Бог и время - единственный высший суд Patricia Kaa

Бог и время - единственный высший суд
Patricia Kaas



Правда, с каждым днем  все больше убеждаюсь, что утопично все, что ни делает человек. Он занят познанием, но ничего не познает до конца. Он думает, что любит, но вскоре замечает, что не пошел дальше обещаний.
Х. Отрега – и –Гассет.

Конечно, истинная любовь – исключение, встречается она два- три раза в столетие.
Альбер Камю.




















                Предисловие

  Мой взгляд, когда я набрасывал эту книгу, был обращен на женщину, живущую во время, в которое судьба поместила и меня, он устремлялся как бы в глубины 20- 21 столетия, временами направлялся в уходящую в будущее перспективу и на предыдущий исторический фон.
С одной стороны я веду повествование вымышленных событий, с другой стороны содержание работы я стремился вывести на философские и всемирные перспективы, и как мыслитель я силился охватить понимающим взглядом и  нашу эпоху.
Пусть те, которые читают это предисловие, сразу примут то соображение, что Патриция является одной из многочисленных тем работы. Ее имя на обложке, как вход в громадный собор, и этим именем самая суть работы не исчерпывается и не определяется.
    Все общение с Патрицией заключалось в ее просмотре  моего письма с моими фотографическими изображениями и прочтении одной страницы из книги.
Я не биограф и не страстный, безотчетный ее поклонник, тем не менее, титульный лист отмечен ее именем, как и последняя страница.
    Я всматривался в жизнь Каас и ее душу, чем дальше продвигалась работа тем отчетливее вырисовывалась эта женщина. Если мой образ французской певицы в чем-то, а может и во многом не соответствует действительности, и если время, остановленное на моих страницах, слишком оторвано и граничит с неправдоподобностью, то надеюсь, что это оправдано  sub specie acteni (с точки зрения вечности). Именно на этот взгляд, с надысторической высоты пусть настроится читатель или отложит книгу. Работа не  рассчитывалась на мимолетный восторг, похвалу или ругань несерьезных читателей, а на долгую жизнь в человеческом духе.
Кто кого переживет: мой труд, носящий ее имя, или музыка, покажет только время. Мне же остается верить, что книга и Патриция Каас пребудут в веках наравне. 
                Кирилл Мельник. Минск 2005.


















1
    Глубокая, зимняя ночь. Темную комнату в центре Парижа освещает свет фонарей с улицы и работающий телевизор. У окна стоит молодой человек, с выточенными, магически красивыми чертами лица. Входит хозяйка квартиры, останавливается около телевизора.
   - Москву показывают? – спрашивает она по-французски.
   - А вот и наша француженка, Каас.
   Георг резко оборачивается, подходит к телевизору.
   - Она сейчас в Москве? - спрашивает женщина.
   - Нет, два года назад была.
   - Боже ты мой, у тебя даже мышцы на лице подрагивать начали.
   - Тише.
- Да что с тобой? И рука у него дрожит. Это она на тебя так
подействовала? Худенькая Каас, не молода она уже.
   - Ее изображение - лучшее, что я увидел за последнее время.
   - В Париж, можно сказать, уже не напрасно приехал.
   - Вот она сейчас какая.
   - Французы ее почему-то не особенно любят. Воспринимают как простую, кабарэшную певицу с томным голосом.
   - Видение исчезло. Что ты сказала? Коньяк еще есть? Будь доброй, если есть принеси бутылку.;
   - Хорошо.- Уходит.
   Георг выключает телевизор и свет, садится за стол около окна. Через несколько минут входит хозяйка, наливает стакан, ставит бутылку, направляется к выходу.
   - Все-таки Каас хороша, она сама не знает, насколько она хороша;;,- прошептала француженка и вышла.
   - Туда, туда, где она, где ее звуки. Благодаря звукам обновляется, наполняется душа.
   Достает из сумки фотографию Патриции, выпивает коньяк. Ложится на кровать. Сердце сильно колотилось внутри. Ему словно казалось, что сознание его не очерствеет, не помутнеет, пока не исчезнет причина его тревоги. Глаза его покрылись слезами, по телу прошли судороги. Он понимал, что изо дня в день грезит наяву и постоянно отсрочивает то время, когда придется проснуться и смириться с холодными фактами действительной жизни.
  - Тебе плохо? - тихо произнесла женщина.
  - Иди ко мне.
  Она села на кровать и стала поглаживать его волосы.
  - Обними меня. У Патриции такие же волосы. И она также как и ты щебечет на французском. Француженка, худенькая француженка с необъяснимо притягательным…,- он не договорил. Черты лица начали подергиваться, от непрерывных спазмов по щекам покатились слезы. Сюзанна прижалась лицом к нему.
  - Патриция, - плакал Георг. - Она ведь не исчезнет, нет, нет, она … Она колдунья. Все она, только она…,- он не договорил, речь его опять прервала судорога.
  - Из нее исходит волшебство, она изменила и меня.
  - Она не исчезнет, она не может исчезнуть,- встав, шепнула Сюзанна. Налила в стакан коньяка. – Выпей еще.
  - Нет, конечно нет, - он привстал, взял из ее рук стакан, выпил. – Конечно, нет. Это волшебство, это чудо не исчезнет, оно продлится многие годы.
  - Телевизор выключить?
  - Выключи.
 Нажав на кнопку, Сюзанна вышла. Георг застыл над фотографией певицы.
  - Мадмуазель Каас. Она наслаждается пением, она счастлива, когда взмывает мелодия из ее губ. Смеется она, наверное, так же, как и поет, - подходит к телефону набирает номер. - Михаила Андреевича можно?
  - Мужчина, вы третий раз сегодня ко мне попадаете, пора знакомиться.
  - Ну, давайте познакомимся, вас как зовут? Меня Георг.
  - Патриция Фарнье.
  - Да, на самом деле? Звучит прекрасно.
  - Георг тоже красиво.
  - У вас русский с акцентом.
  - Вы в Париже?
  - Да.
  - Я тоже.
  - Вас куда-нибудь довезти, машина есть?
  - Нет, хорошо, куда-нибудь да завезете.
  - У мужчин ведь можно возраст спрашивать?
  - Я вас разочарую.
  - Ну, откуда вы знаете?
  - Всего двадцать два года.
  - Вы мне в сыновья годитесь.
  - Ничего. Я люблю женщин постарше. Вы вашу Патрицию Каас представляете?
  - Да.
  - Так мы друг на друга, как две капли воды похожи. Глаза, губы, нос, все.
  - Так какой адрес?
  - Avenue Montougne. 16 дом, 47 квартира.
  - Машина- черный Форд, через пол часа выходите.
 По прошествии указанного времени Георг спустился на улицу, он вышел на проезжую часть, тишину не нарушала ни одна машина, спустя несколько минут в конце улицы засветили огни Форда. На его жест рукой женщина остановила машину, Георг открыл дверь.
   - Садись впереди, не бойся.
- С улыбкой он закрыл дверь.
- Всматривайся, не испугаешься. Знаю, что не страшная,
произнесла и повела машину. - Не то, чтобы идеальная, но и не... Что так улыбаешься? Французским хоть немного владеешь?
   - Немного. Я похож на Каас?
   - А ты знаешь,  в самом деле похож. Это кто первый заметил? Да точно, Каас, только юноша.
   - Сестра заметила.
   - В баре посидишь со мной?
   - Хорошо.
   - Что замолчал? По какой причине во Франции? Что в жизни делаешь?
   - Я писатель и профессиональный художник, ради одной женщины приехал.
   - А ее зовут случайно не Патриция Каас?
   - Да.
   - Это у тебя чувство неразделенное или уже болезнь?
   - Давай потом про нее поговорим, сейчас на эту тему язык как-то не шевелится.
    - Значит болезнь. Думаю, она достаточно больных повидала за свою жизнь. Не удивишь.
    - Потом. Хорошо, после.
    - Так ты русский писатель?
    - Страниц пятьсот где-то написано. Собираюсь создать обширный философский труд.
    - Ты либо очень интересный человек, либо просто комичная фигура.
    - Великое часто граничит с комичным. А ты кто?
    - Была когда-то кондитером, барменом, экономистом.
    - Поешь, играешь на чем-нибудь?
    - Чуть- чуть.
    - Муж?
    - Развелась, детей нет.
    Длительное молчание Георг прервал словами:
    - У Каас голос печален, даже когда выражает радость,  с каким-то надрывом, - добавил. - Я распростерся бы у ее ног, а потом, обняв их, стал бы молить отдать ей остаток моей жизни.
    - Да, мальчик, ты, видимо, по-серьезному болен. Как это тебе только в голову пришло. Она же на несколько лет старше меня, - сказав эти слова, Патриция посмотрела на Георга с нежностью, потом ласково дотронулась до его руки и расхохоталась. – Ее знают миллионы, женщина известна почти во всем миру, знаешь, сколько у нее таких, как ты?
    - Ее, скорее всего, окружают знаменитости, магнаты и миллионеры, а не молодые люди, вроде меня.
    - Бог ее знает. А что, если такого божественного дьявола, как ты, у нее нет и не было? - и с улыбкой добавила. -  Влюбиться в Каас, - это мучительно,  а если учесть вашу разницу, почти помешательство.
    - О такой жизни, как у нее, можно только мечтать, она как бы там ни было, совершает триумфальное шествие по истории, как свершали его, Пиаф и Матье. Не знаю, доведется ли мне увидеть ее, но что я не обмолвлюсь с ней наедине словами – это скорее всего. Жуткий случай, у меня нет шансов, я иду к поражению еще до битвы, получив пулю в висок. Сразу, изначально мне все отрезано. Попытки приблизиться к ее…- выговаривая эти слова он лихорадочно сжимал ручки своей сумки, лежащей на коленях.
   - Почему? Попробуй связаться с ней, напиши письмо, она знает хотя бы о твоем существовании?
   - Нет.
   - Напиши ей обо всем, напиши как сильно ты ее любишь, сделай перевод на французский, вышли фотографию, ты милый - вдруг ответит. А может быть ни в кого она сейчас не влюблена и ее волнует, как обычно, только музыка.
   - Если бы мне сказали ухаживать за ней всю жизнь, я бы согласился. Я мог бы посвятить ей всю свою жизнь. Только ей, чтобы хорошо понять меня, ты должна уяснить, что все мои прошлые любовные истории были какой-то жалкой игрой, я не мог ни кого поставить намного выше себя, скорее вся эта прошлая влюбленность была внутренним параличом, чем внутренним совершенствованием. У маленьких людей - маленькие, мелкие мысли и такая же у них любовь. Я не встретил ни одного человека, которому я мог бы отдать свои силы до самой смерти. Никто не смог повергнуть в страх и трепет, сколько их прошло людей и людишек, любовей и любовишек, а душа оставалась одна, как гордый утес, пугающий своей крутизной, - он продолжал после затянувшегося безмолвия.- Можно иметь сколько угодно друзей и возлюбленных, но при этом оставаться сиротой, а когда появилась эта музыка и эта женщина, стало легко, так хорошо, как никогда не было за всю жизнь. Душа избавилась от какой-то несокрушимой тяжести и наконец-то обрела дорогое, безмерно дорогое.
   - Посмотри направо, там Лувр.
   Георг, не подымая глаз, продолжал:
   - Беда в том, что все великие, большие женщины в прошлом.
   - Мирей Матье жива.
   - Но Каас живет со всей своей силой. Я хотел полюбить женщину. Я полюбил бы кого угодно, если бы она смогла крепко приковать к себе мое внимание, если бы уважение не заканчивалось так быстро. Я мог бы полюбить хоть Наполеона в женском обличье, хоть космонавтку! Но взгляд не находил этого магнита, приходилось видеть в женщинах больше, чем в них было, тоска. Какая горькая жизнь - пить из дорогого кубка, называемого женщиной, и никогда не напиваться, чувствовать тепло от женщины, но не согреваться. Меня очаровывает море и все,  что похоже на море. Я люблю то, что необъяснимо, глубоко, неукротимо, у Каас душа такая же, как и моя, неистовая, подобная океану. Настоящая любовь, витающая в такой душе, не умирает, ее можно забывать на какое-то время, она может исчезать из поля внимания, но она остается. Истинная любовь одна единственная и она живет до самой смерти. Я думал, что так и не узнаю, что это такое.
   - Ну и узнал теперь?
   - Узнал.
   - Ты маленькое чудовище.
   - А чудовища тянутся, как загипнотизированные, к таким же, как  они сами.



