Глава 4

 

Полк довольно быстро втягивался в боевую работу. Уже на второй день войны выяснилось, что наш участок фронта является второстепенным, а то и третьестепенным фрагментом почти тысячекилометровой линии боевого соприкосновения. Практически повсеместно бои с первого же дня приняли позиционный характер – словно два боксёра одновременно пропустили встречные удары и потеряли интерес к агрессивной тактике. Единственный проблемный участок находился в двухстах пятидесяти километрах к югу – там противник пробил в нашей обороне пятнадцатикилометровую брешь и теперь стремился протолкнуть через неё все наличные силы. За первые три дня враг продвинулся на семьдесят километров, после чего разделился на три группировки – одна продолжала наступление на восток, две других повернули на юг и север. Над двумя армиями нависла угроза окружения. Надо ли говорить, что почти вся наличная авиация была брошена на проблемный участок. Мы совершали по два-три вылета в день. Война буквально завораживала. Несмотря на большие потери и общее уныние, ставшие итогом первого дня войны, настроение в последующие дни царило приподнятое.  К новым потерям стали относится почти равнодушно; к счастью, моим штурмовикам пока везло. Вражеские зенитчики, гроза ударной авиации, еще не научились стрелять по движущимся мишеням, а истребителей отгоняло наше прикрытие. Именно нашим истребителям приходилось тяжелее всего, и они гибли –  не в боях, т.к. сбивать маленькие шустрые истребители пока не получалось ни у нас, ни у немцев, а в авариях. МиГ – капризная машина, строгая в пилотировании, а срыв в штопор на той высоте, на которой работали мы – это верная смерть. Так на второй день войны сорвался в штопор и разбился Антоха Прохоров, наш старожил, второй зам командира по истребительной части. В связи с нехваткой МиГов в нашем полку, я сформировал эскадрилью тяжелых истребителей Ил-2 – пять штурмовиков без бомб, ракет, с неполным боезапасом и наполовину залитыми баками стояли отдельно в готовности к немедленному вылету по тревоге. Эти облегчённые штурмовики вполне успешно решали задачу обороны аэродрома от налётов, а так же сопровождали Илы с нормальной нагрузкой.
Но основной нашей работой были, конечно, бомбоштурмовые удары по пехоте и технике противника на марше. Другие полки утюжили линию фронта, а нам достались три тыловые дороги, по которым только и можно было перебрасывать подкрепления. Эта работа нам нравилась! Не обращая внимания на бестолковый и беспорядочный огонь зениток, мы обрушивались с небес огненным молотом, сея хаос и смерть. Кому как, а лично мне больше всего нравилось стрелять. Каждый штурмовик извергал девяносто порций металла в секунду, и иногда после первого же захода от марширующей пехотной колонны на дороге оставалось кровавое месиво, в котором невозможно понять, где заканчивается один человек и начинается другой.
У моих заместителей были иные предпочтения. Рыжий обожал реактивные снаряды – так и не научившись бомбить, он вешал под крылья шестнадцать эрэсов и выпускал их очередью – огненный вал подметал до сотни метров дороги. Маша наоборот, открыла в себе талант бомбардировщика. Эта миниатюрная хрупкая девушка, свободно проходящая под моей вытянутой рукой, вечно измотанная борьбой с шеститонной махиной, управление которой рассчитывалось всё-таки на физически крепких мужиков, укладывала бомбы просто-таки с ювелирной точностью. Вообще девушки составляли у нас до тридцати процентов лётного состава, и около сорока вспомогательного, и воевали с тем же нечеловеческим азартом, что и мы. Странно? Да ничуть. Ничего странного для человека, прикоснувшегося к таким скоростям и огневой мощи, и оказавшегося перед необходимостью защищать свою жизнь.
