6. Заповедная Высота

  Матка
   
  II. Матка
   
  6. Заповедная Высота

  Из книги Чероны-Бели "Открытие памяти":
   
  Я родилась на Заповедной Высоте. Родители нашли меня в комнате, которая возникла там вместе со мной и которую я, пока оставалась на Заповедной Высоте, впоследствии почти не покидала. Это был крошечный пятачок пространства, похожий на кукольный домик - мебель, пухлая, как самовар, и розовые занавески на окнах, выходивших в абсолютную пустоту; видимо, таковы оказались представления отца о подходящей детской. Поскольку я постоянно находилась под воздействием внушения, долгое время я не осознавала, что в отличие от Матки и Заповедной Высоты обладаю физическим телом, и не задумывалась о возможности освободиться из четвертого измерения, спустившись в трехмерный мир.
  Первое, что, должно быть, следует сказать о моей жизни, - о привычной остальным людям конфигурации пространства, соответствующих свойствах материи и психики я и не подозревала. О предыдущих занятиях моих родителей - человеческой биографии отца, исходной форме Матки и первоначальной структуре роя я тоже не имела ни малейшего представления и считала само собой разумеющимся, единственно возможным тот порядок, который установился не ранее как с моим рождением. Поэтому, хотя мне остается только догадываться о деталях эксперимента, приведшего к расколу мерности пространства, раздвоению Матки и разным другим причудливым эффектам, я могу предоставить самые подробные сведения о монструозной реальности, которая образовалась в результате.
  Заповедная Высота - так я привыкла называть свой дом, подразумевая прежде всего четвертое измерение, в которое превратился мой отец, а не служившее какое-то время мастерской отца одноименное место в земном мире, - представляла собой, насколько я могу судить, материализованный поток фантазмов подсознания. Отцу, как я впоследствии поняла, при человеческой жизни было свойственно стихийное мифопоэтическое мышление, а при эксперименте психическое ядро его личности обрело независимое воплощение.
  Материальность Заповедной Высоты состояла из набора сигналов, способных перенастраиваться с трехмерного пространства на нефизическое и обратно, поэтому четвертое измерение также называют "обманным" или "блуждающим". Отец кодировал силовые импульсы с помощью особого языка, звучавшего непосредственно на частоте телесной структуры объекта. Таким образом любая часть Заповедной Высоты могла проявиться в любой точке трехмерного пространства и забрать все, что отец мог так или иначе заметить, а любая фантазия отца (его поток сознания трудно назвать мышлением в собственном смысле слова) превращалась в реальность.
  Чтобы передать хотя бы приблизительную информацию о том, в каких условиях я воспитывалась, и подчеркнуть их отличия от жизни в физическом мире, я должна затронуть тему, понимание которой потребует некоторой доли воображения, поскольку никаких аналогий у людей, не испытавших контакта с Заповедной Высотой, нет и теперь уже никогда не будет, а именно - перевод некоторых слов и выражений голоса Заповедной Высоты на человеческий язык.
  Здесь приходится оговориться, что ни голос, ни язык не следует представлять, исходя из человеческого опыта. Голос отца не походил на человеческий. Когда он говорил, казалось, что все тайные силы мира говорят одновременно множеством голосов; если он хотел что-либо внушить любому человеку, сопротивление практически исключалось, так как каждый принимал этот непостижимый голос за свои собственные мысли; а если бы человек попытался воспроизвести речь отца, то убедился бы в технической невозможности подобного подражания: ни для слуха, ни для речевого аппарата человека язык Заповедной Высоты не приспособлен, а потому те немногие слова и выражения отца, без которых я не смогу обойтись в своем рассказе, я приведу в упрощенной транскрипции постольку, поскольку они звучали не сами по себе, а в диапазоне слухового восприятия.
  Мой отец собственную речь, понятно, никаким специальным словом не называл; я же привыкла обозначать звуковой код обманной материальности по фразе, которую отец часто повторял, - "аэлиш", что буквально значит: "я говорю", или "я велю".
  Если пытаться охарактеризовать аэлиш с лингвистической точки зрения, то можно сравнить его с инкорпорирующими языками, то есть все слова фразы соединялись в одно и согласовывались друг с другом; таким образом, каждое слово напоминало скорее развернутую метафору. Поскольку основой словообразования служили не лексические единицы, а фонемы, которых по человеческим меркам в аэлиш существовало необозримое множество, язык постоянно обновлялся, по сути представляя собой непрерывный поток немыслимых и неслыханных выражений.
  Продолжая аналогию с некоторыми категориями человеческой лингвистики, можно с определенной долей условности утверждать, что каждое слово в аэлиш было именем собственным. Произнести это имя означало выразить уникальную материальную структуру предмета речи и обрести над ним физическую власть; это устрашающее искусство отец использовал как оружие.
  Противопоставление пространства, времени, духа, материи и разных других антиномий в аэлиш не встречалось. Единство мира характеризовалось термином, который я склонна интерпретировать на человеческом языке как "интенсивность сигнала". Сигнал я подразумеваю любой, в том числе и находящийся за пределами возможности объекта к восприятию; чем выше интенсивность, тем сильнее воздействие, агрессивнее среда и быстрее время. В силу необходимости сравнить специфическое восприятие многомерного иноматериального мира с явлениями человеческого плана, я вынуждена привести аналогию, которая, возможно, не прибавит понимания, а именно: осознание и существование человека на Заповедной Высоте менялось, как агрегатное состояние физической воды, только вместо скромного набора из кристаллизации, текучести и испарения принимало бесконечное множество различных конфигураций. Относительно техники внушения следует отметить, что аэлиш предполагал достаточно изощренные способы обработки и передачи информации, например, помимо слова, обозначавшего "осознание", существовал термин "знание, являющееся тайной для его обладателя" и даже "знание, являющееся тайной от себя самого".
  Местоимения "я" представляло собой нечто вроде динамического определения с возвратным элементом, то есть, другими словами, "я" могло появиться только в составе достаточно развернутого и конкретного описания какого-нибудь процесса, и таким образом постоянно пропадали старые и возникали новые "я".
  Соотношение "я" с контекстом обозначалось множеством форм. Например, местоимению "мы" в аэлиш соответствовали: инклюзивная форма "мы с тобой", эксклюзивная "мы без тебя", двойственное число (в значении "мы двое"), собирательная форма ("мы и все подчиненные нам силы") и перверсия "не-мы" или, более развернуто, "враг, глядящий на меня сквозь зеркало" - форма, относившаяся в основном ко мне: так ("Черона") назвал меня отец. В отличие от меня, мои родители изначально знали о моей всецело человеческой природе и считали меня чужой.
  Хотелось бы упомянуть самую, на мой взгляд, характерную и непривычную с точки зрения человеческих понятий нравственную категорию аэлиш - "чоар", что значит "жажда боли" или "зло по отношению к себе". Насколько мне известно, в человеческом мире, при всем разнообразии мнений касательно природы добра и зла и конкретного содержания этих понятий, "зло" все же мыслится или как чуждая, враждебная субъекту сила, направленная против него, или как собственная активность субъекта, направленная вовне. Отец, однако, считал определяющим свойством любого существа именно "зло, направленное на себя", тенденцию к страданию и саморазрушению. В его собственном случае названная характеристика являлась, без сомнения, доминантной; но и по отношению к другим людям идея "чоар" обнаруживала бесспорную эффективность. Именно "зло по отношению к себе" было основой завлечения жертв в блуждающее измерения и причиной рокового значения, которое сыграло в судьбе человечества появление Заповедной Высоты.
  Пережив материальную трансформу, ни отец, ни Матка не утратили интерес к людям как к источнику пищи и развлечений. В этом смысле власть над обманной материальностью, способной паразитически присоединяться к трехмерному миру, предоставила в их распоряжение возможности, не сравнимые с прежними. Появляясь в любой области физического мира, Заповедная Высота заманивала людей миражами; по ощущениям человека все происходило так, как если бы из ниоткуда возникали объекты, которых за мгновение до того не было: от появления небольшой вещи до полного изменения всего ландшафта, от самых обыденных образов до самых причудливых фантасмагорий. Внимание, даже невольное, уже открывало личность для дальнейшего внушения; и, в точности с представлениями отца о человеческой природе, люди, как правило, легкомысленно увлекались приманками, представлявшими заведомую опасность, взывавшими к тягостным переживаниям страха, гнева, похоти, лени, жадности, тщеславия, любопытства и других пороков. В большинстве случаев атака была настолько продуманной и агрессивной, а сопротивление настолько слабым, что Заповедная Высота подчиняла себе выбранную личность в считанные мгновения, и происходило физическое перемещение человека в четвертое измерение. Дальнейшая судьба жертв была ужасна. Заповедная Высота состояла из бесконечного множества конфигураций обманной материальности, входивших одна в другую наподобие матрешек и в то же время представлявших собой ряд абсолютно изолированных друг от друга равноценных миров. Различие между ними состояло во впечатлении, производимом на воспринимающее сознание; каждой зоне внушения соответствовало определенное состояние личности. Например, могло показаться, что идешь между рядами клеток, из которых к тебе тянутся руки невообразимо изуродованных калек, и жертва на неопределенно долгое время впадала в состояние болезненного отвращения и ужаса от того, что ее вот-вот схватят и, как ей казалось, тоже покалечат, но сколько бы она ни бежала и ни ползла в любую сторону, коридор не кончался; а потом внезапно человек впадал в дремотное оцепенение - ему казалось, что он лежит на теплом, мягком, как мука, песке, вдалеке слышался монотонный шум прибоя, и возникала такая апатия, что невозможно было пальцем шевельнуть.
  Состояния внушались с такой интенсивностью, сменялись так внезапно, что вероятность восстановления собственного осознания, памяти и контроля над своим поведением, а следовательно, и самовольного возвращения в человеческий мир фактически исключалась. Между жертвой и Заповедной Высотой возникал взаимообмен; личность деформировалась все сильнее, вокруг нее воплощались все более замысловатые ее фантазии; а поскольку не только пространство, но и время в четвертом измерении действовали иначе, человек мог вечно блуждать в мираже, паразитирующем на его собственном воображении.
  Людей за их невежество, безликость, несамостоятельность и подверженность действию любой посторонней силы отец всех без малейшего различия называл "герчеяуре", что значит "созданные из пыли". В то же время каждая зона внушения носила собственное имя, отражавшее ее характер.
  Заповедная Высота расширила возможности отца и Матки до общечеловеческих масштабов также и в других направлениях. Если прежде ареал активности роя был физически ограничен, поскольку ни одна особь не могла самостоятельно действовать достаточно долгое время на достаточном удалении, нуждаясь в постоянном возвращении к Матке для кормежки и передачи в гнездо добытых инкубаторов, то изменчивая пространственная мерность Заповедной Высоты стала своего рода транзитным пунктом для имаго. После прощупывания территории особями, направленными на разведку, основные силы роя нападали, появляясь из материализовавшейся Заповедной Высоты, поглощали, консервировали в коконах либо уничтожали население и устраивали новое гнездо.
  Если Заповедная Высота увеличила географию обитания роя до масштабов планеты, то трансформа Матки позволила создавать неограниченное количество роев как таковых. После эксперимента появился второй вариант заражения человека паразитарным камнем. Воплощение Матки в физическом мире, которое я привыкла условно называть Второй формой, - отделившиеся репродуктивные органы первичной особи - обнаружило способность к живорождению плодущих самок-маток, которые, в свою очередь, самостоятельно обеспечивали для себя рой. Вторая форма не нуждалась в физическом контакте с самцом; в качестве сырья для создания маток использовались люди, завлеченные на Заповедную Высоту. На определенной степени обработки превращениями обманной материальности личность деградировала до утраты человеческой природы в плане осознания. Для создания плодущей самки требовалась группа жертв, которая после специфической подготовки сбрасывалась в область физического мира, где обитала Вторая форма. Взгляд этой кошмарной особи содержал низкочастотный импульс такой интенсивности, что телесные покровы жертв распадались на куски, а жизненная сила переходила к Матке, чтобы внутри Второй формы переродиться в качестве будущей основательницы нового гнезда. О подробностях этого процесса, поскольку он происходил в физическом мире, и о существовании Второй формы я долгое время не подозревала. В моих глазах все происходило так, как если бы некоторые люди исчезали с Заповедной Высоты так же внезапно и непостижимо, как появлялись.
  Опасаясь моего побега, родители скрывали от меня мою человеческую природу, а информацию о физическом мире представляли под выгодным для них углом. Всю жизнь человечества я привыкла считать чем-то условным, неполноценным, предназначенным для переработки. Да и какое другое мнение сложилось бы о существах, любая жизнедеятельность которых неизменно завершалась атакой имаго: пересечение обманной материальности с физическим миром и начало нападения я при желании всегда могла наблюдать с Заповедной Высоты. Люди же, обитавшие в четвертом измерении, производили впечатление отвратительных, извращенных и совершенно невменяемых личностей. Для собственного удовольствия и оптимизации качества сырья отец, упражняясь в техниках разного рода психофизических манипуляций, постепенно довел искусство наваждения до создания организованных сообществ и даже целых обманно-материальных цивилизаций, обитатели которых формировали эквивалент социально-экономической, культурной и религиозной жизни. Например, товарообмен состоял в работорговле и продаже маточного меда и молока, имевших среди жителей Заповедной Высоты обращение в качестве дорогостоящих наркотиков, доступных лишь привилегированным слоям населения. Социальная и культурная сфера при всем многообразии форм сводилась в конечном итоге к тому, чтобы заставить жертв изводить себя изуверскими истязаниями и вступать друг с другом в различные противоестественные отношения. Религия представляла собой различные варианты культа имаго, которых жертвам внушали почитать как высшие, всесильные существа. От них обитатели Заповедной Высоты получали пищу, то есть переработанную человечину, сочившуюся у особей из отверстий на груди; в особых случаях появлялась плодущая самка и, как святыню и знак особого расположения, передавала служителям культа маточные продукты, от которых люди, казалось, становились еще безумнее. Апофеозом многообразных бесчинств служили масштабные религиозные празднества; массовые оргии и казни, сопровождавшиеся во время этих мероприятий всеобщим беснованием, длились иногда непрерывно по несколько недель. К завершению церемоний элита, объединявшая в себе функции аристократии и священства, пропадала из обманной материальности, чтобы переродиться в недрах Второй формы, рабы и чернь оказывались в основном перебиты, а рядовые обыватели, впавшие от изнеможения в забытье, рассеивались по Заповедной Высоте в поисках новых приключений.
  Родителей чрезвычайно забавляли все эти безобразия. Отец участвовал в процессе непосредственно, внося под настроение коррективы по ходу действия, а Матка смотрела через свое зеркало, перед которым всегда сидела в узловой зоне Заповедной Высоты. Я тоже посильно участвовала в мероприятиях, а именно: обязанность убирать всю грязь, остававшуюся после беспорядков, была возложена на меня; а поскольку населенных областей на Заповедной Высоте было великое множество, ни один день не проходил для меня без утомительного оттирания крови с плит опустевших храмов и площадей.
  Что касается остальных моих занятий, то отец всячески загружал меня изучением едва ли не всех областей человеческого знания, возникших за прошедшую историю цивилизаций. Принуждая меня заучивать наизусть огромные объемы информации, он ничего не разрешал применять, мотивируя тем, что я неумеха. Как я теперь понимаю, он вовсе и не рассчитывал ничему меня учить, а просто надеялся, что я от переутомления получу психическое расстройство.
  Если я заканчивала всю работу и отвечала все уроки, а выдумывать очередную придирку, чтобы назначить мне какое-нибудь наказание, отцу не хотелось, он разрешал отдохнуть. Поначалу родители пытались запретить мне находиться в свободное время где-либо, кроме моей комнаты. Но сидеть без всякого удовольствия в каморке мне не нравилось, поэтому в качестве единственного доступного развлечения я все равно тайком выбиралась на прогулки по зонам четвертого измерения, как бы ни были некоторые из них отвратительны. Материальные переходы на Заповедной Высоте отсутствовали, но изменение состояния сознания влекло за собой перемещение - в какую-нибудь новую, неизведанную область или любую из произвольно выбранных знакомых. Заметив мои манипуляции, отец придумал своеобразный компромисс: он запугал меня выдумками о том, что в лабиринтах Заповедной Высоты отдыхают имаго и, если я их потревожу, они меня съедят; после чего создал для меня полянку, где я должна была гулять только с его разрешения и под его присмотром. Впоследствии я поняла, что отец боялся утратить надо мной контроль. Опыт управления состоянием сознания формировал волю и выдержку, вел к снижению внушаемости, а там и до моего побега недалеко. В конце концов так все и произошло, но в оправдание отца можно сказать, что он сделал все от него зависящее, чтобы этого не случилось.
  Отец постоянно внушал мне, что я недостаточно хороша и должна стараться изо всех сил, чтобы заслужить положительное отношение. Вопрос о том, как же получилось, что у таких замечательных родителей оказалась такая неполноценная дочь, мне и в голову не приходил. Каждое мгновение своей жизни я только и старалась угодить единственным в мире, кого знала и любила, но все-таки оставалась невзрачным, неуклюжим, бездарным, бестолковым и, в общем, неподходящим ребенком.
  В пример отец всегда ставил мне Матку. Она была "белиа" - "самая совершенная"; еще он называл ее "дара", что значило: "моя бесценная", "моя плоть и кровь". Я тоже любила маму и считала ее самой лучшей. Мы по сути не общались, но ее красота не требовала дополнительных аргументов: ее самоуверенная улыбка, рассеянный взгляд сапфировых глаз, лунно-белая кожа, словно сиявшая собственным светом, точеная фигура, плавная походка оставляли впечатление силы, изящества и гармонии всех качеств; Матка внушала любовь сама по себе. Меня изредка допускали к ней с визитом. Мама никогда ничем не занималась, только сидела перед зеркалом и любовалась на себя, и почти все время молчала, а если что и говорила, то невпопад; но все равно я, бывало, шла на многие жертвы и унижения, чтобы выпросить разрешение побыть возле нее, хотя больше ни о чем никогда не просила. Матка терпела меня неохотно, а отец посмеивался; впрочем, мне и в голову не приходило, что могло быть иначе.
  Поначалу меня пытались кормить человечиной, но вскоре от этой идеи пришлось отказаться, так как я, во-первых, не переносила сырое мясо, а во-вторых, до обморока боялась даже близко подходить к имаго. От диеты из кровавой каши я сразу заболела, и отец неохотно пошел на уступки, разрешив мне питаться маточными медом и молоком. Однако он все время ругал меня за то, что я такая привередливая, и строго следил, чтобы я не съела больше прожиточного минимума. Я боялась упреков отца и привыкла оставаться голодной.
  Зона, в которой я жила, представляла собой комнату, части которой видоизменялись сообразно намерениям отца: появлялись и исчезали вещи, необходимые для назначенных им занятий, добавлялась дверь, ведущая на лужайку, если отец считал, что я должна пойти прогуляться, по вкусу отца менялась форма и размеры помещения - например, возникали лишние углы, исчезал потолок и прочее. За пределами комнаты, если отец не выводил крыльцо на лужайку, не было ничего. Со временем отец сформировал несколько дополнительных версий моей комнаты, в которые перемещал меня в случае необходимости осуществить какое-либо наказание. Эти альтернативные зоны составляли условный ряд от скудно обставленной комнаты без окон, с сырыми каменными стенами и блеклым освещением, похожей на тюремную камеру, до простиравшейся во все стороны пустоты, в черноте которой одиноко плавала заляпанная кровью ржавая железная кровать с привинченными к ней наручниками и цепями. Скрытые этажи использовались в сочетании с другими средствами воспитательного воздействия на меня. Например, чтобы получше привлечь мое внимание, отец пользовался летавшими в пространстве цепями с зазубренными крючьями на конце, намертво впивавшимися в тело. Правда, в действительности такой захват мало способствовал сосредоточению внимания, и мне стоило больших трудов понимать отца, но, как я впоследствии поняла, мое послушание ему вовсе не было нужно, хоть он его и требовал.
  Для наказаний использовались в основном средства, изобретенные человеческими обитателями Заповедной Высоты для проведения кровавых религиозных церемоний - всего не перечислишь; скажу только, что материальность Заповедной Высоты отличалась от физической в том смысле, что вызывала значительно более длительную и интенсивную боль, но в то же время лучше сохраняла жизнеспособность, так что травмы, которые в трехмерном мире повлекли бы за собой болевой шок и даже смерть, на Заповедной Высоте я получала регулярно.
  Однако самым страшным оружием отца были его собственные изобретения, не похожие на человеческие орудия пыток. Они назывались цаль и раэли. Слово "цаль" означает "рука мира". Появлявшийся в высоте вращающийся тяжелый пресс опускался на меня, как асфальтовый каток, и придавливали к земле, одновременно слизывая полоски кожи. "Раэли" значит "зубы мира". Вокруг меня образовывалась сфера, заполненная густым лесом обращенных вовнутрь лезвий, которые таким образом пронизывали меня насквозь. Если цаль появлялся внезапно и, опустившись, исчезал, то раэли, как правило, возникали медленно и держались очень долго, к тому же то сжимаясь, то расходясь. Обычно отец убирал их, только когда я впадала в состояние, близкое к коме.
  Помимо названных приспособлений, возникавших всякий раз, когда отец считал меня в чем-то виновной, меня обычно сопровождали от одной до трех имаго. Их присутствие рядом со мной позволяло отцу продемонстрировать, что он за мной следит, а также осуществлять сравнительно безобидные формы насилия вроде пинков, пощечин и подзатыльников, для чего утонченные пыточные инструменты не годились. Для удобства обращения со мной особи, заступавшие на пост нянек, снабжались специальными посохами с тяжелой верхушкой (бить) и нижним концом, состоявшим их широкого крюка (зацеплять) и длинного острия (подгонять). Посохи появились в качестве уступки моему отвращению к имаго, потому что если они хватали меня руками, я начинала вырываться и становилась совершенно неуправляемой.
  Возвращаясь в памяти к событиям своего детства, я склонна считать, что в определенном смысле у родителей были основания меня презирать. Ведь я постоянно ждала от них чего-то, надеясь на сочувствие, понимание, в то время как они были самодостаточными существами и не учитывали никого при исполнении своих желаний. В свое оправдание могу сказать только, что поначалу я не верила в их равнодушие. Мне казалось, что весь этот балаган с моим воспитанием - просто неудачная шутка, потому что если я люблю их, то и они должны любить меня. Со временем я поняла свою ошибку. Теперь уже можно утверждать, что в конечном итоге родителям удалось привести меня в соответствие с собственными представлениями о совершенстве, вот только следствием этого успеха стала их смерть. Предполагали ли они подобный результат, ожидали ли?
  Одно могу сказать с уверенностью: при жизни отец и Матка очень подходили друг другу и проводили время, как умели. Они не задавались целью ни причинять страдания лично мне, ни истреблять человеческий род в целом, а просто были бездумно, эгоистически счастливы вместе. Несмотря на уникальный опыт небывалых превращений, которые они пережили, и неизмеримую власть, которую обрели над целым миром, родители мои до конца жизни оставались сущими детьми.
   
