Глава 23. Смутное время

В коридоре встретил заплаканную Ростокину. Она медленно шла от кабинета Бродского и, похоже, все еще была под впечатлением от неприятного разговора.
— Инна Александровна, что случилось? — обеспокоено спросил ее.
— Все, Толя. Гонят меня на пенсию.
— Кто гонит? Что они без вас будут делать? — искренне удивился, поскольку до сих пор все вопросы по системам «Бурана» без участия Ростокиной или Разумовского даже не обсуждались. Разумовского уже давно нет. А Лазуткин, плотно осевший на полигоне, к новой тематике пока относился скептически.
— Да вот, новый начальник сектора. И Эмиль его поддержал, — пожаловалась она.
— Что они с ума сошли? Да Лазуткин должен на вас молиться.
— Причем здесь Лазуткин? У нас теперь новый начальник — Шинкин, — огорошила Инна Александровна.
— А это что за зверь? Откуда взялся?
— У Кожевникова работал. Тихо сидел, не высовывался. Вот и досиделся. Назначили к нам вместо Разумовского, на мою голову.
— А Лазуткин?
— Лазуткин остался с носом. Да и я тоже. Кому теперь нужна? — безнадежно махнула она рукой и пошла дальше по коридору.
Вскоре Ростокина действительно уволилась из ГКБ и устроилась на работу на наш завод. Несколько раз встречал ее в лифте. Из ее рассказов понял, что трудится в лаборатории контрольно-испытательной станции и, как всегда, занята живой работой. Что ж, порадовался за нее.

Неожиданно стал популярен у наших отдельческих «самоделкиных». Всякий раз, проходя через курилку, неизменно видел эту неразлучную парочку ветеранов ракетной техники — Брылкина и Самошина. Они всегда что-то живо обсуждали, и это были отнюдь не рабочие вопросы.
— Представляешь, поток такой, лодку просто сносит. И якорь не держит — ил на дне. Да и какой у нас якорь. Привязали к веревке трак от гусеницы. Два трака с собой не возьмешь. Мы еле один доперли, — жаловался Самошин Брылкину.
— Сделай настоящий якорь, — посоветовал Брылкин.
— Рад бы, да где чертежи взять? Якорь нужен легкий, но чтоб держал хорошо, — четко сформулировал он требования к объекту.
— Якорь Матросова, — не удержался я.
— Чей? — переспросил Брылкин, — Что-то не знаю такого. А он чертежи даст?
— Он уже ничего не даст. Он якорь придумал, легкий и держит хорошо, — пояснил ему.
— Достать бы чертежи, — мечтательно вздохнул Самошин.
— Они вам не подойдут. Вам маленький якорь нужен, а он проектировал для больших судов.
— То-то и оно, — снова вздохнул Самошин.
— Не гарантирую успех, но попробовать можно, — неожиданно для себя предложил им свои услуги.
— Зарецкий, да если получится, все наши рыбаки будут тебе благодарны. Пробуй, — оживился Виктор Тимофеевич, или «Тифеич», как звал его Брылкин, а вскоре и я.
Через неделю первый якорь был готов к испытаниям. Я прочел гору литературы о якорях и в три дня спроектировал подходящую конструкцию. Якорь для удобства рыбаков сделал разборным. Он весил всего четыре килограмма и занимал мало места. На дне водоема такой якорь мгновенно зарывался в грунт и за счет этого легко удерживал судно.
— Ну, Толя, молодец! — восторгался Тифеич в понедельник, — Держит, как зверь! Всех несет, а я стою на месте, как вкопанный. Две лодки снесло прямо на меня. Так представляешь, якорь удержал все три. В общем, принял заказ сразу на десять якорей. Пойду в цех, ребят порадую.
Так я стал штатным проектантом Тифеича и Лукича, как мне теперь было позволено их называть, а они — моими старшими товарищами, моей надежной опорой во всем, включая работу.

