Герой

Старая муха прошамкала несколько строк, замерла буквицей на свежем листе, потерла передними лапками, словно радуясь и удачной фразе, и окончанию многодневного труда, затем, немного поразмыслив над закономерностью концовки, сверкнула фасеточными глазами на взлетающую длань и бесследно исчезла в безгласном воздухе комнаты.
Роман был готов. Остывали извергнутые жаропышущим чудищем страницы, каждый символ, запятая и точка заняли свои, только им предназначенные места. Любовно распушил карточной колодой, перелистал назад и обратно, выровнял по краю, наслаждаясь бумажной тяжестью, махнул рукой, отгоняя не то давешнюю муху, а скорее еще более назойливую мысль, что дальше? Но та продолжала свербить за ухом, приглашая обернуться, зовя в неведомое, неизведанные края, полные сокрушительных водопадов, обжигающе холодных горных речек, пиков, пронзающих тучи и небо, что вольно раскинулись на аккуратно сложенных листах, и добилась своего. Встал, привычным жестом потянулся под диван, откуда с первой попытки извлеклась троица комков разной степени дырявости, цветности и объема. Расправил, встряхнул так, что из большего народился-таки один близнец, довольно крякнул.
– Знать, судьба! Готовься, выходим, – бросил в пыльную пустоту, разбавленную серо-печальной меблировкой и в неподвижности утратившим свой магический ореол инструментарием алхимии букв.
Но одно – сказать, совсем иное – сделать: то кроссовки упрямо не желали идти на воссоединение столь непринужденно, как их меньшие товарищи, то нестиранным пятном скалились штаны. Затем и легкий занавесочный сумрак сменился грозовым вечерним ожиданием. Собранные трофеи, дабы не разбежались в ночи без пригляда, составили подушку, в прямой видимости от которой высился снежной белизны прямоугольник, и в блеске мирской славы вступило в дело царство сна.
К утру не осталось и облачка, в теплом мареве человечьего многоголосья плыл асфальт, торопились по своим неизменно важным делам автомобили. Замечтавшись, уткнулся, не носом в виду излишней изрядности роста, а впалой грудиной в колючую проволоку растительного происхождения.
– Вот, иду… Роман написал, – от длительной отвычки вихлял и шатался голос.
Отступив на шаг, чем позволил вновь подняться дежурной спеси, под пронзительный взгляд сверху вниз, поневоле заставляющий задуматься, не допущено ли возмутительного неприличия при одевании, был вознагражден подробным маршрутом.
– Видишь большое, красное здание? За ним сворачиваешь направо и дальше прямо, два квартала до аптеки, на перекрестке берешь налево, проходишь пару домов, сворачиваешь во двор. Там не промахнешься. Ну, бывай! – усы с ехидцей взяли под козырек.
Пока голова размышляла о совпадении частных намерений и знаний, пребывающих под случайно встреченной фуражкой, а руки проверяли уязвимые места облачения, долговязые ноги уверенно претворяли в жизнь слова служивого. День разгорался, уже не спешили навстречу ежедневной повинности труженики, но более неспешно прогуливались лишенные таковой. Улица оживлялась солнечными бликами, кузнечиками скачущими по окнам, и завлекающими рекламами. Перед одной, едва увернувшись от фонарного столба, что притаился во встречном слепящем свете, остановился. Без сомнения грубо намалеванная схема направляла в тот же двор очередь фигурок с любовно выписанными будто детской рукой отметинами веса, возраста и пола. Каждая крепко несла в ручках-палочках спичечный коробок, тронутый вязью черных мушек, в приношение медитирующему необозримо упитанному восточному божку, чьи невидимые за толстыми веками глаза казались способными разглядеть даже прибранную для сохранности в коробок душу. Рядом с ним выбрасывало вверх освобожденные палочки нечто, в котором при наличии фантазии можно было узреть цветущую, под стать идолу, женщину.
Должно быть замер надолго, игнорируя прохожие толчки, но вдруг слабые пальцы ухватили за предплечье и пряно зашептали в ухо:
– Правильно идете, товарищ. Нам по пути, две руки хожу-хожу, да бестолку! Конечно, на что можно рассчитывать в моем возрасте! Но место хорошее, есть на что поглядеть. Пойдемте, составите компанию.