  Заповедная Высота.
   
  Когда среди прочих результатов эксперимента Тасманов обнаружил новорожденную дочь, то не слишком обеспокоился. Поначалу его всецело занимала проверка новых возможностей, исследование обманной материальности и ее соотношения с физическим миром, а потом, убедившись в необыкновенных свойствах своей новой формы и прочности сложившейся связи с Маткой, он счел не таким уж хлопотным сохранить девочку где-нибудь в недрах Заповедной Высоты. Поскольку ребенок оказался одним из элементов многоуровневой системы, возникшей в результате опыта, Тасманов опасался уничтожением нежелательной дочери нарушить непонятное ему равновесие и остановился на решении держать ребенка под присмотром и контролем. Поэтому он придал зоне ее появления вид комнаты в южноамериканском колониальном стиле; мнение, что именно такой интерьер хорошо подходит девочке, сложилось у него потому, что он однажды где-то видел кукольный домик, стилизованный под колониальный особняк. Итак, вокруг Чероны образовалась матовая белизна, обозначавшая стены, мебель в виде пухлых подушек на витых ножках и розовые газовые занавески на окне, за которым находилась пустота. Когда Тасманов разрешал девочке погулять, в комнате появлялась дверь, выходившая на кокетливое крылечко и дальше, на круглую солнечную поляну, - Тасманов придерживался мнения, что девочка должна обязательно любить собирать цветочки. Когда Черона вышла из грудного возраста, Тасманов припомнил еще кое-что из своих скудных познаний в области воспитания детей и насоздавал для нее игрушек - своеобразное чувство юмора подсказало ему смастерить причудливых плюшевых чудовищ и даже одну бархатистую имаго, снабженную смешными пухлыми клешнями с зубьями из войлока. И некоторое время его нехитрый расчет оправдывал себя: девочка охотно возилась с игрушечными монстрами и любила собирать цветочки; однако она становилась все старше и, казалось бы, самостоятельнее, а хлопот не убавлялось. И, чем больше внимания приходилось Тасманову уделять не сохранению физической жизни дочери, а ее характеру и воспитанию, тем чаще вспыхивало в нем раздражение.
  Постепенно он привык разговаривать с Чероной исключительно грубыми окриками, а вокруг девочки расставил несколько имаго, чтобы иметь возможность в случае какой-либо провинности ударить ее без промедления. Ему казалось, что суровая дисциплина заставит девочку быть прилежнее; однако дочь все чаще куксилась, обзавелась отвратительной привычкой рыдать без причины, и в конце концов опрометчиво принятое решение поддерживать вокруг Чероны иллюзию семейной заботы стало приводить Тасманова в бешенство.
  Он придумал для комнаты дочери своеобразную пристройку - уходившую под пол систему подвалов, единственным неизменным предметом в которых оставалась кровать, - уже не такая кокетливая, как в детской, а ржавая железная; на уровнях полегче кружевные подушки заменял матрас с пятнами плесени, а самые жесткие варианты предусматривали только железную сетку. В случае неповиновения Тасманов незамедлительно опускал дочь в подвальную версию ее детской, где над кроватью вместо прозрачного розового полога периодически возникал тяжелый пресс или лес зазубренных лезвий. В четвертом измерении здоровье тратилось медленнее, так что фантомные орудия пыток действовали систематически и в то же время так убедительно, что после пребывания на нижних этажах Черона даже менялась в лице: глаза становились неподвижными, губы белели, и прежде, чем произнести что-нибудь, она каждый раз долго вспоминала слова. Однако несколько дней спустя мрачные воспоминания рассеивались, Черона снова оживлялась и принималась с прежней беспечностью хлопотать по выполнению разнообразных бессмысленных поручений, которыми в воспитательных целях загружал ее отец; и порой бестолковая доверчивость дочери казалась Тасманову такой забавной, что почти примиряла его с обременительными обязанностями отцовства.
   Матка, конечно, не принимала никакого участия в воспитательном процессе; однако иногда позволяла дочери повозиться поблизости при условии, что та не будет ее беспокоить. Маленькая Черона безгранично восхищалась мамой и полностью соглашалась с отцом в том, что Матка - "самая совершенная". "Мама красивая, как крестная из сказки", - лепетала девочка, и на пунцовых губах Матки появлялась снисходительная усмешка.
  Собственная внешность девочки служила предметом непрерывных насмешек и упреков со стороны родителей. За тоненькую хрупкую фигурку, болезненную от переутомления и побоев бледность и худенькое большеглазое личико, а больше за нежелательность самого пребывания дочери в живых Тасманов и Матка считали Черону безобразной и прозвали ее "маленькой жабой". Правда, обычно девочка лишь неуверенно улыбалась в ответ на издевки: отчасти потому, что не верила в жестокость родителей, отчасти потому, что понимала в ругательствах отца меньше половины.
  Природа времени скрыта от человека. Можно не успеть вовремя закончить даже одну жизнь, а можно в течение одной жизни прожить еще много других. Жизнь Чероны на Заповедной Высоте тянулась бесконечно. Время, проведенное под ножами в подвале, прибавлялось ко времени изнурительной зубрежки разнообразной информации, которая ни в малейшей степени не перекликалась ни с единым фактом окружавшей Черону действительности; отдельно проходило время прогулок под градом замечаний отца и пустыми взглядами каменных надсмотрщиц, и время тоскливого блуждания по зонам Заповедной Высоты, миражи и цивилизации которой, то просто безрадостные, то ужасающие, только и служили развлечением для лишенного отдыха, истерзанного существа, и время томительного ожидания летающих цепей, появлявшихся всегда неожиданно, и безнадежной борьбы со жгучей болью от перебивавших мысли и дыхание укусов их крючьев, от которых Черона никогда не пыталась уклониться. Долгие годы, порой проходившие для Чероны за время, которое человеческие часы отсчитали бы в несколько мгновений, однажды составили величину, за которой не могла продолжаться одна жизнь, и должна была начаться другая. И, хотя никто об этом еще не знал, новая жизнь началась для человечества, потому что есть люди, чья одинокая судьба связана с непредсказуемой судьбой всего мира, и Черона была из таких людей.
   
