Последняя песня

Каждый день я убеждаю себя, что время пришло. Пора собрать свои вещи и съехать из этой дешевой квартирки на окраине Буффало, где по потолку бегут трещины, где из крана капает вода, будто метроном, а диван в комнате, где я живу, начинен клопами и пружинами. Это халупа – не мой выбор, это необходимость. Я второсортный композитор, чей удел – рекламные джинглы для неизвестных радиостанций по штуке в месяц. Платят мало, и мне едва хватает на оплату жилья, продукты и сигареты. Вечерами я курю дешевые поддельные Camel, смотрю в окно на засыпающий город и мечтаю о том, что когда-нибудь напишу Лучшую Песню.
В огнях города и звуках улиц – шуме машин, шелесте одежд и обрывках разговоров прохожих – я вновь и вновь ищу Голос. Но слышу лишь смех Шейлы – моей бывшей девушки. Мы живем в одной квартире, разделенные стенами снаружи и отчаянием внутри каждого из нас. Я понимаю, это нелепо: жить с той, которая не хочет даже знать о моем существовании.
Шейла не говорит мне: «Привет, милый! Как ты спал?», не интересуется делами, не желает доброй ночи. Она не заходит в мою комнату, не садится на стул и не пытается взглянуть на то, что я пишу. Когда я окликаю ее, она делает вид, что не слышит, и уходит к себе. Шейле мешают мои ботинки в прихожей, и однажды она, я знаю, будет настолько зла и обижена на меня, что выставит их за порог. Она уже отдала «Армии Спасения» мой саксофон и старый синтезатор.

Я не виню Шейлу. Она сбежала из дома, поверив моим пустым обещаниям. Тогда ей было 16, а мне на 2 года больше, и мы считали себя «самыми»: самыми умными, самыми талантливыми, самыми совершенными. Я грезил о карьере композитора, а Шейла в своих мечтах была известнее, чем Селин Дион. Прошло семь лет: я пишу музыку к джинглам, а Шейла работает в закусочной, пробивает гамбургеры и двойную «Колу». Мы никто, и даже соседи не знают наших имен. Просто мистер Неудачник и мисс Тщетность, с тонкими кошельками и купонами на скидку.

Та Лучшая Песня, которую я напишу, будет посвящена Шейле, и это будет хит. Его будут крутить на всех радиостанциях, его будет знать каждый, от младенца до старика, и даже жена нашего Президента будет напевать припев, принимая душ. Деньги я отдам Шейле. А сам съеду, буду искать новое жилье. Шейла давно мечтает, чтобы я, наконец, закрыл за собой дверь.


Не получается. Я падаю на диван, и он вмиг обороняется кривыми острыми пружинами, исписанные листы летят на пол. Мелодия, которая только что звенела у меня в ушах, больше не имеет никакого значения. Я смотрю на потолок, на осыпающуюся штукатурку и слышу, как за стеной плачет Шейла. В такие моменты я ненавижу себя за то, что ничего не могу ей дать: ни денег, ни положения в обществе, ни счастья. Я обманщик, глупец, трус, бездарь.
Обои в моей комнате исписаны стихами. Это плохие стихи, они еще ужаснее, чем моя музыка. Засыпая, я пальцем ковыряю слово «сделка», оно единственное, что не дает строке скатиться в банальность.


Когда Шейла улыбается, она выглядит совсем как та девушка, которую я знал когда-то. Но все улыбки остались фотографиям. Из окна я смотрю, как утром Шейла уходит на работу, а вечером – возвращается. Мой мобильный телефон молчит, джинглы никому не нужны. Я чувствую себя иждивенцем.