Широкополая шляпа, увенчивающая маленького, сухонького старичка, в обрамлении останков странно темных волос, и широкие очки, скрывающие быстробегающие глаза. Самое страшное, что можно ожидать от такого – убалтывания до полусмерти, но может оказаться полезен, если иногда позволит вставлять в бегущий ланью монолог вопрос-другой. Например, уже завернув вместе за аптечный угол, и остановившись, глядя на бурлящий женским гомоном деревенского рынка двор, выпалив не подумавши:
– Ба, что за базар такой?!
Молниеносно засверкало за стеклами, взлетели махонькие ручонки, и быстро-быстро затараторил рот:
– Нехорошо издеваться над старым, больным человеком! Каждый знает, что здесь живет один из самых великих читателей! Никому не дано права глумиться над моими сединами! Ношу уже семнадцатый роман! Ко всем ходил, здесь такая приличная публика собирается! Никак не мог ожидать подобного отношения к заслуженному труженику, дед которого землю пахал, чтобы такие, у которых молоко на губах не обсохло, склоняли во все тяжкие!
Насилу загасил тысячей бессмысленных извинений, но потемки от скороговорок лишь сгустились, ничего не оставалось, как рискнуть прямым вопросом, навеянным очередным щебетанием и слепящей яркостью зрелища.
– Отец, а чего тут одни девицы-красавицы?
– Так сам же сидит-читает! Сам! Парень, ты с какой луны свалился?! Говорю тебе, один из самых знаменитых читателей! Поклонники и писатели на поклон месяцами ждут. Предпочитает женские романы, ох, страх, охоч до них, по три штуки в день проглатывает! – подмигнул из-за стекол старичок. – Мне, понимаешь, все едино, никому не нужна заслуженная старость, тут не примут, там не пустят. Здесь хоть на бабочек посмотреть, а вот ты парень видный, высокий, тебе лучше к боярыне идти, там быстрее можно к телу пробиться, – снова живо подмигнул дедушка.
– Отец, хочется только, чтоб роман прочитали…
– И прочитает она, читательница изрядная, тоже известная, слушай, да запоминай путь-дорогу, добрый молодец, – старичок выпуливал повороты и перекрестки со скоростью, от которой позеленели бы лучшие раллийные штурманы, – и спасибо скажи, что меня повстречал, а не какого-нибудь проходимца, который бы тебя обманул, обчистил и дороги не подсказал даже.
– И, может быть, напечатали…
– Что сделали?! – Выпученные глаза готовы были выскочить из-за очков. – Ты совсем малахольный что ли?
Но останавливаться уже не было сил.
– Что такого удивительного в читателях? – Потянул аккуратно сплетенную книжку из судорожного хвата, еле вырвал, зачитал нараспев первые строчки. – В начале была скрижаль, на которой огненными буквами высечено слово. Прочитавший слово способен двигать горы, осушать моря, останавливать солнце, отнимать жизнь согласно замыслу, определенному словом. Читатель заключен в самом слове. Когда начал читать, взорвалась вселенная, а когда закончит, вернется в точку, где будет только слово, высеченное на скрижали.
Голос стихал и замедлялся, отвлекаемый странной метаморфозой слушателя. Сначала прервались все видимые процессы движения, дедушка обратился в статую некогда античного белого мрамора. Затем кровь броском вернулась в лицо, расширяя кадык, щеки и приподнимая шляпу, весь как будто становился больше, раздулся из последних сил удерживаемым на земле воздушным шаром, выхватил рукопись из чуждых рук и разрушил мирную атмосферу двора, дремлющего в тени девичьего щебетанья, пожарной сиреной. Вой сгустился до пароходного гудка, перешел в способный дробить стены ультразвук, вызвав слаженную мобилизацию мощных когтистых девиц, но дальнейшее уже скрылось в покинутом рекордным забегом негостеприимном дворе.
