускало, будто меня впечатало в пол намертво. Нас словно разделяла невидимая стеклянная перегородка. Я махала ей руками, просила жестами встать с пола, ведь он холодный и она может простудиться, но малышка даже не смотрела в мою сторону. Не видела. Единственное, что знала, она ждала, ждала от меня хоть какого-то действия, Я почувствовала сильную панику, потому что все действия не оказывали и малейшего эффекта, и малышка не слышала меня.
Я стала кричать, громко от отчаяния, боли, от того, что бросила её тут давным-давно и столько времени прошло, а она сидит здесь и покорно ждёт. Все мои попытки пробраться к ней рушились. Даже стук по стеклу не возымел никакого эффекта, стекло не треснуло, и уж тем более не раскололось. Возвращаться назад смысла тоже не имело, потому что изо всех сил я хотела вытащить малышку из этого глухого подвала.
Проведя ладонями по своему лицу, я вдруг вспомнила про маску. Железную, тяжёлую и вдруг почувствовала всю её тяжесть. Она сковала не только лицо, не только всё тело, которое уже и так ныло от непонятного напряжения долгое время; она сковала душу. Ни закричать, ни зашуметь, ничего. Душа. Свернувшаяся клубком в углу мироздания. Полуживая. Сколько лет ношу маску? И когда впервые в жизни она появилась? Ответить на эти вопросы я не могла, как и не могла осознать, зачем мне она вообще сдалась?! Когда-то очень давно, когда ещё солнце дышало в полную силу и дарило свой свет, путешествовало по небосводу, меняясь с луной и ясноглазыми звёздами... Что тогда случилось? Дыхание, первое лёгкое, восторженное дыхание жизни, радость от нахлынувших ощущений, воздушная поступь души, чувство счастья, что можно вот так запросто шагать по жизни и чувствовать. Просто чувствовать. Безоценочно, открыто, бесконечно, по вселенному масштабу глобально и по душевному глубинно. Без страха, без упрёков, без осуждений, непрерванный полёт сквозь время в единстве иных душ. Двухлетнее путешествие по планетному узору, вплетая в общий рисунок разноцветные переживания. Полёт прервался неожиданно.
Оказалось, не всегда можно чувствовать, особенно так, как хочется твоей душе, и совершенно не хочется другим душам. Каждый упрёк, любое осуждение, колкий взгляд или неприятие оплетало душу тонкой паутинкой. Поначалу узор даже приглянулся, весьма оригинальный, творческий местами, и самое ценное в нём то, что многим душам он нравился. Вместо отвержения, они радостно принимали, кто-то из них порой советовал добавить в узор что-то своё, пытаясь разбавить унылость чем-то нестандартным. Со временем куча инородных нестандартностей скопилась в приличный клубок. Душа пустоту не любит и всё, что даётся, старается задействовать. Иначе другие души не заметили бы, не оценили, не приняли и уж тем более не полюбили. Без прикрас как-то не особо любят. Вот и стала душа плести себе маску, день за днём совершенствуя её, шлифуя неровности, добавляя новшества, интересуясь у других, а что сейчас в ходу. В ходу было много чего. Мода всякий раз безудержно менялась, а то что вплеталось перешить или отрезать невозможно, так и оставалось оно навсегда в душе. Дышать с каждым разом становилось всё труднее и труднее, не говоря уж о полётах и путешествиях, чувствование в полную силу. Надо сказать, что маска уничтожала любую проявленность чувств. Не любую конечно, а исключительно ту, которую хотела бы проявить сама душа да не проявляла, ибо боялась, стеснялась, смущалась и всячески была не готова или неуверенна, что достойна быть. Быть без маски. Однажды время стёрло границы между маской и душой, так и осталась последняя без чувств, зато с красивым новомодным узором.