Особенно дико на фоне наших девушек смотрелся «стройбат». Этот контингент у нас обновлялся регулярно – стройбатовцев гоняли с места на место строем, длинными плотными колоннами. Зачастившие к нам одиночные охотники фрицев – истребители, пикировщики – не упускали случая прочесать такую колонну из всех огневых точек. Доставалось при этом и конвойным, но жалости мы не испытывали ни к тем, ни к другим – чекист он и есть чекист. Как вообще можно было добровольно пойти в охранники, когда на фронте такая нехватка в людях? Пытались перегонять колонны по ночам, но это привело к резкому увеличению числа побегов. В конце концов, наверху решили что мёртвый стройбатовец не так опасен, как сбежавший, и с дневными потерями смирилось. Благо, недостатка в них не было. Вот и сейчас, шагая к своему штурмовику я обнаружил новую партию рабочих, и среди них, кто бы вы думали – наш старый знакомый очкарик! Тот самый, что усомнился во властных полномочиях Колесникова и увёл с собой пять человек. Не знаю что насчёт остальных, а очкарик оказался жив-здоров, только малость похудел и осунулся. Но запала своего не потерял – как раз когда я проходил мимо, он бросил кирку и закричал, обращаясь к группе вольных стрелков:
- Опомнитесь, посмотрите вокруг! Вы же нормальные люди! С кем вы воюете, зачем? Это не ТА война! Почему…
- Заткните его – бросил я через плечо.
За моей спиной послышался глухой удар, очкарик вскрикнул и замолк.
- Вот мразь!.. – процедил Рыжий. – Небось не видел, что тут в первый день творилось, пацифист ***в.
- Успокойся, это не всем дано. Не забивай себе голову перед вылетом, и так в облаках витаешь. Когда ты научишься в строю не болтаться? Ты же мой зам, на тебя молодые смотрят, а ты у меня на хвосте мельтешишь как говно в проруби. Взлёт, посадка, стрельба – выше всяких похвал, а по прямой летать не можешь. Давай, с этого вылета начинай исправляться! – последние слова я прокричал, взбираясь на крыло своего Ила.
Это не был рутинный вылет – пост ВНОС (воздушное наблюдение, оповещение и связь) предупредил нас о приближении большой группы двухмоторных бомбардировщиков. По данным наблюдателей, бомбовозы шли без сопровождения, поэтому Колесников поднял в воздух весь полк – и истребители, и облегчённые штурмовики, и обыкновенные – всего восемнадцать машин. Вообще нет большего удовольствия, чем сбивать на Иле всякие там Хейнкели и Юнкерсы. Их малокалиберные пулемёты почти бессильны против нашей брони, наше же оружие при стрельбе с пятидесяти метров буквально распиливало вражеские самолёты на части. Истребителям приходилось сложнее – практически после каждого вылета я мог наблюдать, как Колесников выковыривает из своего парашюта немецкие пули. Хладнокровие, с которым он этим занимался, меня поражало.
- Внимание, цель спереди слева!
Впереди обозначилось нечто, похожее на небольшое облако саранчи. Скоро начнётся.
- Вставай, страна огромная! – торжественно запел Пётр, - вставай на смертный бой!
- С фашистской силой тёмною, с проклятою ордой! – подхватил я

              - Пусть ярость благородная
Вскипает как волна
Идёт война народная
Священная война!

Мы всегда запевали «Священную войну» на подходе к цели, эта песня идеально задавала ритм и настрой. И лучшим аккомпанементом для неё были рёв тысячесемисотсильных моторов и треск авиационных пулемётов и пушек.
«- Как два различных полюса, во всём враждебны мы!...» – две воздушные армады несутся друг на друга с суммарной скоростью семьсот километров в час – «…За свет и мир мы боремся, они – за царство тьмы!..» – становятся различимыми силуэты. Пригибаюсь к прицелу, выбираю… - пусть ярость благородная вскипает как волна…» - Жму гашетки, отсчитываю полторы секунды – раз, два, раз, - и что есть сил толкаю ручку управления вперёд и влево – «…идёт война народная…» - рёв моторов и стрёкот оружия охватывают со всех сторон, мой штурмовик резко накренившись проскакивает под Хейнкелем, кабина которого изрешечена и вряд ли в ней остался кто-то живой – «…священная война!» Началось! Штурмовики проходят через строй бомбардировщиков как нож сквозь масло, результат – три Хейнкеля огненными кометами уходят к земле, еще штук пять повреждены, за ними тянуться чёрные хвосты дымы и белые струи бензина из побитых баков, или воды из повреждённых радиаторов. Этих пока не трогаем, нужно повредить как можно больше, чтоб остальные побросали бомбы и развернулись восвояси, такое случалось довольно часто.
