Аудиенция

Семёнову было назначено на семь. Это значило, что после работы он успеет вернуться домой и поужинать, а потом даже пойти пешком, благо дорога через сквер и погода вполне ничего. О предстоящем разговоре он не думал, ведь все слова уже выучены на память, да и всё равно не пригодятся. Главное – попасть в тон, поймать ритм и всё такое, а для этого быть расслабленным, чуть ли не свободным. И не делать вид, что тебе это не так уж и важно. Это и правда должно быть не важно. Заболтать, зашутить, зазубоскалить, ах как смешно! тощий червячок по веточке ползёт, кольчатая радость, чудо-бесконечность...

В этом месте мы осмеливаемся пренебречь – временно, конечно! – поступательным течением событий, чтобы пойти на поводу у читателя, который наверняка уже вяло любопытствует, что же такое этот Семёнов и стоит ли на него тратиться, и не лучше ли заняться чем другим. Тем более, что сами события пока текут исключительно в голове у обозначенного героя, который читателю пока что не кум и не сват – и не факт, что хоть одним из них станет.

Итак, зовут его Семёнов, имя у него тоже есть, но оно настолько ни при чем, что мы его и не помним, так что его по сути и нет. С другой стороны, нельзя же всё время мелькать одной фамилией, от сквозного Семёнова то тут, то там может и продуть. Поэтому, из милосердия к читателю, мы в дальнейшем будем называть нашего героя по-разному: когда дядей Васей, когда Македонским, а то и бурундуком – имея на это хотя бы даже ту, несколько вычурную, мотивацию, что всё существует только в нашем восприятии, и весь мир – лишь частица нашего «я», а Семёнов появился здесь первым, даже и до нас,  и поэтому обладает суверенным правом самосуществования, так что всё остальное поневоле становится его частью, и мы говорим «читатель», а подразумеваем сами знаете кого. При этом называть их/нас всех Семёновым кажется слегка неудобным, даже в эстетическом аспекте, хотя иногда и можно, зато вот наоборот – в самый раз.

А может быть, и не будем так делать. Посмотрим, как карта ляжет. Ещё это будет зависеть от того, сколь хорошо мы будем помнить предыдущий пассаж. И не передумаем ли. Ну и тому подобное.

С очень высокой вероятностью, читатель (он же – Семёнов, напомним на всякий случай) из себя ничего замечательного не представляет, иначе это уже как-нибудь да проявилось бы. Тем не менее, такое предположение ошибочно, ибо есть у него особая черта, которая на самом деле и является истинной причиной той игры с именами, которой мы уделили, казалось бы, неоправданно много времени. Именно, он обладает совершенно беспримерным талантом к... эмпатии, что ли? и даже не эмпатии, а полному самоотождествлению с окружающей его действительностью. Скажем, увидел воробья – и вот это уже он сам машет крылышками и ищет, чем бы поживиться. Или заходит в кабинет к начальнику – и смотрит пренебрежительно на этого недотёпу Семёнова, который к нему зашёл. Ну и так далее. Вы скажете, мол, чушь, не может такого быть, а мы вас ехидно спросим: а вы ли это говорите, или он? То-то же.

Впрочем, возможно, это – шутка, и никаких таких особенных способностей у него никогда не было, и за отведенное этому повествованию время они вряд ли успеют развиться (хотя кто знает, кто знает – когда придет этот конец и каким он будет). Так что остаётся только расслабиться и плавно влиться в поток событий.

До конца рабочего дня оставалось полтора часа, самое время то ли заканчивать неначатое, то ли и так сойдет. Тем более, что надо было ещё решить, что на ужин. Учитывая некую особость вечера, хотелось чего-то нетяжёлого, но сытного. Семёнов представил свой холодильник, и вполне успешно (умеет же, зараза!), даже внутри что-то заурчало и заквакало – однако разглядеть, что там есть съедобного, он не смог, ведь при закрытой дверце темно, а открыть её сил почему-то не хватало. Откуда-то выплыли слова «кусок мяса»  – то ли кролем, то ли желанием, то ли приветом из Джека Лондона. Наощупь наткнулся на нечто скользкое, потом на железное, за которым стояла банка (огурцы или помидоры, непонятно) и пакет с молоком. Собственно, он и так знал, что дома жрать нечего, но ведь всегда надеешься на чудо. Главное – не расстраиваться, когда оно не происходит. Когда произойдёт, будет гораздо хуже.

Почувствовав, что засыпает, наш герой (наш ли? герой ли? ой ли...)  очутился перед очередной дилеммой: поддаться и выбрать, или просто сделать вид, что никакого выбора и нет. Как посреди океана, плыви куда хочешь, а не хочешь – не плыви, ведь плыви не плыви – все равно до суши не... Суши, да! Купить их по дороге домой, вот и ответ. Как водится, приходит тогда, когда его перестаешь искать, об этом даже Пугачева знала. Она встала из кресла, бесформенная хламида заколыхалась в такт неслышимой музыки, подкрутите громкость! вот – пам, пам – чтобы набрать побольше воздуха – и – «За это можно всё отда-а-ать...» Глаза закатаны (как рукава), подбородок дрожит, стёкла звенят (немытыми бокалами), праздник удался. Стук в дверь – кто там?  – отдайте – что? – всё.