  В темноте, помимо лежавшей на бетонном полу маленькой девочки в железной маске с тяжелыми винтами, закрывавшей всю голову, появились две имаго.
  - Ну что, как идет процесс осознания своей вины? - издевательским тоном осведомился Тасманов.
  Девочка не ответила - возможно, задремала или потеряла сознание.
  - Эй! - нетерпеливо крикнул Тасманов и хлестнул ее цепью по плечам.
  Девочка испуганно вскочила.
  - Мммм? - растерянно спросила она.
  - Я спрашиваю, ты поняла, что совершила ошибку? - раздраженно переспросил Тасманов. - Ты будешь стараться исправиться?
  Помедлив в растерянности, Черона насколько возможно торопливо закивала головой, закованной в громоздкую конструкцию, - говорить маска не позволяла.
  - Ладно, можешь снять, - небрежно бросил Тасманов, и одна из имаго вложила в руку девочки гаечный ключ: прорезей для глаз в маске тоже не было. Черона наощупь стала откручивать винты, продернутые сквозь череп, и из-под железных пластин закапала кровь. - Десять минут тебе, чтобы привести себя в порядок, и чтобы пришла на обед! - уже более требовательным тоном добавил Тасманов.
  Когда Черона сняла маску, она уже находилась в своей комнате. От винтов на лице остались уродливые язвы. Черона с сожалением взглянула на свое отражение в зеркале, но особенно переживать времени не оставалось. На столе возле нее появились две старые пиалы - одна с облупленным рисунком, а другая белая с трещиной: столовый прибор. Торопливо сменив заляпанное кровью платье на такое же, только чистое, Черона схватила чашки и оказалась в столовой. Там со скучающим видом уже ждала плодущая самка в окружении свиты из нескольких рабочих особей. Робко протиснувшись между сонными, сытыми имаго, Черона взяла понемногу меда и молока и села за стол, чинно сложив руки на коленях. Подождав немного, она робко напомнила о себе:
  - Пап, можно начинать есть?..
  - А, чего? - рассеянно переспросил отвлекшийся Тасманов. - А, да...
  Черона обрадовалась и потянулась к меду, который больше любила, но отец резко хлестнул ее цепью по рукам.
  - Сладкое - потом, - раздельно проговорил он.
  Черона вздрогнула, отдернула руки, послушно взяла другую чашку и замерла в нерешительности. Пить довольно густую массу казалось неудобно, ложки не было, а спросить Черона побоялась. Поразмыслив, она осторожно полезла в пиалу пальцами, за что еще раз получила цепью по руке.
  - Что ты хватаешь еду руками, как дикарка? - крикнул отец.
  - Да ведь ты ложку не положил! - сердито крикнула в ответ Черона.
  Помедлив, отец раздраженно швырнул на стол чайную ложку.
  - Забыл, - огрызнулся он.
  Вздрагивая от боли в руках, Черона боязливо взяла ложку и наконец принялась за еду.
  - Я помню, ты ошивалась возле зоны расчлененной богини, - заметил отец некоторое время спустя. - Что имеешь сказать по поводу увиденного?
  Сунув ложку в рот, Черона задумалась.
  - Система разрозненных княжеств олигархического типа, - старательно выговаривая буквы, начала она. - Сейчас между некоторыми идут междоусобные войны за местные святыни. Рано или поздно кто-нибудь догадается, что все святыни системы являются частями единого целого, и начнется борьба за объединение княжеств в империю. Пока еще трудно сказать, какую структуру приобретет это будущее государство, поскольку многое зависит от того, кто именно станет претендовать на роль лидера... В любом случае, после объединения частей идола требования культа станут определяющими, а различия затронут техническую сторону дела: административная система, экономика... Опять же, пойдет ли жречество по пути монополизации силовых структур - тут возможны варианты...
  - Правильно, - согласился Тасманов. В качестве обозначения интереса отца две имаго сели за стол напротив Чероны, глядя мимо нее пустыми глазами. Однако Черона знала, что отсутствующий взгляд вовсе не означает невнимания, и в случае какой-либо ошибки ее немедленно побьют. Поэтому она целиком сосредоточилась на ответах.
  - А если сравнивать складывающуюся систему с государствами, характерными для человеческого плана? Ты должна была прочесть о них.
  - Ну, человечество в плотском мире лишено непосредственного контакта с внефизическими силами, - Черона нахмурилась и задумчиво помахала в воздухе ложкой, однако вскоре опомнилась и быстро отправила следующую порцию молока в рот: затягивать обед из-за разговоров считалось непростительной рассеянностью, за которую можно было на неопределенный срок остаться голодной. - Фактически на человеческом плане возможна только власть служителей культа, то есть иерократия. Тогда как на Заповедной Высоте общество получает руководство от высших по отношению к нему сил. Следовательно, истинная теократия возможна только на Заповедной Высоте, - заключила Черона.
  - Ну да, - снисходительно усмехнулся Тасманов. - Люди невероятно бездарны и безынициативны, а потому не заслуживают лучшей участи, чем пойти на переработку или в расход. Вообще-то ты тоже далека от совершенства, - вкрадчиво напомнил он. - Но поскольку ты - наша дочь, мы снисходительны к тебе. Мы даем тебе шанс стать лучше. Ты должна ценить наше терпение.
  - Конечно, я ценю, - с готовностью откликнулась Черона. - Конечно, я стану лучше, - девочка позволила себе робкую улыбку. - Ведь я люблю вас, и понимаю.
  - Ладно, - заключил отец и бросил на стол рядом с Чероной книгу. - Вот тебе урок до завтра - прочти внимательно, я потом проверю, что ты поняла. - Черона украдкой скосила глаза на обложку: "Причинная и несимметричная механика в линейном приближении" - не страшно, Козырева она понимала. - И не забудь, у тебя еще уборка в зоне двойного топора. К вечеру там, я полагаю, все закончится, так что лучше сейчас выспись, а ночью как раз займешься.
  Черона тоскливо вздохнула и молча кивнула головой, а потом спохватилась и добавила:
  - Спасибо, пап, все было очень вкусно.
   