— Афанасич, а Тифеич сказал, что у тебя есть родственники в Кораблино. Правда? — подошел как-то ко мне Женя Борисов, начальник Тифеича и Лукича.
— Правда, — ответил ему, — Тетка с семьей.
— А кто? Я же всех там знаю.
— Тетя Нина Зарецкая.
— Да ты что?! — удивился он, — Нина Семеновна?
— Точно.
— А ты не тети Нади сынок?
— Он самый.
— Толик! — восторженно произнес он, — Извини, что так тебя назвал. Вырвалось.
— Нормально, — подбодрил его.
— Да я же их обоих с малых лет знаю. Они у нас комнату снимали, когда в школе учились. До Моловки зимой не находишься. Вот они у нас и жили. А я тогда маленький был. Они со мной нянчились, — рассказал он историю своего знакомства с мамой и тетей.
С того дня у меня появился еще один старший товарищ.
— Женю Борисова? Конечно, помню, — ответила мама в телефонном разговоре, — Маленький, шустренький, с карими глазками. Симпатичный был мальчишка.
— Да уж, — рассмеялся я, — Остались только карие глазки. А так дядя, будь здоров.
— Родители у него очень хорошие были. Как они, живы?
— Вроде живы. Он еще хотел им написать, что работает со мной, — ответил ей.

А на работе стало совсем скучно. Все были заняты исключительно разгонным блоком, и тема «Буран» словно бы исчезла, бесследно растворилась в коридорах и кельях ГКБ. Гурьев, казалось, совсем забыл о моем существовании, и я загрустил от отсутствия перспективы. Все чаще записывался в журнал отлучек и уходил на целый день в читальный зал технической библиотеки. Я отыскивал и читал все подряд, где хоть чуть-чуть упоминался искусственный интеллект. Меня все еще манило это направление, хотя и понимал, что мое время ушло.
От нечего делать поступил на курсы патентоведения и изобретательства при филиале МАИ. Бродский не возражал, а Мазо, как и Гурьеву, было все равно. И вскоре, сдав экзамены, получил свидетельство об их окончании, а главное — необходимые знания. На время переместился в патентную библиотеку. Жить стало веселее.
— Зарецкий, тут Шульман какую-то галиматью принес. Просит дать заключение. Я посмотрел, ничего не понял. Посмотри и разнеси в пух и прах, как ты умеешь. Пусть отстанет, не до него сейчас, — выдал как-то указания Бродский, вручая ту самую «галиматью».
Так я впервые встретился с темой, которая вскоре радикально изменила мою жизнь. А пока без всякого энтузиазма раскрыл объемистый «труд» и стал вчитываться в научный бред, подписанный его автором Шульманом.
Но, чем пристальней вчитывался, выискивая каверзные моменты, зацепившись за которые легко утопить любую идею, тем больше понимал, что, несмотря на словесную шелуху и обилие тумана, труд содержал рациональное зерно. Да еще какое! Предлагалось не много, не мало разработать алгоритм работы автоматизированной системы управления подготовкой и пуском «Бурана». Более того, предлагался великолепный инструмент для того, чтобы выполнить эту, казалось, неподъемную работу.
Уж я-то знал, как непросто разработать алгоритм управления мало-мальски сложным процессом. А новая методика претендовала на большее. К тому же она полностью основывалась именно на постраничном представлении информации, за что я когда-то бился с управленцами и прочими сторонниками слепого следования нормативам.
— Эмиль Борисович, эту работу надо не громить, а поддержать, — выдал Бродскому свое заключение.
— Не морочь голову, Анатолий. Это указание Шабарова. У него проблемы с Караштиным. Сказано разгромить, значит, разгромить, — неожиданно рассердился Бродский.
— Не буду я этого делать, — решительно заявил ему, положил документ Шульмана на стол и вышел примерно на год.