Первая неудача только раззадорила, и ноги, сменив беговой гнев на шаговую милость, продолжили измерять городское пространство, подсознательно избегая тротуарных трещин, что постепенно складывались в единый, жаль доступный лишь высоко парящим птицам и потому ускользающий от людских глаз, узор. Ослепительно-белый шар, постепенно выжигающий с открытых пространств все живое, перевалил за середину пути, когда строго соответствуя указаниям старичка, открылся взору уютный сквер перед милым, старомодным домиком с узорными решетками балконов и пышной, скрывающей фасад, тропической растительностью цветников. Столь же красочной и поражающей воображение в неурочный час, когда город практически опустел, оказалась и толпа перед домом, лишь чуть менее многочисленная, чем утренняя. Подозревая свойственную многим пишущим эксцентричность, все равно был подавлен собственной мышиностью на общем павлиньем фоне.
– В очередь, в очередь, – буркнул сложенный из волос цветов флага неизвестной политической карте мира страны, оранжево-черных гетр, снятых с поверженного футбольного вратаря, кожаной куртки с плотными рядами металлических колец – в таких сражались и побеждали его далекие предки, и пестрящего дырами клетчатого пледа, обращенного в набедренную повязку.
Подумав, что даже в случае неверного вопроса подобному великолепию удастся раздобыть в палитру только серость, осмелиться подать голос:
– Долго ждать-то?
– Кому как приходится, – смачный плевок под ноги, – одним месяц светит, другим и год не греет.
Под тихое шипение слюны, растекающейся в накаленном воздухе, мысли сворачивали на житейскую колею. Еда и сон – краеугольные камни, о чем упоминал и уже несколько подмоченный в результате жарких странствий труд, которому от отводимого на прочтение годового срока проходил только первый день.
Когда вопрос о ближайшей забегаловке повис на кончике языка, приоткрылась низенькая боковая дверца, почти скрытая джунглями, спускающимися с балкона второго этажа. Оттуда не спеша выкатился кругленький, разжигающий аппетит человечек с напоминающим шахтерский фонарь приспособлением на лбу и дорожкой проводов, сбегающей от большого уха в прожорливый рот. Еще более неторопливо он начал перекатываться вдоль выстроившихся в ряды и изображающих молодцеватую удаль писателей, изредка притормаживая, наводя лобную оптику на заинтересовавший предмет и что-то неразборчиво бурча.
Дважды застревал дольше, из широкой ушной воронки начинал доноситься крупный женский голос, ответное бурчание приобретало заискивающий тон, после чего движение продолжалось с небольшим, но дававшимся с героическим трудом и потом ускорением. В третий раз остановился ровнехонько напротив, так что удалось разобрать несколько слов:
– Если помыть. Тощий, да жилистый. Жердь какая. Ничего лучше все равно нет. На безрыбье и рак рыба, – и уже громче, непосредственным обращением профессионального дрессировщика. – Идем, тебе сказочно повезло.
Сказка не замедлила обернуться передом: напоенный, накормленный, тщательно выбритый и вымытый старательными руками до болезненного блеска, был препровожден в уютнейшее, прохладное помещение, которое никак не удавалось разглядеть целиком в полумраке, рожденном плотными шторами. Магнитом, притягивающим глаза, да и иные уставшие члены, царила огромная кровать посередине.
– Что тут у нас, – жирно возник над самым ухом могучий голосок, – заклоем ему глазки, дабы склыть нашу удивительную класоту, –лицо утонуло в огромной, теплой подушке, лезущей в глаза и рот пятью бочонкоподобными щекочущими отростками, – и уложим в кловатку.
Ночь тянулась и тянулась, как прилипшая к подошве жвачка. Гора мерно колыхалась с упрямством маятника, раскатывая в тончайшую лепешку озабоченного двумя вещами: не быть раздавленным падением вследствие неожиданного сейсмологического колебания разом всей многажды превосходящей обыкновенные человеческие потенции массы, что только иногда ненадолго упокаивалась на жалком мослаке; не оставляя надежды не то что выскользнуть из жарких объятий, но и выдохнуть полновесно, то упоительно отправлявшейся все дальше в странствия на злосчастном иноходце, продолжавшем неустанно нести и другую, более важную думу, обернется ли великанша читателем?
– Мой муленочек, – ворковала пещера, неверные очертания которой будили детские страхи темноты и неведомого, – клепенький, хоть и худенький. Иди к мамочке, милый, – едва успевал забыться неверным сном, как уже через минуту снова ухватывала цепкая лапа.