– Да, войдите.

В дверном проёме показалась голова Профессора Д. Значит, пришло время сделать очередное отступление. Точнее, целых два с половиной. При этом «половина» относится собственно к словам о необходимости делать отступления, и неотвратимо тащит за собой вопрос о том, как половина может быть целой – который мы пока оставим без надлежащего (над чем?) ответа, – а также привычные сетования, что мы всё отступаем и отступаем, а есть ли куда? и что там позади нас – там, где стенка с портретом? а заодно и лёгкое удивление по поводу неожиданно разросшейся длины этой половины, которая того и гляди перерастёт каждую из целых и в таком случае как бы и ответит на вопрос (благополучно к этому моменту забытый читателем, что даст нам право ткнуть его носом в ту раннюю стадию этой фразы, когда она ещё не казалась неповоротливым монстром, но некоторой неуклюжестью уже обладала) о соотношении половины и целого, и даже с избытком (о да, в избытке у нас недостатка нет). Не говоря уже о том, что благодаря этой половине другая уже потеряна – в смысле той половины читателей, для которой все эти слова, ползающие и цепляющиеся друг за друга противоречивыми смыслами, хуже медленного стриптиза. Ну да ладно. Их не жалко. Вернее, жалко, но по-другому, на что у нас сейчас ну совсем нет времени, иначе мы рискуем упустить и остальных. Если уже не.

Итак, первое целое отступление касается (нежно) того, что же за птица этот Семёнов, что ему полагается отдельный кабинет, в который без стука и входить неловко. На этот вопрос можно ответить по-разному. Во-первых, Семёнов – начальник средней руки, то есть не левой и не правой, а той, которую никто не видел, включая и его самого. Потому что за закрытой дверью. Во-вторых, не исключено, что в данную минуту, остановленную нашим относительным всевластием, он как раз – совсем не он, а некто (например, его собственный начальник – и не Семёнов ли тогда его средняя? или это Семёнов стучится в дверь?), у которого есть свой кабинет, но с секретаршей накладка, то ли вообще, то ли сейчас. В-третьих... а с третьим пока подождём –

и отступим ещё на один шаг, чуть не зацепив голову Профессора Д, о котором как раз и хотели сказать. Свалив в одну кучу причитающиеся ему -первых, -вторых и т.д., сразу же скажем, что имя его, конечно, родилось от беспечной игры слов с его странноватой привычкой протискивать в приоткрытую дверь голову и долго молча смотреть, как бы не веря в счастье войти целиком. Нужен ли он в этом, и так уже затянутом, как пояс, повествовании? Это станет ясно очень скоро, и если – да, то читатель (оставшийся, если такой найдётся) не останется в неведении, а если – нет, то он вообще не узнает о существовании этого персонажа, ибо у нас есть несомненное право казнить и миловать. Хм, сколь оно несомненно, это ещё один вопрос, и столь сладкий, что мы его оставим на закуску, а пока продолжим прерванный полёт..

– Слушай, – сказала голова, – можно я у тебя сегодня переночую, да?

Семёнову вдруг представилось, как он лихо подпрыгивает и двумя ногами бьёт по двери, та с чавканьем захлопывается, выплёвывая откушенную голову, которая с удивлением скачет по полу, такой себе колобок Профессора Д, и – титры... Картинка была столь явной, что рука его потянулась к пульту, чтобы переключить на другой канал, и слепым крабом поползла по столу, наткнулась на чашку – дзынь! и наваждение пропало, колобок занял своё насиженное место в проёме двери, терпеливо ожидая, не вылупится ли что.

 – Понимаешь, – начал было плести кружева оправданий Семёнов, перебирая в уме капитальный ремонт, потерянные ключи, приезд тёщи, комендантский час, категорический императив, первородный грех, что ещё там у него есть? и постепенно склоняясь к тому, чтобы просто рассказать ему, что будет сегодня вечером – и тут становится понятным появление нового персонажа, который-то и даром сам по себе не нужен, зато предоставляет Семёнову возможность самому рассказать читателю об аудиенции, а не отдавать это в наши грубые руки. Итак...

К сожалению, не все умеют держать паузу. В частности, Профессор Д, который – сам того не зная – подписал себе приговор:
– Понимаю.

Ну что, убить его за это? Удалить навсегда, чтоб и духу его здесь не было? В конце-концов, букв на него потрачено пока немного, их переплавить – и кого-то нового изваять. Хотя бы того же Семёнова, нового. Можно, запуская петлю времени, спросить совета у читателя, и уже поднять руку, а потом снова остановить мгновенье, чтобы крепче ухватить ту мысль, которая уже пыталась пробить себе дорогу сквозь асфальт и вот сейчас пытается пролезть в трещину дверного проёма, где ждёт своего отсечения голова Профессора Д.