Вскоре после того злополучного дня в отделе случилось несчастье — внезапно умер Люлько, заместитель Бродского. Я не так часто пересекался с ним по работе, а вот по делам общественным и околовсяческим — сколько угодно. Мне он показался покладистым человеком, знающим свои возможности и свое место в этой жизни.
Иногда он вел семинары вместо Бродского, а я был при нем Халутиным. Нередко он оставался за начальника отдела, и тогда все, кому не лень, отпрашивались в отгулы, которых у многих даже не было. Он никому не отказывал, и народ пользовался его добротой «за счет государства», как ехидничал Мазо, который просто уходил в такие дни, не поставив в известность никого.
На войне Виталий Федорович, насколько понял, был младшим офицером-сапером. Помню, как в юбилейные дни он рассказывал в курилке о своих приключениях. Сколько же у него их было при его-то характере.
— Да чего только не случалось, — поделился он тогда с нами, — Захватили мы как-то железнодорожный узел, и тут вызывают меня к комполка. Дает задание немедленно уничтожить эшелон с немецкими боеприпасами. Боялись, не удержим станцию. Ну, я тогда еще молодой был, плохо знал, что к чему. Приказал растащить вагоны подальше друг от друга, на длину бикфордова шнура. Думал, будут рваться по очереди, по одному. А они как сдетонировали все разом. Весь железнодорожный узел со станцией и депо вдребезги. Даже составы разбросало, а нас, подрывников, контузило.
— Ну, у вас, Виталий Федорович, всегда так. Раз и вдребезги, — не преминул уколоть его Мазо, случайно оказавшийся в курилке.
— Тебя б туда, Мазо. Ты бы все сделал правильно. А я вот сделал, как сделал, — обиделся ветеран, а может, и не обиделся, трудно сказать. Да и было бы ему на кого обижаться, — В общем, пришел в себя, меня вместе с комполка к комдиву. Что ты, спрашивает, натворил? Мы за этот узел столько народу положили, а ты его в расход. Под трибунал захотел? А какой трибунал? У меня кровь из ушей. Я и не слышал, что он там кричал. Это мне после рассказали. Направили в госпиталь.
— Как всегда, выскочил сухим из воды, — снова вклинился Мазо. На этот раз Люлько даже не взглянул на него. Ведь рассказывал он для нас, а не для Мазо.
— В госпитале узнал, что наши все-таки отступили, не удержали станцию. А вскоре немцев в клещи взяли. Драпать надо, пока не окружили, а не на чем, да и невозможно. Так и попались. В общем, представили всех к награде, кроме нас, подрывников, — закончил он рассказ, как всегда, добродушно посмеиваясь над своей молодостью и неопытностью.

Запомнился и другой рассказ из той же серии «о своих промахах», но допущенных уже в другое время и в другой обстановке. В тот раз мы ждали Бродского в его кабинете. Зазвонил телефон. Кто-то хотел, было, снять трубку, но Виталий Федорович среагировал мгновенно:
— Стой! Не бери трубу! Разве ты Бродский, или его секретарь?
— Но телефон же звонит?
— Пусть звонит. Не тебе же, — заметил Люлько. Дождавшись, когда телефон умолк, он продолжил, — Запомни. Никогда не поднимай трубку в чужом кабинете. Вот со мной была история. Я тогда только-только пришел в КБ после института. Рабочий день кончился, а я чуть задержался. Тогда это нормально было. Это сейчас вы все летите по звонку.
— Мы тоже, когда надо, задерживаемся, — возразил ему кто-то.