2
   - Мы приехали, – Фарнье остановила машину. - Здесь я когда-то работала. Через некоторое время они стояли у стойки бара.
   - Говори, я за все заплачу.
   - Сто грамм коньяка, - сказал он с русским акцентом.
   - Мне кофе, пошли сюда, вон там, в конце, свободно, - женщина, легонько придерживая Георга за руку, повела  его к столику. Сняв одежду, они сели рядом.
Француженка, находившаяся рядом с ним, была не молода и не стара, имела, что называется, усталую красоту. Черное платье и серебряные украшения делали ее похожей на аристократку конца 19-го века. И в ее внимательных взглядах выказывалось иногда что-то такое милое, и свои русские с французским акцентом слова она произносила так искренне и непринужденно, что Георг чувствовал себя свободно рядом с ней, душа раскрывалась перед этой женщиной. Он вдруг громко расхохотался.
   - Что такое?
   - Сон вспомнил. Сижу я где-то с Каас за одним столом, она улыбается и смотрит так по-своему, взгляд снизу из-подо лба  и говорит: «Вы главное невменяемым  не становитесь».
   - Ну, правильно рассудила женщина, но, по-моему, ты все-таки стал невменяемым.
   - Невменяемым я был и до нее. Отец меня называл «Летучим голландцем» - это призрачный, внушающий страх корабль, плавающий своими путями и обреченный никогда не приставать к берегу, - начинает громко смеяться.
   - И смех  пугающий, как у сумасшедшего.
   - Вспомнил, как отреагировала сестра, когда узнала, что я думаю денно и нощно о Каас, что хочу писать про нее: «Да, брат совсем оплошал, совсем плох стал, да, несчастный человек, ты бы еще за старенькой Мирей Матье приударил».
   Когда он закончил свои слова, к ним подошла официантка и поставила на стол коньяк и кофе.
   - Скажите, на той сценке кто-то будет выступать?
   - Поздно приехали, уже выступали, но они, скорее всего еще не ушли, если вы заплатите, они смогут сыграть.
   - Хорошо, позовите их сюда, - после слов Георга официантка вышла.
   - Твоя Каас начинала с вот таких ночных кабаре. Во Франции ее и считают певицей кабаре, - засмеялась. - Тут все как было при ней. И фортепиано есть и тусклый свет, и табачный дым.
   - Большие деньги и жестокая любовь по-французски.
   Между ними воцарилось долгое молчание. Георг оперся руками о стол, темные глаза застыли, только сейчас он уловил, какой аромат духов исходил от роскошной женщины. Она пододвинулась к нему поближе, положила на плечо руку, начала поглаживать его волосы  и прошептала.
   - Я тебя не смущаю?
   - Нет.
   - У тебя была женщина?
   - Что с того, что были, и актрисы были, но от этого счастливее я не становился.
   Он взял ее руку и сжал в своей, потом поцеловал. Как хорошо, что мы познакомились, как хорошо, что ты свободная француженка и что тебя зовут Патриция. Как хорошо, что мы во Франции.
   - Вот ты, насколько я поняла, мечтаешь о великой любви по-французики, а я вот начала желать великую любовь по-русски, - и, помолчав, продолжила. - Поэты, писатели и философы -  это сирены другого мира, чародеи языка, живущие полжизни во времени своих произведений.
   - Философы, метафизики - самая высокая каста. Старшие братья, смотрящие на мир со звездной высоты.
   - Кто тебе сказал такую глупость?  Самая высокая каста – это люди, создающие музыку и зарабатывающие хлеб. Ты можешь оказаться  в ее положении или даже лучшем. Откуда ты знаешь, в какой она действительно сейчас ситуации?
   - Те женщины, которые были под моим вниманием, влюблялись страстно и отдавались полностью, возможно, на них переходила какая-то моя электризующая, душевная сила.
   И опять наступила тишина между ними, нарушаемая смехом и французской речью посетителей. Он еще раз прижал ее руку к губам. В это время вошла официантка с мужчиной.
   - Здравствуйте.
   Француз поприветствовал их наклоном головы.
   - Что-нибудь из шансона. Пиаф, Матье, Каас? Лучше Каас, для русского.
   - Одна песня Каас, остальное Пиаф, за все …; евро.
   - Хорошо, - Георг протянул деньги. - Берите без сдачи. Мужчина вышел.
   Сделав несколько глотков из чашки, Патриция прервала слишком затянувшееся молчание. Все пошло отсюда, из кабаре, из ночных кафе Парижа. Из них вышла Пиаф, которая была для Франции каким-то символом, слушая Эдит, готова была плакать молоденькая Матье, дрожащая от своей страсти к музыке, а, смотря на славу Матье, сильнее хотелось петь Каас.
   - Да, шансон - современная эстрадная песенка из репертуара шансонье, мадмуазель шансон, - речь прерывается смехом.
   - Что? Что такое?
   -  Кто бы мог подумать, что я с горных высот Баха и Вагнера полечу в музыку французских кафе? - он сделал несколько глотков коньяка. - Ты мудрая женщина.
   - Почему?
   - Выражение глаз мудрое.
   В это время со сцены раздались слова француза.
   - Jojo для россиянина, - и указал на Георга рукой. Сидевшие в зале невольно повернули головы в их сторону. Выглядели они необыкновенно. Мадам во всем черном, сидящая, как с любовником, с русским юношей, с какой-то теплой, женской красотой.
   И зазвучала в зале музыка. Низкий голос мужчины выводил ту, ее мелодию. Да, французские слова лились из его груди со страстью Каас, с ее небольшой хрипотой, с ее дыханием, голос плавно набирал мощь и снова тихо ласкал душу. Фарнье почувствовала на своей руке чуть влажную кисть Георга, через минуту он сжал ее и не выпускал до конца песни, она поняла, каково было внутреннее напряжение его в эти минуты. После заключительных тактов песни наступило гнетущее молчание. Никто из двенадцати  присутствующих, включая бармена и официантку, не зааплодировали. Георг встал и громко захлопал, встала с аплодисментами и Патриция.
- И теперь из репертуара Эдит Пиаф. UN JEUNE HOMME CHANTAIT.
   Это была простая парижская песня Пиаф. Грудной, низкий голос француза нес в себе что-то от того ночного светила Парижа. Да, что-то зажило, что-то задышало в эти минуты от Пиаф. Поклонившись, француз сразу же начал новую песню. И через три минуты отзвучали последние такты. Песни Пиаф встретили продолжительные овации. Француз поклонился и хотел уходить, но в это время Патриция встала и подошла к нему, сказала тихо несколько слов, подошла к пианисту и договорилась с ним, он набрал несколько тактов, Патриция одобрила, подошла к микрофону и зазвучала песня Каас. Узнав первые такты, Геогр подошел к ней, до этого взяв розу из вазы. Она пела для Георга, не отводя своих глаз от его. Да, он любил эту музыку, достаточно было нескольких слов, пропетых с мелодией Каас, чтобы почувствовать, что душу охватил какой-то ток наподобие электрических зарядов, да, песня Каас совершенна и в целом и в малейшей своей части, каждое мгновение звучания сопровождалось чистейшим счастьем. Он готов был обнять, расцеловать эту женщину, сжать в руках, как некую райскую птицу, если одно подобие той доставляло такую радость, то, как бы он чувствовал себя с другой, носящей имя Каас? Как только она закончила петь, он поднялся на сцену и вместо того, чтобы дать розу, расцеловал ее.
   - Уберите их со сцены;,- раздались французские слова.
   - Выведите их из зала;;.
   К Фарнье подошел официант, сказал несколько слов. Перед тем, как отойти к столику, Патриция бросила на пол розу, добавив:
- Песню, которую пела Каас, будут помнить. И жизнь и история забываются, а мелодия помнится, простая мелодия французской песни.
- …;;;
   Она не передала Георгу смысл оскорбления, просто заметила, указав на посетителей:
   - Эти французы не любят Каас, - садясь за стол добавила. - Останемся еще на некоторое время.
   -  Я ее люблю полностью и безоговорочно.
   - Ты нашел кого-то, кого можно любить. Где-то я прочитала мысль, что все, что возникает, достойно гибели, поэтому было бы лучше, если бы ничто не возникало.
   - Человек по своей природе целостное, совершенное существо, но оно также беспомощное, аритмичное, само себе противоречащее, задыхающееся от жизни. Сознание непрерывно и свободно по природе, но также разорвано, растерзано, разбито на куски, в плену у постоянных желаний, и обусловлено сроком жизни. Да, но если отдельная жизнь сама по себе легка и если она оправдана собственным пусть призрачным, но счастьем и счастьем, которое она дает, то такая жизнь достойна гибели?
    После этих слов воцарилось тяжелое, зловещее молчание, длившееся несколько минут. Патриция вывела его из задумчивости, налив ему немного водки.
   - Выпьешь еще?
   - В метафизике Аристотеля считается, что все тела стремятся к покою, то есть к полному уничтожению.
   - Может быть.
   - А Лейбниц считал, что душа или, другими словами, энтелехия или нематериальная сила, неуничтожима и бессмертна. Сила - это загадочное понятие, никто так и не понял, что это собственно такое, сила - это мифическая величина. Очевидно, что сила, называемая человеческим духом всегда действует на расстоянии, понятно, что эта сила действует в безграничном пространстве, очевидно, что природа ее, извне, полностью не познаваема, мы все есть явления чего-то в себе сущего, да, душа – потусторонний мир для другой души. Лейбниц говорит о бесконечной делимости непрерывного человеческого ума, но также ум увеличивается и возрастает. Очевидно, что количество силы и энергии и ее аддитивная, постоянная величина также неопределенна, в конечном счете, для разума. Возможно, что такой первофеномен, как душа, так и останется загадкой для философов, точно так же невозможно до конца разложить феномен притяжения одного человека к другому. Я могу только наслаждаться Каас и проявлениями ее жизни, но объяснить полностью причину нельзя, как и нельзя передать словами, чем вообще она стала для меня. Как сказать по-французски: «Дорогая, безмерно дорогая Каас, вы самая прекрасная француженка и самая прекрасная певица на земле, вы любимы и будете любимы мной до конца жизни».
   Она перевела.
   - Два дня назад я видел ее слезы - самые дорогие, которые  видел в жизни, смешно? Это на каком-то концерте, давно. Перед песней что- то говорила, и на глазах стояли слезы, как только я увидел ее на экране, от волнения пересохло в горле.
   -  Еще бы, встреча с любимым человеком.
   - Вспоминаю черно-белую хронику, она стоит в 1998 году в «Олимпии». Он как, считается центральным залом Франции, храмом Пиаф?
   - Не знаю.
   - И вот стоит там эта худенькая, грациозная женщина в платье, свет сверху.
   - Как девочка Мирей?
   - Да, как Матье.
   - Наверное, волновалась и эта птичка, перед тем как преподносить свою душу.
   - И вся ее жизнь состояла на четверть, если не на половину из волнения, возвышенного волнения.
   - Невидимая, внутренняя дрожь перед тем, как открыть свою душу для сотен и тысяч людей. И вся жизнь ее была похожа на странную, тревожную сказку, как и теперь. Музыка сама по себе – это магия, самое глубокое опьянение, которое есть у людей, а ее музыка… - его речь прервалась. - У меня нет большого богатства, нет всемирной известности, чтобы притянуть ее, она старше на шестнадцать лет, живет в мире, говорящем на другом языке, но, несмотря на это, моя красота и душа вся принадлежит ей одной и будет принадлежать ей. Скажу ли я ей когда-нибудь хоть два слова, соприкоснутся ли мои
глаза с ее? Какой-то рок?
   - Лучше такой рок, чем те постылые радости, которые тебе могут дать француженки и россиянки.
   - В динамике считается, что тело, встречаясь с другим, более мощным, ничего не теряет от своего движения, встречаясь же с менее мощным, теряет столько, сколько переносит на него, разве это не относится и к живой духовной субстанции?
   Подошла официантка, положила счет.
   - Не беспокойся, предупредила Фарнье, я рассчитаюсь, - когда официантка ушла, она задумчиво произнесла. - Рок, по-гречески –  ANA KH. На самом деле Гюго обнаружил на стене собора Парижской богоматери эту надпись?
   - Рок – сложное наименование - нечто замеченное людьми, что-то тяжело описуемое.
   - Но те, кто встречались с роком, наверное, уверены в его существовании. Ты видел Notr- dam- de- pari?
   - Нет, я два дня только в Париже.
   - Поехали к собору, спать не хочешь, может ко мне, я одна?
   - В собор.



3
   Через несколько минут они уже сидели в машине.
   - Где-то была здесь ее музыка. Видишь ли, я ее тоже люблю, я  включу?
   - Хорошо.
   - Случайность или нет, что даже во Франции ты едешь с женщиной, поющей как Каас?
   - И женщиной похожей на нее. У тебя низкий голос с широким дыханием. Вы все-таки похожи.
   Они слушали голос Патриции Каас.
   - Ты прав, этот голос волнует и проникает до самого сердца.-  Он взял коробку от диска с ее фотографией. Потом закрыл глаза, было то мгновение, когда спадали последние цепи, и перед ним простиралось свободное, волнующееся море звуков. Машина быстро неслась по пустынному предутреннему Парижу. И их усталые души ласкала музыка, и они беззвучно плакали вместе, слезы подкатывались к нему и оставались где-то в гортани, что-то пел ее голос на французском, для сидящей рядом с ним женщины, пел на родном для нее языке. А в Георга эти звуки вонзались медленно, с болью. Пауза - играет один аккомпанемент, и снова неземные вздохи Каас, такие знакомые, такие желанные вздохи ее жизни.
   - Этот голос доносится всегда из другого, далекого мира, мира французской женщины, и он открыт для всех, у кого есть уши и  сердца.
   - Ее музыка, как небо, вечернее, ночное, утреннее, где существует она на собственных крыльях, все, что есть в этой музыке, есть просто Каас - хрупкая женщина, раздираемая изнутри страстями, возможно подверженная постоянным колебаниям, возможно, так и не достигшая счастья в любви, но наделенная громадной внутренней волей.
   Зазвучала песня  Le mot de passe
   - Ты плачешь? – спросила Патриция, остановив машину.
   - Да, последнее время это что-то часто стало случаться, как давно до этой музыки  не плакали эти глаза, казалось, что они не смогут увлажниться вообще, я не могу слушать эту песню без содрогания. Почему мы остановились? Почему выключила музыку?
Она нервно хлопнула кулаком по крышке пульта машины.
   - Достаточно! Сиди здесь. Мы  едем не в Нотр- дам,- сказала и вышла, захватив телефон. Через несколько минут вернулась. - Мы едем слушать орган в костел. Только что уговаривала ксендза.
   - Баховская Пассакалия вернет тебе разум. Через несколько минут мы зайдем в сумеречный костел, и вот когда в мрачном безмолвии прогремит Пассакалия в соль-миноре,  пугающе-грозная, вот тогда посмотрю, будешь ли ты говорить про французские песенки.
   - Я знаком с высокой музыкальной культурой.
   - Когда стоишь под высокими сводами старинного костела и слышишь, как будто над собой рев органа, вот тогда постигаешь, что значит человеческая мощь, заколдованная в звуки, что значит гений Баха во всей своей силе.
   Машина подъезжала к собору, готические башни которого врезались в мрачное парижское небо. Ворота были уже открыты, так что они сразу же прошли внутрь, в темноте церкви мерцала лампа около органного пульта, там  где сидел ксендз.
   - …;
   - …;;
   - Сейчас начнет.
   Они сели рядом на лавку.
   - …;;;
   -  …;;;;
   Странную картину представляла собой эта пара в темном, пустом кафедральном соборе.
   - Можно облокотить на тебя голову?
   - Да, ответила она.
   Ксендз набрал несколько проверочных аккордов, и начал исполнять Пассакалию. Из темной глубины костела разнеслись пугающе-роскошные звуки органа, и сразу же какая-то безудержная буря наполнила собор. Какая-то потусторонняя, нечеловеческая и таинственно гармоничная, можно сказать, вселенская масса звуков. Георг попытался что-то сказать, но слова были едва слышны. Эта музыка скорее похожа не на творение человеческого гения, а на природное свершение. В могущественнейших звуковых волнах содержалось, что-то безграничное и безмерное. Прогремели завершающие аккорды Пассакалии, и последнее эхо рассеялось в высоте свода.
   - Скажи ему, что аплодировать - это слишком человеческое после такого.
   Патриция перевела.
   - Если когда-нибудь существовала, что называется музыка сфер;, то она очень похожа на этот божественный смерч,- строго и громко выговорил Георг.
Она перевела.
   - Я не знаю лучшего способа вызвать ощущение величия бытия, чем баховские органные творения, - ответил ксендз.
   Патриция перевела.
   - Да, Бах звучит по-другому в соборе, под темными сводами, чем дома в записи. У меня бегали мурашки по спине.
   Она перевела.
   Георг продолжил:
   - Бах иногда выходил за человеческое и существовал в абсолютном космическом, такая Пассакалия, какую я только что слышал, и есть воплощенный в звуках космос или, лучше сказать, созданный по законам всеобще космического, единый, мощный мир. В величественном, вулканическом шуме баховского органа есть что-то метафизическое. Такое чувство, что Бах на протяжении Пассакалии ведет тебя по другому миру, лежащему за гранью всего ограниченно-человеческого. Впечатление такого, как если бы вдруг открылся текучий, бушующий, устрашающий, огромный и непостижимо совершенный мир, - добавил. - Переводить не надо. - Попроси сыграть что-нибудь еще перед отходом.
   Она исполнила просьбу, когда ксендз ушел, тихо произнесла:
   - Фантастическая ночь. Россия, Каас, песни в кабаре, а теперь вот сказка баховских времен. Георг? Слышишь меня?
   - Да. Последние месяцы лишь образ Каас отчетливо стоит в моем сознании, все остальное не имеет яркости.
   - Не становись параноиком.
   После этих слов воцарилось тягостное, несокрушимое молчание, которое нарушилось могучим вступлением прелюдии, и через двенадцать минут снова тишина, как после шторма с громом.
   - Поблагодари его тепло, и пойдем.
   Она кивнула головой и направилась к органу.



