Легенда о шальной пуле

О, когда-то это был великий город, сударь… Шпили соборов царапали облака, часы на ратуше разменивали часы на минуты, гремели дилижансы на Почтовой площади, горел свет за тысячами окон. А видели бы вы, как ложился лунный свет на Бриллиантовую дорогу – главную улицу города! Особенно летом, когда цвели липы там было такое благолепие, что размягчалось сердце старых дев, и даже я, городской палач, украдкой утирал слезу…
Сейчас липы наверняка зачахли, брусчатку Бриллиантовой дороги заволокла трава, за окнами – днем и ночью лишь чернота. И тишина: нет ни дилижансов, уже давно стали часы. Даже птицы там не вьют гнезда, не залетают туда. Что осталось? Лишь лунный свет, да шпили по-прежнему выводят письмена на небесах. Я вижу эти знаки, когда облака пролетают над моей хижиной…
О, сударь, до города не будет и трех миль. С вон тех холмов его уже хорошо видно. Я это знаю, хотя не видал его домов и улиц лет двадцать… Иногда хочется взглянуть до зуда, извиняюсь, в заднице, хоть одним глазком. Но я сдерживаюсь. Слишком многим такое желание стоило жизни.
Что погубило город? – спросите вы. – Обязательно спросите, этого нельзя не спросить. Любовь, сударь… То самое чувство, на описание которого поэты тратят в год несколько бочек чернил и сколько-то там перьев. Любовь не к тому человеку.
А начиналось все хорошо… Настолько хорошо, что могло закончиться только плохо – я это предполагал сразу. Я лишь не смог угадать насколько.
В те времена, сударь, а я говорю о том, что происходило двадцать с лишком лет назад, почтамтом заправлял парень лет тридцати. Он приехал в город откуда-то издалека, после окончания университета вместе со своей супругой.
Любила ли она его хоть минуту?.. То мне не ведомо. Но приехала она со сталью во взгляде, и торговки с нашего рынка ее даже не пытались обсчитать, понимали, что это просто невозможно.
О, она была красавицей! И я тоже был грешен: любовался чужой женой. Но не подумайте, сударь, дурного. Я бы никогда не сделал бы к ней и шагу, поскольку понимал: меж нами не шаг, а десятки лет, сотни миль. И хоть живем мы на одной улице – нам не повстречаться.
И бургомистр, мир его праху его, положил взгляд на жену почтмейстера. С гораздо более успешным результатом. Он был лыс – я тоже с залысинами. Он был толст – я тоже распрощался со стройностью еще когда был подручным. А ее муж – был просто почтмейстером, и у него не было никаких шансов.
А он, как водиться, не замечал этого. Был счастлив как сойка, и работа у него спорилась. Почтовые дилижансы отправлялись у него минута в минуту, письма доставлялись по адресу и невскрытыми. Вечерами он что-то мастерил в своей квартире при почтамте. Порой пыльными вечерами заходил в трактир промочить кружкой пива горло. Он рассказывал о новых механизмах, с помощью которых можно было бы передавать сообщения и звуки, так, что нужда в письмах и почтовых дилижансах отпадет.
Зрела тугая беда.
И в один день, ближе к вечеру на почтамт зашел бургомистр, похвалил почтмейстера за работу и предложил ему отступиться от жены.
- Она все равно тебя не любит, - сказал маленький лысенький толстяк.
- Я буду бороться.
- Попытайся, - усмехнулся толстяк.
Борьба не затянулась. Уже утром на стол к городскому Благоверному Инквизитору лег донос, подкрепленный порядочной взяткой. И еще до обеда за ним пришли. Он просил о помощи, кричал. Но горожане в лучшем случае отводили взгляд, а в основном – глазели. Ведь он по-прежнему был чужаком, и выпитое пиво ничего в этом не меняло.
Был краткий суд.
Его обвинили в колдовстве: якобы он создал машину, которая могла улавливать молитвы верующих, и те не попадали к богу. Молитва – довольно личная вещь. Некоторые просят такое, о чем следует хлопотать перед дьяволом. На молитве человек куда более откровенен, нежели на исповеди. Вспомнили его слова о машине для передачи звука. Но ведь это явное богохульство: машина не должна говорить!
Адвокат не слишком усердствовал, жена почтмейстера дала обвинительные показания,  дюжина присяжных признали его виновным, и судья огласил приговор. Уж не понять почему, но отняв у человека любимую, работу и свободу они не пошли дальше – не передали его в мои руки. Не буду врать, будто бы я не стал его казнить: работа – есть работа. Да и лучше было бы, отруби я ему голову: все закончилось бы тогда.
Но видят боги: ему не за что было любить или щадить этот город.
…Его отчего-то пожалели. Предложили: если он отречется от ереси, то вместо топора палача его ожидает ссылка в заморскую колонию, в место, которое в государственной переписке называлось архипелагом Герцога, а в других местах – Землями Сатаны. Там адский холод, и доплыть до островов можно лишь месяц, да и то не в каждом году. Тамошние аборигены злы, пьют человеческую кровь просто чтоб согреться и появляются около наших крепостей лишь для того чтоб убить кого-то или что-то украсть. Их колдуны без сомнения прокляли бы наш мир, навели бы на него порчу. Но к счастью, они о нас не ведают.
Это было то место, откуда не возвращаются.