Разворачиваемся, догоняем с задней полусферы. Каждый штурмовик собирает на себе огонь нескольких стрелков, чем облегчает задачу истребителям, атакующим сверху. Мы же медленно нагоняем немцев строго с хвоста. Три-четыре трассы, скрестившиеся на одном самолёте – зрелище впечатляющее, еще сильнее впечатляет почти непрерывный стук по капоту и бронестеклу. Множественные попадания в лобовое стекло ухудшают обзор, маневрирую, стараясь сбить прицел. Помогает мало. Наконец, сочтя расстояние достаточным, открываю огонь. Пулемётчик замолкает сразу. Несколько секунд я иду в струе дыма и клочьев обшивки, отлетающих с немецкого бомбардировщика, затем тёмная громада плавно расходится на две части и обе устремляются вниз – передо мной снова чистое небо.
«- …Не смеют крылья чёрные
Над Родиной летать
Поля её просторные
Не смеет враг топтать…»
Жаль, что передатчики стояли только у меня и Колесникова, мог бы неплохой хор получиться. «Священная война» нравилась всем, её быстро выучивали наизусть. Но это не значит, что репертуар ею ограничивался. Помирать так с музыкой, и тут каждый выбирал себе по вкусу. Рыжий, например, любил расстреливать автоколонны под Арию, я – под Гражданскую Оборону. Кое-кто увлекался шансоном, одним словом, поющий полк. Впрочем, богатый репертуар был востребован во время штурмовых ударов, для воздушных боёв хватало пары песен. Вот и теперь, когда Колесников дошёл до слов «гнилой фашисткой нечисти загоним пулю в лоб», перед нами было уже не сорок, а двадцать самолётов противника, побросавших бомбы и со всей возможной поспешностью уходящих на запад. Каждый второй был повреждён. Опьянённые азартом боя, штурмовики носились как угорелые, появляясь то справа, то слева, сбивая с толку вражеских стрелков и при первой же возможности вколачивая в ненавистные силуэты новые порции пуль и снарядов. Истребители пикировали сверху, практикуясь в стрельбе короткими очередями по конкретным зонам – кабинам, моторам, огневым точкам – так Пётр готовил своих к встречам с мессершмиттами.
В этот раз мы никого не потеряли. Только  разъебай Чертаев опять не закрыл заслонку радиатора и наловил пуль – мотор его штурмовика жидко дымил и терял мощность, он быстро отставал. И до аэродрома, как я и опасался, не дотянул, пришлось шесть километров тащить самолёт волоком, т.к. в полном соответствии с законами Мерфи он еще и сел на брюхо.
Вечерело. Боевых задач не предвиделось, летчики собрались в клубе, так мы называли импровизированную столовую под открытым небом, и вовсю обсуждали перипетии минувшего дня. Перед тем как к ним присоединится, я решил еще раз обойти самолёты. Моё внимание привлекла возня на стоянке штурмовиков. Я поспешил туда и застал двух чекистов, сосредоточенно избивающих нашего очкарика.
- А ну отставить! – с ходу крикнул я – здесь вам не пыточный подвал!
 - Но вы же сами приказывали, товарищ капитан!..
- Я приказывал два часа назад, и тот приказ уже выполнен. Что, проблем много?
- Да не то слово – вскинулся второй чекист, до этого молчавший – ****ит и ****ит, башка от его ****ежа раскалывается! Можно мы его грохнем?
- Можно, от чего же нет. Только бомбы стокилограммовые будете сами таскать.