4
   Георг неподвижно рассматривает фотографию, Фарнье рядом ведет машину.
   - Когда я хочу себе представить какой-нибудь образ современной женщины, достойной настоящей любви и уважения, мысль притягивается к Каас.
   - Откуда ты знаешь, какая она в жизни, какая с мужчинами?
   - Знаю, волшебство ее голоса ощутили многие люди, Каас многие любили и любят. У нее хрупкое, худенькое тело и довольно мужественное лицо, душа выглядит также: хрупка и изысканна и в тоже время цельная и крепкая, как монолит,  природа подарила ей что-то необъяснимо прелестное и в тоже время сильное, глядя на нее испытываешь наслаждение, верхняя губка у нее так мило, решительно приподнята, стремительный подбородок в слиянии с челюстными костями говорит о мощной воле.
   - И большие веки над голубоватыми глазами.
   - Думаешь, я не размышлял, какая она, неизвестная Каас? Какое было ее детство, юность? Малышка начала жизнь в небольшом французском городке Форбах в 1966 году от Р. Х.  Должно быть ранимое, влюбчивое создание рано почувствовало в себе какую-то созидательную, божественную силу. Представляю ее маленькой, удивляющей своим мощным голосом, с тринадцати лет она поражала пением в кабаре и чуть позже проснулась знаменитой. На девушку падает лавровый венок, успех диска баснословный, по всему миру продано 2  миллиона экземпляров.
   - Если представить себя на ее месте, может закружиться голова.
   - И девушка уже не просто гражданка Французской Республики, а предмет боязливого почитания, венценосная особа, известная во всем мире.
   - Внешне все великолепно, блистательно, но…
   - Но, что с обратной стороны медали? Во что ей обошлась ее жизнь, знает только она сама, вся ее слава куплена ее собственной кровью. Я слышал ее смех, это не счастливый смех, мне кажется, что ее смех был какой-то передышкой в непрерывно-напряженной структуре ее души, а музыка была метафизическим отдыхом, морем одушевленных, магических созвучий. Музыка не земная твердь, где можно просто находиться, существовать в море звуков - это плыть в безграничном просторе, в таинственном воздухе душевности, там нету точных карт и неизменного компаса, там можно только плыть, боясь утонуть.
   - Ты не знаешь, в какой день она родилась?
   - 5 декабря.
   - Через пять дней где-то отпразднует, - машина остановилась. - Мы приехали, - Что теперь, мой милый?
   - Пора.
   - Побудем еще несколько минут.
   - Поцелуемся на прощание.
   - Будешь думать, что я Каас? Думаешь, стоит? Мы же не прощаемся.
   - Да, стоит.
   Она придвинула лицо. Они крепко прижались, губы соединились.
   - Пора,  запиши здесь свой телефон, вот моя  карточка.
   Записывая, он проговорил:
   - Приедешь ко мне 5 декабря, встретим ее тридцативосьмилетие?
   - Да.
……………………………………………………………………………



5
   Парижская ночь 1 декабря 2004 года. В комнате Георга играет музыка, череда мыслей наполняет его сознание.
   - С апреля прошло 5 месяцев, и каждый день за это время, практически каждый час своего бодрствования  я думал об этой женщине. И ни разу за все это время во мне не убавилось любви к ней, но она даже не знает, что где-то есть полная любви душа неизвестного юноши, тайно обожающая ее, - садится напротив большого зеркала. - Приятно сознавать, что лицо отмечено ее чертами, вплоть до мелочей, все то же. Подобное подобному радуется, и душевная реальность притягивается к себе подобной. Морфологическая родственность двух телесно-душевных субстанций.
   Звучит песня Quand j, ai peur de tout (Когда мне все страшно;. Когда я боюсь всего вокруг.), - и вот мелодия  и голос завораживают.  - Когда мне все страшно, когда я боюсь всего вокруг. В этих нескольких словах выражена древняя и новая, не отменяемая, вечная правда ее жизни, моей, … Душа – самое ранимое, самое восприимчивое и нежное из всего, что есть на земле, а может быть и во всем универсуме, а такая хрупкая, сверхутонченная организация,  как ее, тем более остро чувствовала и чувствует тревогу, а иногда проникающий до мозга костей страх перед сошедшим с ума миром.
В Египте верили, что за гробом человек предстает перед судом. На этом суде выносят приговор жизни человека, и первым и высшим основанием для него является взвешивание сердца. Я знаю, что это за тридцативосьмилетнее чистокровное женское сердце, которое где-то и сейчас отбивает свои удары, - достает бумаги, читает  перевод ее песни. - «Des mensonges en musique». «Вы,  которые продаете слова вранья в музыке, покажите мне, фото героической, самоотверженной любви. Покажите мне то, что вы называете…; Ваши плохо написанные, не так любимые, не так сыгранные песни,  но это моя жизнь». Она-то не играла со своей жизнью, она вглядывалась в действительность и, отворачиваясь от ее нищеты, наверняка, в глубине души помышляла о героической любви. Ее сердце имеет свой вес, свою цену, свое количество зарубцевавшихся ран, - читает дальше. - «Я вас люблю тем, что живу, тем, что всегда пою любовь».  Как просто, как по-женски, или это: «Эти мужчины не дают мне ничего, кроме денег», или: «Какая же утомляющая идея  (дословный перевод: «Идея тухлая на корню».) быть вялым, бархатистым,  делать жизнь и войну».  Жизнь Каас - это десять часов ее музыки и поэзии. Эти часы особенные, заколдованные, протекающие в своем пространстве. Почти два десятилетия женской жизни сжаты в звуки. Жизнь Каас - это драма, разыгрывающаяся и по сей день, то есть первого декабря 2004 г. от Р. Х. То, что происходит в этом году и то, что происходит сейчас, в этот морозный вечер, - никогда не повторяющееся переживание. Только однажды, в нашем времени, в нашем мире, в нашей жизни этот русский юноша полюбил тридцативосьмилетнюю француженку. Прошедшие 5 месяцев, отмеченные ее личностью, никогда не повторятся и впереди предстоящее неизвестное этой любви, которое тоже, никогда больше не повторится в истории, - читает.- «У мужчин, которые проходят, улыбки немного похожие на гримасы», или: «Мужчины, которые проходят, волнуя меня, оставляют меня всегда с моими мечтами и моей тоской». Скорее всего, так и было, и, скорее всего так и есть. Возможно, что и она каждый месяц невольно ждет чего-то большего. Как язвил Ницше: «От осадка жизни они надеются получить то, чего не могло дать первое страстное движение», - читает. - «Ou sont les hommes», - дословно - «Где же мужчин?» В песне она спрашивает, куда подевались люди, которые принимают правильные решения, которые способны управлять нашей страной? Большую часть жизни Патриция пела о любви, наверное, некоторые песни были о мужчинах, которые владели ее душой, -  читает. -  «Мне нравится украсть одного из них на месяц, на год». «Мужчины, которые проходят, сохраняют всегда сердце потерянного ребенка». Среди всех ее прошлых мужчин хоть один понимал, какое она чудо, хоть один любил ее всей силой души? Хоть один мужчина любит ее сейчас по-настоящему? - читает.- «Where Do I Begin», «Autumn Leavеs», «The Summer Knows», «If You Go Away»- эти песни выражают душу, чувствующую свое позднее совершенство, мелодизм достигает магической силы, звуки из ее губ сразу же подчиняют своему обаянию. Музыка альбома на английском языке выражает сложившееся совершенство души, это музыка зрелой женщины, напоминающая сияющие осенние дни. От «Rein Ne Sarrete» исходит тепло позднего светила. Ощутившая свое величие душа Патриции поет на английском, наверное, уже несколько уставшая от своих стремлений и обретшая свою позднюю мудрость.  Вслушайтесь в фортепианное вступление этой песни, вслушайтесь, как начинает тему ее голос, как освобождают дух эти звуки. Ему вспомнились слова: «В твои глаза я заглянул недавно  о, жизнь: золото мерцало в ночи глаз твоих - сердце мое замерло от этой неги». Ее музыка единична, ее никогда больше не создадут вновь за все время существования мира, но она и не исчезнет в нашей здравой памяти. Что мы можем знать, что чувствовали Антоний и Клеопатра или, скажем, мона Лиза и Леонардо да Винчи, или Абеляр и Элоиза? Если бы мои разговоры были сохранены где-то на бумаге, то еще не родившиеся могли бы узнать, что такое любить живущую Каас. Шум веков исчезает, и остаются только написанные слова, ноты. Посещают ли ее мысли о смерти, о бессмертии? Она похоронила мать, брата. «Чья жизнь в стремлениях прошла, того спасти мы можем». Так было написано Гете в конце жизни, не ей упрекать себя в слабости и холодности, проявленной в жизни. Труд ее жизни должен сохраниться для других поколений. Переведена ли ее музыка в нотную запись, и займется ли этим кто-нибудь, когда-нибудь вообще? Достаточно будет ста, ста пятидесяти лет для полной перемены технического облика мира. И все носители, содержащие в себе ее песни, возможно, никогда не будут вскрыты. И будет ли через сто - триста лет кем-нибудь проявляться интерес к ее имени? Допустим, она сказала бы: «Что мне до бессмертия моей музыки в веках, тогда мне уже будет все равно». Но люди, любящие ее искусство, имеющие прямое к нему отношение и ответственные за наследие, имеют право также относиться к проблеме? - в комнате наступила тишина. Он сел за фортепиано, начал играть.               
- Мелодическая структура ее темы столь же спонтанна и неуловима, как у Моцарта. Неуловимая и неразложимая составляющая - дух делает из набора звуков чудо,- он исполнил произведение от начала до конца, потом проговорил. - «Мне до нее, как до звезды небесной далеко». «На что искать далеких звезд? Для неба их краса. Любуйся ими в ясную ночь, не мысля в небеса»;. Еще один день и одна изумительная ночь,  наполненная любовью.
……………………………………………………………………………