Спальня тонула в дымке усыпляющих ароматов, розовотелесные волны продолжали перекатываться в глубоком потном море, изредка маятник приостанавливался, выбрасывая кинжальные якоря с добавлением в пучину соленой гущи темно-алого реактива. Мгновенно прояснялось зрение, осуждающе выходили из сумрака шкафы, по одной стене заполненные родными братьями самописного творения, а напротив – разнообразием форм и переплетов старых времен сулившие невиданное блаженство читателя.
– Когда мне в книжки лазить, – рассуждала за завтраком, раскладывая подходящим мяснику ножом на разверзнутую буханку пачку масла,– все время с тобой провела, – хихиканьем качнула стол, отомстивший разлитым горячим чаем, повезло, что штаны сюда не добрались, – скажу тебе по секрету, все равно никто не поверит такому проходимцу, а слово читателя закон, что мне не только некогда и неинтересно читать, но вообще не умею. Зачем? Служу установленному порядку, далю писателям надешту и еще кое-что, – заметив, как дернулся, рискуя переломиться позвоночник, сгладила, – зато запомнишь надолго. И тебе выгода, не хмурься. Писатель, чей роман прочтен, величина в вашем убогеньком мирке.
Когда казавшаяся бездонной утроба была засыпана доверху, что было отмечено весьма красноречивой полифонической демонстрацией, сладко потянулась, ухватив через стол.
– Что, милый, ночь выстоял, еще бы полдня простоять. На посошок!
И снова потекли в кисло-сладком океане, заполняющие весь горизонт, так что становились призрачными маяками стеклянные, скрывающие слова дверцы, волны, и не видно им ни конца, ни края.
– Заходить не предлагаю, ко мне попадают лишь однажды. Стой, куда это ты собрался, – углядела в руках фолиант, – технические детали не оформили, чуть не забыла, дуреха романтическая! Порядок прежде всего. Давай сюда и распишись, что все по правилам прошло, – живо подсунула под нос толстенную амбарную книгу и добавила почти ласково, – будь здоров, писака, не болей.
Последним взглядом успел заметить, как роман отправился на одну из полок приоткрытого хранилища. Не прощаясь, не прочтенным.
Выпустили с черного хода. Улица ударила вчерашним жаром и гомоном, перелетающим от фасада особняка. Ноги, оставшись без заданного направления, неуверенно топтались на месте. Раздавленность отзывалась на малейшем шевелении, включая движения мысли. Но вдруг повело, понесло желанием избавиться от самой памяти, отмотать обратно ленту событий, а еще лучше сразу – раз и готово! Задребезжало, загрохотало скоростным трамваем в голове. Обхватил руками, бросился наперегонки, удерживая взглядом на горизонте, как в прицеле, притягиваемый простотой и высотой брошенного невиданной рукой через речной бег моста. Не замечая укоряющих красных столбовых взглядов, машинного визга и криков, рождающихся за спиной, несся семимильными шагами вперед. Домчался благополучно, птицей взлетел на пешеходную часть, стряхнув стремительность и облачившись в благоговение, поднялся в зенит. Солнце сочеталось законным браком с рукавом, расстегнутым к морю, отпрысками церемонии следовали бутылки, ржавые банки, обрывки бумаги, пакеты. Ах, высоко. До рези в глазах завораживает любовная игра бликов на мелкой ряби, с трудом отвернулся от чужого праздника и спустился под громадину. Устроился в уголке, укрытый крепостной стеной от нескромных взглядов, и под равномерную тряску пролетающими сверху машинами, забылся как в стародавние времена в детской кроватке.
Любящая рука убаюкивала мерным покачиванием, в другой играли всеми цветами радуги картинки и громадные буквы, живописующие приключения не то неудачника крокодила, не то утратившего речь попугая. Шепотом ласкались знакомые слова, превращая неясные символы в тепло колыбельной, хотелось встать, заглянуть через плечо, забежать вперед. Вот большая, красивая, крупным шрифтом в руках, силишься забрать первую строчку, за которой потянутся тайны и смыслы, но значки не даются, вытягиваются в убегающую змейку, взлетают эскадрильями мух. Гонишься за ними, стремишься схватить, прикрепить обратно, пальцы все быстрее и быстрее, но всякий раз опаздывают на мгновение. Уже перед глазами девственно белый лист, а жужжащее–шипящее собирается вместе нависающей черной тенью, рвет книгу из рук и атакует сзади каменным жалом.