И гнилой корабль с грязными парусами увез его в край вечного хлада, а его суженая, как жена заключенного тут же получила развод. Но не засиделась в незамужних. Еще осенью, когда лед сковывал пути к Землям Сатаны, она заключила брак с бургомистром. Танцевала на балу, смеялась, когда за тысячи миль от нее для ее бывшего мужа смеялась и плясала вьюга.
О, почтмейстер не погиб. Не сразу, по крайней мере. Говорят, на рудниках ему неизвестно как, но ему удалось договориться с шаманом тамошних ледяных пустошей. Будто он продал тому душу, но я так не думаю. Там столько несчастных душ, что цена им – полушка.
Но он стал колдуном – это несомненно. Он объединил волшебство и технику. Из пуговиц своего полуистлевшего мундира он отлил пулю, закалил ее в крови, раздобыл немного пороха и выстрелил ей в эхо.
Послушайте сударь, я начинал свою карьеру как подручный полкового палача. Я видел много смертей и не только на эшафоте. И покойник-герой чаще ничуть не красивей казненного дезертира. Но одно исключение известно мне. Порой человека убивает шальной, непредназначенной ему пулей. Пулей, пущенной просто так, наугад, пулей, которой вдруг стало тесно в стволе. И солдат, который минутой назад считал, что жизнь его в безопасности, вдруг оседал с удивленным лицом. Он понимал, что убит. Но не понимал как, за что…
…Я снова вспомнил об этих несчастных, когда увидал бургомистра, убитого в своем кабинете. Когда он подошел к окну, пуля разбила стекло, пробила голову навылет, и улетела куда-то в коридор. Стоило бы задуматься: почему пулю не нашли. О нет, все искали убийцу. Через разбитое окно был виден карниз собора, до него было шагов четыреста, и хороший стрелок мог бы попасть при известной удаче даже в лоб. У бургомистра хватало врагов, и под стражу был взят отставной стрелок-штуцерщик.
Бывшая же возлюбленная почтмейстера снова стала вдовой и снова недолго задержалась в этом статусе.
Ее служанка рассказала, что когда она с хозяйкой спускалась в зал, то услышала будто хохоток, похожий на шепот. Обернулась, но никого не нашла. А когда повернулась назад, вдова катилась вниз по лестнице. Она могла бы умереть от переломов, но достаточно было одного взгляда, чтоб понять – лестница в ее смерти неповинна. Словно цветок на ее белоснежном платье, распускалось алое пятно. Он все же разбил ее сердце, сударь, если вы понимаете, сударь, о чем я…
Выстрела никто не слышал, пулю снова не нашли, да и не искали особо. Кто поумней понимал – эта пуля найдется сама.
И так оно и было.
…Не все погибли сразу. Адвокат был ранен в пах и скончался в муках через три дня. Инквизитор молил господа об избавлении от колдовской напасти, но боги взирали на его молитвы с безразличием, с коим год назад мы глядели на осуждаемого почтмейстера. Ну а пуля взяла свое: прямо во время службы ранила Инквизитора, и тот захлебнулся своей же кровью. Потом двенадцать присяжных легли в могилу. Убиты были и те, кто не внял просьбам о помощи. Стали гибнуть подростки, дети. Может, они швыряли в арестанта нечистотами – не ведаю того.
Порой я выходил на улицу и видел сразу с полдюжины похорон.
Одной пулей был убит целый город. О нет, я не говорю, что пуля убила всех жителей. Многие сбежали уже в течение первой недели, и, как оказалось, поступили умнее всех. Из города была выбита жизнь. Все то, что заставляет часы идти, заставляет загораться огни за окнами.
Я не держался до последнего, иначе бы лежал сейчас где-то там. На моих глазах срубило восьмерых. Но вид покойников – совсем не то, что может испугать палача. И лишь когда была убита моя жена, с которой я прожил без малого сорок лет, я не выдержал. Бежал из города, сударь, как последний засранец, как дезертир. Я даже не похоронил ее. Ее останки лежат все там же, в нашем доме…
Вы знаете, милостивый государь, многие бежали из города далеко. Я же не смог удалиться дальше этих мест. И если в городе ад, то кто-то должен охранять врата в него. И разве есть для этой должности кто-то более подходящий, нежели палач.
Отправляется ли кто-то в город? – спрашиваете вы.
О да, не проходит и месяц, чтоб туда не отправился очередной безумец.
Кто идет на спор, кто – покуражиться, кто-то за брошенными вещами – мародеров всегда хватало. Некоторые молитвой или техникой пытались изловить пулю. Иные даже возвращались. От них я узнал, что пуля до сих пор там.
Пойдете, сударь?.. Но куда вы, на ночь глядя?.. Ах, за холмы.
…Как странно. Я ведь в самом начале показал вам на другие холмы, за которыми вересковая пустошь. А вы пошли по верной тропинке. Вы ведь бывали тут, хоть и не захотели мне об этом говорить.
Ну что же, господин почтмейстер, шагайте. Мир велик, но вам, похоже, с вашей пулей не разминуться. Я не виню вас в том, что вы не умерли безропотно, но порой мне кажется, что с вашей мерой справедливости что-то неладно…
Уж я не знаю, сударь, что произойдет когда вы встретите пулю. Не знаю, сзади она к вам подлетит, или же прямо в лицо. Но за мгновение до ее появления вы услышите тихий смех.
Ведь она же шальная…