6
     Пятого декабря в гостиничном номере Георг сидит за фортепиано. Стук в дверь.
- Открыто.
- С праздником.
- Тебя тоже.
   Фарнье разделась, села за стол.
   -  Именно в этот день тридцать восемь лет назад на французской земле появилась девочка, которой дали имя Патриция. В этот день ее голубые глазки открылись солнечному свету. Наверное, этим вечером она в каком-то своем кругу смотрит на ослепительное минувшее. Позади ее головокружительная жизнь от детства в многодетной семье до тридцативосьмилетней, всемирно-признанной Каас, записывающей седьмой или восьмой альбом, а в промежутке живая, великолепная, головокружительная жизнь, на фоне вывихнутого времени и агрессивного псевдоискусства.
   - Надо поставить розы в вазу.
   - Розы ее любимые цветы, хорошо, что ты их принесла, - он исполнил начало мелодии на фортепиано. - Это была переложенная песня Патриции. Над всей Европой сейчас, как и у нас, вечер. И в ее глазах тоже вечер, а затем и над ее и над моей головой настанет ночь. Есть хоть какое-то знание о ее существовании. Я выучился играть на фортепиано, собственно только для того, чтобы играть Каас, таково было желание исполнить ее музыку в действительности. Сила Каас в том, что ее музыка в своей основе классична и при этом полностью свободна по духу. Ей особенно удаются песни, содержащие в себе тоску, песни полные затаенной боли, кажется, что она сама не  знает, как у нее получалось создавать такое. Ее музыка, как и ее личико, которым любовался весь мир, содержит в себе что-то такое милое.
   - А если бы Каас сидела здесь, я была  бы переводчицей, что бы ты сказал? - она поставила розы в вазу.
   - Помните, что живет человек, который из месяца в месяц с трепетом, а иногда с дрожью будет думать о вас. И еще слова: «Истинная любовь - исключение, встречается она два - три раза в столетие».
   - А, предположим, стал бы ты всемирно-известным писателем, о чем бы тогда думал?
- Как дожить жизнь спокойно.
- Так лучше сейчас об этом думай. Или если бы ты держал в «левой руке» все тайны этого мира, а в «правой» все тайны загробного, чтобы тогда думал?
   - Как не сойти с ума, и не сделать ошибок. В древнем Египте существовало верование, что умерший приближался к весам Осириса, «сердце» было на одной чаше и «правда» на другой, взвешивался объем сердца, и выяснялось, насколько правдив был голос покойного. Я вел это «египетское, мистическое» бытие задолго до того, как узнал про эту легенду. И путь моей жизни ведет не к английской комфортной жизни с женитьбой, а длинными, сфинксовыми аллеями, сквозь окаменевшие главы «Книги мертвых» к гробу, как к назначению  и цели одиноко бредущей души.
   - Эта многовековая сказка содержит в себе мудрость, подходящую для всего последующего существования человека на земле.
   - Вести жизнь в скудном, сером окружающем мире, где так мало что способно внушить любовь и радость или исполнять свой неписанный долг на «египетском пути»? Я выбрал последнее.
   Георг и Фарнье сели за стол, выпили за Каас вина.
   - Она даже не догадывается, что где-то тоже празднуют ее день рождения, - сказала Фарнье.
   - По-русски размышляют о ней.
   -  Если бы Каас увидела тебя этим вечером, сидящим за фортепиано, играющим ее музыку, то…
   - Что то?
   - То, каково же было бы ее изумление, - она села за фортепиано, сыграла мелодию. - Ты сказал бы Каас, что будешь любить ее до конца жизни?
   - Да.
   - Своей или ее?
   - До конца моей жизни. Возможно, что мне придется пережить ее, но не светлую память о ней.
   - Любить до конца жизни, ты отдаешь отчет, что ты говоришь? Тебе двадцать два года, ей тридцать восемь, через пятнадцать лет тебе будет тридцать семь, ей пятьдесят три. А если появится молодая, красивая, полная свежести и жизни, говорящая на русском, французском или каком-нибудь еще языке, предлагающая радости любви, то…
   - То я все равно был бы верен. Есть одна старая легенда, согласно которой, кто спускался в чистилище св. Патрика, уже никогда не мог смеяться, неподвижность лицевых мышц, ответственных за появление улыбки служила удостоверением подземных странствий, точно так же и мое сердце, испытав однажды на себе музыку Каас, никогда не сможет ее забыть или, лучше сказать, что душа, пройдя сквозь мистические пространства ее музыки, никогда не сможет их позабыть. В ее душе есть что-то такое, что уже не умрет, что повторялось и повторится тысячекратным эхом.
- Звуки ее голоса уже разнеслись по миру, но как долго они будут жить на земле?
  - В любом случае Патриция Каас жила, и жила она не напрасно. Музыка - это своего рода спасение, освобождение от чар материального мира и его фактов. Для скольких людей ее музыка была этой освобождающей областью, лежащей за пределами  тягостного и горького мира? Гете как-то заметил, что всякий новый предмет, хорошо увиденный, открывает в нас новый орган. Дело в том, что любимый человек и есть такой предмет, только он имеет настолько сильную власть, что и внешний мир воспринимается глазами любимой. Люди в основном проходят по жизни в одних языковых и культурных мирах и особенно не задумываются про иные жизненные перспективы или иное восприятие мира. А в моем случае.
   - В  случае интернационального чувства.
   - Поначалу было непривычное ощущение. Перед моим внутренним взглядом расстилалась жизнь, проходившая в другом языковом и смысловом измерении, ее сознание имеет свой светомир. Сперва умиляло узнавать через явленные формы ее жизни, лежащие в основе душевные движения. Я пробовал воспринимать реалии своей и в целом нашей жизни так, как если бы она это воспринимала.
   - Смотреть французскими, женскими глазами?
   - Произошло какое-то смещение во времени, когда я увидел фотографии ее молодой, я полюбил ее молодую, когда увидел фотографию теперешней Каас, то также полюбил.
   - Редкий случай, у тебя какая-то любовь без возлюбленной. Даже смешно, у тебя постоянная тоска по той, которой ты никогда не видел живой перед собой и которой возможно никогда рядом не будет.
   - Важно, что она есть в эту следующую минуту, что где-то бьется ее сердце, где-то наполняются дыханием ее легкие. Тысячи километров, отделяющие ее от меня, не имеют значения, - он включил музыку. - Ее голос прилетает как дальний ветер, он несет с собой горящее, обжигающее дыхание, он сметает все на своем пути, просто заносит вам в душу раскаленный воздух от сердца Каас. Как только я слышу эту музыку, душе легче становится, в ней живет, дышит любовь.
   - Знаешь, что такое гипноз?
   - Русское слово гипноз произошло от греческого, означающего сон, это почти что сон.
   - Это состояние неполного частичного сна, вызываемое внушением. Так вот, предо мной сомнамбула. Ты в гипнозе с того самого времени, когда начал слушать ее музыку и думать о ней. Не отдавая себе в том отчета, твое сознание ежедневно обращалось к ней, а потом ты стал думать о Каас постоянно, ежечасно.
   - Все происходило именно так с весны 2002–го года, на охваченное волевыми судорогами сознание она подействовала как успокаивающее средство.
   - Как гипнотизер она вскружила, воспалила твою голову, хотя и не знает о ее существовании, ее практически всемирная слава, ее богатство, о размерах которого сложно что-либо сказать, наконец, ее выточенная внешность подействовали гипнотически.
   - Что ж, если я во сне с названием «Музыка Патриции Каас», то я ни за какие богатства мира не соглашусь просыпаться.
   - Такова задача искусства, притупить у человека чувство действительности и под гипнозом заставить его вести мнимое существование.
   - Не всякая музыка, не всякое искусство способно усыпить, для влияния необходима магическая сила.
   - А у тебя галлюцинаций не было? - вдруг спросила она.
   - Они в основном возникают при болезни и тяжелых душевных потрясениях. Да, она и ее музыка становились настоящим потрясением, исповедальная, жгучая, иногда диссонирующая, но всегда прекрасная.  Конечно, можно сколько угодно говорить, что это всего лишь песни кабаре, что это не музыка большого стиля. Старомодный аристократ  добавил бы: «Дело не в том хорошо это или плохо, это не искусство вообще»;. Но мне было не до постылостей образования, я трепещу и замираю от восторга от не шансонетной, не богемной, а божественной Каас, опознавая в этом голосе свои собственные порывы, тоску  и свое ликование. Я знаю точно, что ее голос умиротворяет душу. Без этой музыки я уже не смогу обходиться всю жизнь. Вот она, любовь до конца. Я довольно хорошо знаю мировое музыкальное наследие, но душа тянется не к нему, а к … французским песенкам.  Музыка кажется нам прекрасной, когда мы чувствуем, как на нас мягко нисходит настойчивое требование наслаждаться ею снова.
   - Любить за что, не зная - вот любовь земная.
   - А если бы ее не было?
   - Если бы ее музыка не звучала около меня, то я не был бы теперь здесь с тобой и чувство одиночества было бы еще более острым и мгновения тоски еще более черными, и душа была бы по-прежнему холодной и без настоящей любви.  Один испанец сказал: «Душа мистика, философа, влюбленного напоминает неподвижную гладь вод, которая безмятежно покоится в лучах всепоглощающего солнца». Я чувствую, что с каждым днем моя душа все больше становится похожей на это зеркало, которое ежедневно наполнено лучами своего солнца, душа, как море, освещена заимствованным светом, то, что находится вокруг, имеет второстепенное значение. Наверное, сам взгляд мой стал «невидящим» и «отрешенным». Моя душа испытала много чувств, много пережила и все прочувствованное мной оседает на темное дно, там оно и остается, но никогда не исчезает совсем, и последние два года на успокоившейся поверхности там сияла женщина. И мысль о том, что она живая, действительно существующая личность, и что сегодня есть и ее сегодня, а завтра будет и ее завтра, рождает какой-то прилив. Факт существования этой женщины, вот что радует душу. Сознание влюбленного постоянно настаивает на реальности того человека, для меня уже осознание реальности, утверждение ее реальности есть наслаждение.
Меня постоянно гнетет ощущение времени: постоянный взгляд в прошлое, настоящее и будущее. Много размышляли над этим необратимым движением жизни. И лучший способ сбросить с себя эту тяжесть - изменить направление существования, к примеру попасть в область искусства или отвлеченной мысли. Замечено, что в музыке нет прошлого, музыка - то искусство, которое наилучшим образом воплощает другое, цельное во времени бытие. Переживать музыку, значит оказаться в живом настоящем, в абсолютном теперь.
   Она включила музыку, налила вина.
   - Я сравнивал свою душу с глубоким морем, покоящимся в любимых лучах, именно этот образ наиболее точно передает мое состояние. Успокоившаяся громадная поверхность вод, покорно отражающая Каас.
   - Поплачь, не стесняйся меня, -  она села рядом, легко прижала его голову к груди. – С тобой еще будет происходить такое.
   Георг, снова пораженный звуком голоса Каас, сильного, нежного голоса, закрыв глаза, тихо произнес:
   - Не знает, что где-то есть полное слез лицо неизвестного юноши, влюбленного в нее.
   - Твоя память вращается в каком-то одном круге, либо ты слаб, чтобы выйти из этого круга, либо эта любовь действительно заколдованная область в которой ты и останешься.
   - Но я и не хочу выходить из нее.
- Сегодня позвонил своей сестре в Россию, она съязвила: «Можешь успокоиться, твое письмо до Каас никогда не дойдет».
   - Для героической любви разве существуют подобные препятствия?
   - Я слышал историю про простого русского юношу, безумно влюбившегося в «Мадонну». Он посылал ей письма, выучил специально английский язык, и добился встречи. И знаю еще, что она возила его по какому-то городу, покупала подарки.
   - Почему бы тебе за французский не взяться?
   Фарнье взяла книгу.
- Марлен Дитрих. Голубой ангел, читал?
   - Да.
   - И что заключил?
- Умерла женщина, и все забыли.
   - Не забыли, Москва в этом году книгу издала.
   - Но кто смотрит ее фильмы?
   - А кто сейчас Гомера читает?
   - И льва Толстого мое поколение уже не читает. История Пиаф и Дитрих это история большого ажиотажа, закончившегося вместе с их смертью, спроси  сейчас у кого-нибудь, когда он слушал последний раз Пиаф? Со странным чувством я открывал черную коробку с дисками Эдит, как дверь в склеп. Как будто шум всего ее окружения навсегда исчез и зазвучал только голос Пиаф, оттуда, из «мертвой» первой половины столетия доносились одинокие такты жизни Пиаф.
Скорее всего, когда-нибудь так будет восприниматься и Каас. Легендарный ореол исчез, шум вокруг имени и преклонение перед живой звездой тоже, и осталась только музыка Пиаф, равная самой Пиаф, не больше и  не меньше, чего достигла, то и осталось. Сама Патриция холодно высказалась на счет этих женщин, с великим «воробушком» французской сцены ее роднит только международное признание, а с аристократичной Марлен тонкие черты лица и сильный характер.
   - Но я и Каас все-таки женщины, мы можем называть себя сильным полом, но слабый пол останется слабым полом. Как женщина, она прожила роскошную жизнь, было одно, наносное, то, что от века, но было и другое.
   - Вино не допито.
   - За вашу любовь.
   - За мою любовь.
   Они выпили вино.
   - Георг?
- Да.
- Когда ты уезжал из дома, где он, кстати, находится?
- В Москве.
- Так ты уезжал на время или навсегда?
- О чем ты?
- У тебя нет родителей, друзей, которых ты навсегда покинул?
- Почему навсегда?
   - Предположим, ты встретишься с Каас, или она прочитает письмо и скажет: «Оставайся со мной». Или спросит: «У тебя любовь на время, до отъезда домой, или хочешь остаться со мной до конца?» Остаться с ней, значит бросить все прошлое в Москве и начать глубоко учить французский, и жить среди другой нации в совсем другом мире, говорящем на другом языке. Ты отчетливо представляешь себе это? Здесь или-  или.
   - Когда я выезжал, я не думал, что все может зайти так далеко.
- А теперь? Или, или: или она, или вся прошлая жизнь.
   Георг молчал.
   - И ты думал о героической любви?
   Он разлил в бокалы вино.
   - Так что же ты мне твердил о любви?
   - Да, если бы она согласилась, я остался бы с этим человеком до конца.
   - Ты останешься в одиночестве.
   - Одна Каас дороже мне всех ныне живущих людей. Если бы моя жизнь хоть немного радовала ее…, - он не договорил.
   Фарнье подала бокал, чокнулась с ним.
   - В таком случае за героическую любовь. Ты на самом деле очень твердый человек.   
   - У человечества существует одна старая идея о вечном циклическом возращении всех вещей и существ после мирового пожара, существует идея смены земных существований одной и той же души. Мне кажется, что я любил Каас всегда,  неизвестно с какого времени прежних жизней, кажется, что так должно было быть, чтобы мои глаза, два года назад, открылись навстречу ей. Я слышал ее смех.
   - Как, божественно?
   - Он очень похож на мой, у нас схожая худоба, схожие лица. Ты спрашивала меня: «Если бы я держал в «левой руке» все тайны этого мира, а в «правой» все тайны загробного, чтобы тогда думал?» И добавлю еще, имел богатство фараона, я бы думал, что одного мне все-таки так мучительно не хватает.
   - Мы оба знаем чего, одной французской птицы.
   - Да.
   - Ты понимаешь, что возможно никогда с ней не встретишься, никогда не прикоснешься к ней?
   - Но то, что под солнцем по-настоящему я буду любить только ее, что все это было - неопровержимая правда, и то, что я признаю в ней великого музыканта тоже правда. Чтобы понять личность, надо учитывать обстоятельства, в которых она существовала. Скорее всего, Каас училась музыке в напряженных жизненных условиях, потом встал вопрос о хлебе насущном, ей приходилось давать музыку, она стояла «под выстрелом в упор», надо  было у микрофона как можно лучше создать искусство, и она это делала, по мере женских сил. Это Бетховен отдавал отчет, колдуя над нотной бумагой, и, думая денно и нощно над музыкальными структурами, что все, что он делает, он делает, наверняка, на века, он понимал, что его чернила на бумаге уже при жизни воспринимали как творения бессмертного. Ее что, учил Бах контрапункту или Вагнер оркестровке, или она обсуждала с Шостаковичем вопросы композиции? Само время - конец 20- го столетия не содержит в себе  известных, великих имен композиторов,; хотя музыка сейчас превалирующее искусство. Шоу-индустрия, шоу-бизнес в прямом смысле этих слов вместо бессмертного биения пульса музыки, но во всех этих обстоятельствах, в самом бешеном движении последних десятилетий она делала искусство.
- Ты не голодна?
- Нет.
   - Извини, мы почти не говорим о тебе.
   - У меня обыкновенная женская французская судьба.
   - Я даже не поинтересовался, откуда ты знаешь русский?
   - Мать умерла в России, с девяносто седьмого года мы жили пять лет в Петербурге. Люди везде одинаковые. Лица всех нынешних больших городов приобрели одно и тоже выражение лица и внутри их все тот же повторяющийся, несокрушимый круг: хищнический, предпринимательский дух, деньги и внутренняя разобщенность и одиночество человека, как результат, - помолчав продолжила. - Мне кажется, что тебе нужна не девушка, не женщина, а что-то абстрактное, но женщины везде одинаковые. И эта твоя тяга к иностранке, либо иностранкам, есть желание заменить известное человеческое неизвестным.
   - Влюбленные сами создают себе сновидения.
   - Но сны заканчиваются.
   - И открываются глаза, а ум все тот же, усталый и не изменившийся, припоминает прошедший бред.
   - Если здраво рассуждать, с ней бы ты жил за свой или ее счет?
   - Я, кроме того, профессиональный художник.
   Она засмеялась.
   - А со мной бы ты мог жить не особенно заботясь о деньгах. Я к тебе уже успела привыкнуть, я, в общем-то, одинокая женщина.
   - И если я останусь во Франции, то ты пообещаешь не бросить меня? - он пристально всмотрелся в ее глаза?
   - Да, пообещала бы, и заботилась бы о тебе.
- Опасное молчание.
   Она села за фортепиано, открыла крышку.
   - Сейчас сыграю баховскую прелюдию. Вслушайся, как она начинается; как шаги старого человека, самого Баха, сосредоточенно приближающегося к последнему пределу,- ее пальцы коснулись клавиш, и воздух наполнился звуками.
   Когда воцарилась тишина, она сказала:
   - С Каас тебе будет тяжело, а легко со мной, и ты будешь любим, помни, что сказала, это не пустые слова, - и потом. - Упоительная мелодия старой Германии, сияющая нам короткий час. Мудрость и любовь явления всюдные, общие, чтобы понимать дух Баха, не надо быть немцем, чтобы понимать дух Каас, не надо быть французом.
   Георг подошел, положил руки на ее плечи.
   - «День смерти лучше дня рождения», - сказал Соломон, сколько страшной мудрости заключено в этих словах.
   - Возможно, день смерти есть и день рождения;.
   - И связь причинности, в которой существует душа, никогда не разрывается. Мне иногда кажется, что вся жизнь, можно сказать, сама Земля, опутана помимо простой логической причинности, еще и таинственной и все так устроено, что слишком мало фактического для цельной теории, относительно последней;;.
   - Как будешь встречать новый год?
   - Мне безразлично.
   - В мыслях с Каас?
   - В действительности хотел бы с тобой.
   - Давай у меня, я одна живу.
   - Хорошо. Только что вспомнил подходящую историю: знаменитому русскому поэту, Блоку начала писать письма девушка. Ей было двадцать, ему за тридцать один, она влюбилась в него без памяти и хотела соединить с ним жизнь. Потом он ей написал. Что не только молод, но и бесконечно стар, и скоро все закончилось.
   - Мне вспомнилась египетская сказка, в ней рассказывается о мудром юноше, сыне Осириса и описывается загробное царство, куда он ведет своего отца. Ты тоже мудрый юноша, дорога которого лежит не к жизни, ты на самом деле похож на молодого фараона, как харизматическая фигура, наполненная внутренним светом и которая посмертно обожествится, и попадет в компанию бога солнца Ра, не хватает еще гробницы и гроба с каменным портретом. Ты сказал, что тянет к старшим женщинам, странный выверт психики, в основе которого лежит тяга к вечеру, прохладным сумеркам, усталой красоте, а не к солнечному дню.
   - Да, меня тянет к молчаливым и вдумчивым, стойким, как гранит, с отточенной чувствительностью и с беспощадно проницательными глазами.
   Потом она подошла, сжала его руку и тихо сказала:
        - Оставайся со мной в Париже или где угодно, живи, как захочешь, но со мной. Я буду видеть тебя насквозь этим пронизывающим взглядом и буду любить, как египетский талисман, которым колдуны вызывают особенные сны. У меня внутри все та же тоска и ностальгия по духовному миру, по цельности мысли и гармонии искусства, среди шума утомляющей разрозненности. Общественная жизнь, государство, это внешние факты, а страшная откровенность безграничного духовного мира есть что-то совсем другое. За пределом res publica, общественного дела, человек виден таков, каков он есть, незамаскированный. В жизни хочется, чтобы был кто-то, на кого можно было бы опереться, как на авторитет. И вот за этим гражданским пределом, общественным мнением  почти все мои знакомые и бывшие мужчины были всего лишь беспомощными детьми, а если допустить, что все лучшие, президенты, общественные лидеры и так далее  такие же, словом, дети?
   - Да, иногда, когда  всматриваешься и вдумываешься в жизнь людей, создается впечатление, как от большой психиатрической больницы. Гордые и довольные, только чем? Я-то хоть понимаю чудовищную трагичность нынешнего состояния мира. В 1957 году  один мужественный испанец;заметил: «Мы чувствуем, что внезапно стали одинокими, что мертвые умерли всерьез, навсегда, и больше не могут нам помочь. Следы духовной традиции стерлись. Все примеры, образцы, эталоны бесполезны. Все проблемы, будь то в искусстве, науке или политике, мы должны решать только в настоящем, без участия прошлого». Сейчас, в 2004 году, все, вдумывающиеся, более или менее понимающие люди, пожалуй, согласятся, что они одиноки еще более.
   - Можно тебя обнять?
   - Да.
   - Обещай, что не бросишь меня, - прижимая его грудь сказала она. - Что мы хотябы останемся друзьями?
   - Обещаю, что не оставлю.
……………………………………………………………………………..