– Больно! – Остаточный мах смел обрывки сна. Потирая ушибленную голову, недоверчиво выглядывает навстречу новому дню, встающему в свой громадный рост над водной гладью надеждой, что сохранились в городе читатели, надобно только искать, и, освежившись водой из реки, не сдаваться. Не важно направление, хоть куда ноги глядят, но особым вниманием будет удостоен всякий, заподозренный в искусстве поимки черных змеек, шныряющих по белым страницах.
Первой на подозрении оставалась чернильная братия. Удобный случай не заставил долго ждать, свернувши с людного проспекта в кривой переулок, уткнулся в полностью запрудившую тот толпу, что кругами расходилась от забравшегося на невидимое возвышение и что-то постоянно выкрикивавшего коротышки. Уже опытный, решил не привлекать внимания лишними вопросами, а протиснувшись чуть вперед, используя мягкости и податливости в едином теле, обратился в слух.
– Итак, дамы и господа, всеми нами уважаемый писатель, – фамилия потонула в радостном гуле, – покидает очередь в силу личных обстоятельств! Поприветствуем его, дамы и господа! Освобожденное место ни много, ни мало, находится в среднем пальце левой руки! Поэтому стартовая цена – рука, рука и большие пальцы красненьких! Кто больше, дамы и господа?!
Кто-то схватил за плечо, попросил разменять синенькую, невдалеке освободив небольшую арену, дрались двое: один уронил, другой успел подхватить еще не успевшую упасть на землю зелененькую. Дослушав до момента, когда цена утроилась, галдеж возбужденных первых кругов стал совершенно неразборчив, а стоящие рядом обсуждали за сколько удастся толкнуть свои места в среднем правом пальце, попытался обрести свободу, но не тут то было. Слева вцепились, потащили на себя, уговаривая купить место в правом большом. Пусть за месяц читатель успевает дойти до среднего в левом большом, поглощая пару в будний день и штуку в субботу, но зато, перепродав очередь, можно дешево подняться на палец, а если не выйдет, то через средний левый месяцев, в начале каждого из которых проводится новый стартовый аукцион, когда бывает доходит до смертоубийства, цены взлетают до небес, для их отображения у стены расставляются специально обученные люди, а все собранные доходы идут на развитие библиотеки, в которой проживает сам, дабы не тратить драгоценного времени на перемещение из дома на работу, сейчас можно как раз наблюдать надстройку правого указательного этажа, свысока поглядывающего на редко более чем левые безымянные домики, так если попадать в правую руку все эти месяцы, можно получить скидку в размере пальца на каждые полные две руки.
Пока поток информации захлестывал воображение, все выше поднимая пирамиды цели, не беда, что нет с собой романа, место в очереди как раз подходящее, за время накопления скидок и перекупки выгодных предложений новый успеется, неприятными мурашками пробежало в районе карманов. Бросился ощупывать, так и есть, все пропало! Схватил за шкирку судорожного лепечущего, да плюнул, больно жалок и ничтожен с бегающими глазками и трясущимися руками, старающимися спрятать за спиной собственную писанину, как единственную ценность не способного купить место даже в правом мизинце. Отпустил, развернулся, насилу выбрался, решив, что в людных местах шансов найти иголку в стоге сена куда меньше, чем среди столь редких в городе травинок.
Бросившийся в край глаза носовой платок с вязью узора, рекламный коллаж, увы, из одних картинок и схем, купюры, как узнал только что, различаемые по цветам, городским символам и лицам разной степени носатости, даже поверхности урн и канализационных люков – все становилось предметом тщательного рассмотрения, которое не могло остаться без вознаграждения в виде бесконечного числа пиктограмм, десятка гневных окриков, парочки обещаний выровнять лицевой ландшафт об асфальт и пересчитать органы измельчения пищи, а также нескольких обернувшихся разочарованием ложных знаков.
У одного из таких, огромного, во всю стену хозяйственного здания, медведя, плотоядно склоняющегося над спящей, не подозревая о коварстве окружающего, девочкой с лукошком, где в цветах и ягодах невинно притаилась обложка, на которой глупо улыбающийся медвежонок подтыкал одеяльце младшей сестренке возможной читательницы данной истории, вдруг столкнулся лбами со старшей сестрой.