— Вот именно, когда надо, — поворчал для порядка ветеран, — Так вот, пошел я через цех, чтоб покороче, а вышло. Тоже вот так, иду, а где-то впереди телефон трезвонит. Я иду, а он трезвонит, и трубку, похоже, снять некому. Ну, думаю, значит человеку очень надо. Зашел в чей-то кабинет и поднял трубку, а оттуда спрашивают, чего, мол, трубку не берешь. Я здесь, отвечаю, случайно, а так никого нет. А вы кто такой, спрашивает. Инженер Люлько, отвечаю. А я, говорит, Сергей Павлович Королев. Так вот, товарищ Люлько, срочно соберите сведения о ходе изготовления изделия. Сколько и каких деталей сделали, сколько осталось, и когда будут сделаны, а потом с докладом ко мне.
— Ну и влипли вы, Виталий Федорович, — отметил кто-то.
— Сам знаю. У меня, говорю, Сергей Павлович, рабочий день кончился. А у меня, отвечает, тоже и смеется. Да я в этом ничего не понимаю, говорю. Вот заодно и разберешься, а сам снова смеется. Ну, думаю, попал. А что сделаешь? Он уже мою фамилию знает. Не сделаешь, влетит по первое число.
— А зачем вы ему свою фамилию назвали? — спросил кто-то хитрый.
— А чью же? — возмутился Люлько, — Мне и в голову не пришло назваться чужой фамилией. Что я шпион какой? Ну, и пошел я по цехам. Часа два тормошил всех мастеров и начальников смен. Говорил им, что по заданию Королева, и мне сразу все находили. Чего не знали, тут же звонили домой вышестоящему начальству. Собрал все. Голова кругом. Посидел немного, разобрался и пошел докладывать. Он мои бумаги посмотрел. Молодец, говорит, инженер Люлько, спасибо. А вот брать трубки в чужих кабинетах больше не советую, и смеется. Надолго я его урок запомнил, — закончил он свой рассказ.

За вакансию, неожиданно образовавшуюся в отделе, развернулось настоящее сражение. Бродский мгновенно попытался протолкнуть своего любимчика Мазо. Партия, в лице Меди, тут же прокатила беспартийного Мазо, припомнив ему неудачное вступление в партию. Сразу же пошли слухи, что якобы Меди сам втайне претендует на эту должность. Кто распускал эти слухи, и соответствовали ли они действительности, неизвестно, потому что вначале борьба между претендентами и их сторонниками в основном велась скрытно.
Но, вскоре стычки противников стихийно выплеснулись на собрания коллектива, на которых претенденты, не стесняясь в выражениях, «разоблачали» многочисленные гнусные поступки соперника, а чаще просто виртуозно поливали друг друга грязью. Это было познавательно, но омерзительно, и я перестал ходить на собрания, даже проводимые в рабочее время.
Отдел вдруг залихорадило. В нашем секторе засуетились Гурьев и Мухаммед, в секторе Меди — свои претенденты на должность начальника сектора. Забегали, в предвкушении возможного повышения, Гарбузов и Мозговой. А в курилке народ часами возбужденно обсуждал открывшуюся «правду» о своих начальниках и прогнозировал дальнейшее развитие событий, на которые никак не мог повлиять.
А Бродский вдруг принял соломоново решение — он выдвинул нейтрального кандидата, провалить которого было трудно. В состав сектора коммуниста Яцушко входили группа подготовки космонавтов и поисково-спасательная группа, где работали влиятельные люди, которые уважали своего начальника и могли постоять за него не только на партийных собраниях, но и в любых других инстанциях.
Вскоре к всеобщему удовлетворению назначение состоялось. К тому же оно не вызвало никаких иных кадровых перемен, поскольку Яцушко не освободили от обязанностей начальника сектора.
— Ну, Бродский, и хитрюга, — по секрету сообщил мне Гарбузов, — Выбил должность через тире для Яцушко, а должность Люлько припрятал для Мазо.
— Что значит через тире? И откуда ты все знаешь? — с удивлением спросил его.
— Отец рассказал. Он в курсе. А так все просто. «Зам» назначен, но через тире он еще и «начальник сектора». Яцушко вроде повысили, но должность освобожденного «зама» так и осталась вакантной. Все успокоились. А в удобный момент Бродский потихоньку протолкнет на нее Мазо, — разъяснил мне Сергей «тайны Мадридского двора».

