Глава 16 I горе iм, I любо iм

Из записок
1984
«До девяти вечера записывала концерт хора из деревни Белая берёзка. Еле-еле набрала для получасовой передачи. Устала. А дома - Платон:
- Глеб еще не делал уроки и не приходил с улицы. Выпороть?
Зову сына. Прибегает. И впрямь не делал. Лукавлю, прикрываю собой, чтоб и впрямь не выпорол. Нет еще и дочки, - ушла на теннис, - а когда приходит, то кричит и на неё. Иногда кажется, что больше не вынесу его замечаний им: не туда положили ложку… не до конца защелкнули щеколду на форточке… научи Глеба раковину чище смывать.
Да понимаю я, понимаю, что нервничает он из-за того, что его, как «непослушного журналиста» по велению Обкома опять уволили из газеты и даже запретили ездить с выступлениями от Бюро по пропаганде литературы, а случайные заработки, вернее, подработки непостоянны, скупы, вот и… Сегодня утром стою у плиты и слышу:
- Я вчера купил молока и хлеба… на два рубля. Не вернешь мне?
- Платон, - обернулась: - у меня же всего пятнадцать рублей, боюсь, что до зарплаты не дотяну.
Знаю, что ему неудобно, тоскливо это слышать, но, улыбнувшись, советую сдать молочные бутылки, а он.
- Хорошо, сдам.
И вздохнул. И вышел. А мне захотелось вослед крикнуть: «Ну что ж ты так! Надо же что-то делать!»
Каждое утро закрывается у себя в комнате и то ли пишет, то ли читает. Иногда, совсем затосковав, идет или к художнику Махонину, о котором не раз писал в газетах, или к Столяровскому, инженеру-книжнику. Ввот и все его друзья.
 
 … И всё же после трехмесячного запрета, смилостивилась местная власть и разрешила моему крамольному журналисту делать выступления от Бюро по пропаганде литературы и вот…
Идут по улице районного городка двое: один - среднего роста, бородатый, другой - невысокий, хромой с раскосыми глазами.
- Евреи размывают русскую нацию, - говорит тот, что хромает.
- Да брось ты, - машет рукой бородатый: - Скорее русские кого угодно размоют.
И, улыбаясь, спрашивает у хромого:
- А чего ты, собственно, хлопочешь о русских? Ведь ты сам - монгол вылитый.
- А ты… как жидовская морда, - тут же отфутболивает хромой.
- Так вот твоя благодарность за всё, что я для тебя сделал! – останавливаясь, заводится бородатый: - Возился с тобой, как с ребенком, гонорары для тебя выбивал, выступления вот эти...
- Да ты должен гордиться, что стоишь рядом со мной, - идет тот дальше, но оборачивается и зло бросает: -  Ничтожество!
Ничего не ответил бородатый, но остановился, достал что-то из портфеля и крикнул вослед хромому:
- На… возьми свои…   
Это им на выступлении преподнесли по банке маринованных опят.
- Ешь их сам! - бросает тот, даже не обернувшись.
И то были Платон и поэт Юрий Фатеев»
 
2002
"Невысок, смугл, с монголоидными стреляющими глазами и прямыми черными волосами. Приходил он к нам редко, но обязательно приносил детям по шоколадке, хотя денег у него никогда не было. Не помню, так ли уж интересно мне было с ним, но что жалела… Так это точно. Ведь из своих тридцати лет, восемь провел он по больницам, - лечил ногу, – и, наверное, поэтому его поэзия была пронизана каким-то затаенным прощанием с жизнью.
Зимним утром душа моя стынет.
Что осталось мне: годы иль дни?
Черный ворон, серебряный иней
Мне сейчас из окошка видны.
Жизнь - слепящее, хрупкое чудо,
Словно иней, навеянный сном.
И сжимается сердце: что будет,
Если ворон взмахнет вдруг крылом?
К тому времени уже вышло семь небольших книжек Юрия, стал он членом Союза писателей и, по-видимому, это вселило в него такую веру в свою значимость, что Платону всё труднее становилось общаться с ним, - только поэзия и его место в ней для Фатеева и было смыслом жизни.
Пусть будет плохо мне всегда,
Пусть невезение не сходит
С моего следа,
Сливаясь с тенью.
Пусть буду всем я незнаком -
Вовек не струшу
Стучаться, словно
В стену лбом,
В чужую душу.
Однажды пришел к нам с женой, горбатенькой длинноволосой женщиной, и были они чем-то удивительно похожи! Но прожили вместе недолго, - ушла она, но остались вот такие строки:
Ты застала меня... Только ль в этом беда,
Что не смог отвести взгляд от облика?
Заглянула в меня, как ночная звезда
                Сквозь еще не погасшее облако.
Ты застала меня, ты застала меня,
Ты застала меня уходящего!
А зачем? А зачем, если нет даже дня?
Только ночь, только ночь бродит чащею.
Вот такие хрупкие воспоминания остались бы в моей памяти о Фатееве, если бы ни его письмо совсем недавно. И оказалось: живет в Томске, всё так же одинок, пишет и пишет стихи, издавая за счет спонсоров, и так же уверен, что он - самый великий поэт России. Не думаю, что это так, но все же поэзия в нём звучала:
Мелькание света в окнах морозных,
Бегущие тени ветвей…
Эх, кажется, поздно, эх, кажется поздно
Становится жизнь все ясней.
Дорога вечерняя. Горькое счастье.
А в жизни чего-то уж нет.
Из тысячи красок, видать, для контраста
Остались теперь тень и свет".1984