– Простите! Я только хотела рассмотреть малину! Так хорошо нарисована, как настоящая в детстве!
– Меня полевые цветы заинтересовали, так давно их не видел. Совсем вас не заметил, простите.
– Не страшно, я привыкла, всегда была самой маленькой. А вы так любите цветы?
– Нет, да, наверное. Не знаю, я их плохо знаю. Ни одного названия не скажу.
– Странно, но мне показалось, что вы смотрели совсем не на цветы.
– А на что же тогда?
– На книгу.
Слово произнесено. Тяжелое, каменное, тянущее на вязкое дно, откуда не выберешься, возможно еще не поздно отступить, сделать немедленный шаг назад, предпочесть разноцветные пестики, лепестки и тычинки строю букв. Но если эта встреча то самое, ради чего истоптаны все ноги, исхожены едва ли не все улицы города?
– Почудилось, что написано, но оказался просто рисунок.
Представить в столь малом теле количество энергии, проявленное за остаток дня, было никак невозможно. Строжайший допрос, прерываемый восторженными возгласами, «ах, представляете, он умеет читать! Правда-правда, умеет!», с предшествующим конвоированием на базу юных бунтовщиков, ратующих за свободное чтение, как неотъемлемое право каждого, бесплодные попытки научиться различать даже на мгновение не задерживающиеся в буйнорусой головушке буквы, объяснение, что рисунок «у мишки» одна из хитроумных ловушек, и что все они – попутно познакомился с десятком революционеров, различных по именам и внешнему виду, но равно восторженных и увлеченных своей предводительницей – безумно-безумно рады встретить столь уникальную личность, одного из немногих еще не утративших и не поставивших на службу антинародному режиму свой дар, – все это пронеслось за считанные часы. Причем если бодрость – уникальных талантов существования без еды природой дадено не было – внесенной на высокий пьедестал личности монотонно убывала, то активность атаманши экспоненциально росла. Ребята притащили две-три книжки, судя по состоянию несчастных собранные по помойкам, – скудный улов за время существования конспиративной организации. Но даже грустная правда, сообщенная первым их читателем, что поваренная книга, справочник по высшей математике и брошюра, рекламирующая предметы гигиены при отправлении некоторых интимных надобностей, никак не могут совершить переворот в умах, мало умерила жаждущий подвигов пыл. Воодушевленные знанием о зазеркалье спальни боярыни, сами неспособные отличить согласную от гласной или точку от запятой, протестные элементы воодушевленно снаряжались в ночную вылазку. Наконец, набрался наглости воспользоваться первой из книжек и заявил себе сжирающий изнутри голод, с превеликими извинениями личность накормили, и, засыпая, благословил отважных напутствием, каких узников следует освобождать.
Посреди ночи ввалились счастливые, шумные, разбудили. Гордые, что едва не попались, успели ускользнуть в последний момент. Была погоня, но оторвались и скрылись. Схватить успели только одну, но все равно успех: бесконечно больше, чем ничего. Тараторили наперебой, не давая вставить и слова, спросить. Мысли полусонно кружились в голове, прерываемые жужжанием разбуженной непонятной суетой мухой. Не перепутали с какой стороны шкаф, дабы не заполучить макулатуру подобную писанине старичка? Не окажется вдруг, в самый последний, решающий момент, что стал как все, способным лишь исторгать буквы? Но больше всего интриговало неведомое, что сейчас, через несколько минут, обрушится лавиной никому не доступных сведений и давно потерянных знаний, погребет под собой, сделает счастливейшим человеком в мире. Опомнились, самый юный, почти еще мальчик, гордо вынул из сумки, бережно размотал закутанную, как любимое дитя при первом осеннем похолодании. Знакомо отразились в глазах имя и название. Ответно узнали пятна, оставленные потным жарким днем. Перевернул страницу и, за подступившим океаном не различая букв, мерно заговорил:
– В начале была скрижаль, на которой огненными буквами высечено слово. Прочитавший слово способен двигать горы, осушать моря, останавливать солнце, отнимать жизнь согласно замыслу, определенному словом. Читатель заключен в самом слове. Когда начал читать, взорвалась вселенная, а когда закончит, вернется в точку, где будет только слово, высеченное на скрижали.