 
7
   Под утро он вернулся к хозяйке. Не включая свет, в одежде лег на кровать, он чувствовал, что его тело то знобило, то становилось жарким, дрожь, холод и тонкий нервный ток пробегал по жилам. Только однажды, несколько лет назад, такой ценой ему обходилась любовь. Нежность к Каас переполняла душу, дурманила разум, ему отчаянно захотелось увидеть Каас, так захотелось, как никогда. Потом он начал понимать, что его рассудок проваливается то ли в сон, то ли в бред, то ли в помешательство. Его мозг был расстроен, пред глазами появлялась галлюцинация. В комнату попадал свет. Он приподнял голову, ему виделось, как открывается дверь, и в дверном проеме стояла женщина, Каас. Он понимал, что это бред, но как его сознание с такой точностью сконструировало ее очертания. Мороз пробежал по телу, он вскочил с кровати, отошел к стене, женщина приближалась. Ее зрачки впились в его, еще немного и Георг потерял бы сознание. Зрение мутилось, она просто стояла в метре от него, потом до слуха донеслись слова. Он едва не упал в обморок.
   Здоровое сознание возвратилось к нему. Темная комната. Пустота. Он лег на кровать практически парализованный страхом. Страх - единственное, что он чувствовал. Страх пробегал по позвоночнику, подкрадывался к гортани, минут десять он боялся шелохнуться, в комнате стояла жуткая тишина. Сколько он себя помнит, галлюцинация ни разу не посещала его. Кому-то понадобилось, чтобы это появилось перед его разумом, она была в простой одежде, с простой прической и что-то сказала своим громким голосом. Так и должно было быть, для такой любви лучшее место ночное безмолвие замков, дворцов, пирамид и темнота безлюдной парижской гостиницы. Лежа в постели, он повернулся к подушке, как бы желая коснуться теплой щеки, будто хотел согреть ее. Если его душа была больна, что видела галлюцинацию, то тем более она грезила, это невозможно было отнять, он был похож на ребенка и верил, что живое тепло его души помогало ей жить. Свет луны осветил стол с книгами, кровать и застыл на бледном лице спящего Георга. Когда его разум уходил в сон, он думал о любимой певице, когда он проснется, он почти сразу же вспомнит о ней же.



8
   День 31 декабря тянулся долго и уныло. Любовь действительно завладела его телом и душой. Все вызывало в нем мучительную тревогу и раздражение: и внешний мир, он прогуливался по предновогоднему Парижу, пытался читать, и одиночество также тяготило его,  ночное видение постоянно возникало перед глазами. Он находился на какой-то грани с помешательством. И только когда слушал музыку, не Каас, она бы затянула его, как водоворот, тоска отступала, мысли прояснялись.
   Вечером Фарнье, когда услышала про галлюцинацию, приехала к нему с успокаивающими таблетками и увезла к себе. В 22 часа они были у нее дома.
   - Мне удалось узнать, - он начал читать, -  что девятого декабря этого года Каас  в Париже наградили высшим германским орденом «За заслуги», и произвели  в офицеры  ордена первого класса, за высокие заслуги перед Германией. Торжественная церемония награждения  прошла в резиденции германского посла. Написали, что она удостоена награды за благотворительную деятельность в пользу детей-сирот и детей из неблагополучных семей, а также дали титул или орден, не знаю,  крестной матери «третьего полка совместной франко-германской бригады. Достойная женщина, богатство ее не испортило, хотя общественное признание обычно вызывает  тщеславие и агрессию.
   - Ей завидовали.
   - Ей и сейчас завидуют.
   - Чему завидовать?
   - Тому, что она свободная птица самого высокого полета. В такой жизни напряжения  набирали опасную силу, она была в фокусе внимания миллионов, в таком русле существования ошибки себе не прощаются. И ход ее отдельной жизни был намного больше, чем просто бытие француженки, она становилось судьбой, делала эпоху, при таком раскладе недалеко до помешательства, понимание своей избранности больше всего приближает к сумасшествию. Такая жизнь напоминает ходьбу по канату, справа - бездна, слева - бездна. Патриция может говорить: «Я не знаю, что во мне особенного», но в глубине души она понимает  свою харизматичность и избранность или, можно сказать, уникальную, магическую силу в своем черепе. В основе своей она  почти гениальная женщина, венценосная пантера. Не обстоятельства создавали ее судьбу, а она сама творец своей собственной жизни. Один мужчина, бывший с ней, заметил: «Каас женщина из кремня». В том то и дело, что у нее изначально кремнистое, необычайно твердое, не поддающееся разрушению извне, строение, если бы было иначе, она не смогла бы дать сотни концертов по всему миру.
   - Это можно просто назвать остротой ума,
   - И можно утверждать, что в музыке столько гениального, сколько в ней математического, но остротой ума обладает и математик, а вот каким образом набор звуков может быть выражением души, может заключать в себе Бога, смысл жизни, никто до конца не поймет.
   - Что чувствовала эта изводимая своим музыкальным демоном девочка, только входя в измерение музыки?
   - Думаю, что она не вдумывалась в проблему:  «Какой должна быть великая музыка в конце двадцатого столетия?» И глубоко не вникала в тысячелетнюю историю европейской музыки, ей все это  и не надо было. И песнями она иногда говорит лучше своим ближним, чем некоторые метры классицизма. Пропой гармонию своей души – в смысле этих слов заключена разгадка всей ее жизни. С детства  и уже на всю жизнь - воплоти свою гармонию, всего-навсего, и вот эта гармония, которая удерживается в ее теле, и пленила миллионы.
   - Ее голос с наибольшей точностью передает то, что творилось у нее внутри.
   - И изумленный слушатель не может ей ничего противопоставить, кроме любви, и захваченные душевным порывом, теряли почву под ногами мужчины, и благодарные, чувствующие живую, любящую душу, подносили ей цветы.



9
   Вечером в Париже, в концертном зале Патриция Фарнье была в потоке толпы. Она чуть было не упустила Георга, он протянул ей билет. Они медленно поднялись по лестнице среди суеты зрителей. Зал был большой, полный и как редкая раковина хранил звуки. Перед началом выступления Фарнье близко подошла к нему, взяла его руку.
   - Если бы ты бы моим сыном…
   - Фарнье.
   И вот Каас в лучах прожекторов. И она запела во всю мощь своего голоса. Он слушал, как зачарованный в полусне. Музыка оставляла  одно общее впечатление  близости запредельной ласки. Внезапно извне или изнутри нахлынувшее чувство перехватило ему горло. Музыка взмывала ввысь, потом ее голос замирал. Крики и  одобрение. У него было такое чувство, будто первый раз увидел свет. Да, в любви к ней, к этой женщине заключена какая- то часть его жизни. И разве что- нибудь могло остановить его душу, разве только смерть.
   А ее голос снова уносился ввысь. Он судорожно сжимал  свой золотой медальон. Безжалостные ураганы этой любви. Сотни слушателей встали с кресел…
   
   Встреча произошла в этот же вечер, в одной из комнат концертного зала. Фарнье переводила.
   Волнение охватило его, волнение которое испытывает человек, которому довелось достичь почти невозможного, нечто такого, о чем давно мечталось.
   Глаза Каас были такими счастливыми, ни у одной женщины он еще не видел таких глаз.
   Сердце его неистово билось в груди и гнало в голову волны горячей крови.
   После нескольких обычных слов, Фарнье перевела слова Каас*.
   - Милый Георг, знаешь в каком возрасте я начала выступать…
   - Я слишком прямолинеен, я знаю, но зачем говорить то, что равно молчанию?
   Голос Каас вздрагивал почти незаметным легким волнением:
   - Я всю себя отдала музыке. В этом моя жизнь. Я почти ни с кем  не вижусь…
   - Мужчинам, наверное, было с вами тяжело?
   Каас засмеялась.
   - Искусство – страдание, нет наивысшее наслаждение. Розы с шипами. Искусство помогает существовать. Искусство дает свет в глаза, когда темнеет вокруг. Искусство человеку залечивает любые раны, умягчает любую внутреннюю боль.
   Каас снова улыбнулась заметив:
- Всю мудрость мы приобрели своей собственной кровью.
   - И все – таки исуксство способно утешать,- Каас перебила:
   - Но если ты хочешь побеждать тебе не следует бояться крови  и боли. Да, дух- это жизнь, входящая  в жизнь, иногда мягко, иногда нет.
   - Разве кто- то сможет для меня сравнится с вами? Да, понимать сложнее чем восхищаться, но поняв, или как будто поняв, я все равно продолжаю восхищаться.
   - …пока огонь живет… но.
   - Я думаю о вас днем и ночью. И есть какие- то силы во мне, силы жалеть  и преклоняться, есть способности, в том числе способность любить, она делает  из меня ребенка, потому что, потому что… говорят, что женщине  важно любить, быть любимой не так уж обязательно. Не помню кто сказал: «В любви редко кто  бывает счастлив». Забавный парадокс- я все- таки оказался счастлив и в этом,- и добавил,- я не могу радоваться тому, чему радуются люди.
   - Я тоже.
   Глаза Каас оставались спокойными, как будто не высохшими после плача и холодными. Она была нежная, нежная, как веки, как крылья ангелов.
   Сердце Георга неистово билось, вырывалось из груди и гнало в голову горячую кровь. Он встал, взял Фарнье за руку, сделал поклон Каас, передал ей письмо, она поцеловала его, он ее, Фарнье попрощалась.
   - Ответ будет?
   - Может быть.
   Они вышли.
   Если бы жизнь Гойи или Рембрандта была бы более лучшей, чем она сложилась, то разве появилось бы их искусство?
   Когда на щеке Каас еще горел след его поцелуя, он плакал навзрыд, как маленький, как будто от впервые изведанных чувств и «рядом», наконец «рядом» с Каас. В машине он заснул и голова его все время клонилась к плечу Фарнье. Когда они приехали, она разбудила его.
   На следующий день в новом гостиничном номере было страшно.       Влетавшие звуки казались металлическими, ночные призраки жуткими. Сердце ныло еще сильнее.
   
   Как должно быть удивились бы зрители, которые вечером на концерте кричали: «Belle!», если бы увидели, как Каас плачет ночью, не желая…
Не желая почти ничего.