1984
«Мы – на дне рождения у Валерия Семеновича Столяровского. Человек он, конечно, живой, неуёмный, интересный и думает о нашем социалистическом обществе так же, как и мы, но чего-то в нём не хватает. Мягкости?.. глубины?.. тайны? Нет, не знаю.
Спиной к окну сидит его друг, тоже инженер, похожий на цыгана, - весь вечер будет читать свои стихи, а именинник… Такой молодой сегодня, с искорками в глазах и сидит как раз напротив меня, под своим портретом «кисти» Виктора Ивановича Якушина, нашего «семейного художника», как мы его называем, потому что написал уже портреты почти всей семьи. По левую руку от него – его лохматая и уже захмелевшая жена с рюмкой в руке, и говорит о том, что испытала, мол, истинную любовь, живя с Валерой, что он – гений, на что «гений» всё пытается остановить её и смотрит на меня, словно извиняясь. А со мною рядом – Виктор Иванович, и когда кто-то выкрикивает: «Кто способен броситься с головой в омут любви?» и я тяну руку, то он наклоняется ко мне и шепчет:
- Осторожней… – улыбается: - А то возьму и напишу в Вашем портрете это…
Да, было у Валерия Семеновича запросто и весело. Подарили ему прекрасно изданное «Слово о полку Игореве».

2002
Когда Валерий Семенович «вошел в нашу жизнь»? Нет, не помню. Но летом встречаемся и теперь, когда проходим возле его домика, который сам построил недалеко от нашего, смастерив в нём камин, сауну, воду для которой возит в десяти ведерном бидоне на коляске, - через лог, ручей, в гору. Но кроме всех этих деловых достоинств, любит Валерий Семенович поговорить не только о книгах, но и обо всём, что интересует и нас. И книг у него - тьма! Помню, поразило, что полки для них соорудил даже в туалете своей трехкомнатной квартиры, в которой, живет с женой… но уже давно в разводе.
Несколько лет назад была у него молодая, красивая женщина, но жениться на ней не захотел и тогда она нашла капитана дальнего плавания и уехала к нему.
Теперь Валерию Семеновичу уже за восемьдесят, но по-прежнему работает в проектном институте и содержит внучку, которая бросила институт, увлекшись компьютерными играми, - дочь-то уехала в Испанию на заработки и от неё ни слуху, ни духу.
А года три назад сошелся с пожилой приятной женщиной, которая: «Мне… именно мне! готовит обеды!» хвалился как-то, и даже свозил её во Францию, а недавно позвонил мне и рассказал: купил комнату её сыну, отдав все накопления, подписал ей свою дачу, а она выгнала его, и теперь снова живет он с первой женой в их трехкомнатной квартире.
Вот такой он, Валерий Семенович Столяровский.

1984
«С Платоном ездили в Карачев. Я для следующей записи маминых рассказиков, Платон, чтобы просто развеяться, сходить в книжный магазин, и когда ушел, подсела я к маме, а она:
- А что рассказывать? Жисть-то какая была… – И махнула рукой, отвернулась: – Да и кому это нужно?
Но после чая с пирожными оттаяла:
- Это какой год тогда шёл? – Поставила кружку, подумала: - Ну да, пятнадцатый, как раз война с немцем шла… мне уже двенадцать сравнялось… и к зиме мамка отвела меня на пенькотрепальную фабрику…
И дальше - о том, как работала там, как потом стирали всей семьей белье на раненых, о днях, когда «царя прогнали». Сегодня дома всё заново переписала, отредактировала, перепечатала и опять спросила себя: «Зачем это делаю?» Но кто-то из великих вроде так советовал: делай то, что должно, а там… чему быть, то и будет.

