брат

Сегодня самый обычный день. 

Привычно растираюсь шерстяной рукавицей, добиваясь, чтобы по жилам бодрее побежала кровь. Молочу по челюсти мокрым полотенцем, упреждая появление двойного подбородка. Рассеянно рассматривая квадратики кафеля в ванной, перекатываю ногами деревянную скалку, массируя подошвы ног – активизирую жизненно важные точки.

На завтрак предлагается каша, вкус которой почти перестал ощущаться за долгие годы. Дым от тонкого «kent» устремляется в окно и дальше – в сторону озера, бликующего в далеком Подмосковье.

Обычное утро. Триста шестьдесят пятое с того самого, как умер мой брат.

Брат родился слабоумным. Причину врачи родителям так и не назвали. Почему у двух здоровых людей, спортсменов – энергичных и непьющих, родился перетянутый пуповиной младенец с несоразмерно маленькой головой.

За 30 лет мы смогли научить его немногому.

Он умел кататься на велосипеде. Под улюлюканье соседских мальчишек выжимал скорость, выкрикивая свои странные восторженные междометия.

Он любил музыку и споро менял пластинки на стареньком проигрывателе. Особенно уважая Высоцкого. Когда он часами бегал под него по комнате, казалось, что хриплый бас в семиструнной гитаре – сродни сумасшествию брата...

Но главное, он умел слушать книги. Мы по очереди читали вслух, и он помнил и всегда безошибочно мог назвать автора и название произведения: Олеша «Три толстяка», Каверин «Много хороших людей и один Завистник»... Только последний год, видимо, устав от бремени бесполезных словесных картинок, на предложение почитать отрезал: «Книжек в доме нет».

Он никогда не сидел на стуле или диване, всегда быстро передвигаясь, шаркая домашними тапочками, потирая руки и чему-то смеясь внутри себя. Даже ел на ходу. Словно страшился куда-то опоздать. Когда у него случались истерические припадки, отец закатывал его в ковер – выглядывая из-под красных шерстяных цветов, брат подвывал до приезда скорой.

Я боялась его, и, борясь со страхом, отчаянно подставляла руки под его злые щипки. Поход с ним в парикмахерскую... Любопытствующие взгляды прохожих. Одноклассники, заскочившие в гости, и в ужасе ретировавшиеся. И собственный стыд, стыдящийся стыда.

Его мир был лишен полутонов. Смотря телевизор, он неизменно задавал один и тот же вопрос: «Это красные или белые?» Он опасался оказаться на стороне белых.
Его завораживали оловянные солдатики и пластмассовые индейцы, которых мы добывали для него по всей стране.

Он любил смотреть на огонь. Усаживаясь на корточки, вперевал взгляд, лишенный осмысленности, в угольки печи, иногда перемешивая их кочергой, что впрочем ему всегда запрещалось.

Эта страсть к огню и погубила его. Спутав буржуйку частного дома с газовой плитой городской квартиры, он прислонился к открытому огню. Когда бабушка, причитая и охая, смогла сбить пламя и стащить с него рубашку, треть тела была уже покрыта ожогами. Два дня в реанимации родные находили его лицо привычно пустым и успокаивали друг друга тем, что он не страдает. Но они все ошибались. Я знала – сквозь безразличие проступала адская физическая боль.

В гробу он лежал умиротворенным. Его лицо было красивым и имело печать благородства. Таким его никто никогда не видел, но он должен был таким родиться. Как шептались на похоронах бабки, проклятье за грехи нашей прародительницы из седьмого колена, наложенное почему-то именно на него, было слизано огнем.

Сегодня я в триста шестьдесят пятый раз думаю, что ему наконец хорошо.

Завожу «кони привередливые» и начинаю собираться на работу.

Сегодня вполне обычный день. Обычного года...