А над группой Гурьева вновь нависла опасность. Неожиданно узнал, что пропавшая из вида Люба Степанова ушла в декретный отпуск, а исчезнувший одновременно с ней Таранов, как оказалось, и вовсе уволился.
— В какой такой декретный отпуск? Она же не замужем, да и не видно ничего, — спросил Гурьева под дружный смех сослуживцев.
— Это только тебе не видно, Афанасич. Разве обязательно быть замужем, чтоб появился ребенок? — сквозь смех ответила Кабулина.
— А Таранов, почему уволился? — вызвал я повторный приступ смеха у всех присутствующих. Впрочем, ответ мне уже был не нужен. Я вдруг понял, что блок А, опекаемый этой парочкой, остался безнадзорным, — Прокопыч, ну и кто теперь займется блоком А?
— Ты, Афанасич, — продолжая смеяться, ответил Гурьев.
Слова Прокопыча оказались вовсе не шуткой. Вскоре меня подозвал к своему столику Мазо и выдал конкретное поручение — не много, не мало разработать сетевой график профилактики двигателей блока А в случае аварийного прекращения запуска ракеты.
— А Мухаммед разве не может сделать такой график? Это же его епархия, — высказал свое недоумение по поводу непрофильного поручения.
— Афанасич, ты у нас в отделе единственный дипломированный двигателист. А здесь вопросов больше, чем ответов. Даже двигателисты Крутова ничего не знают о профилактике. Так что Мухаммеду эта работа пока не по плечу, — пояснил Мазо.
И началась моя очередная каторга — как всегда, оказалось, что этот документ, согласно плану, уже якобы делали почти год. Конечно же, делали условно, прорабатывая несуществующую исходную документацию. Мне же для завершения так и не начатой работы оставалось всего два месяца.
Для начала возобновил контакты с сектором Крутова. Оказалось, в группе Александрова появился новый инженер Валера Лыфарь, весьма толковый молодой специалист. И вскоре начались ежедневные командировки в Химки. Ездил в основном с Симагиным, но раза два меня сопровождал Лыфарь.
Каждая такая поездка заканчивалась в станционном кафе распитием купленной в магазине бутылки, причем, пили почти без закуски, ибо на нее уже не хватало денег. Симагину очень нравились наши командировки. Он готов был проездить сюда хоть год. Я же хотел поскорее получить информацию у специалистов и прекратить эти поездки, которые быстро вымотали меня настолько, что даже забросил беговые тренировки. Ни бегать же, в самом деле, с похмелья.

За месяц узнал все, что смог, и приступил к работе над документом. Я не располагал конвейером Мухаммеда, а потому все графики рисовал сам. Работы оказалось больше, чем ожидал, поскольку документ вышел еще и большим по объему.
— Афанасич, как дела с планом? — засуетился Чебурашка за два дня до срока выпуска документа.
— Не знаю. Документ сделал, но на согласование и сдачу в архив времени нет, — честно ответил ему.
— Анатолий Афанасьевич, вы собрались сорвать нам план? — набросился на меня Мазо, которому уже нажаловался Чебурашка.
— Ничего я не собрался. План уже давным-давно сорван. И вы это знаете не хуже меня. Я лишь пытаюсь исправить ситуацию. Документ разработан и готов к согласованию. Помогите его согласовать. Это же ваша прерогатива, — обрисовал я Мазо сложившуюся ситуацию.
— Мне что больше делать нечего?! — взревел Мазо, — Сорвешь план, пинай себя! — сострил он.
Что ж, оба начальника в своем репертуаре. Надеяться не на кого. И я помчался по предприятию, собирая подписи на документ. Начальники, к которым обращался, взвешивали на руках объемистую папку с кальками документа и все как один говорили:
— Сдавайте документ в наш архив. Через недельку-другую будем готовы к разговору.