Разноцветные качели
В июле всегда идут дожди. Тёплые, проливные, когда можно танцевать босиком по горячей земле и ловить капли в ладони, чтобы умыться чистейшей влагой. Она сидела на качелях. Дождь почти закончился. Большие разноцветные качели со спинкой для удобства и безопасности совсем маленьких. Она качалась и думала. Почему жизнь такая странная штука, ведь когда-то совсем недавно она могла летать и для этого необязательно было садиться на качели, пытаясь дотянуться до небес и облаков. Можно было летать просто так, без ненужных приспособлений. Что-то не заладилось. Кто-то в том длиннющем, как кишка, коридоре оборонил страшную фразу «не по стандарту». Кто придумал эти ограничения? Те, кто так сильно ненавидел бесконечность или просто не умел жить в ней? Она же чудесна, волшебна, богата и прекрасна. Прекрасна. Без стандартов. Сама по себе, какая есть, какой может быть, какой никогда не будет, какой будет и какой себя проявляет, как желает проявлять.
Что-то не задалось. Она слезла с качелей, протянула им маленькую ладошку и они втроём отправились. Отправились туда, где дети взрослеют, а взрослые стареют и помогают изо всех сил детям стать взрослыми. Ну теми созданиями, что по стандарту. Она не видела тогда, как за ней уже тянется с тех качелей сотня невидимых нитей, из которых потом она сплетёт себе красивую удобную маску и забудет на время, что значит летать. Просто летать и просто чувствовать.
Малышка так и сидела на холодном полу, а я разревелась. Лицо невыносимо жгло от слёз. Нити, невидимые, тугие нити, и каждая из них вела в свою ловушку, в свою невозможность. Я увидела себя в стекле. Господи, сколько лиц. Одно, два, три, четыре…десяток, пять десятков. Они падали, одно за другим, разрывая нити. Падали до тех пор, пока осталось одно-единственное, которое я почти не узнала. Малышка повернулась в мою сторону и улыбнулась. Стекло исчезло.
-Ты пришла, - выдохнула она облегченно и следом поинтересовалась,
-Ты ведь не уйдёшь больше, правда?
На мгновение я растерялась от её вопроса, пытаясь вспомнить, когда я тут была раз «ты ведь не уйдёшь больше». Воспоминания меня вернули к детскими качелям. С силой я увидела, что она в виде полупрозрачного призрака осталась там сидеть, сложив ручки на колени, и только в спину я услышала детский, тонкий голосок «возвращайся за мной!». Не могу описать, что я почувствовала в тот момент. Скорее всего своё предательство этого маленького создания, которое столько лет ждало.
-Не уйду. Мы с тобой теперь всегда будем вместе. Пойдёшь со мной? – я обняла её и прижала к себе, боясь что от нахлынувших чувств разревусь пуще прежнего.
-А куда мы пойдём?
-Там, где умеют летать.
-А ты пообещаешь мне одну вещь?
-Какую?
-Не надевай больше эти маски, а то в них я тебя не узнаю.
-Хорошо, не надену, обещаю.
-Постой, - девочка встала и откуда-то словно из параллельного пространства вытащила небольшой горшок с цветком, - я его очень берегла, очень-очень, - пролепетала малышка, глядя мне в глаза.
-Я думала, он погибнет, а мне так хотелось узнать, какой он, когда зацветёт. Я очень просила его зацвести, молилась даже. Иногда специально заставляла себя плакать, чтобы было чем его полить, тут воды нет почти. Ты разрешишь мне его взять с собой?
-Конечно!! Конечно, мы его возьмём с собой, ведь он твой друг, – малышка кивнула мне и ещё крепче обняла горшочек, заботливо прикрывая маленькой ладошкой его листья. Она снова взглянула на меня и продолжила:
-Я думала ты никогда не вернёшься за мной. Ты иногда приходила сюда, но тогда ты была такой же, как те, которые в доме живут. У тебя даже лицо всё серое было, как у них. А сейчас цветное, настоящее. Я не хотела тогда идти к тебе, думала, ты такая же. 
-Всё хорошо. Теперь у нас с тобой всё будет хорошо, - я взяла её на руки и спросила:
-Что ты больше всего любишь?
-Сладкое, а ещё, - она мечтательно закрыла глазки, - мечтаю о больших-пребольших качелях.
-Тогда идём искать большие-пребольшие качели, - и мы вышли из подвала, чтобы никогда больше не возвращаться в него.

Одна на двоих
На часах снов опять отразилось двадцать три. Я посмотрела на свои руки, оглянулась вокруг. Тепло. Явно утро только началось, июнь, солнце набрало уже силы, хотя не жгло, а приятно ласкало кожу и душу. Я беззаботно шла босиком по тропинке. Бежать не хотелось, а напротив хотелось сохранить ощущение свободы, раскованности, что вот так запросто можно идти вперёд и ни о чём не думать. Будет как будет. Небо ведь не думает какое оно, оно есть. Да и солнце не вопрошает у деревьев, хорошо ли оно светит. Оно светит. Проявляет свою природу, наслаждается ей, позволяя наслаждаться другим.
Она шла по той же тропинке из нашего общего на двоих детства. В белом сарафане, как всегда длинном, с цветком в волосах, парой травинок в руке и с привычным опущенным взглядом. Шла неуверенно, будто боялась вступать по твёрдой земле или тревожилась привнести лишний шум в окружающее пространство и в то, что тщательно скрыто в ней самой. Лето…
Я остановила её, обняла словно родную сестрёнку, и она заплакала. Надрывно, выпуская со слезами всю внутреннюю боль непонятного внешнего и внутреннего миров. Спустя время она немного успокоилась и даже улыбнулась. Я пожелала ей от всей души найти то, что она ищет с самого рождения и бывает отчаивается в поисках, бросая эту глупую, по её мнению, затею. Но она непременно однажды найдёт всё желанное, и очень удивится, что оно постоянно шло рядом с ней. Ей предстоит ещё многое пережить, и она достойно справиться со всем. Напоследок я протянула ей шоколадку.
-Спасибо, родная, – она обняла меня. Первая обняла, сама. Без подсказки и намёков. Обняла так, как никто никогда не обнимал. Я еле сдержалась, чтобы не разреветься в такт её слезам и изо всех улыбнулась.
-Ну наконец-то проснулась. Я тобой горжусь, сестрёнка.
-Я люблю оказывается сладкое, очень люблю, – рассмеялась она.
-А я нисколечко не сомневалась в твоей любви к сладкому…

Оранжевая фенечка
Цветок расцвёл. Он и сам не верил в свою способность цвести. В него верила лишь маленькая девочка, поливая его среди огромного мира взрослых детскими слезами радости и возможностью быть собой. Расцвёл неожиданно, шумно, расколов горшок на множество трещин-дорожек. Среди его ярко-зелёных мягких листьев выглядывали оранжевые цветы, большие и глазастые, как букет из предрассветных солнышек. Фиалковая фенечка среди зелени. Теперь он точно знал одно: он умел цвести. И это было самым чудесным открытием за всю его жизнь. И самым приятным.
Февраль 2010