  Матка сидела в циклопических размеров зале без входа и выхода и глядела в зеленое зеркало. За ее спиной, словно объемные кадры в пустом пространстве, бежали изображения: темные очертания улиц, черные фигуры имаго, яркие, беспорядочно мечущиеся пятна человеческих сознаний, дома, которые силовая волна сминала, как картонные коробки, или затягивала в провалы, блеклые отблески заглушаемых Маткой сигналов электроприборов, дрожь земли.
  - Что думаешь, дара? - тихо спросил Тасманов.
  Матка покачала головой.
  - Человеческая цивилизация пришла в окончательный упадок, - негромко заключила она. - На всей планете не осталось ни одного сообщества, которое сохранило бы порядок прежнего образца. Только спонтанно сложившиеся группы взаимопомощи беженцев и банды мародеров. Кризис выявил отсутствие у человечества ценностей, пригодных для организации сопротивления... - Матка отвернулась от зеркала и подошла к мелькавшим в темноте картинам. - В обществе началась цепная реакция. Паника вызвала такую волну беспорядков, злоупотреблений и бессмысленных разрушений, что даже обидно! - Матка рассмеялась. - Пора уже думать о том, как устроить систематическое размножение людей на Заповедной Высоте, иначе как бы не пришлось сесть на диету. - Матка снова рассмеялась. - Постепенно физический мир опустеет, превратившись в сеть гнезд каменной расы и трехмерный фундамент для Заповедной Высоты, а блуждающее среди твоих обманно-материальных фокусов человечество душой и телом превратится в "природный ресурс", - усмехнулась она.
  - Не все же этой планете быть Землей... - рассеянно заметил Тасманов.
  - А как же ей называться? - удивилась Матка.
  - Ну, как тебя называют?
  - Габбро, - рассмеялась Матка.
  - Значит, будет планета Габбро, - резюмировал Тасманов и добавил более серьезным тоном: - Человечество само принесет себя в жертву, потому что ты - самая совершенная. У тебя больше прав на этот мир, чем у смертных, созданных из пыли. Возвышение каменной расы необратимо. Пепел к пеплу, прах к праху.
  - Я смотрю, чтение человеческих мыслей расширило твои познания в области библейских текстов? - засмеялась Матка.
  - Занятные фразы попадаются...
  Матка задумчиво покачала головой и усмехнулась.
  - Мы действительно оказались хорошей парой, Причудник...
  - Скажи мне, дара, - уточнил Тасманов, - ты не видишь никаких препятствий?
  Матка на некоторое время задумалась, вновь бросив взгляд в гущу мелькавших перед ней образов погибающего мира.
  - Я не вижу препятствий, - подтвердила она.
  В этот момент в центре зала появилась невзрачная крашеная дверь, в которую робко постучали. Матка обернулась и раздраженно вздохнула. В зал протиснулась хрупкая фигурка в бесформенном белом платье, с распущенными длинными, до колен, пепельными волосами, прижимавшая к груди аляповатую меховую игрушку.
  - Ты что, уже сделала все уроки? - отреагировал Тасманов.
  - Да, пап, я потому и пришла, - торопливо объяснилась девочка и потопталась на пороге, а потом перевела жалобный взгляд на Матку. - Можно посидеть с тобой, мама? - неуверенно спросила она.
  - Ладно, - поморщилась Матка и вернулась в кресло перед зеркалом. - Только недолго.
  - Чуть-чуть, - обрадовалась девочка.
  - Тебе уже спать пора, - добавил Тасманов.
  Черона села на пол, поскольку для посетителей здесь кресла не предусматривались. Облупленная дверь растворилась за ее спиной. Потеребив игрушку, Черона вновь нерешительно подняла голову и с удовольствием обвела глазами помещение.
  - Тебе так идет это новое платье, мама, - простодушно похвалила она.
  Матка надменно усмехнулась и передернула оголенными эксцентричным вырезом наряда плечами.
  - А что это за дурацкая игрушка у тебя? - помолчав, произнесла в свою очередь она. - Причудник, твое, что ли, художество?
  Черона не успела и слова сказать, как протянувшаяся из-под потолка летающая цепь ловко выхватила игрушку из ее рук и выбросила куда-то в темноту. Черона проводила нелепого мехового зверя грустным взглядом.
  - Но он мне нравился, мама, - упавшим голосом запоздало вступилась она.
  - Я тебя уже сто раз просила не таскать сюда всякую дрянь, - отрезала Матка.
  - Такое впечатление, что для тебя все слова отца с матерью - пустой звук, - холодно заметил Тасманов.
  Черона опустила голову. Тасманов помолчал.
  - Ты меня слышишь? Я к тебе обращаюсь, - раздраженно повторил он.
  Черона подняла глаза на Матку, стиснула худенькие до прозрачности руки и взмолилась:
  - Прости меня, пожалуйста, мама! Я забыла.
  - Вот-вот! Ты забыла, - согласился Тасманов. - А ты вообще что-нибудь помнишь?
  Матка равнодушно отвела глаза.
  Некоторое время прошло в тягостном молчании. Черона знала, что оправдываться бесполезно, и надеялась, что отец не станет развивать тему.
  - А... я недавно такого смешного человека видела! - вспомнила она, чтобы сменить предмет разговора. - То есть это он меня увидел, потому что, кажется, за мной следил. Когда он понял, что я его заметила, то закричал: "Подожди, постой!" Ну, я все равно перешла в другую зону. А когда вернулась незаметно, то оказалось, он выбежал на то место, где я пропала, и стал, ну, как все равно искать что-то вокруг. Землю ощупывал... Он, наверное, подумал, что там дверь есть! - засмеялась Черона.
  - Очень смешно, - холодно отозвался Тасманов.
  Черона примолкла.
  - Сколько раз я тебе говорил не слоняться по...
  - Папочка, я там не слонялась, я убиралась...
  - Не перебивай! - крикнул Тасманов. - Не вступать ни в какие контакты с...
  - Да ведь я сразу ушла! - снова неосторожно перебила Черона и прикусила язык.
  Тасманов раздраженно вздохнул.
  - Черона, - угрожающим тоном произнес он. - Люди безнадежны. Ты же видела, как они поступают друг с другом?
  Черона закивала.
  - Ты и так ничем не блещешь, - раздельно произнес Тасманов. - А общаясь с людьми, вообще станешь, как они. И будет с тобой, как с ними. Кто-нибудь тебя съест. Поняла?
  Черона опустила голову.
  - Я понимаю, папа, - торопливо проговорила она. - Прости меня, пожалуйста, пап.
  Снова наступила тишина. Черона, поначалу с опаской озиравшаяся по сторонам в ожидании летающих цепей, расправила худенькие плечики и с любопытством вгляделась в калейдоскоп мелькавших в темной части зала картин.
  - Мам, я ты все-все мысли видишь? - восхищенно спросила девочка.
  - Я тебе уже отвечала на этот вопрос, - устало сказала Матка. - Да, все.
  - А я видела, что при нападении имаго некоторых людей пропускают!
  - Ну, всех сразу не перебьешь, - рассеянно заметила Матка. - Не убили сегодня - убьем завтра...
  - Поняааатно, - протянула Черона и задумалась. - Слушай, а как ты можешь проверить, что все, ведь сравнивать не с чем? Я имею в виду, если ты чего-то не замечаешь, то даже не замечаешь, что не замечаешь...
  - Слушай, - перебил ее Тасманов, - ты по-русски говорить научись, а потом философствуй! И вообще... Я тебе велел вещи, которыми пользуешься, полировать и винты смазывать маслом - вот ты сегодня маску сняла, а ты привела ее в порядок?
  Черона с ужасом вспомнила про маску, но лгать было еще опаснее, чем признать ошибку.
  - Забыла... - вырвалось у нее.
  - Опять "забыла"?!
  - Но ведь ты велел поторопиться, и я не успела, - поправилась Черона.
  - Я велел тебе поторопиться на обед, - процедил Тасманов. - А после? Ты, когда сюда заявилась, что сказала? Что ты сделала все, что положено! - крикнул он.
  Черона вскочила на ноги, задрожав, как осиновый лист.
  - Я сейчас пойду смажу, - пролепетала она.
  - Сейчас это уже не нужно, - с ненавистью возразил Тасманов.
  В то же мгновение перед Чероной появилась имаго и наотмашь ударила ее по лицу. Черона свалилась на пол и закрыла лицо рукой. Между хрупких пальцев ручьями побежала кровь. Черона не возражала, не пыталась защищаться и только боязливо сжалась в ожидании наказания. Имаго, выдерживая обдуманные паузы и вкладывая в каждое движение тщательно выверенную силу, нанесла еще несколько ударов в голову, в ребра и в плечо, а затем, запустив когтистые руки в пепельные волны спутанных волос, с размаху ударила девочку головой об пол. Поднявшись с кресла, Матка брезгливо окинула взглядом затихшую растрепанную фигурку. Тасманову жесткие складки бесформенного платья и слипшиеся от крови бесцветные локоны показались не имеющими ничего общего с человеком - словно смятый бумажный платок лежал на полу. Возле имаго появилась железная раковина, рядом с которой висело безликое вафельное полотенце; тварь неторопливо смыла кровь с рук.
  Когда полотенце и раковина исчезли, Черона уже пришла в себя и бессмысленно сидела на полу, глядя по сторонам растерянными глазами. Было понятно, что ее дальнейшее присутствие нежелательно, но уходить без разрешения тоже не рекомендовалось. Кровь, бежавшая из раны на виске, заливала ей лицо и по шее стекала на грудь. За спиной возникла облупленная дверь. Девочка растерянно пошарила руками по полу, пытаясь встать. Тасманов прикрикнул на нее, и Черона с видимым усилием поднялась на ноги. Коротко вздохнув, она судорожно прижала руку к боку; чтобы поторопить девочку, имаго грубо толкнула ее вперед. Черона упала, снова поднялась, споткнулась и потеряла сознание. Тасманов выругался; имаго подошла к девочке, подхватила ее за мятый подол и медленно выволокла за дверь, оставив на полу кровавый след.
  Матка расслабленно откинулась в кресле и вдруг рассмеялась.
  - Ловко ты от нее избавился! - похвалила она.
  - Многолетняя практика, - усмехнулся Тасманов.
  Через некоторое время в зале появилась имаго с ведром воды в одной руке и половой тряпкой в другой; опустившись на колени, она неторопливо вытерла с пола кровавую лужу, глядя прямо перед собой.
   
  Когда Черона пришла в себя, ей показалось, что вокруг нее собралась непроницаемая ночь. В боку угнездилась такая острая боль, что отзывалась во всем теле при каждом вздохе. Ожидая, что боль пройдет, Черона наощупь поползла к кровати, стараясь не дышать. Когда она улеглась в прохладные складки одеяла, то почувствовала себя спокойнее. Избегая шевелиться без лишней надобности, Черона задремала, со смутным удовольствием переживая знакомое ощущение, что ничего хуже в ближайшее время быть уже не может, и теперь будет только лучше.
   
  Проснулась Черона поздно. Обычно по прошествии времени ей становилось лучше, но сейчас случилось наоборот - за время сна вместе с болью по всему телу разлился сильный жар. Стараясь не обращать внимания на свое самочувствие, она осторожно выбралась из постели. Голова казалась тяжелой, будто налитой чугуном. Машинально шевелясь и по-прежнему с трудом дыша, Черона умылась, переоделась в чистое платье и села за пустой письменный стол. Только после установленных дисциплиной процедур она решилась боязливо пощупать бок и обнаружила на ребрах заметную вмятину. Сжавшись от страха и горя, что с такой вмятиной она теперь точно не сможет бегать по поляне и играть с достаточным оживлением, как того, несомненно, потребует отец, не говоря уже о том, чтобы работать с подобающим усердием, как положено послушной девочке, а лечить ее уж наверное никто не станет, Черона опустила руки и некоторое время сидела совершенно подавленная свалившимся очередным несчастьем. Затем ей пришла в голову мысль заняться каким-нибудь привычным делом, чтобы казалось, что ничего не произошло, а травма со временем, может быть, все-таки сама пропадет. Отец обычно требовал, чтобы она училась, читала что-нибудь, поэтому Черона потянулась за книгой. Раскрыв ее наугад, так как не было сил отыскивать место, где она в прошлый раз остановилась, Черона некоторое время просматривала страницы, не понимая ни слова. Потом в ее груди, подобно пустоте, возникло чувство такого всеобъемлющего, ничем не оправданного одиночества, что Черона опустила раскрытую книгу на колени и устало заплакала.
   
  Отец вспомнил о ее существовании несколько дней спустя; комната внезапно превратилась в затянутую туманом городскую улицу, а в ушах зазвенел легкомысленный голос:
  - Маленькая жаба, выходи уже прогуляться! Хватит изображать больную.
   Черона послушно пошевелилась в кровати, стоявшей поперек пустого шоссе, на перекрестках которого бессмысленно сигналили светофоры. Если отец пребывал в общительном настроении, перечить было опасно; да к тому же она и сама подумала, не следует ли ей пройтись.
  - Давай, давай.
  Крюк летающей цепи поддел ее за руку повыше локтя, и Черона поспешила подняться, пока на помощь не появились другие приспособления.
  - Как ты себя чувствуешь? - беспечно поинтересовался отец.
  - Вроде ничего... - неуверенно улыбнулась Черона. Острая боль в самом деле чувствовалась только при резких движениях, а за жалобы полагалось строгое наказание. Кровать растворилась за ее спиной.
  - Ну вот и отлично! - подытожил отец. - Пройдись-ка по улицам, только на рельсы не залезай - это не трамвайные пути... по ним человекодавилка иногда проезжает.
  - Должно быть, очень интересная машина, папа, - отозвалась Черона светским тоном: она была приучена хвалить все произведения фантазии отца.
  - И, кстати, неплохо бы здесь кое-где прибраться! - деловито добавил Тасманов. - В некоторых домах есть тиски для пальцев, ты в комнаты загляни. И, где найдешь оторванные пальцы, - выбрасывай.
   
  Несмотря на бойкие попытки, у Чероны не получалось продолжать прежнюю жизнь; что-то в ее здоровье бесповоротно нарушилось. Боль больше не проходила ни на мгновение, то глухо клубясь где-то под ребрами, то вдруг вонзаясь, как нож, то растекаясь по всему телу такой изнурительной ломотой, что невозможно было пальцем шевельнуть, и Черона подолгу в полном изнеможении лежала в кровати, теперь уже без всякого принуждения избегая покидать свою каморку. Ходить девочка стала медленно и словно бы неуверенно, порой задумывалась в рассеянности, замерев посреди какой-нибудь работы или не договорив фразу - чего раньше никогда бы себе не позволила, - и не сразу отзывалась на окрики отца, словно оглохла. Руки у нее теперь часто дрожали от слабости, от малейшей физической нагрузки появлялась одышка, и работать с прежней тщательностью ей удавалось ценой последних сил.
   
  Вообще-то мысли о дочери редко занимали Тасманова, но сейчас состояние девочки изменилось настолько, что даже он обратил внимание. Сразу он не стал ничего предпринимать, но некоторое время спустя поделился сомнениями с Маткой:
  - А что, если маленькая жаба помрет?
  Матка пренебрежительно усмехнулась.
  - Вот уж на что, по-моему, не приходится надеяться...
  - Какая-то она уж больно квелая в последнее время.
  Матка неприязненно повела плечами.
  - А где, собственно, она сейчас?
  - Да вроде у себя лежит, больная... Я ее недавно раэлями потрепал.
  Матка посмотрела в зеркало и мрачно ощупала взглядом изображение комнаты дочери. Черона бродила по каморке, возясь с какими-то делами по хозяйству.
  - Ковыляет... - враждебно усмехнулась Матка. - Ну ты смотри, а?
  Она с досадой убрала картинку и откинулась в кресле.
  - Ну что ж... В конце концов у нее физическое тело. Для людей смерть является вполне естественным процессом...
  - Я смотрю, ты настроена философски, - улыбнулся Тасманов.
  Матка потянулась, закинула ноги на подлокотник и тоже улыбнулась.
  - Да какая-то она... уж очень лишняя. Без конца ошивается рядом и все как будто ждет чего-то, смотрит так просительно... все хочется ей, чтобы как-то по-особенному к ней относились, - Матка рассмеялась.
  Вообще-то ее жалобы на дочь были несколько преувеличены: Черона всячески избегала беспокоить мать и благоговела перед ней, как перед божеством, однако Матке даже безмолвное присутствие дочери казалось несообразно утомительным.
  - То есть ты предлагаешь ничего не предпринимать? - задумчиво спросил Тасманов.
  Матка покачала головой.
  - Пусть помирает, - небрежно обронила она. - Затянулась уже твоя затея с игрой в дочки-матери. Пора заканчивать этот балаган.
   
  Вследствие решения не обращать на болезнь дочери внимания оставалось только поддерживать дисциплину прежними способами. За очередную провинность отец привинтил к Чероне железные кандалы и снова надел неподъемную маску, но, хотя прежде девочка переносила подобные наказания довольно легко, на этот раз, сняв железо, она не ощутила привычного облегчения. Наоборот, состояние ее резко ухудшилось, во всем теле появилось какое-то необъяснимое утомление, каждое движение вызывало раздирающую боль. Черона безрадостно добрела до своей каморки, и вскоре снова начался жар.
  Черона легла в кровать и по обыкновению стала ждать, пока боль отступит, но время шло, а боль не проходила, - напротив, притихнув теперь, в относительном покое, Черона отчетливо ощутила, как истекает ее жизнь. Впервые она почувствовала не дремотное забытье, вызванное постепенным восстановлением организма, борющегося с травмой, а опустошение, роковое изнеможение, поглощавшее ее, словно постороннее враждебное существо. Впервые Черона ощутила приближение смерти и поняла, что ее смерть уже ничего не исправит, что исправить что-то может только жизнь, и что надо избежать сметри любой ценой.
   