Меня удивляет, что листы, на которых я пишу свою Лучшую Песню, все не кончаются. Ими покрыт весь пол, диван и даже полки в шкафу, но стопка на столе все не уменьшается. Сидя на корточках, я ножом точу карандаши, и грифель летит прямо на исписанные нотные станы. Я не замечаю ни жары, ни холода, и сон – это не потребность, а привычка. Как привычка Шейлы готовить на двоих, хотя с тех пор, как она перестала меня замечать, прошло уже больше двух месяцев. Увлеченный новой мелодией, я не чувствую голод, и мне достаточно пары тостов с ветчиной.


Без еды и сна моя голова работает лучше, и я почти слышу ту самую Мелодию. Утром в ванной Шейла написала на зеркале губной помадой: «Прости», а я зарифмовал это слово и придумал еще две строчки, записав их также, губной помадой. Милая, дорогая, тебе не за что просить прощения, виноват только я. Барабаном стучит сердце.


Утром я наблюдаю, прислонившись к дверному проему, как Шейла переодевается. Мне не хватает духу подойти к ней и прикоснуться, такой живой, такой мягкой, такой теплой. После того, как Шейла уходит на работу, я решаюсь заглянуть в ее комнату. Там прибрано и очень чисто, кровать аккуратно застелена, а на полках рядом со старым магнитофоном и музыкальными дисками стоят фотографии. Я подхожу ближе и вдыхаю едва уловимый запах любимых духов Шейлы. Настоящие Chanel. Чтобы их купить, Шейла с каждой зарплаты откладывает по десять долларов и, когда, наконец, набирает необходимую сумму, перевязывает банкноты тонкой красной ленточкой.
Я чувствую свою вину перед Шейлой и уважаю ее личное пространство, поэтому давно не был в этой комнате. На тумбочке стоит игрушечный «Оскар», который я подарил ей на новоселье, а на полке – наши совместные фотографии, снятые в автоматах торговых центров.
Я беру в руки одну из них и чувствую холод. Я давно не чувствовал ничего, и ощущение удивляет меня. Фотография пахнет холодом, и она холодна на ощупь, как и каждая другая на полке. Мне становится страшно. Я выбегаю из комнаты Шейлы и захлопываю за собой дверь. Тяжело дышу, и мне кажется, что в комнате распылены не «Шанель», а кладбищенские туманы. Где-то гудит труба.


Когда Шейла заходит в квартиру, я бросаюсь к ней, я хочу слышать ее голос, держать за руку. Но она проходит мимо меня, как всегда, и не оборачивается, когда я зову ее по имени. Я кричу, угрожаю, умоляю, но она будто не слышит меня. Разогревает полуфабрикаты, достает из шкафа одну чашку, одну тарелку и одну вилку. Я чувствую, как у меня по спине, между лопатками, катится капля пота.
Мне холодно.
Мне страшно.
Я смотрю, как Шейла ужинает, жду, пока она принимает душ, а затем иду за ней в ее комнату. В моей голове играют скрипки. Шейла садится на кровать и достает из тумбочки дневник – одну из тех дешевых толстых тетрадей, которые продают на книжных развалах. Я стою в углу комнаты, в темноте, пытаюсь говорить с ней, но она не слышит меня, не хочет слышать. Что-то записав, Шейла убирает дневник обратно, и, укрывшись одеялом, закрывает глаза. Я жду, пока ее дыхание станет ровным, а затем открываю ящик тумбочки и достаю дневник. Маленькими флейтами щебечут за окном птицы.


<i> 14 января 2009.
Крис был так горд с утра. Песня, которую он написал, на самом деле должна стать хитом. Он так и сказал: «Шейла, это песня для тебя. Я дарю ее тебе». Я всегда верила, что у него получится. Песенка - прелесть, я целый день мурлыкала ее на работе. </i>


<i> 25 января 2009.
Знаешь, дневник, что я сделала с этой песней? Я сожгла ее ноты и текст в раковине. Пришлось открыть настежь окна, чтобы соседи не унюхали запах гари.
Крис хочет уйти от меня. Я не знаю, почему он вбил себе в голову, что он не нужен мне и что должен уйти.</i>