- Не, мы уж лучше потерпим – с сожалением произнёс конвойный и помог очкарику подняться, - марш давай, и молча!
 Избитый вызывал жалость. Чего еще ждать от зажравшегося обывателя. Наверняка на гражданке был маленьким хозяином жизни, сладко пил, мягко спал, а тут воюй, убивай, кровь проливай. Вспомнились его слова о не ТОЙ войне. Ну да, это другая война, наша. И мы в ней не оплошаем, даже если не понимаем что к чему. Я потёр виски – заболела голова, напряжение боевого дня не прошло даром.
- Уведите его, и чтоб никакого рукоприкладства без приказа! Как его звать-то?
- Алексей, кажись. А фамилия – Белорук.
Чекисты подхватили  тихонько стонущего Белорука и поволокли прочь. Я вздохнул с облегчением и, убедившись что на стоянке штурмовиков всё в полном порядке, направился к клубу. Народ, почуяв сумерки, вовсю расслаблялся – боевой день закончился. Шипело и пенилось пиво, галдели, делясь впечатлениями, пилоты. Громче всех, разумеется, молодёжь.
- Я на него иду, он, сука лупит по мне, а я молчу. Он стреляет, стреляет, у меня две пули в стекле застряли, думал кранты, в общем выждал, и с пятидесяти метров как жахнул с четырёх точек, и вверх! Гляжу, а он горит уже!
- С полсотни метров ты бы максимум протаранил его. В лобовой-то атаке! Зато под строем болтался минут пять, когда высоту потерял. А вот я…
- Товарищ капитан!
- А? – я уже собирался было встрять в увлекательный разговор, как меня отвлекли.
- Машка вас зайти просила.
- Зачем?
- Не знаю, вроде как нездоровится ей.
- А почему я, а не врач?
- Просила вас. Сказала, в штабе ждать будет.
В штабе я застал Шахаеву. Она сидела на койке начальника штаба, облокотившись на стол, и подперев голову руками. Керосиновая лампа слабо освещала её осунувшееся и побледневшее лицо. Где-то на полу храпел сам Деревянко, почти пустая бутылка на столе разъясняла секрет раннего отхода майора ко сну.
- Он тебе не мешает?
- Товарищ капитан…
- Я задолбался уже повторять, что где начинается авиация, там дисциплина заканчивается. У меня имя есть, а товарищ капитан я только в присутствии полковника Петрова. Так в чём дело?
- Я тут подумала… обо всём… у меня даже голова разболелась…
- В третьем Фалауте у супермутантов от мыслей голова болит – вспомнил я эпизод из своего прошлого.  – И о чём же ты подумала?
- Странно, что мы всё воспринимаем как данность. Никто не удивляется тому, что еще месяц назад он сидел в офисе, а сегодня на истребителе летает.
- А ты что же, удивляешься? – я снова ощутил тупую, ноющую боль в висках.
- Нет. Мне всегда этого хотелось, а если чего-то очень хочется, оно должно сбыться. Я просто хочу знать, как это всё устроено.
- Лень победы дожидаться? – я сел рядом и прикрутил фитиль – свет керосинки болезненно резал глаза.
- Спасибо… Может, совсем выключить?..
- В темноте я стаканы не найду… Итак, какие есть предположения, раз уж ты взялась об этом думать?
- Ну, это же Великая Отечественная. Оружие, одежда, хронология… Линия фронта наверное тоже ту войну воспроизводит…
- И что?
- Может это немцы?
- Я и без тебя знаю что немцы.
- Нет, вот это всё устроили немцы, чтоб результат войны переписать?
- Вздор! – я засмеялся и налил водки себе и ей. Выпил. Головная боль потихоньку отступала – ну какие немцы, как они могли это организовать? Да и ангары наши ремонтные -  явно не фирмы Сименс.
Маша улыбнулась, взяла свой стакан.
- И не "Топф и сыновья". Ну тогда значит… - не окончив фразы девушка застонала и с глухим стуком уронила голову на стол. Стакан покатился по полу.