  Прежде Чероне и в голову не приходила мысль покинуть Заповедную Высоту. Родители были для нее всем миром, она не представляла себе жизни без них, таких справедливых и сильных. Но теперь, что значил риск отказаться от всего, ради возможности наконец-то заслужить их любовь, быть может, последней? И Чероне, бесконечное время промучившейся в размышлениях, в попытках разобраться в непостижимом характере родителей, теперь показалось, что спасительное решение головокружительно просто, и она удивлялась, как раньше о нем не подумала.
  Поднявшись с утра, она старательно выгладила одно из бесформенных платьев, которые выдавал ей отец и которые никогда ей не нравились; она встретила голос отца с жизнерадостной улыбкой, на которую прежде не хватило бы сил, - но теперь у нее появился план, а вместе с ним - подобающая светскость. Съев с приличествующей скромностью две ложки меда, тем более что из-за плохого самочувствия есть ей совсем не хотелось, она решила приступить к дипломатии, поскольку чувствовала, что надорвется на работе, если отец снова нагрузит ее поручениями и забудет о ней, приставив каменных надсмотрщиц.
  - Папочка, можно мы вместе поднимемся к маме? Я хочу вам кое-что сказать, - объяснила она свою неуместную просьбу.
  - Ты уже до смерти надоела маме, - холодно отрезал Тасманов. - Говори здесь.
  - Хорошо, - Черона послушно сложила на коленях руки и постаралась принять как можно более кроткий и доброжелательный вид. - Я вот что подумала, папочка... Ведь вы с мамой часто мне говорили, что я невзрачная, неуклюжая, тупорылая... так?
  Тасманов помолчал, не вполне понимая, к чему ведется этот разговор.
  - Ну, так, - буркнул он. - Ты что, считаешь, что это несправедливо?
  - Справедливо, - Черона прижала руки к груди, - полностью справедливо! Поэтому я и подумала, что... может, с людьми у меня больше общего, чем с вами? Может, мне лучше покинуть Заповедную Высоту, чтобы... не беспокоить... - Черона грустно помолчала, а затем более бодро добавила: - А когда я стану лучше, я вернусь!
  Тасманов молчал. Бесхитростное предложение дочери его просто поразило. Черона насторожилась.
  - Да... как тебе... в голову такое пришло?.. - наконец через силу проговорил он и, не находя убедительных возражений, разразился ругательствами. - Как ты надоела со своими причудами! Вот теперь и до самостоятельности дошло! Отец с матерью уже недостаточно хороши!
  - Папочка, но ведь я имела в виду только, что это я недостаточно хороша... - взмолилась Черона.
  - Молчать! - крикнул Тасманов. - От твоей болтовни уже спасения нет... Запомни раз и навсегда: ты нам обязана жизнью, твой долг перед нами неизмерим, и ты навсегда останешься под нашим контролем, чтобы искупить свое существование! А чтобы ты как следует усвоила этот урок...
  Без дальнейших рассуждений Тасманов схватил ее летающими цепями и рванул изо всех сил, переместив ее сразу на последний этаж каморки. Черона, привыкшая к подобному обращению и обычно переносившая захват цепей без единого стона, на этот раз жалобно закричала:
  - Папа, мне больно, отпусти меня, пожалуйста!
  Но Тасманов молча проволок ее по полу, бросил на кровать и незамедлительно придавил вращающимся прессом. Черона замолчала; Тасманов убедился, что она потеряла сознание. Однако его настолько захватила неоправданная, непреодолимая ярость, что он понадеялся при помощи спонтанной эксклюзивной расправы лишить наконец Черону излишней находчивости, а вместе с тем избавиться раз навсегда от необходимости что-либо ей объяснять. Не ограничившись обычным кратковременным прессованием, он прокатил по дочери пыточное приспособление насколько раз, а потом для надежности прижал пресс к ее голове и держал, пока не надоело.
   
  После экзекуции Черона долго не приходила в себя. Тасманов и Матка надеялись, что она умрет, не побеспокоив их больше своей доверчивой приветливостью и никому не нужным дружелюбием, но постепенно Черона все-таки вернулась к жизни. Правда, теперь ее существование стало почти совсем незаметным, так что не чувствовалось особой разницы. Черона больше не плакала и ни о чем не просила. По прошествии некоторого времени Тасманову даже показалось, что в таком состоянии дочь, пожалуй, вполне терпима, и он проведал Черону на предмет надежности результата его воспитательных усилий. Он ласково предложил ей поиграть в ее любимые игрушки, которые так злили Матку; девочка, привыкшая к послушанию, безмолвно слезла с кровати на пол, но так и замерла с каким-то глупым плюшевым монстром в руке, бездумно глядя прямо перед собой. В другой раз Тасманов сказал, что разрешает ей погулять, и даже сам выволок ее на солнечную поляну; однако девочка, некоторое время в растерянности озиравшаяся вокруг, словно впервые видела место, вскоре неподвижно легла на землю, и Тасманов, оценив бессмысленное, изможденное выражение на ее лоснящемся от испарины лице, заострившиеся черты, набрякшие тени под глазами, запекшиеся губы, пришел к выводу, что в характере Чероны наконец-то удалось добиться очевидных положительных перемен.
   
  Некоторое время неприметного существования девочки все были вполне довольны. Однако, несмотря на оптимистичные предположения, своенравная Черона вновь проявила себя с неожиданной стороны.
  Черона никогда не приходила к матери без разрешения, но в этот раз осмелилась и появилась, нерешительно переступая и уныло волоча игрушку. Помявшись немного в отдалении и убедившись, что Матка от растерянности не может придумать, как отреагировать, Черона приободрилась и, неловко подбежав к матери, упала на колени.
  - Мама, я чувствую, что умираю, - проговорила она, обнимая ноги Матки, которая вскочила с места, не находя от отвращения подходящего способа оттолкнуть дочь. Черона от волнения сразу расплакалась, но, запинаясь, поспешила произнести заготовленную речь, которой надеялась разжалобить родителей.
  - Я знаю, что я неряха, неумеха и вообще ничто, - торопливо перечислила она, - но я хочу стать лучше, я ведь хочу! Я знаю, что я могла бы лучше... соображать... - за это время Матка уже отпихнула ее ногой, и Черона говорила, умоляюще сложив руки и потерянно глядя на нее снизу вверх. - Я знаю, что я могла бы многое сделать, многое... изменить, и зря вы мне столько запрещаете... - С каждым словом в ее голосе оставалось все меньше уверенности: похоже было на то, что абсурдность своего порыва, выглядевшего в глазах родителей претенциозным и чрезвычайно оскорбительным фарсом, она начала понимать сама. Матка смотрела на нее с совершенно невменяемым лицом. Черона сбилась.
  - Если бы только папа не кричал на меня так часто, - решилась она продолжать.
  В этот момент появившаяся за ее плечом имаго толкнула ее в спину. Черона упала вперед, и ее длинные волосы рассыпались по полу возле ног матери; Матка брезгливо отошла. Помедлив, Черона перевела дыхание, осторожно распрямилась и добавила:
  - Если бы только имаго не били меня так сильно...
  Другая имаго появилась перед ней и ударила каменной рукой в лицо. Черона сразу замолчала; из разбитого носа и губ ручьями полилась кровь. Матка уперла кулаки в бока, и на ее лице наконец начало появляться осмысленное выражение, а именно - безграничное бешенство.
  - Да... как ты... смеешь заявляться сюда без спроса? - запинаясь от ярости, зашипел голос отца. - Как ты смеешь нам нравоучения читать?! - В следующее мгновение в руки девочки вонзились летающие цепи. Черона вскрикнула и перехватила их, словно пытаясь их ослабить. Еще несколько крючьев впилось ей в шею, ребра и позвоночник. Намертво вцепившись в дочь, Тасманов принялся трепать ее, как куклу, словно собирался разорвать на куски.
  - Папочка, я тебя очень, очень люблю, - закричала Черона. - И маму тоже... И я вам очень, очень за все благодарна...
  - Да... что ты вообще существуешь... это просто недоразумение какое-то!
  - Да я не хотела вас обидеть, я не хотела!..
  - Чем лучше стараешься тебя воспитать, тем ты становишься наглее!..
  - Если бы ты только простил меня... - твердила девочка.
  - Сколько раз я говорил тебе... - в бешенстве рванув цепи, Тасманов стряхнул худенькие руки дочери, чтобы она не мешала ему своим сопротивлением. - Не... не цепляться за цепи, не валяться на полу, не мять платье, не бродить где не положено, не болтать, не попрошайничать, не выдумывать, не ныть...
  - Да я не хочу об этом ничего знать! - с внезапной яростью крикнула Черона и вскочила на ноги. Захватив связку цепей, она изо всех сил рванула их на себя; в следующее мгновение сквозь пространство Заповедной Высоты мелькнул вдруг какой-то другой, неуловимый мир, а когда непрерывность обманной материальности восстановилась, Чероны на Заповедной Высоте уже не было.
   
  Черона стояла одна на высоком горном склоне. Бросив несколько нерешительных взглядов по сторонам, она убедилась, что никогда прежде не видела подобного места, и вообще как-то сразу почувствовала, что неизвестное пространство по сути отличается от Заповедной Высоты. Все здесь казалось отчужденным, словно погруженным в себя, как будто время остановилось. Черона привыкла, чтобы окружающая материальность, изменчивая и навязчивая, замыкалась на обитателе, внушая ему что-то, увлекая куда-то. Однако этот мир казался совершенно уравновешенным и как бы самодостаточным. Черона почувствовала, что и сама ощущает себя более основательно и надежно, словно ей сообщилась частичка окружающей неподвижности. По сторонам высились горные вершины, под ногами плыли облака, над головой сияло солнце. Вдоль склона спускалась вниз широкая пыльная дорога. Черона обернулась и увидела на вершине скалы огромный кубический дом с устремленным вверх выпуклым глазом прозрачного купола.
  Поразмыслив и бросив еще несколько любопытных взглядов на уходившую со склона единственную дорогу, Черона все же решила, что целесообразнее начать знакомство с местностью с ближайшего объекта, то есть дома. Развернувшись, она начала взбираться на вершину склона, с удивлением отметив, что боль в боку как будто утихла.
  Чем ближе она подходила к дому, тем больше замечала деталей сооружения, однако никакой информации из осмотра извлечь не удалось. Не было ни пристроек, ни даже окон. По общей молчаливости тяжеловесных глухих стен создавалось впечатление, что здесь никогда никого не ждали.
  Черона отыскала заросшее сорной травой мрачное крыльцо и поднялась к гладкой каменной плите, служившей, по-видимому, дверью. Сдвинуть ее казалось непосильной задачей, но Черона, припомнив кое-что из особенностей перемещения по Заповедной Высоте, отдала мысленный приказ. В этот момент она услышала, словно издалека, родительские голоса, которые звали ее по имени, а каменная плита поехала в сторону; Черона заглянула в чернильную пустоту открывшегося проема...
  "Черона!" - отчетливо прозвучал у нее прямо над ухом настойчивый голос отца, она вздрогнула и...
   
  ...подняла голову. Она сидела на своей кровати посреди зала Матки. Мать тоже была тут; она раздраженно металась из стороны в сторону, оглядываясь, словно кого-то искала, и вздрогнула, заметив Черону, словно не ожидала ее здесь увидеть.
  - Ты где была? - встревоженным, но требовательным тоном спросила Матка. Черона уловила в голосе матери неуверенность и повременила с ответом.
  - Здесь, - осторожно отозвалась она, поскольку не могла припомнить, чтобы намеренно куда-то отлучалась.
  Мать как-то неопределенно посмотрела на нее, и Черона увидела, как в ее глазах снова мелькнуло выражение растерянности.
  - Никогда больше так не делай, - помедлив, сказала Матка.
  - Я все время была здесь, мама, - повторила Черона, и Матка отвернулась. Избавившись от ее изучающего взгляда, Черона украдкой посмотрела на свои руки. Там, где должны были остаться рваные раны от летающих цепей, виднелись затянувшиеся рубцы.
   
  Из книги Чероны-Бели "Открытие памяти":
   
  Позже, по прошествии многих лет, которые кажутся мне вечностью, я начала понимать, что родители не намеренно причинили мне столько вреда. В сравнении с кошмарными играми, которые они затевали с остальными людьми, со мной они были сравнительно снисходительны и откровенны. Теперь я осознаю, что, стараясь создать для меня обычный дом, как они сами это понимали, они занимались делом, вовсе их не увлекавшим, и, должно быть, чувствовали себя приносящими ради меня бесценную жертву.
  Секрет их безжалостности ко мне состоял в том, что они искренне считали меня существом лишним, никчемным. Они полагали, что я всем обязана им, и любое противодействие с моей стороны жестоко оскорбляло их. Решившись убить меня, они полагали, что избавляются от паразита.
  Конечно, это все не совпадало с моим собственным мнением о моем значении в жизни; а поскольку их отношение ко мне было вовсе неправильным, то и согласия между нами можно было не искать.
   
  Черона-Беля.
   