…Платон приехал с выступлений по области необычно оживленный, - всё прошло отлично. Да-а, говорит он откровенно и поэтому людям непривычно и интересно слышать такое. А ездил на вступления с украинским поэтом Дмитро Ивановым из Чернигова. Симпатичный этот Дмитро. Напряженный высокий лоб, отточено-правильный овал лица, греческий нос, усы над яркими губами и тёмные глаза с грустным, а иногда и горестным взглядом. Но шутил, балагурил. А еще рассказал Платону о том, что, когда учился в милицейском училище, то пришлось участвовать в разгоне демонстрации. Напирали на майора, выбили пистолет из его рук и тогда он схватил свой, начал стрелять. «И выпалил всю обойму… в головы. За это мне ничего и не было, только из училища выгнали».  Платон обалдел, а он стал трясти его за плечи: «Да пошутил я, пошутил!» Странный Дмитро… Всё слушал подпольного Высоцкого*, почти шёпотом подпевая: «Протопи ты мне баньку по белому, я от белого света отвык. Угорю я и мне, угорелому, пар горячий развяжет язык...». А, уходя, щебетал и щебетал на украинском, желая нашему дому всего самого-самого и особенно деткам «здоровьица». Обещал прийти опять, но на другой день Платон нашел его в гостинице с бутылкой водки. Поднял Дмитро голову, пробубнил: «Думал, что и ты меня бросил». Бутылку Платон отнял, уложил его поспать, а потом проводил к поезду. Да, странным Дмитро казался… А может, слова: «И выпалил всю обойму в головы» - правда?.. которая его терзает?
Осталась книжка его стихов с надписью: «Золотiм-серебрянiм Галi та Платонi – на згодку «незлим… тихим», на свiитий лiита!»
                Ми бiльше не зустрiмось з тобою.
                Ми житимем,
                Як небо iз рiкою:
                Воно – у нiй,
                Вона – у нiм,
                I горе iм,
                I любо iм.

… В минуты переоценки себя - а лучше ли я других? - острее вижу, что все меньше остается будущего, да и в чем оно может осуществиться? В детях? Так это будет их жизнь. А они, подрастая, всё чаще замыкаются в своем собственном мирке, и особенно дочка, - с нашей общей дороженьки, по которой я вела, тащила за собой, уходит на свою тропинку, которая того и гляди побежит в сторону… к тому, синеющему вдали лесочку, и затеряется в нём.  Может, поэтому и хочется удержать хотя бы на этих листках то, что еще не ускользнуло, вот и сейчас хочу написать о том, как в прошлом году ездили с ней к морю, в Лазаревское. 
С нами в купе был только пожилой мужчина, - аккуратный, приветливый, словоохотливый, - и до самых сумерек всё рассказывал о себе. Но скучно не было, а когда легли спать, - я на верхней полке, дочка внизу, - вдруг проснулась оттого, что на соседней возится какой-то мужик, воняет перегаром, грязными носками и блики от фонарей выхватывают рожу с ежиком волос и одним глазом. «Наверно, только что из тюрьмы» - подумалось, а утром… 
Утром оказалось: сидит напротив несчастный человек. Да, был в тюрьме, а когда вернулся, застал у жены другого. Стрелял в него из охотничьего ружья, но промахнулся. Опять судили, но оправдали, и вот:
- Ей, суке, присудили и дом, и машину, она теперь припеваючи жить будет с этим хахалем, а я...
Достал недопитую бутылку, глотнул из нее, захмелел… а уже скоро выходить. Стал собираться. Вышел, забыв сумку, и пришлось нашему попутчику догонять его. Смотрели в окно: шел, пошатываясь, большой, неуклюжий, а из-под мышки беспомощно болтались ноги огромной плюшевой собаки.