С большим трудом удавалось уговорить войти в положение и посмотреть документ немедленно. Начальник приглашал своих сотрудников. Я быстро и внятно давал пояснения, и через час начальник ставил вожделенную подпись. За день совершил невозможное — не только обошел всех смежников, но и согласовал документ.
Оставались военная приемка, Служба Главного конструктора, Дорофеев и Шабаров. И всего один, последний день.
Похвалив зеленый плетеный галстук капитана Галиновского, мгновенно получил его подпись. Майор Чернов, полистав документ, лишь покачал головой:
— Надеюсь, этими работами заниматься не придется, — изрек он и тоже подписал.

В Службе Главного вначале предстояло преодолеть незнакомого мне ведущего конструктора Бугрова. Говорили, что он был в отряде космонавтов, но его отчислили, обнаружив какие-то проблемы со здоровьем. Пережив неудачу, он был зол на весь мир, а потому, направляясь к нему, приготовился к длительному противостоянию.
— Заходи. Что у тебя? — обратился ко мне, как к старому знакомому, Бугров.
— Да вот, — выложил свой гроссбух.
— Вот это да! — глянул он на мое произведение, — И ты думаешь, я это подпишу? — неясно чему обрадовался он. «Вот хорек», — подумал я, а вслух бодро произнес:
— Уверен.
— Да-а-а? — с удивлением глянул он на меня.
— Да, — уверенно ответил ему.
— Ну, садись, — показал на стул рядом, — Посмотрим, что вы тут напахали.
Внимательно просмотрев согласующие подписи, стал медленно листать страницы. Пролистав листов десять, он открыл документ посредине и минут пять молча рассматривал изображенный там участок графика.
— Ну, это ни я ничего не понимаю, ни ты ничего не понимаешь, — многозначительно произнес он.
— Почему это не понимаю? — возмутился я, — Я это разработал и даже сам все графики начертил.
— Да-а-а? — с изумлением глянул он на меня, закрыл документ и решительно подписал.
Мы пожали друг другу руки, и я отправился к Ивану Ивановичу. Все последующие документы Бугров подписывал мне, не глядя. У меня не было с ним проблем, а потому страшные сказки, которые периодически рассказывали о нем, считал выдумкой. Хотя, кто знает, кто знает.

— Ну, вот, сделали, наконец, — обрадовался Иван Иванович, прочитав заголовок документа.
— На какой такой конец? — возмутился я, — Я этим документом занимаюсь всего два месяца, причем, с нуля.
— Да ты что? — удивился Иван Иванович, — Тут же от вас ходила парочка ко мне целый год. Сначала с Гурьевым, а потом вдвоем. Где они?
— Один Гурьев остался. Вот сбросил все на меня. Но от «проработанных материалов» он выдал мне только заглавие документа. Больше, сказал, ничего нет.
— Ладно, пойдем к Коляке, — предложил Иван Иванович, подписав документ.
— График профилактики двигателей? Интересно-интересно, — встретил нас Яков Петрович, — Иван Иванович, ты иди по своим делам, а мы тут с Зарецким посмотрим, — отпустил он подчиненного.
Пожалуй, за все время согласования документа я впервые увидел заинтересованное лицо. Заместитель Главного конструктора с сияющими глазами за полчаса внимательно просмотрел документ от корки до корки. Некоторые цифры графика он тут же переносил в свой блокнот.
— А почему у вас работы заняли время больше суток? Вы пытались уложиться в сутки? — спросил Коляко, подписав документ.
— Конечно, пытался, Яков Петрович. К сожалению, мы ограничены требованиями о совместимости работ. Время, указанное в графике, уменьшить невозможно. Операции уже проверены во время стендовых испытаний одиночных двигателей, а у нас их целых четыре.
— Понятно, Анатолий Афанасьевич, спасибо, — пожал он руку, возвращая документ.