Действительно ли мы можем делать со своими персонажами, всё, что хотим? Если немного приглядеться, это сразу два вопроса, а если приглядеться внимательнее, то небось и вопросов станет больше, что наглядно продемонстрирует всепроникающую фрактальность всего настоящего и породит паразитическую дурную бесконечность, увенчанную ещё одним: насколько же глубоко в бездну сумел вглядеться Сократ со своим «знаю, что ничего не знаю»? Увидел ли он там нас с вами?

Поскольку последние читатели, обиженные пренебрежением к их мнению по поводу жизни и смерти Профессора Д, а также тем, что мы походя обозвали их «последними», уже покинули горизонт событий – так пока и непроизошедших – и мы предоставлены, наконец, сами себе, в тайне завидуя свободе ушедших, то попробуем разобраться в том, что же здесь не произошло и почему. А заодно – в правах и обязанностях авторов и персонажей, соотношении реальности с действительностью и всём таким прочем. Тем более, что повествование наше уже затягивается настоящей петлёй – на шее несчастного Семёнова, поскольку никого уже больше нет. (Заметим в скобках, что на его двери весит скромная табличка «Профессор Д. Семёнов».)

Наш план казался простым: предъявить человечка, нервничающего в преддверии некоего важного – по всей видимости – события, немного разжечь у читателя любопытство о том, что же это такое будет: свидание с дамой? вызов к следователю? поход к врачу? встреча с резидентом? какая-то чертовщина? – а потом огорошить неожиданным ответом, чтобы передать ему это странное чувство прикосновения к истине, которая сильнее и тебя, и меня, и самой себя.

Но человечек вдруг оказался норовистым, и настолько ему не хотелось раздеваться перед читателем (и даже – понимая, что того, скорее всего-то, и не будет – перед самой принципиальной возможностью его существования), что он оказался сильнее нас, по крайней мере на время, пока мы думаем о том, что мы вправе делать, а что – нет.

Предположим, например, что есть у нас сосед, Виктор Павлович, и встретившись с ним на лестнице, мы вдруг начинаем придумывать про него историю, сначала вроде невинную, но чем дальше, тем гаже, а под конец так вообще лучше б не начинали. А утром встречаемся с ним под подъездом опять, и смотреть ему в глаза совсем неловко, для нас это уже другой Виктор Петрович, запятнанный. Да и для себя тоже, поскольку в мире всё связано, и если кто где чихнёт, то и так далее. Так что хорошо, что никакого соседа Виктора Петровича у нас нет.

А если персонаж у нас ну совсем абстрактный, то во-первых, он всё же не до конца абстрактный, ведь нос у него от Ивана Кузьмича, а губы от Никанора Ивановича. Во-вторых, если мы хотим всё делать по-настоящему, по-взрослому, то он для нас будет живее всех живых, да и обратное его воздействие на нас будет куда сильнее, чем от додуманного Виктора Павловича –  поскольку мы и мысли не будем допускать, что он не таков, каким мы его себе видим. И, наконец, кто, кроме нас, может за него заступиться?..

Находя эти соображения достаточно убедительными, мы уже почти готовы оставить Семёнова (и примкнувшего к нему П.Д.) в покое, как вдруг нам приходит в голову, что мы – это уже не мы, а вездесущий Семёнов, и что мы просто делаем то, что он хочет. И к тому же: а что у нас сегодня на ужин?

От таких мыслей нам становится не по себе, мы ёрзаем на стуле, смотрим на часы, идём завариваем чаю, забываем о нём и, наконец, хватаемся за соломинку – больше похожую на бревно. А именно, с какой радости автор должен говорить правду,  пусть даже и не всю? Например, напишет он какое-нибудь «В этот момент солнце зашло за тучу», и читатель тут же ему безоговорочо верит и иногда даже явственно себе это представляет. А на самом деле...

После некоторых размышлений мы всё же приходим к выводу, что такая соломинка может сломать спину всему верблюду изящной литературы, ибо без веры автору нет и читателя, и остаётся один вульгарный материализм, когда читатель считает, что ему всё позволено. Так что такую концепцию мы оставляем для детективных романов, где она будет, похоже, новым словом, с которым читателю придётся подозревать не только всех персонажей, но и автора, и самого себя, а виноватой в конечном счёте окажется тёща. Имея в виду такую неприглядную перспективу, нам проще пожертвовать если и не собой, то нерасказанной историей.

Так что Бог с ним, с Семёновым, как бы его ни звали. Оставим ему – хотя бы временно – право на приватность, за которое он так отчаянно сражался. Скажем лишь, что всё у него вышло хорошо. Он объяснился в любви, получил утешительный диагноз, крупную сумму, отпущение грехов, бессмертие и умер через год, а может быть – и нет. Тощий червячок по веточке ползёт, кольчатая радость, чудо-бесконечность...

В семь, не забыли?