  Оставшись наедине со своими мыслями, Черона самым тщательным образом обдумала произошедшее. Посещение неизвестного мира оставило у нее наилучшие впечатления. Она не нашла объяснения, но поняла, что после перехода оказалась для родителей недоступна, и к тому же другое измерение как нельзя более благоприятно повлияло на ее здоровье: залечились многие приобретенные на Заповедной Высоте раны, и общее самочувствие улучшилось. В чем бы ни состояла причина, незнакомый мир оказался более родственным, более дружественным к ней, чем дом. Теперь Черона уже не чувствовала себя такой беспомощной, как прежде; про себя она решила, что без необходимости не станет испытывать терпение родителей своими исчезновениями, но и сама не потерпит больше ни единой попытки причинить ей вред.
  Мысленно возвращаясь к последним событиям, Черона безжалостно заставила себя признать одну деталь. Она поняла, что если бы не пропала из дома, родители не пожалели бы убить ее; а следовательно, все их наставления, все требования не годились больше в качестве руководства к действию. Все, что они внушали ей под предлогом воспитания и заботы, служило только их удобству, и Черона догадывалась теперь, что отец и мать всю жизнь намеренно лгали ей, хотя, возможно, считали себя вправе так поступать. Черона поняла, что ей потребуется какое-то свое, новое знание жизни; она еще не придумала, что именно ей подойдет, но чувствовала, что противостояние с родителями будет продолжаться, и вскоре ей придется принять много новых решений.
   
  Некоторое время прошло в настороженном нейтралитете; однако именно безынициативность родителей больше, чем что бы то ни было другое, убедила Черону в их изначальном нежелании поддерживать с ней какие-либо отношения; напрашивался вывод, что они действительно, как обмолвился отец, держали ее при себе по каким-то косвенным и отчасти случайным причинам. Насилие было единственной формой общения, которую они могли измыслить, и вместо того, чтобы изменить свое поведение, они всего лишь выжидали удобного случая, чтобы вернуться к бесцельным издевательствам. Уверенность в своей правоте и решимость ограничить их самовлюбленную жестокость исподволь укоренялись в Чероне; и, когда возле нее все же мелькнула колючая молния летающей цепи, Черона, пребывавшая настороже, без промедления бросилась навстречу и, перехватив крюк в воздухе, изо всех сил оттолкнула его в сторону; в то же мгновение она, не успев подумать о том, как собирается уходить, снова оказалась на спасительной горной дороге.
  Успешно покинув дом, который становился ненавистен, повторно и к тому же в определенном смысле намеренно, Черона даже засмеялась от удовольствия, оглядываясь на солнечные вершины. Теперь ей казалось безумием, что не так давно она собиралась умирать: Черона поняла, что настоящей жизни она никогда и не знала вовсе, а только начинает жить. Постояв немного на дороге, она развернулась и вприпрыжку побежала к безмолвному дому. На этот раз она твердо решила игнорировать голоса родителей, но они и не напоминали о себе: возможно, они не рискнули звать Черону, или она не слышала.
  Отодвинув громоздкую дверь, Черона вошла в прохладную каменную пустоту. Подождав, пока глаза привыкнут к темноте, она в рассеянном свете из дверного проема рассмотрела уходивший вперед коридор и две безликие двери по сторонам. Открыв одну из них, она снова увидела только непроницаемую темноту, но вспомнила некоторые особенности устройства Заповедной Высоты и, мысленно ощупав комнату, вызвала свет. Навстречу ей, как светлячки, немедленно поднялись сияющие шары летающих ламп. Черона рассмотрела одну поближе: каменный шар светился собственным светом, не нагреваясь и не перегорая; перемещения и яркость регулировались мысленным усилием. Черона направила лампы в глубь комнаты, и ровный белый свет залил огромные разделочные столы с привинченными к ним кандалами, выточенные из камня замысловатые хирургические инструменты и выполненные с двусмысленным изяществом в стиле настоящих предметов культа орудия пыток.
  Черона чуть не уронила лампы. На мгновение Заповедная Высота показалась ей вездесущей, а возвращение туда - неизбежным; однако, с содроганием прощупав еще раз окружающее пространство, она не ощутила ничьего постороннего присутствия, а без направляющей воли все кошмарные приспособления представляли собой просто ненужные вещи.
  Приободрившись, Черона велела себе отвлечься от назойливых воспоминаний и принялась внимательно изучать дом.
  Переходя из одной кубической комнаты в другую по одинаковым прямым коридорам, она вскоре поняла, что здание расчерчено на однотипные клетки, как шахматная доска. Помещения, которые она осмотрела, служили, по видимости, лабораториями: помимо непременных орудий медленного убийства, в них присутствовали геометрически правильные бассейны, сообщающиеся посредством сложной системы каменных труб, ямы, засыпанные щебнем и радиоактивным песком, вакуумные камеры, электрогенераторы, гигантские магниты, искусственные кристаллы, иногда - клетки с поврежденными в различной степени человеческими останками. На очередном перекрестке Черона решила не любопытствовать относительно каждой из молчаливых дверей-близняшек и поднялась по одной из попавшихся лестниц, симметрично бежавших по диагонали под пол и в высоту.
  Следующий этаж показался ей более интересным. Насколько хватало глаз, он представлял собой единое помещение с лесом высоких стеллажей вокруг массивных письменных столов, похожих на гладкие темные озера. Многоцветные корешки книг с надписями на разных языках, ворохи чертежей, гроздья загадочных предметов, напоминавших округлые каменные зеркала, и отсутствие пыточных конструкций наводили на мысль, что Черона попала в совмещенную с рабочим кабинетом библиотеку, где можно было поискать полезную информацию о жизни дома и его хозяев. В одном из столов Черона с удовольствием обнаружила архитектурные чертежи здания, которыми вполне можно было пользоваться как планом помещений, подробную карту местности с обозначением дорог и месторождений разных горных пород, а также документы, из которых следовало, что все обозначенные на картах земли принадлежат некоему Тасманову Глебу Олеговичу и находятся на территории заповедника "Ключи" в Божиярском крае. Название поместья встревожило Черону и убедило в том, что между миром, в который она попала, и покинутым домом существует скрытая связь: Заповедная Высота. Одна из карт представляла собой проект подземной дороги до ближайшего поселения - города в горной долине, обозначенного как Божиярск.
  Продолжая разбирать документы, Черона обнаружила необычные, как бы двойные рисунки прозрачными красками поверх чернил, обозначавшие, судя по припискам, психические последствия механического воздействия на анатомическую структуру человека. На некоторых рисунках Черона с тревогой заметила знакомые фигуры имаго; другие, выполненные в стиле портретов, несомненно изображали мать: Черона узнала ее самодовольный холодный взгляд, вызывающую распутную улыбку, даже фасон обтягивающего белого платья. Складывалось впечатление, что каждая мелочь в мире, который поначалу казался совершенно чуждым, как-то перекликалась с событиями в ее доме и позволяла взглянуть на реальность под новым углом.
  Отложив до времени бумаги, Черона решила ознакомиться с каменными экранами, громоздившимися на столах и свисавшими с потолков на магнитных нитях. Взяв ближайшую округлую пластину, Черона привычно сосредоточила на ней внимание и мысленно отправила абстрактное пожелание поговорить. Поверхность экрана засветилась, словно проснулась, и в глубине вереницами электрических огней побежали записи, посвященные различным проблемам преобразования материи и причудливо совмещавшиеся с описаниями различных сексуальных переживаний. Почерк в электрических строчках был тот же, что в пометках на рисунках и чертежах; уверенный, изящный, лаконичный, он оставлял впечатление мужской силы и женского коварства и, казалось, не соответствовал обрывочному, бессистемному и порой довольно парадоксальному содержанию текстов, словно записанных несколькими разными людьми. В некоторых заметках встречались небрежные упоминания о том, что следствием какого-то из экспериментов оказалось уничтожение населения целого города, а из других пассажей следовало, что под словосочетаниями вроде "сырьевой материал" или "организм-носитель" автор неожиданно начал подразумевать самого себя.
  Запутавшись в записях, Черона взяла другой экран, и в ответ на ее запрос прямо посреди библиотеки неожиданно появилось совершенно другое помещение: одна из мрачных лабораторий с роем летающих ламп и каменным разделочным столом. Черона не сразу поняла, что всего лишь включилось голографическое воспроизведение картин, записанных на каменный экран; достоверность происходящего напоминала моменты пересечения Заповедной Высоты с трехмерным миром.
  На гладкой поверхности стола лежала обезглавленная имаго, пронизанная со всех сторон каменными спицами. К ней подошел красивый мужчина с поэтически-задумчивым выражением лица и застегнул на руках причудливые каменные перчатки с иглами, обращенными вовнутрь.
  - Матка позволила распотрошить одно из своих страшилищ, - сообщил за кадром холодный шелестящий мужской голос. - Довольно занимательно.
  Глядя прямо перед собой, мужчина протянул руки над громоздкой фигурой и едва уловимым движением пальцев вызвал глубокий зигзагообразный разрез; посыпалась каменная пыль, и грудная клетка медленно вскрылась. Вокруг зарябили увеличенные изображения процесса, сопровождавшегося комментариями о наличии в оболочке имаго каких-то линий разлома. Необъяснимое зрелище, чтобы человек из смертной плоти ставил опыты над имаго, совершенно смутило Черону; она остановила запись и мысленно потребовала другую.
  Следующий сюжет оказался не менее загадочным. Экран продемонстрировал человеческую фигуру с частично удаленными мягкими тканями; в ране на животе отчетливо виднелся причудливый темный эмбрион с тянувшимися от него во все стороны каменными нитями. Знакомый мужской голос сообщил, что степень заражения соответствует первому часу после оплодотворения, после чего в бегущей строке замелькали латинские медицинские термины, обозначавшие, кажется, что-то из невропатологии. Черона снова переключила экран.
  На этот раз перед ней возникла живая плодущая самка, небрежно усевшаяся на разделочном столе и отвечавшая на вопросы все того же голоса, в котором, наконец-то, появились заинтересованные нотки.
  - То есть получается, что у тебя нет зрения, слуха? - спрашивал голос.
  - Своего рода аналогом зрения, наверное, можно считать телепатию или, как вы говорите, ясновидение... - задумчиво отвечала тварь. - И сканирование на низких частотах тоже можно сравнить... например, с эхолокацией... но с натяжкой. Мне свойственно более комплексное синтетическое восприятие. Более информативное.
  - Вкуса и запахов ты вообще не чувствуешь?
  - Нет, из всего, что ты объяснял, я поняла только про осязание. Тактильное восприятие у нас совпадает.
  Голос засмеялся.
  - Трудно представить... Ну и что ты в итоге чувствуешь, когда меня целуешь?
  - Я, когда тебя целую, чувствую, Тасманов, как ты сходишь с ума, - с неопределенным выражением отозвалась тварь, но Чероне показалось, что в ее лице мелькнуло нечто вроде усмешки. - Незабываемые ощущения, можешь мне поверить.
  - Верю... - не стал спорить голос. - А вот эти твои... хм... уроды...
  - Расплод?
  - Да, дети - цветы жизни... Почему они так любят присасываться к тебе? Вкуса они не различают?
  - Ты имеешь в виду кормежку? - невозмутимо уточнила тварь. - Для рабочих особей это самое что ни на есть духовное удовольствие... Маточные продукты раскрывают их осознание. Иначе их восприятие мира сужается. Похоже на действие наркотика на человека, только для людей это не обязательно, а для роя - базовая потребность, - пояснила тварь.
  Черона вновь уловила кое-какие знакомые понятия, но в целом полученные сведения оставались бесполезными, а то и вовсе непонятными. Без особой надежды она вызвала еще одну запись.
  Возникло изображение огромной сферической машины; затем экран в деталях продемонстрировал сложную систему перемещения длинных игл, которые последовательно пронизывали зажатое в каменных пластинах, бьющееся в конвульсиях окровавленное человеческое тело.
  - Опыты подтверждают, что жертва остается способной осознавать происходящее на протяжении всего процесса вживления, - сообщил голос; на этот раз в нем слышались задумчивые интонации. - Операция полностью механизирована. Но я все равно боюсь, что бессознательно нарушу ход эксперимента. Боль всегда пробуждает что-то... неизвестное...
  Вместо каменных игл возникло изображение задумчиво раскачивающегося в гамаке из слюдяных нитей черноволосого мужчины; стало ясно, что голос принадлежал ему - на этот раз он говорил вслух. Он устало потер рукой лоб.
  - Теоретически риск минимальный. То, что произойдет, рассчитано как отражение... того, что сейчас. Но что именно?.. Бывает знание, которое остается тайной даже для себя самого. А если противоположностей несколько?
  Черона поняла, что ей попались записи, относящиеся к одному и тому же непонятному событию, и решила еще раз сменить экран.
  На этот раз комната отличалась от тех, что Черона видела в доме: вместо строгих кубических пропорций присутствовали бесформенные объемы подземных гротов, а минималистскую лабораторную обстановку сменил довольно пестрый набор причудливых пыточных машин. Повсюду валялись окровавленные куски человеческих тел, а действия красивого брюнета казались более спонтанными и примитивными; запись велась так неточно, что трудно было разобрать детали.
  Прижимая чью-то отрубленную голову к разделочному столу, брюнет, видимо, вручную заколачивал каменные клинья в череп; между тем туловище, исколотое длинными иглами, поднялось с пола и принялось бродить по комнате, тогда как голова, судя по всему, оказала сопротивление. Сначала брюнет взвыл, как зверь, а потом сунул вцепившуюся ему в запястье голову под пресс и начал ее расплющивать, рыча: "А ну разожми зубы, сволочь!" Тем временем тело, блуждавшее, по всей видимости, не бессистемно, сориентировалось в пространстве и, дергаясь, как марионетка, которую тянут сразу за все ниточки, направилось в сторону экспериментатора. Брюнет наконец вырвал руку из челюстей разломанной на куски головы - кровь из прокушенной вены брызнула буквально фонтаном - и обернулся к туловищу, которое более-менее целенаправленно тянулось к его горлу. Далее по изображению прошла рябь, а по комнате словно мелькнули цветные сполохи и снова пропали; брюнет развел руки в стороны, раздался низкий, рокочущий гул, и запись прервалась.
  Когда изображение восстановилось, мужчина стоял один возле пустого разделочного стола, бинтуя запястье. Вокруг в багровых лужах, блестевших под светом ламп, медленно ползали разорванные человеческие останки. Брюнет с отвращением покосился на вскрытую грудную клетку с обломком руки и с яростью растоптал их ногами.
  - Будешь знать, как набрасываться на ранимую художественную натуру, - назидательным тоном сказал он. - Я интеллигенция, между прочим!
  Черона решила, что вновь выбрала не самую удачную запись, и наугад достала еще один экран.
  Появилось изображение огромного зала с обширным прозрачным куполом над кубическим каменным алтарем. Брюнет здесь выглядел задумчивым и сосредоточенным. Вокруг алтаря на коленях сидели изможденные жертвы; все они, казалось, находились под действием наркотика и были обессилены истязаниями. Испытатель взял длинный каменный нож и стал чертить им в воздухе какие-то узоры, круг за кругом обходя алтарь.
  Черона несколько отвлеклась, следя за его движениями; в их монотонном ритме скрывалась какая-то гипнотическая притягательность. Жесты мужчины становились все более порывистыми и неестественными, словно им управляла посторонняя сила; в пространстве, как метеоры, со звоном замелькали цветные прозрачные сполохи, по изображению пошла рябь, а потом оно начало раскалываться, словно какие-то другие, неведомые видения проступали сквозь первоначальную обстановку. Внезапно испытатель прервал причудливый танец, похожий на экстатическое беснование; когда он поднял голову, Черона увидела, что его глаза стали отбрасывать радужные блики, как фонари. В этот момент все изображение окончательно утратило какие-либо узнаваемые формы, и совершенно невыразимый, нечеловеческий голос произнес на хорошо знакомом Чероне, проникающем в самую сущность вещей языке:
  - Смертные, созданные из пыли! Ваше время истекло...
  Услышав этот голос, Черона непроизвольно вскочила на ноги и крикнула:
  - Стоп! - потому что ей показалось, что запись вырвалась за границу реальности, и все происходит на самом деле; однако световые сполохи застыли в пространстве и свернулись внутрь невозмутимого каменного экрана. Постепенно Черона поняла, что нашла запись, которую искала, которая объяснит ей все; потому что голос, который она услышала, невозможно было спутать ни с чьим другим, - голос внушения и мира смертельно опасных превращений, голос ее отца.
  Теперь, хотя осталось еще много невыясненных вопросов, Черона поняла главное: доступ к свидетельствам неизвестного мира откроет ей тайну происхождения ее кошмарного дома; а понять принцип создания объекта означало найти способ его уничтожить.
   