   А Георг неподвижно сидел в номере около окна и смотрел на парижское ночное небо. Почти полная луна освещала его красивое  и безрадостное лицо. Так проходили долгие часы. Он сидел ночами и смотрел то на фотографию Каас, то на звездное небо. Воспоминания страшным роем наполняли его голову. Георг сожалел, мучался и чем дальше он уходил в прошлое, тем больнее становилось в душе. Он был разочарован во многом, но одно- она где- то рядом, она целовала его. Подняв лицо и посмотрев на звезды Млечного пути, его глаза покрылись слезами. Через несколько минут тело начало содрогаться от конвульсивного плача. У него хватило бы воли на все, но… Но он не мог не любить Каас, как он не мог не любить космос со звездными пространствами. Успокоившись, протянул руку к бутылке вина. Налил, выпил, вытер пальцами слезы и произнес:
   - Через трудности к высокой цели, per aspera ad astra – через тернии к звездам. Через тернии к звездам. В этой древней латинской  поговорке было  сказано самое важное о его жизни. Через различные превратности и через столько моментов грозной опасности к достижению цели. Он наполнил стакан вином. А в бесконечно древних безднах мерцали холодные, молчаливые искры. И луна, белая красавица, как и много миллионов лет двигалась по своей орбите и светила на него.
   - За светящуюся луну, звездное небо  над головой и несокрушимую волю во мне,- и выпил вино.
   Георг встал, взял бумагу и лег на кровать. Перед его лицом был лист. В тайниках его памяти хранилось много удивительных мыслей, слов. Он вспомнил всего несколько строк из стихотворения Н. Ленау о Бетховене:
«Чу! Все тише! Эти звуки
Ты подслушал в час весенний.
Ими первый сон младенца
Овевал природы гений».
   Все из смертных когда- то засыпали первый раз и  когда- то просыпались первый раз, и никто не помнит этого мгновения.
   Он просмотрел страницу, там было записано: «[…] неужели они до конца моих дней будут сравнивать меня то с Эдит Пиаф, то с Марлен Дитрих? Все- таки я- это только я, как мне это  доказать целой Франции?!» В другом месте: «[…] следующие три года прошли неизменно по возрастающей. Патрицию объявили «открытием года» и «лучшей певицей», ее первый альбом под названием «Мадмуазель поет блюз» стал золотым, потом платиновым, а под конец бриллиантовым. Она ездит с выступлениями по Франции и по не менее родной Германии, а после отправится в мировое турне». Счет круглыми цифрами. Поразительный дурман – выход в игру перед миллионами.




10
   Дождливым утром Георг и Фарнье покинули Францию и направились в Испанию на берег океана. В это время над водой надолго установился густой туман.
   Прошло время и Георг с Фарнье были на океанском берегу, медленно колышущаяся серая масса покрывала океан, серый туман, как таинственная вуаль лежал над землей Испании. Они вышли из машины  и направились к воде. Какое – то неземное спокойствие сошло на него. За горизонтом  расстилалась такая же  пустынная водная зыбь на тысячи километров до другого континента. На всем берегу горело несколько огней в зданиях, недалеко от берега бросил якорь парусный корабль, он был, как его любимейшая легенда земли «Летучий голландец»  - могущий быть везде, но нигде не бросающий якорь.
   В океан выступала скала, где было построено небольшое  сооружение в романском стиле, там они и поселились. Окно его комнаты было на высоте 5 метров над поверхностью моря, так что в стены доходили лишь шум волн, раскаты грома, крики птиц и изредка голос человека. Эта каменная обитель больше всего подходила к «загробному» состоянию, в котором находился этот человек. В первую ночь он в одиночестве бродил по побережью. На следующий день начался шторм и в эту непогоду, когда свирепствовал ветер, когда гулко роптали воды и большие волны разбивались о постройку, тогда прислонившись  головой к стене, Георг чувствовал облегчение в душе, его мысль освобождалась от прошлого. Были воды мирового океана, была эта морская пустыня и был его дух, как дух молодого орла, приютившегося на скале. Он упивался  этой музыкой моря, этим пронизывающим голосом ветра,  который во всех уголках земли одинаковый. Его мысль носилась по водным пространствам, останавливалась у берегов и снова любовалась морем. Где- то над водным горизонтом подымалось солнце, где- то начинался вечер, безошибочная гармония голубой планеты и где- то там была человеческая история, изменчивая поверхность мирового свершения, где царило непредвиденноe, минутное, тленное.
   На другой день буря почти стихла. Около полуночи он сидел на берегу, почти у самого края воды, ночь была темная, накрапывал дождь. В ушах у него все еще звучала музыка и она гнала от себя все остальное. Он  сел на песок, пена откатывала где- то в метре от него, это дыхание прилива умиротворяло, как звучание протестантского хорала, а внутри все была любовь к Каас, как тонкий ток, как магическая энергия, и французские гармонии наполняли, жгли его. Все вспоминался тот вечер, Каас запечатлелась  в его памяти подобно тем немногим  картинам, которые фотографируются зрением до мельчайших подробностей в моменты глубокого душевного волнения. Есть какие- то образы, которые появляются в памяти, как магические знаки, символы, они напоминают о себе сновидениями, галлюцинациями, являются человеку перед смертью.
   Порой  поднимался вихрь, ветер с моря облетал все побережье, принося с собой соленый запах и затихал где- то в глубине материка. Послышались шаги, к нему приближался моряк с корабля. Хриплый, русский голос сказал:
   - Ты слышал, как поют и завывают сирены? Если бы морская глубина могла бы петь, то она бы пела, как поют сирены.
   Георгу показалось, что это какой- то призрак.
   - Исчезни, - единственное, что сказал Георг.
   - Хочешь посмотреть какие вызывают бури колдуны?
   - Сумасшедший.
   Когда моряк  удалился, он с «оцепеневшим» видом стоял на берегу и смотрел перед собой, воспринимая все, словно через какой- то туман.
   Какое это было предштормовое небо! Эти штормы Атлантики! В океане вдруг появился смерч. Ветер быстро набирал страшную силу и скоро жестокий ураган уже подымал водные пространства. Океан бил с берега так сильно, что земля дрожала на большом расстоянии от побережья. Океан бушевал, как бы пытаясь взорваться. Его попытки осмотреться  вызывали в душе леденящий ужас. То, что открывалось его взору в свете молний, было почти непостижимо. Древние птицы- сирены и их пение. Гром тревожил океан до самой земли, волнение океана захватило его.
   - Гроза- набат угрюмых воспоминаний о давно минувшей любви, - мрачно произнес моряк. Но сердце ноет и тянется в… туда. Где она.
   - Да.
……………………………………………………………………………

   Он лег на песчаный берег. Убаюкивающее покачивание штормовых волн и шум воды привели несчастного Георга в какую- то неподвижность. На его глаза наворачивались слезы. В памяти звучали звуки, мощные, надрывные, любовно- мягкие. Все возникала из глубин сознания музыка сирен, потом отрывки песен Каас. Иногда, когда он о ней думал, подступал ком к горлу и хотелось плакать, а иногда текли слезы, иногда он начинал сомневаться а не иллюзия все это, не сон? И она, и эта любовь, как неотвязное наваждение, длящаяся который месяц? Сотни километров, отделяющие его от Каас, не имели значения. Его душа, как магическая субстанция вобрала в себя другую душу. Он припоминал те дни, когда она только притягивала его внимание, потом он, словно ужаленный, почувствовал яд любви и процесс стал неуправляемым. Диски ее расходились в мире миллионными тиражами, скорее всего многие мужчины имели свою историю любви к ней, которая когда- то начиналась, как- то заканчивалась. Она пела: «У них сердца похожие на морской отлив». Но Георг знал, что такой безгранично преданной души как его, у нее не было  и не будет. Картины из прошлой жизни, воспоминания нахлынули на него. В течении этих месяцев он мог грезить. Вот, что было чудом, главным наслаждением, грезы были призрачным счастьем. И снова воспоминания нахлынули на него, поместились в голове, трещавшей от их шума, пока он не провалился в сон. Моряк разбудил его  и провел до дома.
   Утром Георг нашел лист с записью Фарнье «Утоли похмелье, утоли, излечи, помоги вырвать корень этой тоски. Как вырвать эту тоску, впившуюся в грудь? Рвусь и ввысь, и вниз, и в синеву небес, рвусь груз тоски опрокинуть, снять еще одну тяжесть».
   Они часто гуляли целыми днями в горах, отдыхали в тени деревьев. В красной одежде с черными волосами, крепкая, она  была похожа на гречанку. Существовало какое- то соответствие между скалистым побережьем Испании и этой парой. Этот край континента, расположенный недалеко от  города, со своими ветрами, штормами и звездными ночами больше всего подходил к этим людям. В красной мантии Фарнье была похожа на античную сивиллу. Древняя природа, чистая, суровая и величественная была лучшим местом для них.
   Часто он сидел в кресле, напротив окна. Днями и ночами, оторвавшись от рукописи или книги, всматривался в просторы океана и грезил с открытыми глазами, его разум погружался в глубокий сон своей души. Ночами бледное лицо освещала луна и лампа, и сам он за чтением или устремивши взгляд на блеск воды, напоминал колдуна, халдейского мага или алхимика. Иногда появлялся корабль с других материков, и он вспоминал о живущих людях с их страстями и заботами, он думал о Москве, о том мире с которым его ничто теперь не связывало. И, когда тяжелели веки, его разум, убаюканный шумом волн, засыпал.
   La mer- море, музыка Каас и Фарнье, вторая француженка в мире, которая стала самым близким человеком, вот что любило его сердце своей каждой клеткой. У него был океан и французская женщина, преданная как мать или как- то более сильно, от реальной жизни, как будто не хотела эта душа на берегу Атлантического океана.
   Как- то в полночь, во сне он уловил музыку, преследовавшую его несколько ночей. Такие звуки существуют в других мирах. То, что было в этих созвучиях– лучшее или одно из лучшего. Это было выражение неслыханной и невиданной любви  к этой Планете и было  там и торжество,  и страстное желание жизни, и нежные тени смерти. Музыка эта находится за всякими границами, земным путем достичь ее невозможно. Было нечеловеческое в ее могуществе и был в этой музыке человеческий голос Каас, который пел мелодии, которые  никто до этого не слышал. И красота созвучий неизмеримо превосходила все сыгранное до сих пор. Она сделана по законам человеку неизвестным.
   Он говорил Фарнье, когда они гуляли:
   - В одной русской молитве Христа называют «Отцом тишины». Загадочные слова, Христос был до начала времен и будет после всех времен. Опыт небесной, всезнающей тишины. Да, свобода она либо тихая, либо почти никакая. Один час с Богом больше, чем тысячелетия без него.
   Около берега глухо говорил небольшой оркестр и меленькая девочка танцевала между столиками танец.
   Потом Георг посмотрел бумагу, там было переписано его рукой: «В личной жизни  у нее всегда блюз, по английский  полностью blues devils – дьявольский блюз, меланхолия, уныние. Патриция живет одна. Добровольное одиночество, по утрам состояние печали и неясности… Конечно, есть успех – это публика, которая встречает цветами и овациями всякий раз, когда певица выходит на сцену… даже если аплодисменты опьяняют … на несколько часов».
   - Чтобы что- то по-настоящему понять, надо это любить… Вот океан, можно рассматривать как клетки и микроорганизмы, а можно как что- то бесконечно красивое и влекущее, - он подошел к окну и стал осматривать темные воды, как бы читая ответ. - Где-то было написано: «Огонь, воздух, разум, свет не могут существовать в бездействии. Отсюда – взаимная связь и сообщность всех тварей, единство и гармония вселенной».   Еще: «…человек и воздух принадлежат друг другу, все в мире связано обоюдной связью, и ничто не существует само по себе». Все смешения происходят с невероятной скоростью.

   Как- то вечером Фарнье затопила печь, стояла осень. Георг начал, обняв ее плечи:
   - Надо уезжать. Куда? Бог подскажет.
   Патриция Фарнье  была прелестное существо с музыкальным чувством жизни.
   Через несколько дней они стояли на палубе.
   - Я успела нежно привязаться к тебе.
   - К такому легкомысленному?
   - Все- равно какая-то часть тебя будет все время со мной, и какая-то твоя часть будет принадлежать твоим фантомам.
   Голос Фарнье дрожал с почти неуловимым волнением:
   - Что значит по-твоему умная?
   - Это общая суммарность существования, дальше объяснять нет смысла. 
   - Разлука надрывает.
   Глаза ее были спокойными, теплыми.
   Корабль отплывал.
   Казалось, что это наваждение или что-то еще, что сложно описать словами, что так владело им последние месяцы отступало, уходило совсем. Но потом она, везде снова Каас. Эта неотступная мысль о ней возвращалась непрестанно, терзала его, жалила его мозг и разрывала душу.
   Она произнесла:
   - Никуда я не уйду от тебя, хоть дайте мне груду золота.