- Маша! – меня посетила смутная догадка. В следующее мгновение в голове у меня взорвался чёрный ледяной шар, и я потерял сознание.
                ***
- Очнись, очнись, блин!
- Стукни его ещё раз! А не, стоп, очухался!
Я открыл глаза и попытался оглядеться. Неструганые доски потолка, земляные стены, слабо освещенные керосиновой лампой, карта района… Добродушное лицо Ивана Александровича.
- Хватит бить меня по мордасам… Сколько времени прошло?..
- Сколько времени? Еще спрашивает! И как это вы втроём ухитрились так нажраться одной бутылкой? Карту вот заблевали, планшет майоровский… Колесников не обрадуется.
- Пётр сам выпить не дурак… А где Шахаева?
- Снаружи, на свежий воздух вынесли. Тоже в себя приходит. Только Деревянко дрыхнет как убитый.
- Пусть дрыхнет, майор устал – от том что устал майор от выпивания бутылки водки в одну харю я решил не уточнять. – А где Колесников-то?
- Ты не поверишь, но за ним чёрный воронок приехал. Минут пятнадцать назад. Вышли оттуда двое чекистов и забрали командира.
- Как так забрали? За что?!
- Не знаю. Сказали что он скоро вернётся. Да Колесников сам с ними пошёл. Взволнован был, но не напуган. Может и впрямь вернуться надеялся.
- Подождём. – Мне заметно полегчало, я смог встать и осмотреться. Расстеленная на столе карта района и впрямь была залита рвотой, образовавшей пятидесятикилометровый плацдарм от Малых Прыщей до Тьмутаракани.
- Нет, я этого не ел… На моей совести только планшет.
- Чего?
- Ничего, пошли отсюда.
Снаружи мы застали приведённую в чувство Шахаеву. Вид у неё был растерянный. Расспрашивать её при свидетелях не хотелось. К тому же я почти ничего не помнил, а происшествие с командиром полка было куда важнее и загадочнее внезапной потери сознания.
- Едет!
Прямо к нам лихо подкатил чёрный ЗИС. Не без волнения следили мы за тем, как открывается задняя дверца. Из неё вышел наш командир полка, майор Пётр Колесников, целый и невредимый, и очень сильно взволнованный. И первым делом кинулся ко мне.
- Принимай полк!
- Что ты сказал?
- Северов сместил Карапета. Сам командарм и все чины его штаба арестованы по обвинению в измене. Они еще до начала боевых действий вступили в сговор с противником! Теперь Северов командует фронтом, а я командующий третьей воздушной армией. Нашей воздушной армией! Ну а ты принимаешь у меня первый гвардейский. Так-то, майор Родригес!
Генерал Северов. Тот самый колючий сухопарый генерал с тяжёлым взглядом из-под кустистых бровей, который инспектировал наши учения. Молодец, Колесников, ничего не скажешь.
- А как выяснилось?
- Долгая история. Если вкратце – они вступили с немцами в мирные переговоры, это до начала войны-то. В качестве гарантии добрых намерений выдали диспозиции частей, ну а те и воспользовались – связали наши главные силы позиционными боями, а на слабом участке ударили со всей дури. А нам теперь расхлёбывай. Петров хотел без суда и следствия расстрелять, но из Ставки приказ пришёл о передаче дела в трибунал.
- Ну, значит, расстреляют по суду. Мало нам пацифистов под ногами, так они еще в высоких штабах окопались!
- Ладно, не бери в голову. Эту мразь мы быстро выловим, сейчас главное, ликвидировать прорыв. Завтра получишь боевую задачу уже как командир полка, а пока отдыхай. Вид у тебя бледный. Ты здоров?
- Здоров, здоров. А брошу пить – ещё здоровее стану.
Колесников засмеялся и хлопнул меня по плечу.  - Ну ладно майор, бывай. Мне пора в штаб округа, принимать дела. Ох, совсем забыл про планшет! – с этими словами Пётр нырнул в штабную землянку. Я поспешил исчезнуть.