Дорофеева перехватил, когда тот уже выходил из кабинета.
— Борис Аркадьевич, выручайте, — обратился к нему.
— Что случилось?
— Подпишите, не глядя, — показал ему на документ. Дорофеев рассмеялся:
— Как же так? Приду с обеда, заходи. А так не могу.
— Тогда не успею в архив сдать, а мне еще надо у Шабарова утвердить. Даже не знаю, что делать.
— Ладно, давай, подпишу, — согласился Дорофеев, — И позвоню Шабарову, чтобы не уходил на обед, — пошутил он.
Он, как и Бугров, просмотрел согласующие подписи, прочел первый лист, заглянул в средину документа, закрыл его и подписал. Потом действительно позвонил Шабарову и договорился, что я подойду к нему для утверждения документа.
Поблагодарив Дорофеева, направился в приемную Евгения Васильевича. В тот день его так и не увидел. Секретарь взяла мой документ, вошла в кабинет и через три минуты вынесла его с утверждающей подписью. Я был на седьмом небе. Собрать двадцать семь подписей за два дня. Это был мой личный рекорд. Еще немного и удастся невозможное — выполнить план.
До конца рабочего дня сдавал документ в архив. Работники архива тщательно проверили каждый лист, расписываясь на нем и проставляя свои штампики. Наконец все позади, и я с чувством исполненного долга отправился домой.

— У-у-у, маразму набрался! — вернулся, очевидно, с какого-то совещания Мазо, — Ну и дубье. Совещание толком провести не могут, — возмущался он, как всегда, невысокими организационными способностями своих руководителей.
Позвонив кому-то по телефону, Мазо неожиданно обратился ко мне:
— Зарецкий, пойдем к Бродскому. Он ждет.
Мы молча вышли из комнаты, так же молча прошли длинный коридор. Я чувствовал, что ситуация необычная, но так и не смог понять причину молчания Мазо, пока мы ни вошли в кабинет начальника отдела.
— Эмиль Борисович, я не собираюсь отвечать за невыполнение плана Зарецким. Я его предупреждал, что будет отвечать персонально. Предупреждал, Анатолий Афанасьевич? — обратился он ко мне.
— Предупреждал, — подтвердил, догадавшись, наконец, в чем дело. Похоже, меня привели на порку за невыполнение плана. Что ж, тем хуже для него. Мог бы сначала поинтересоваться, как обстоят дела. Выходит, действительно «маразму набрался», причем, без всякого «у». Мне стало весело, и я чуть было ни рассмеялся.
— Еще улыбается, Эмиль Борисович. Я думаю, что полное лишение квартальной премии это слабое наказание. А ваше мнение?
— Анатолий, — обратился ко мне Бродский, — Вот уж не ожидал от тебя такого. Разве трудно было вовремя скорректировать план?
— Не трудно, Эмиль Борисович. Я, кстати, предлагал такой вариант, когда мне поручили доделать эту работу. Только оказалось, ее не доделывать, а делать надо. А можно ли такой документ сделать за два месяца?
— Конечно, нельзя. Мазо, в чем дело?
— Эту работу целый год делали Таранов со Степановой. Куда ее еще было переносить? Зарецкий взялся. Пусть теперь ответит за срыв плана.
— Анатолий, сколько тебе еще осталось кроме согласования? Сколько дней, чтобы закончить документ? — спросил Бродский, похоже, забывший, что подписал его мне два дня назад.
— Эмиль Борисович, документ вчера сдан в архив, — огорошил своих руководителей.
— Как?! — взревел Мазо и опустился на стул, судорожно глотая воздух перекошенным ртом.
— Анатолий, успокойся, что с тобой? — испугался Бродский.
— Когда сдал? Врет он все! Когда бы он его успел согласовать? С кем?! — снова закричал пришедший в себя Мазо.