  Постепенно Чероне открылись многие события, послужившие прообразами ее текущей жизни; и, хотя сущность и механизм трансформы ушедшего мира человеческих цивилизаций, который по-прежнему казался Чероне немножко ненастоящим, все еще ускользали от нее, интуитивное понимание Заповедной Высоты, трехмерной материальности и собственных возможностей раз от раза возрастало.
  Теперь Черона почти все время проводила на физическом плане. Лишившись возможности постоянно наблюдать за дочерью, Тасманов попытался выведать о ее новых возможностях, подыгрывая ее былому стремлению к доверительным беседам. От случая к случаю он вкрадчиво интересовался, как она провела время, чем занималась, отчего это у нее хорошее настроение, словно его в самом деле интересовала ее жизнь. Угадывая правду по ее молчанию и чувствуя опасность, он, бывало, старался смутить ее беззастенчивостью, прямо спрашивая:
  - И как тебе дом, в который ты спускалась? А какие книги ты читала в библиотеке? Ты видела там каменные зеркала? - порой безошибочно угадывая, как в действительности Черона провела день.
  Но Черона на все расспросы только рассеянно качала головой.
  - Я все время была здесь, папа. Я занималась только тем, чем ты велел. Больше ничего нет, - заученно повторяла она.
  И Тасманов не осмеливался вменить дочери в вину, что перестал видеть ее.
  Однако попытки проконтролировать Черону не ограничились бесцеремонными допросами. Однажды в доме на плато Черона уловила краем глаза какое-то движение за спиной и, обернувшись, увидела блуждавшую по комнате с расставленными клешнями имаго. От неожиданности Черона испугалась и торопливо вскочила на ноги; имаго тотчас же повернула в ее сторону свое лишенное всякого выражения лицо. Но Черона сразу сосредоточилась и стала пристально наблюдать за тварью. Имаго сделала несколько неуверенных шагов по направлению к ней, повела клешнями по сторонам - Черона аккуратно увернулась - тварь прошла мимо и вновь принялась бессистемно блуждать в помещении, словно перестала ее замечать. Поняв, что имаго каким-то образом улавливает интенсивные всплески эмоций и лучшей гарантией безопасности будет беспечность, Черона перестала обращать внимание на тварь и снова взялась за чтение. Побродив немного по комнате, имаго мелькнула в ореоле миражей Заповедной Высоты и пропала.
  Обдумав отличие обманной материальности от трехмерного мира, Черона поняла принцип созвучия мысли с субстратом, по которому действовал Тасманов, и успешно освоила материализацию нужных ей вещей. Собственно, стимулом к практике стал неиссякаемый источник проблем и претензий, в который Тасманов превратил питание: после ссоры есть он дочь не звал, а просить Чероне не хотелось. В порядке эксперимента она вызвала к себе обед, и привычные чашки с медом и молоком появились. Правда, Черона даже не почувствовала вкуса, так как все время ждала, что отец попытается вырвать еду у нее из рук, но специально не уходила в трехмерный мир, а Тасманов сделал вид, что не заметил самоуправства дочери.
  В другой раз Черона, будучи в плохом настроении, резко отказалась надевать бесформенные платья, которые навязывал ей отец. Правда, крикнув в ярости, что ненавидит это кукольное тряпье, она сообразила, что никогда не пыталась определить собственные предпочтения в одежде. Однако отступать не хотелось, и Черона, с трудом припомнив некоторые детали костюмов обитателей плотского плана, создала для себя среднеарифметический, как ей показалось, вариант, определенно не похожий на бесформенное платье, хотя Тасманов скептически заметил, что "в таком сочетании эти вещи носят разве что персонажи кошмарных снов".
  Вообще внешность Чероны в последнее время сильно изменилась. Прежде искусственно поддерживаемая родителями в состоянии нескладного заморыша, за короткий срок сравнительно самостоятельной жизни она заметно повзрослела, вытянулась и окрепла, а в ее жестах появились раскованность и самоуверенность. Сама Черона вовсе не придавала значения красоте; между тем родители воспринимали ее преображение как вызов: отец даже сменил свое снисходительное "маленькая жаба" на неприязненное "царевна-лягушка". Им казалось, что Черона втайне злорадствует по поводу своей незамысловатой независимости, и они спешили высказать свое раздражение, хотя Чероне вовсе не было дела до их мнения, потерявшего в ее глазах всякую ценность. И поскольку в то время, когда Черона пребывала в беспечном настроении, упреки, насмешки и замечания сыпались на ее голову без перерыва, она в конечном итоге настрого запретила родителям обсуждать ее вслух в принципе.
  От работы Черона, поразмыслив, решила категорически отказаться. Любую уступку с ее стороны родители истолковали бы неправильно. Некоторое время Тасманов ограничивался лишь требованиями и нравоучениями, не слишком настаивая; однако в конечном итоге перешел к привычной бесцеремонности. Однажды Черона проснулась посреди шумной улицы; отец по обыкновению без спроса перенес ее в одну из достаточно людных зон, бесхитростно заявив при этом, что забота о благополучии Чероны не позволяет ему оставаться безучастным, глядя, как она в последнее время распустилась под влиянием своей врожденной лени.
  Невыспавшейся Чероне ужасно не хотелось пререкаться; поэтому она сперва села на кровати, пытаясь прийти в себя. Прохожие оглядывались на возникшую из ниоткуда девушку в майке с изумлением; если местным обитателям случалось видеть Черону, они принимали ее, как и каменных особей, за сверхъестественное существо.
  Собравшись с мыслями, Черона вместо прежних расплывчатых отговорок негромко, но решительно заявила, что не станет работать больше никогда. В следующее мгновение возле нее возникла имаго и схватила ее за руку.
  Неизбывное отвращение Чероны к этим тварям в этот момент перешло за предел. Она вдруг почувствовала, что оставаться на Заповедной Высоте совершенно невыносимо: не потому, что у нее имелись какие-то определенные, предполагающие решение претензии, - а потому, что все здесь с самого начала было ей ненавистно.
  Вскочив с места, Черона размахнулась и изо всех сил толкнула имаго в грудь; одновременно с ее движением в пространстве вспыхнула и прозвенела непонятная белая полоса.
  Тварь покачнулась и отступила; с ее груди посыпалась каменная пыль. Черона смутно ощутила, что в ее ударе проявилась какая-то посторонняя сила. Она замахнулась еще раз, и мимо нее потекли прозрачные потоки белого света; ей показалось, что она слышит скрежет распадающегося камня. Имаго забилась, как марионетка, которую дергают сразу за все ниточки.
  - Перестань! - крикнул отец. - Ты делаешь ей больно!
  Черона машинально остановилась: не столько потому, что привыкла слушаться, сколько потому, что всегда заботилась об окружающих и старалась никому не причинять вреда. Однако в следующее мгновение она передумала и нашла подходящий аргумент:
  - Если кто-нибудь причинит боль мне, я заставлю страдать всех, - раздельно произнесла она и, резко схватив имаго за горло, оторвала ей руку. В следующий момент и тварь, и город с замершими от любопытства и суеверного ужаса жителями исчезли; вокруг, словно глянцевая открытка, восстановился безмятежный интерьер детской, которая теперь показалась Чероне слащавой, пошлой и невозможно тесной.
   