               
11
   Прошло пять лет.
   Гудок пассажирского корабля прорезал ночь и торжественным эхом прокатился над водой. Это уходил немецкий корабль к далеким берегам Атлантического океана. Он освещал темный, морской воздух и нес с собой часть человеческого мира, нес человеческие судьбы.
   Ветер ревел и стонал над океаном. На водные гребни Георг смотрел каким-то тоскующим, запредельным взглядом. Он взошел на борт русской, атомной, подводной лодки. Винты закрутились под водой, корпус начал дрожать и пополз вперед, так зловеще плывут за добычей акулы. Вскоре она вышла в океан и на протяжении многих недель находилась в темных водах. Про Георга можно было сказать старыми строками:
«Числю морские песчинки и ведаю
моря просторы,
Внятен глухого язык и слышны мне речи немого».
   Есть какой-то свет в человеке. Cвет, осенивший душу Платона, который был настолько же ярким, насколько и мгновенным. Но кругом были воды, черные воды и свинцовое небо. Океан – это зеркало почти вечности. И он слушал эту любимую жалобу океана, через корпус корабля.
   Он вспомнил как Гете заметил как-то, что всего страшнее демонизм, когда он возобладает в каком-нибудь одном человеке. Гете знал таких людей, одних близко, за другими ему доводилось наблюдать лишь издалека. Это не всегда выдающиеся люди, ни по уму, ни по талантам и редко добрые, тем не менее от  них исходит необоримая сила, они самодержавно властвуют над всем живым, более того- над стихиями, и кто может сказать, как  далеко простирается их власть? Да, космические, природные линии пересекаются в гениальных людях. Но гений*- это слишком человеческое слово. Гений – это принадлежащий к особому «роду». Да, в области любого искусства, литературы, художественной и другой точных данных нет. Но гении все страшные, все равно все они страшные и связаны интеллектуальными линиями. Упоминание о смерти Байрона вызывало в нем страх, природа в тот день, наверное, бушевала. Георг заметил командиру:
   - Особенно ясно и отчетливо платоновское учение о неделимых линиях можно «почувствовать» в подводной лодке,- море слушало его слова.- По этому учению «точка» есть указание на некое стационарное образование, «неделимая линия» есть указание на становящееся образование. Это точка, содержащая в себе идею направления, или точка, содержащая в себе черты некоего континуума. О континууме можно сказать так: движение вовсе не есть сумма неподвижных точек, это, как говорят математики, континуум, то есть нечто непрерывное.
   - В отрыве от прошлого мира, на подводном корабле можно почувствовать, что, значит, быть вне движений и направлений, сделавших твою жизнь, я правильно понимаю?
   - Да.
   Когда корабль находился под полярными льдами, в темноте воды он видел сон  с людьми у которых были обезображены лица  и которые были за высокой оградой. Он видел сон с терзающими духами, и какие- то духи на самом  деле терзали его под этими  льдами. Он вскрикивал, командир взял его в свою каюту, он снова засыпал  и снова кричал. Да, даже сам командир начал бояться этого человека, чувствуя, что здесь замешаны какие-то потусторонние силы. Следующей ночью у него были легкие галлюцинации, когда он засыпал, он видел сны с жуткими голосами, это было как видение из преисподней. Он видел ядерное вооружение, захороненное в водах мирового океана. И как будто видел судьбу человеческой цивилизации через 20- 25 веков. Его сознание вспомнило мысль Андрея Тарковского: современная цивилизация пришла к чудовищной диспропорции духовного
и материального развития. Его спящий мозг понимал, что жизнь проста и тот будущий мир, как будто не улавливал  этого. Жизнь проста – звуковую частоту этих слов, как будто не слышит тот, новый мир. Слепые, как на брейгелевской картине не видят сердечной и простой красоты вокруг них.
   В следующие ночи он видел еще более странные сны, приходили едва уловимые мысли. Он видел звездные  миры, какие-то далекие звездные измерения. Когда он проснулся, его покоряли мысли:
  - Есть явления, которые, вообще  невозможно передать словами, они понятны только личному, внутреннему слуху, внутреннему зрению и доводить это до другого почти бессмысленно, -  шептал слова.- Почему некоторых людей называют  звездами? Звезда  сияет «сухим» светом, горит за пределами земной атмосферы, природа звезды и звездная природа человека иногда совпадают. Что- то вроде сухого света вне влияний земной атмосферы и вне зависимости от земной коры. В природе заключена  какая-то непередаваемая  словами, основная  красота. В ветре, в дыханье океана, в грозах,  в шелесте травы, листвы. Природа- это квинтэссенция красоты. Гете называл Данте «природой». Частицы природы внутри каждого человека… Частицы природы  входят и выходят  из человека  на протяжении  его жизни. Есть какое-то растворение материи и материального мира в жизни духа… Если рассматривать континуум истории, жизни и сознания с точки зрения вирусов, все равно ничего точного определить нельзя. Возможно, что к каждому человеку от рождения «прикрепляются» две силы, две потенции: положительная и отрицательная, и они в своем развитии, борьбе, иногда единстве и сопровождают человека всю жизнь.
   В ночь, когда корабль проплывал около дна Северно-ледовитого океана и был на грани гибели, Георг лег на кровать, глаза закрылись. Уже давно в сновидениях ему виделась Земля  с высоты космического полета. Он тихо произнес:
   - Мысль о путешествии к звездам почти так же стара, как  и само человечество.
   И дух погрузился в сон. Он грезил о Земле, видел воды океана с высоты космического полета. Там, внизу над водными просторами облака, синие воды Земли. Океан  в его сне погружался в ночь. Потом он видел Евразию, над Европой сверкали грозы, от молний облака освещались. Где-то там, на этом континенте проходила его жизнь, где-то там было столько дорогого, где-то там были близкие ему люди. Он видел яркие огни городов и темные природные пространства. Под утро во сне он видел восход солнца. Человек всю жизнь видит восход с земли, но с космоса видели восход единицы. Чтобы по-настоящему любить Землю и жизнь, и людей, надо знать, что значит быть вне всего этого. Во сне он услышал детский, младенческий голос, это были его первые звуки на Земле, он слышал голоса отца и матери.  И долго, долго в сновидении смотрел на свою планету.
   В следующую ночь он видел другой сон. Ему виделось высшее к чему может подняться на Земле человек – Джомолунгма, снилось, что в снегах Джомолунгмы заснет вот-вот он сам. Его душа миновала множество мешающих пластов и задышала по «сияющему кругу» высокого, самого высокого спокойствия. И как будто исчезло то ощущение тысячи смыслов, которые не давали ему покоя, которые как будто тянули вниз. Душа его хотела чистого, широкого дыхания, но абсолютно чистой на земле не бывает даже минута. И здесь создавалась эта иллюзия, здесь, казалось, была эта невиданная чистота. И во сне были изумительные духи, витающие вокруг Джомолунгмы. Конечно, Джомолунгма влияет на весь мир, конечно, миллионы людей представляют ее себе. Как будто он умирал, проваливался в снег Джомолунгмы. Умирал, засыпал  в снегах  с ощущением какого- то просветленного восхищения. Из уст этого спящего человека вылетело слово:
   - Джомолунгма.
   Название Джомолунгма переводится с тибетского языка как «Богиня гора – мать Земли». Вечно белое, высшее острие  Джомолунгмы. Многие, многие, иногда по полжизни хотят туда попасть. Ему снилось, как будто его тело спало в сияющих снегах Джомолунгмы сном, который никто и никогда не разбудит, сном который будет длиться миллиарды лет. Альпинисты, туристы будут приходить туда и уходить, говорить и замолкать, а мудрая Джомолунгма «Божественная мать мира» будет беречь, как свое любимое, маленькое дитя его тело. И, казалось, что пока будет Земля, будет и эта гора, скрывшая в своем снеге его красивую плоть. Во сне он снова произнес:
   - В снегах Джомолунгмы юноша спит. Говорю* вам, что даже Соломон со всем своим великолепием не имел таких одеяний, какие имеют они.
   - Сколько людей с огромными количествами золота, золото кормит и одевает, золото творит мировую историю, но душу золотом не накормишь, не оденешь, не успокоишь и не усовершенствуешь. Прекраснее блеска золота сияние, свет… Тени и света Джомолунгмы, - шептали его губы.
   Но сон не может длиться постоянно. Георг превратился в очень набожного человека. Он говорил:
   - Люди – марионеточные куклы в какой-то космической или звездной закономерности. Энтелехия** или душа – это программа изменения и получается, что все запрограммированы до самой смерти и за все время существования энтелехия  не устаревает. Многое, что для нас было еще достаточно свежо. Да и как можно отменить категорический, жуткий императив: чтобы в будущей жизни проявить себя как великую энтелехию, надо ей быть в этой жизни.
   - Все заканчивается, все остается в прошедшем времени, - сказал командир.
   - И можно думать обратно, но нельзя жить обратно.
   - Любопытной Варваре на базаре нос оторвали.
   - Человек- это все-таки носитель космических ценностей. И человеческое



 существование, как это ни громко звучит, есть дар всей Вселенной.

   Бессмертные слова о холоде и жаре  апостола Иоанна. Я- это и чувствилище, сенсориум божества.

   После года плаваний  по водам мирового океана, он стоял на суше, на земле Западной Европы с Фарнье. Как будто договорившись, они одновременно отвернулись, чтобы взглянуть на подводный корабль. Корпус лодки покачивался на волнах. Верхние части смутно выступали из темноты. Потом очертания корабля  и гул постепенно растаяли вдали, и они остались одни среди волн и мрака.  С моря дул сильный ветер и плеск волн в вечернем заливе был похож на какую-то музыку, на какую-то ожившую, старую арию.



12
   Они шли по берегу Западной Европы. Георг:
   - Есть дюреровская гравюра «Рыцарь, Смерть и Дьявол».
   - Да есть.
    Есть в моей памяти образ рыцаря, играющего в шахматы со смертью.
   - У Ингмара Бергмана  в «Седьмой печати» то же, смерть и рыцарь играют в шахматы.
   - Мне казалось, что я в своей жизни  потерял не много белых фигур.
   -Time cures all things! Время лечит все вещи!
   - Что?
   - Я ничего не говорила.
   Руки Георга начали нервно дрожать, еще чуть-чуть и его тело не удержалось бы на ногах.
   - Смотри, там, около меня?
   - Там ничего нет,- прошептала Фарнье.
   - Здесь, вот здесь, ты никого не видишь?
   - Ты играешь со мной?
   - Постой здесь,- он быстро зашагал вперед. Рядом с ним двигался призрак Смерти в черном плаще с бледным лицом.
   - Время уносит скорбь,- сказала смерть.- У других волосы шевелятся на голове.
   - Насмотрелся.
   - Да, если ты сам себя не сломаешь, никто не сломает, для этого не хватит силы у целой армии.
   Георг вымолвил:
   - Наверное, любой человек хотел бы увидеть со стороны момент своего рождения и момент свой смерти?
   - Да, многие мечтали, воображали, как это.
   - Скажи, ведь наивно полагать, что «мистерия» моей жизни закончится вместе с моей смертью, а?
   Молчание.
   - Ты не знаешь почему покончила собой Иоланда Джильотти или Далида, от чего умер Освальд Шпенглер, он просто не проснулся, да или нет?
   Молчание.
   - Про мою любовь можно спросить?
   - Когда ты перестанешь задавать наивные вопросы?
   Георг почти прокричал:
   - Ты – это только мое видение. Если бы я хоть раз в жизни увидел нарушение причинности материального мира,  я бы начал во всем сомневаться и, пожалуй, бояться, но материя, есть материя.
   Фарнье подбежала к нему. Попыталась одернуть его, заговорить с ним, но было бесполезно, она быстро отошла за людьми.
   - Я предлагаю игру, если ты хочешь жить?
   - Ну.
   -  Буду задавать тебе вопросы, ты мне? Черный и белый ангелы  будут оценивать ответы. Если я задам такой вопрос, который приведет тебя в ужас и ты долго не сможешь ничего сказать, и тебе станет плохо, до нежелания жить, и оба ангела с этим согласятся, тебе мат и ты умрешь. Еесли ты мне задашь такой вопрос, который меня смутит – проси много.
   - Хорошо.
   - С чего ты предлагаешь начать?
   Георг ответил:
   - С того, чем и следовало бы  и закончить: «Бог- это все, когда мы стоим высоко, когда мы стоим низко, он дополнение нашей нелепости»,- страшное лицо призрака  исказилось в гримасе улыбки, как будто тело начало трястись от смеха и она проговорила:
   - А не ошибаешься ты? Стоишь высоко?- опять смех. – А не наоборот? Хотя бы с точки зрения других,- опять смех.
   - Не надо даже тебе смеяться над честью, вот когда у человека не будет ничего или не останется ничего, вот тогда  он вспоминает смысл слова честь. Когда бывает отнято все, все же остается  одна единственная и самая дорогая- честь.
   Голос смерти:
   - По-гречески ; ;;;;, да, честный в Греции звучало, как ;;;;;;.
   Георг быстро выкрикивал:
   - Всякое я есть некий растворитель? Растворитель бытия? Да? Вот о Моцарте, однажды поняв его загадку, я никогда ее не забывал. Да, как все-таки умер Моцарт? Последний и конечный вопрос: «А зачем все это надо?» Жизнь есть для осуществления целей или просто для того, чтобы ее прожить? Что такое мировой страх? Ведь это не только страх за существование? Что это за неуловимая мелодия мирового страха? Вся всемирная история- это вариации на одни и те же темы?  И получается, что нельзя выйти из этого круга одних и тех же тем? Комизм слов: но мучительно тяжела дорога, ведущая к жизни. К тебе, смерть, тоже бывает нелегкая дорога. Но, если все время думать о смерти, то можно перечеркнуть, не прожить саму жизнь.
   Голос смерти:
   - А сколько, наверное, есть сладко-надрывных песен, сколько-мучительных слов в тайниках твоей души? Тебя же  с детства  трогала смерть великих людей?
   Через несколько минут Георг и Фарнье  были в палате больницы. Он несколько часов был без сознания. Медсестра  уверяла, что ему просто нужен полный покой, она сделала укол. Иногда, он пытался приподняться с постели и поцеловать Фарнье, но сил не хватало.
   - Смерть, Фарнье, здесь рядом, ты ее видишь? Мне, кажется, что Бог за всеми следит, если кому-то  кажется, что его забыли, значит, Бог или Всевидящее Провидение решило, что ему и так хорошо. Ты здесь, смерть? С тобой так хочется подводить итоги. Вот Гете какую же главную цель, главную ценность указал, вечную женственность или вечный, суровый, непрерывный труд? Какая из них более правильная? Вот любовь, она и клеточно-бактериально-материальная и идеально-образная, какая лучше?
……………………………………………………………………………