<i> 26 января 2009.
Крис весь день искал свою Лучшую Песню. Сказал, что последняя строчка несовершенна и ее надо исправить. Он совсем помешался на нотах и своих джинглах-мынглах. Весь вечер дудел в саксофон, пока соседка снизу миссис Брумсгейль не вызвала полицию. </i>


<i> 27 января 2009.
Крис собрал днем свои вещи. Сказал, что я достойна лучшего, а не «бездарного композитеришку». Вечером, когда я вернулась с работы, он сидел в гостиной и наигрывал какую-то мелодию на синтезаторе. Это была та самая Лучшая Песня. Та, ради создания которой стоит жить. Так он сказал. </i>


Мои руки трясутся так, что я едва переворачиваю страницы. Надо закрыть дневник, отложить его в сторону, а лучше – убрать в ящик тумбочки и притвориться, что все по-прежнему. Но я давно понимаю, что не могу больше жить во лжи. К дневнику Шейлы меня подталкивает не любопытство. Я хочу в-с-п-о-м-н-и-т-ь. 


Когда Шейла вернулась с работы, я в сотый раз наигрывал очередную Лучшую Песню. Сейчас она мне кажется такой же бездарной, как и другие, но тогда, в тот день и час, я был горд. Этот потенциальный хит мог принести миллионы, и все эти баснословные суммы, до цента, до самого паршивого кривого цента, я хотел бросить к ногам Шейлы. Искупить свою вину за семь лет бедности, за бессмысленное бегство из родного дома, за насмешки бывших друзей, за несбывшиеся мечты и пустые обещания. В тот день я хотел подарить ей свободу от такого балласта, как ничтожный жалкий композитеришка, каким я был и каким остаюсь.
Увидев в окно, как Шейла возвращается домой, я выпил пузырек снотворного, которого, наверное, хватило бы на целый оркестр. Я всегда боялся боли, поэтому не придумал ничего лучше сна, безмятежного вечного сна. На видное место положил записку, в которой просил никого не винить.

Шейла вернулась с работы счастливая: ей предложили должность менеджера по персоналу. На ходу разувшись и бросив сумку в угол, Шейла подбежала ко мне и села у ног, прямо на пол. Я уже чувствовал слабость во всем теле, но улыбался и, кивая, слушал о том, что у менеджера по персоналу выше зарплата, красивее униформа и вкуснее обед.
Когда Шейла заметила, что со мной что-то не так, и захотела вызвать скорую, я запретил ей это делать. Все должно было кончиться в тот день, в той комнате.


<i> Я до сих пор слышу, как он шепчет: «Милая, все проблемы – во мне. Я порчу тебе жизнь. Ты достойна лучшего. Я обещал себе, что уйду, как только напишу самую Лучшую Песню. Клянусь, я готов переписывать тексты каждый день, от первой буквы до последней, только чтобы остаться с тобой. Но это может продолжаться вечно, а тебе надо жить дальше». Он попросил не вызывать скорую, а просто петь эту чертову Лучшую Песню, пока его сердце не перестанет стучать. </i>


Прикрыв глаза, я видел перед собой лицо Шейлы. Она плакала, и тушь черными царапинами текла вниз, к острой линии подбородка. Прозрачно-серые капли слез на щеках казались нотами. Я чувствовал одновременно горечь от того, что покидаю Шейлу, и злость на себя за то, что причиняю ей боль и оставляю одну. Все было неправильно, это была не та Песня, я поторопился. Я хотел бы остаться.

Язык почти онемел, и я едва смог произнести: «Пой», когда Шейла уже взялась за телефонную трубку. Я не хотел быть спасенным, иначе вся история превращалась в банальность, пустую мелодраму. Я заключил с собой сделку, и идти на попятный слишком поздно.

«Пой», - попросил я едва слушающимися губами, и, пока мое сердце не перестало биться, тот самый Голос звал меня из темноты.