В Лазаревском Никак не удавалось снять комнату, - то нужен только один человек, то лишь мужчина, то дорого, но ближе к вечеру подошла женщина:
- Вас двое? Ну и хорошо.
Не понравилась она мне: лицо припухшее, рыжие волосы растрепаны, глаза бегают. Но что делать? Пошли за ней.
В квартире – только стол да несколько стульев, шторы на окнах задёрнуты, на диване лежит старушка под лоскутным одеялом. Но откинула его, встала, вывела нас на балкон:
- Вот... кровать... здесь.
- Но нас же двое, - удивилась я.
- А вы раскладушку на ночь будете ставить.
Куда?.. Но остались, и она тут же потребовала оплату.

И до сих пор иногда словно вижу и тряпьё на диване, и старуху с маской забитости и горя, и полусумасшедшую ее дочь Люду. Сколько раз вдруг начинала она рассказывать: вот, мол, едят ее какие-то злые микробы и всю жизнь уже выпили, а заразила её этой болезнью та, которая отбила мужа, да ещё и кастрюлей по голове его стукнула, - «Тут у нас все кастрюлями по голове друг друга бьют», - и что после этого муж «стал совсем неспособный», а такой и ей не нужен.  И был еще у этой Люды странный сынишка лет пяти, - когда приходили, сразу бросался к сумкам, шарил в них или норовил толкнуть мою дочку и заглянуть под юбку. Вот таким был наш быт…
Но когда уходили к морю... Почти дикий пляж. Я сижу на влажном песке у самой воды, люди где-то там, за спиной, волны подкрадываются к ногам, а когда бросаюсь в их манящую прохладу и, заткнув ладонями уши, ложусь на спину, то… Совсем – одна!
И лишь приглушенно шумит вода, ополаскивая лицо. И лишь - бездонное небо и высвеченные солнцем облака. Вот они – мгновения счастья!
А там, на берегу – дочка, и рядом с нею - «красивый блондин с голубыми глазами».
Каждый вечер бродили они по улочкам посёлка, а я на тёмном балконе, - хозяйка не разрешала включать свет, - ждала их. Как-то принесли гроздь черного винограда, - срезали у чужого забора? А в небе висела несообразно огромная луна. И густо пахло виноградом, скрипели и скрипели цикады.

Подкрались последние часы в Лазаревском. Быстро наползали сумерки, моросил теплый дождь, тускло светились волны моря, каждые пять минут маяк бросал на них сторожевой луч, который где-то там, далеко, терялся в темноте. На слабо освещенной танцплощадке в «тяжелом роке» дрыгали ногами пацаны, возле - длинноногая девочка в поблескивающем комбинезоне сидела и курила сигарету, а грузин всё приседал и приседал перед ней.
Но дождь перестал, и мы стали подниматься по широким пустынным ступеням к санаторию «Гренада», - оттуда доносилась музыка. На танцплощадке играл оркестрик, пели мальчики, танцевал парень. Красиво танцевал, завораживающе. Смотрели на него через увитую плющом решетку, и дочка захотела туда. Ничего, имела успех! 
За час до отъезда спустились к вокзалу, пристроились возле клумбы и, наслаждаясь ароматом каких-то невидимых цветов, попивали горячий чай из термоса со сдобными булочками.
А голубоглазый блондин Юра уехал на несколько дней раньше. Поезд уходил днём, и я посоветовала дочке сходить «махнуть ему ручкой». Пошла... а возвратилась гру-устная: «Были с ним какие-то девочки». Но он подошел и к ней: «Меня пришла проводить?»
На другой день увезла её в Сочи, но ей было там не интересно, тянулась назад, в Лазаревское и на пляже все оставшиеся дни не уходила с того места, на котором загорала с Юрой».

2002
Не помню, у кого прочитала: «С нами остаётся то, каковы мы сами». И осталось: дочка и Юра уже за буйками, я с тревогой ловлю их, мелькающие над водой, головы, а когда наконец-то выходят из воды, ворчу:
- Юра, ну что ж вы так далеко уводите ее от берега?
А он смеётся:
- Ничего! Она отлично плавает.
Обаятельный был мальчик Юра… На книжной полке - фотография: голубое небо, зеленоватое море с прозрачной водой, - в ней можно пересчитать камешки! – прямо у пенной волны – он и дочка, а я… Я вот здесь, рядом, - «за кадром». А иногда, с тихо проявляющейся радостью, почти слышу укрытое темнотой, неугомонно урчащее море, вдыхаю пряный аромат виноградных улочек, слышу настырный скрип цикад и вижу ту, несообразно огромную луну.

*Владимир Высоцкий (1938-1980) - поэт, актёр театра и кино, автор-исполнитель песен (бард).
Фото: Платон (Каченовский Борис Платонович.1937-2017).