   Его руки сильно отяжелели, держать ручку он не мог и он попросил Фарнье записать.
   - Любовь…
   Фарнье перебила:
   - Ты слишком много ставил на любовь, любовь тебя и довела.
   - Нет, смерть, она так играет со мной.
   Фарнье попросила медсестру дать ему что-нибудь успокаивающее. И она дала ему снотворное.
   Сильная судорога прошла по его телу. И вдруг произнес громко, как бы чувствуя, что никто не произнесет над могилой Патриции Каас  заветных, правдивых слов.
   - Пиши. Пусть имя Патриция Каас будет бессмертным на земле,- сделал перерыв.- Пусть живущие не останавливают этого фантастического времени с названием «Музыка Патриции Каас», таков мой завет,- он снова открыл глаза, они как будто холодели и тихо продолжил хриплым голосом.- Мы бессмертны, ты, я, Каас, мы бессмертны, и все снова и снова метафизика вечного возвращения. Почему дурацкое вечное возвращение? Те же надежды, те же ожидания, все то же, те же непоправимые ошибки. Дело в том, что если мы что-то проживаем, то оно уже не кажется столь захватывающим, как раньше. Всякое искусство- египетское бытие, вызов, брошенный небытию, и «я» в искусстве вдруг перестает  быть отъединенным. Я выходит за пределы себя и мира. Да, каждое искусство существует лишь однажды и никогда не возвращается вместе со своей многозначительностью. Другие времена – другие обычаи. Лишь образ Каас стоял в его сознании. Все остальное  было покрыто тьмой. Фарнье прошептала над его ухом:
   - Ты хорошо помнишь тот момент, когда увидел живую Каас?
   Ему стало хуже.
   - Ее ликующие глаза…
   Почти шептал:
   - Исполняла песню… а со мной творилось что-то невообразимое. Быть похищенным – значит, не по своей воле идти. Мысль действует «физически»,- дальше он говорил уже вслух, почти выкрикивая, создавалась жуткая картина.
   - Смерть?
   - Да, - ответила смерть.
   - Можно мне спросить без уговоров, просто так?
   -Да,- ответила смерть.
   - Мне кажется, что я могу понять все, только несколько слов Евангелия мне не дают покоя: «… всякий грех и хула будут прощены, но…»
   - Да, эти слова мне хорошо знакомы. Святой дух- это бесконечность… это бесконечная аура красоты, а красота- это вечность. Ничто не происходило на Земле подлинно великого без веяния Святого Духа.
   Георг перебил:
   - Святой Дух- это наивысшая инстанция на Земле, бесконечный делитель сущего, показывающий правду и бесконечный интеграл всех времен, дающий самое дорогое. Кто я, что я?
   Смерть ответила:
   - У тебя удивительная способность уметь задавать вопрос: «Что я есть с самого начала …  Ни что я есть в это мгновение, а что я есть вообще.
   - Что я знаю? Я знаю, что все равны перед мощью бытия, но только по-своему. Люди равны перед Богом?
   - Ты сам знаешь ответ.
   Рок по-гречески или по-латински ;;;;;;?
   - По-гречески ;;;;;; -это необходимость.
   - Умение лишить себя жалости к себе же, как хорошо мне это известно с детства… но не для меня…
   - Почему не для тебя, смертные проживают жизнь все время чем-то недовольные. Дрожат из-за мелочей. А ты?
   - Я умнее смертных?
   - И да, и нет.
   - Смерть, я и тебя люблю.
   - Успокойся.
   Голос Георга:
   - Про Дитрих сказано: «Мы все когда-то умрем, и если Марлен вернется на Землю и опустится где-нибудь в Гренландии, то первый эскимос, который ее увидит, опустится на колени и поклонится ей!» Да, настоящая любовь- кораблекрушение, она всегда на грани помешательства. Да, любовь- это кораблекрушение, такое же как и рождение… Как все это начиналось? Когда я услышал впервые этот голос? Тогда мне было лет… и первая встреча сопровождалась слезами, как странно подействовал этот трепещущий, бархатный голос, он был как утешение, как долгожданный поцелуй. Так началась любовь продлившаяся  до… В то время, много лет назад, захотелось, как-то высказать ей благодарность или как бы продлить ее тоску, и тогда на бумаге появились строки, сейчас припомню… и вот музыка изменила почти все мои мысли, желания, чувства. Быть похищенным, значит, не по своей воле куда-то идти и чувствовать, что кто-то или что-то  влечет, вот я и пошел куда-то. Приходит время, когда нуждаешься в каком-то современнике, в женщине, на которую хочется долго, очень долго смотреть внутренним зрением, которую хочется понимать. Голос  имеет драгоценную способность сливаться  с сутью другого человека. Через слова, звуки можно слышать самую душу. Звук – истинное средство для верного понимания души. Голос есть жалоба идеального. 
   У него в душе звучала музыка.
   - И всю эту музыку создавала женщина, наделенная редкой красотой. Внешнее в ней соответствует внутреннему. Да, у нее, что называется, сильная красота и эта красота соответствует ее силе. Кто, глядя на эту женщину, не заметит, не почувствует особой электризующей ауры? Такое богатство музыки появилось в таком хрупком теле? Я хотел бы прожить еще раз  те дни, когда я впервые слушал ее. И сколько довелось испытать за земное время своей жизни. Что будет происходить, когда остановится мое и ее дыхание?
   Он любил лишь ее одну – единственное существо, вызывавшее в нем прилив нежности.
   Продолжил:
   - Она самое красивое создание на Земле. От ее первых детских песенок до…Спроси есть ли магнитофон?
   Через некоторое время сестра принесла, но уверяла, что это вредно и что он скоро заснет. Фарнье взяла из сумки кассету.
   - Поставь, там есть одна песня, LE MOT DE PASSE, там выражена такая боль, такая нежность, такая неугасимая боль, не знаю о чем эта песня, но, словно она пела о всей любви своей жизни, пела о жажде любви всей жизни. Я не могу слушать эти звуки спокойно. Это какой-то неземной напев о любви, о любви всегда неутоленной и всегда живой любви великой женщины.
   Как будто упала тяжесть, давившая ему на сердце, слезы заструились из его глаз.
   - Это как будто самое скорбное, самое нежное из всего, что когда-либо было спето женщиной. Такую музыку забыть нельзя. Я буду слышать ее где-то и за гробом.
   Звуки все более и более редкие, слабые долетали до его слуха. Французские слова все еще чудились ему  в воздухе, наполненном  тенями смерти. Медсестра успокаивала  и говорила, что это не опасно, сделала укол.
   Фарнье видела, что он пытается сказать что-то еще.
   - Не надо, я все знаю.
   - Любил? Любимая Патриция Каас так и осталась для меня завораживающей грезой. Милая Фарнье, сказать любил так мало.  Я воспринимал ее как какое- то чудо света. Я всегда искал в женщинах то, что все время было и остается в ней.
   Сестра сделала ему еще один укол, Георг продолжал переживать свое прошлое, произносить слова, но речь начала путаться. В мучительном вихре мыслей его внимание остановилось на двух, их обоих звали Патриция. Все перепуталось, Фарнье казалась ему Каас, он сделал усилие, дотронулся до ее руки. И пропел:
   - «Un dernier blues avant demain»- «Последний блюз до завтра»,  «Avant que la mort me donne la main»- «Прежде чем смерть подаст мне руку», «Un dernie blues avant minuit»- «Один, последний блюз до полуночи», прежде чем смерть подаст мне руку – так пела эта французская женщина, которая так изменила мою жизнь.
   Фарнье взяла его за руку. Ее пальцы сжали его, между ними прошел горячий ток.
   - Фарнье?
   - Сделайте что-нибудь!- закричала она.
   Медсестра проверила пульс и температуру, и успокоила ее.
   - Вспоминай меня, когда-нибудь да вспоминай.
   Прикосновение Фарнье было особенным, жаркая рука крепко сжала его. Она крепко прижала губы к его лбу. Его губы судорожно, беззвучно двигались, Фарнье знала, что он хотел сказать, слишком хорошо знала. Сильные, предсмертные судороги проходили по нему. Она опустилась на колени и обняла его. Она прощалась с ним.
   Смерть проиграла и долго, долго не сможет поставить мат этому человеку. Георг просто заснул.
   На следующий день, чувствуя себя почти здоровым, он вызвучивал свои мысли, как в лихорадке или бреду:
   - Нал «словом» тяготеет как проклятие, так и наивысший свет, благословение. В начале было слово. Духовный долг – это не пустые слова… Вся всемирная история так или иначе являет собой некую исписываемую книгу. Исписываемая книга жизни, где каждый вписывает и уходит. Всякое человеческое я – это исписываемая книга. Моцарт знал то мгновение, когда ты слышишь всю симфонию  в целом, удивительное чувство перехода всей полноты существования в высшую музыку. Начало, бросок я, чтобы быть, он у всех разный. Первый бросок бытия, прекрасный первый бросок бытия надо, наверное, заслужить… Нам все что-то прирожденно делать и вся наша жизнь во всей своей суммарности представляется прирожденной, либо умной, либо не очень. Я нес в своей душе огни нескольких особенно любимых мной людей. Некий идеальный образ или образы, идеальный гештальт, проецируемый на протяжении жизни. Надо понимать всемирную историю так, как понимал ее Христос. Сознание Георга несло в себе множество образов, множество, множество мыслей, но эти слова, эта мысль о Христе  не сходила с ума, она была каким-то  игольным ушком, таким маленьким, но через которое возможно увидеть смысл, прощение и объяснение... Он продолжал:
   - Христианство предлагает совершенно иное ощущение и понимание истории и места человека в ней, христианство предлагает понимать события, вещи, слова, явления не как перед лицом богатства, а как перед количеством света  внутри сознания и количеством света вовне. Надо все возможные проекции и перспективы, исходящие от твоего собственного существования, обращать на себя же, на это хрупкое и ранимое я. Есть опасность, конечно, терзаться чужими страстями, но… мудрый Рубенс, наверное, знал, что понятие красоты  и добра нерасторжимы. Он согласился бы. Мир- это функция* Бога, а человек  есть человек ошибающийся**. И в основе мира лежит чистая сфера функциональных чисел. В основе человека – электронные составы. Мир- это осуществление замысла мирового духа. Платоновское учение  о неделимых линиях дало сильнейший инструмент понимания… Возможно, внутреннее световое поле зрения  у людей  отличается, очень отличается. А может быть нечто образное, световое, душевное или духовное, что есть в сетчатке зрения одного человека передается другому. И если что-то доставляло утешение и радость, то оно будет так действовать и на другого человека. Платоновское учении о скорости движения любой земной системы… но нет совершенной точности в области материи. Гете верил  в приближение человеческого разума к конечной цели мироздания. И Бог может проявить во вселенной столько мудрости и знания, сколько может допустить его замысел***. Да, и только все человечество вместе взятое, представляет собой единый, цельный организм, борющийся за жизнь организм. Божественный смысл – это бесконечный интеграл**** планеты. Музыка сфер как музыка элементов земли  или разных временных областей? Звучание космоса, земли исчислимо для человеческого ума? В образах, схемах возможно описать звучание космоса, земли? Все дело в выборе модуса познания, мышления и действия, но как можно выбрать этот модус мышления modus cognoscendi (с лат. мера, количество познания)?Скорее всего этот способ, этот модус можно назвать: «Дитя Одина или Дитя Бога». Истина должна в человеке осуществляться как процесс, иначе жизнь не стоит того, чтобы быть прожитой. Да, мир начинается  как сопротивление, другое, чем я, я же это… Самое таинственное, что остается в человеке это истина. И великие мысли, великие идеи не умирают. Правда она своя и только своя, правда своего я, а не какого-либо другого. Правда всего равно индивидуальна. Все есть молния и вечное возвращение и мы подвижные в подвижном, с помощью этих трех оборотов можно охватить все. В человеке должна осуществляться мистерия  имени. Есть разница между мистерией слова и так называемой трусливой болтовней, наполняющей мир  со времен Платона. Но то,  что было до начала всего – имя. Как будто бы разошелся мир Платона  и мир материи, да, слово не станет материей, а материя не станет словом. Есть один удивительный вопрос, стоящий перед  разумом: «Кто на этой Земле  меньше всего сходил с ума?» Ответ: Христос, Кришна, Магомет, Платон, Аристотель? На первом месте Иисус Христос. Можно быть сыном истории, времени и случайности, а можно быть сыном Христа  и правды. Всемирная история не сводится к схеме – умные мальчики и девочки отнимают деньги у глупых, а остальные за ними наблюдают. В конечном счете основа всей всемирной истории – это мышление о Боге, Свободе и Бессмертии и осуществление Бога, Свободы и Бессмертия. Говорят, что Патриция Каас хочет вернуть время, когда она была бедной  и никому неизвестной. Другие, живые люди дают силы, но они же их и забирают, с покойниками временами бывает легче. Свобода тихая или почти никакая.
   Через несколько дней Георг в полном здравии выехал с Фарнье из больницы.



13
   Георг вел машину, они ехали  на старое  кладбище, где были  частицы праха Моцарта. Прошло время  и Георг с Фарнье стояли на кладбище, где был похоронен Вольфганг Амадей Моцарт, на венском кладбище Св. Марка.
Фарнье положила на холодную, ночную землю серебряную цепочку  со своей шеи, около памятника Моцарту. И сказала:
   - На небе  уже высыпали звезды, множество звезд. Теперь они как и раньше  светят над музыкой и над словами Моцарта, и будут светить множество лет. После всего пережитого просто невероятно, что мы все время рядом и мы так добры. Это все глупость, что все великие умерли, все возвращается, все вечно возвращается на этой планете, только в новых формах. Метафизика вечного возвращения, с помощью этого оборота выражается обширное, нечто настолько обширное… Как будто наплывают в глаза видения прошлого и нет числа им, не подсчитать.
   - И так движется меж звезд  и галактик наша созданная Богом планета в бесконечной пустоте вселенной. Без остановки, со всеми своими чудесами и всеми бедами. Согрели и осветили  холодную пустоту своих душ люди этой планеты. От первого   вопля новорожденного до последней  мысли умирающего Байрона – гармония души. Надо проживать жизнь так, чтобы люди через  любые столетия  могли сказать: «Такой человек жил на самом деле». Самое страшное в жизни это необратимость, то, что прожито нельзя ни вернуть, иногда и не возможно исправить, мы – это две потенции (положительная и отрицательная), которые в каждый день  нашего существования расходятся по вселенной.
    - Страшна не сама жизнь, страшен сам человек со всей бесконечностью своего я  и с этими двумя  потенциями своего я.
   Фарнье, заметив его слезы, тихо прошептала:
   - Разве кого-нибудь ты сможешь поставить в один ряд с Патрицией Каас?  С божественной Патрицией? Я как будто первый раз  в жизни вижу твои глаза. И ты до конца жизни будешь любить свою Патрицию, свою французскую птицу? Ждать чего- то даже через много, много лет?
   - Да.
   Фарнье села  в машину  и уехала, чуть позже остановилась. Она вспоминала Георга таким, каким увидела его в первые разы и Георга этого дня. Она так любила его, существование этого человека доставляло ей какое-то необъяснимое наслаждение. Она понимала: Каас и Георг – это была какая-то сказка о самой прекрасной и самой чистой любви. Да, это была фантастическая любовь.
   Она ушла не просто от этого человека, она видела свое будущее так ясно, что ей становилось страшно. Она уже не плакала, не могла больше плакать. И вот ее взор, обращенный внутрь, увидел утешительное явление, понятное только ей, ей одной во всем мире: Георг, ее Георг… Каас была далеко, а здесь была надломленная горем, любящая француженка, женщина, нашедшая в самой себе глубокое счастье, она открыла, наконец, красные, свинцовые  веки. Глаза несказанно прояснились.
   - Как его будет нахватать в этой, заселенной народами пустыне. Уже не хватало.
   Георг прошелся по кладбищу. И так будет ходить и странствовать он по Земле, улыбаясь и с детской легкостью отвечать на вопросы смерти, смертельные вопросы и мучить, и пугать саму смерть своими вопросами, и прижимать пяткой дьявола. Он был как всадник, одетый в доспехи, на гравюре великого Дюрера.
    Почему, для чего он жил? Если бы Гете задал себе этот вопрос, то ответил: «Потому что живу, потому, что люблю. Почему люблю? Потому что люблю».
    Всемирная история не есть конечный всемирный суд, только Бога обмануть невозможно и время на планете остановить нельзя.
   Фарнье подошла к Георгу. Он все так же стоял на коленях около памятника Моцарту, низко опустив голову. Фарнье подошла к нему со спины. Он был в оцепенении и даже не слышал ее шагов.
   - Георг?
   Он обернулся, она просто не могла говорить, он встал и сказал за нее:
   - Моя Фарнье… моя милая, милая.
   Георг Эрнгел обнял ее, она его как можно сильнее, Георг опустился на колени, она прижала его голову к своим ногам.
   - Я буду любить тебя и Патрицию Каас, хорошо...
   - Да.
AMOR VINCIT OMNIA
ЛЮБОВЬ ПОБЕЖДАЕТ ВСЕ