— Документ, полностью согласованный со всеми и утвержденный Шабаровым, сдал вчера в архив за пять минут до окончания рабочего дня, — доложил я Бродскому.
— Анатолий, свободен. Иди, работай. Мазо, останься, — скомандовал Бродский.
Я вышел из кабинета, как оплеванный, не испытывая никакой радости оттого, что Бродский, конечно же, объяснит моему начальнику, что к чему. Тот станет опытней в борьбе с подчиненными. Вот только борьбу эту не прекратит никогда, потому что ни в ком из нас не видит сотрудника — товарища по труду.
И в который уже раз снова задумался, а нужен ли мне такой начальник, от которого, как он сам выражается, можно только «маразму набраться»?

Неожиданно умер наш ветеран Бойков. Возможно, он и болел и даже наверняка болел, но об этом никто не знал. Скорее всего, именно болезнью и объяснялась его низкая активность на работе, за которую ему постоянно доставалось. Он же воспринимал «критику» спокойно, даже равнодушно, что буквально выводило из себя Мазо. А высокий, богатырского телосложения Бойков лишь добродушно посмеивался — «ай, моська...»
Анатолий Яковлевич был убежденным старым холостяком. Я застал его именно в таком статусе. Он любил порассуждать на эту тему и не воспринимал свое положение как божье наказание.
— Анатолий Яковлевич, какой ты пример молодежи подаешь? Вон, глядя на тебя, Миша Бычков уже не женится по убеждению, да и другие не спешат, — задевал его довольно часто Кузнецов, сторонник домостроя. И Анатолий Яковлевич начинал обстоятельно излагать все, что знал о перенаселенности планеты, об ответственности перед будущими поколениями и еще все то, чем он объяснял свое безбрачие.
Лет за пять до смерти он к всеобщему удивлению женился. Его избранница, Лидия Федоровна, бессменный секретарь Бродского, никогда не была замужем. Увы, странная пара прожила вместе так недолго. После смерти мужа Лидия Федоровна тут же решительно ушла из отдела на завод, к Ростокиной.
Очередная вакансия вызвала очередную «бурю в стакане». Забегали все три кандидата: Гурьев, Мозговой, Гарбузов. На мой взгляд, лишь Мозговой имел шансы занять освободившуюся должность. Бойков всегда оставлял его за себя, и Олег Васильевич успешно справлялся с обязанностями начальника группы. К тому же он единственный из троицы претендентов был партийным и постоянно занимал достаточно солидные общественные посты.
Увы, Мазо мгновенно назначил исполняющим обязанности начальника группы Гарбузова, причем, приказом, как положено. Подковерная борьба мгновенно перешла в открытую — Мозговой отказался стать подчиненным Гарбузова, в котором не видел достойного начальника. Война грозила выплеснуться за рамки отдела.
И Бродский снова прибег к проверенному веками соломонову решению. На вакантную должность был назначен Смирнов, старший инженер, работавший у Яцушко. Собственно, он и не собирался переходить в наш сектор. А должность в нашем секторе попросту исчезла.
— Сережа, — спросил я Гарбузова, — Что это за финты с должностью Бойкова? Как и с должностью Люлько?
— Точно, — улыбаясь, подтвердил он, — Бродский знает свое дело.
Мне стало тошно на душе. Я тоже знаю свое дело, причем лучше многих других, а что толку. Повышать будут мазо и гарбузовых. Мне же всегда будут поручать проваленные подобными типами дела, и наказывать, в случае их несвоевременного исполнения. А потом тыкать носом — как тебя повышать, если ты со своей работой не справляешься. От такой перспективы совсем загрустил.
Вернувшись с очередной трехдневной конференции, на которую меня направил Бродский, обнаружил в ящике стола записку: «Афанасич, ты следующий. Олег». Зайдя в комнату группы Бойкова, обнаружил на месте начальника группы Гарбузова, от которого узнал, что Мозговой уволился с предприятия.