   Вскоре после того, как Черона в следующий раз спустилась в трехмерный мир, все стены дома одновременно окрасились присутствием Заповедной Высоты, и в пустом пространстве возникли десятки, сотни каменных фигур, заполнивших здание, как осиное гнездо. Без промедления они принялись хватать воздух вслепую в расчете вцепиться в Черону. В первое мгновение ей удалось уклониться от тянувшейся к ее голове хищной клешни, но с другой стороны ее сразу схватила еще одна тварь. Наугад кроша все, что попадалось под руки, имаго могли бы разорвать ее, не заметив; и все же, по парадоксальной закономерности, чем навязчивее преследовали Черону, чем, казалось бы, безжалостнее на нее нападали, тем неожиданнее проявлялись в ней свойства, о которых не подозревала даже она сама: непреклонное самообладание, безусловная решимость, способность неосознанно реагировать на опасность. Черона рванулась в руках тварей, словно речь шла о том, чтобы стряхнуть налипшую паутину, а не разломать хватку, неумолимую, как стена. В тот же момент в воздухе появились сверкающие отблески белого сияния, пронизавшего имаго насквозь, как множество гудящих звонкими голосами игл, и твари смешались. Послышался глухой отдаленный гул, природу которого Черона не осознавала, едва уловимый и в то же время отзывавшийся повсюду движением невидимых глубинных сил материи; он не только вселил в Черону необъяснимую уверенность, но и заставил сосредоточиться. Решительно растолкав каменные туши, Черона не успела подумать, что делать дальше, как вокруг полилось яркое сияние, и музыкальный перезвон пространства, словно бы потерявшего вес и тени, смешался со скрежетом каменной плоти, которая крошилась как бы в невидимых зубах.
  Твари мгновенно отпрянули от нее и, перестроившись, столпились вокруг неровной, гудящей и шелестящей стеной. Кружась, как многоликая карусель, они стали бросаться на нее, словно черные молнии, стараясь рывками преодолеть окружавшее Черону пространство света, а взамен поврежденных, как бы оглушенных особей тотчас прибывали новые. Черона, поначалу растерявшаяся от их выпадов, потом неожиданно для себя схватила мелькнувшую мимо тварь за запястье и, бессознательно придавив ее рукой к своему плечу, одним движением сломала ей шею. Это действие, вовсе не доставившее ей физического труда, наоборот, словно прибавило ей собранности и силы. Не вполне осознав, как это произошло, Черона словно всем телом почувствовала движение каменной массы, теснившейся вокруг, причем не только перемещения, которые имаго совершали, но и те, которые только собирались совершить; и наряду с этим ей вдруг открылся восходящий поток простора, полета, пустоты, который тянул ее ввысь. Черона раскинула руки и взмыла в воздух на высоту больше человеческого роста, а затем, схватив еще одну тварь, оторвала ей пару конечностей, переломав заодно крылья. Она не рассчитывала специально маневров в гуще имаго, просто какая-то неизвестная сила ослепительными всплесками бросала ее из стороны в сторону. Черона стала калечить тварей так, чтобы им уже невозможно было вернуться к нападению.
  Имаго вновь переключились. Все прибывающие твари стали громоздиться, как грозовая туча; они прекратили одиночные выпады и выстраивались в непроницаемые ряды, чтобы предельно тяжелой массой поглотить бесплотные удары Чероны и раздавить ее, подобно надвигающейся отовсюду стене. На мгновение Черона ощутила, как белый свет гаснет в тесной глубине; однако бесформенная толпа имаго сама подсказала ей способ противодействия. Перестав фокусировать свою силу с помощью каких-либо движений, Черона рассеянно зависла в воздухе, попытавшись абстрагироваться от роя. Ощутив за кольцом столпившихся особей лабиринт здания и даже отчасти горный ландшафт с его оскаленными вершинами и путаницей скрытых от глаз подземных гротов, Черона вызвала сплошной поток белого света, как звенящий сияющий туман.
  В воздухе разлился гул, в котором послышалось словно бы отдаленное эхо множества голосов. Черона ощутила, как невесомые потоки проницают все вокруг прозрачным блеском. В каменном рое это неосязаемое прикосновение отозвалось ударом. Особи заметались по комнате и стали колотиться в стены, словно охваченные чем-то вроде психического припадка. Заповедная Высота мелькнула среди них, чтобы поднять в обманную материальность, но проявлялась в недостаточном объеме, как мимолетные фрагменты призрачной головоломки. Многие твари разваливались на куски; Черона поняла, что залог ее жизни состоит в разрушении врага, что в распаде тяжеловесной материальности паразитарного камня скрывается источник невидимой силы белого света.
  Черона держала бесплотный поток, пока не надоело, чувствуя, как множатся его сияющие пустоты, калеча тварей. Наконец весь дом загудел, как падающий колокол. Белый свет исчез, Черона открыла глаза и обнаружила, что летает в высоте над пятачком пространства, с которого начала знакомство с трехмерным миром. Черона аккуратно спланировала на землю и в очередной раз бросила любопытный взгляд на дорогу, уходившую под гору. Настроение было хорошее, хотелось сделать что-нибудь интересное и смешное. Черона взмахнула рукой и выбросила ее вперед без определенного намерения, вложив в движение всю свою силу. Яркая молния сверкнула в плавающих между горными вершинами прозрачных облаках от горизонта до горизонта, и гром отозвался в самой толще земли.
   
  Теперь уже не Черона, а родители вынуждены были делать вид, что ничего особенного не происходит, ведь предъявлять претензии стало бессмысленно и опасно. Взяв наконец семейные отношения под контроль, Черона вернулась к прежней дружелюбной манере, поскольку ждала от родителей провокации и готовилась защищать свою жизнь любой ценой. Расправа над омерзительными тварями вызвала у нее самые позитивные ощущения, и при случае Черона была не прочь нечто подобное повторить. По итогам попытки родителей избавиться от нее, натравив каменный рой, Черона поняла, что они тоже не ищут компромисса, а значит, освоенные ею приемы самозащиты служили всего лишь полумерами; требовалось изобрести оружие на тотальное уничтожение.
  Черона решила, что просматривать отвлеченную информацию в безразмерном отцовском архиве можно до бесконечности, в то время как для оптимизации деятельности ей требовалось измениться самой, выйти на качественно новый уровень. Бросив разбирать документы, она предпочла предпринять нетипичный шаг - повторить заговор, исполнение которого она в незначительных вариациях видела на записях экспериментов Тасманова.
  Насколько она поняла из скудных сведений в книгах, заговор практиковался в каком-то из местных племен, живших еще в доисторические времена. Об их существовании не осталось почти никаких свидетельств, и Тасманов восстанавливал последовательность действий не по материалам современных исследований, а интуитивно. Язык, на котором он говорил во время обряда, тоже был не его изобретением, а священным языком древних людей, который в свое время считался праязыком - матрицей всех остальных средств общения, и знание которого, по всей видимости, оказалось у Тасманова врожденным. По итогам ознакомления с записями Черона составила примерное представление о ключевых элементах заговора и подробностях, которыми можно пренебречь. Из всего комплекса она решила повторить только пластический рисунок - на досуге она освоила несколько движений, и в целом танец ей понравился: по-настоящему продуманная и эффективная техника по изменению восприятия и свойств материи через фокусирование энергетической структуры окружающего пространства на собственном физическом теле. Брать в руки нож Черона сочла необязательным - он символизировал расчленение мира, в то время как Черона планировала действовать за счет управления внутренним составом материи. Но для концентрации внимания требовался какой-нибудь предмет, и она смастерила себе веселенький бубен с каменными погремушками. От жертвоприношения Черона тоже отказалась - оно служило своеобразным стимулятором, искусственным источником разрушительной энергии, а Черона предполагала пойти путем преобразования вещества в своего рода новое агрегатное состояние. Правда, насколько Черона поняла, существенной частью обряда было вторжение в сознание жертв и порабощение их воли; но она понадеялась, что по ходу эксперимента найдутся и другие занятия.
  Специально Черона не готовилась к обряду ни технически, ни психологически. Ей не свойственно было искусственным или насильственным путем вызывать у себя непредсказуемые и конфликтующие между собой порывы; Черона всегда оставалась собой, хотя бывала очень разной - чтобы настроиться на что бы то ни было, ей не требовалось ничего, кроме времени.
   
  Когда Черона решила приступать к эксперименту, она не ощутила никакого волнения. Местом проведения заговора она без затей выбрала мастерскую, но создавать тягостную, устрашающую атмосферу ей и в голову не пришло. Нарядный весенний день, глядящий сквозь прозрачный купол, теплый ветер, льющийся, как масло, сквозь частично убранные заслонки на потолке, румяное небо, сияющее желтым солнечным светом, беззаботность, вдохновение - такие условия, по мнению Чероны, как нельзя лучше подходили для призвания неведомых сил.
  Она ни о чем не беспокоилась и ничего не ждала, но, едва только встала перед алтарем, вытянув перед собой руки, и тонкие каменные пластинки на бубне ненавязчиво прозвенели от движения, Черона ощутила повсюду неуловимое изменение - словно что-то отозвалось издалека. Черона старательно прочертила бубном в воздухе положенные для начала знаки и стала раз за разом неторопливо обходить алтарь кругом.
  Поначалу она оставалась полностью сосредоточенной на том, чтобы правильно выполнить достаточно замысловатые пластические этюды. Однако в какой-то момент Черона вдруг заметила, что отвлеклась и двигается машинально, совершенно забыв, давно ли начала. В то же время она внезапно ощутила порыв вдохновения, словно посторонняя сила вела ее; на ум стали приходить разные дополнения к заученным схемам и новые фигуры, и Черона как-то машинально повторяла их, хотя еще недавно не поверила бы в свою физическую способность нечто подобное без подготовки воспроизвести. Она смутно осознала, что к звону бубна стал примешиваться посторонний, значительно менее отчетливый, как бы отдаленный тяжелый гул и завораживающий переменчивый шелест - Черона не сразу узнала причудливые шумовые эффекты, сопровождавшие белый свет. В пустом пространстве мелькнул сверкающий блик, затем еще один; комнату, как туман, заволокло рассеянное сияние, послышались словно бы перекликающиеся между собой отдаленные голоса, и Чероне показалось, что прозрачный свет разливается в ее душе.
  Внезапно Черона поняла, что танец завершен; она вновь замерла возле алтаря, вытянув руки перед собой; подняв голову, она увидела, что всю мастерскую с головокружительным гулом и отдаленными неясными голосами пронизывают возникающие яркие белые молнии. Слова как будто сами пришли Чероне на ум, и она крикнула на языке, на котором никогда раньше не говорила, прежде не известную ей фразу:
  - Бессмертные, ваятели времени! Отведите меня к началу.
  Молнии внезапно остановились, а потом вытянулись к ей, как громадные белые руки. Черона отбросила бубен и почувствовала, как растворяется в полной света и грома зияющей пустоте.
   
  Черона стояла в огромном белоснежном дворце, напоминавшем громоздившиеся ввысь облака. Изнутри весь дворец представлял собой многообразный, как целый город, калейдоскоп залов, лестниц, террас, мостов и садов, переходивших друг в друга, словно сны, в проемы окон виднелось пустое чернильное небо. Казалось, здесь можно провести всю жизнь. Дворец блуждал в безвоздушном, безвременном пространстве, пронизанном рассеянным сиянием светил, и Черона поняла, что сам он в действительности тоже являлся одной из звезд.
  В настоящий момент во дворце происходило шумное веселье. Повсюду бесновались исполинские фантастические существа, черты которых было трудно разобрать: похожие на животных и людей, и даже на растения, и ни на что не похожие - все в пышных одеждах, которые сияли золотом и драгоценными камнями, как пожар. Небывалое собрание гуляло, смеялось, бесилось и пьянствовало. В воздухе плыли лиловые, лунные и кровавые с золотом огни, гул голосов гремел снизу доверху, как на детской площадке. Некоторые существа играли в непонятные настольные игры с перемещением фигурок и бросанием костей, другие плясали высоко над зеркальными полами в просторных объемах бальных залов, выстраиваясь в многомерные узоры, сети, звезды и зигзаги. Отовсюду лились опаловые, розовые и черные реки неизвестных напитков, падавшие в непроницаемую глубину бассейнов, у которых, как Чероне показалось, не было дна: там периодически пропадали одни существа и появлялись совсем другие. Музыку заменял гипнотический шелестящий шум, который неуловимо пронизывал все вокруг, время от времени исчезая в невообразимом реве и грохоте, но ни на мгновение не прекращаясь, словно неровное мигание звезд.
  У Чероны уже начала кружиться голова от мелькания разноцветных огней, крепких, как экзотические духи, пряных запахов и шумовых музыкальных эффектов, как вдруг ее внимание привлекла спонтанно образовавшаяся многочисленная компания.
   
  Судя по всему, кто-то предложил что-то любопытное и забавное. Некоторые собрались и стали совещаться. Появился огромный черный, измазанный сажей и пылающий в огне котел с водой. Исполинские существа окружили котел, и каждый бросил туда какую-нибудь ненужную вещь: кто выдернул нитку из рукава, кто снял кольцо с руки, кто отрезал прядь волос, кто просто плюнул. Собранный мусор замешали, вскипятили и стали извлекать одну за другой получившиеся фигурки.
  Поскольку все бросали что попало, и смешались составляющие как придется, образовавшиеся существа страдали безнадежным уродством: кто безрукий, кто хромоногий, кто кривой. Всех это очень развеселило. Но требовалась еще интрига, в которой нелепость получившихся существ проявилась бы в полную силу.
  Появился исполинский квадратный склеп; глухие черные стены без окон и дверей не пропускали ни проблеска света, а в сыром земляном полу зияла прямоугольная яма, похожая на безразмерную могилу. Пестрая компания экспериментаторов, свешиваясь с краев ямы в мрачную глубину, изваляла созданные фигурки в грязи, и получились земляные человечки. На некоторых грязь подсыхала и осыпалась, как пыль, или отваливалась корками, а с некоторых лилась мутными ручьями, но в целом, по общему мнению, получилось неплохо. Человечков оставили в склепе и стали за ними наблюдать сквозь глазки, проделанные в большом сферическом куполе, невольно бросая таким образом в безвыходную темноту вместе с любопытными взглядами немного света и надежды.
  Поскольку изначально бесплодная среда не предполагала никакого творческого прогресса, любая работа земляных человечков неизбежно оказывалась грязной; а поскольку качества создателей смешались в уродцах неравномерно, они помимо борьбы с безнадежными жизненными условиями постоянно сражались друг с другом, так что за их мытарствами некоторое время было интересно наблюдать. Однако постепенно многие зрители соскучились и разошлись; некоторые, наиболее азартные, еще оставались, чтобы подстроить в земляном мире какую-нибудь пакость или подсказать его обитателям какую-нибудь глупость; но в конце концов все экспериментаторы отвернулись от своих созданий.
  После этого Черона долго ничего не могла разобрать в темноте; затем перед ней, как сказочные цветы, начали разворачиваться все более обширные и отчетливые панорамы из жизни человеческих сообществ, и Черона увидела множество эпох, рас и сменяющих друг друга цивилизаций. Она поняла, что земляные фигурки и были люди, а известный ей период их истории начался, когда человеческий мир покинули его необязательные изобретатели.
  Память о былом искажалась и терялась; со временем люди сами возомнили себя богами, и отчасти справедливо: в точности как прародители, они принялись бесноваться и пьянствовать. Но поскольку они оставались ущербными, неполноценными существами, созданными из всяких отбросов и огрызков, веселиться, как у богов, у них не получалось: все время что-то мешало. И тогда люди стали неосознанно искать силу, которая сделала бы их цельными и совершенными. Постепенно сформировались смутные предпочтения в области состояний, близких земным минералам: нечто родственное понятиям самости, тверди.
  А затем в атмосфере планеты незаметно для людей появилась совершенно новая и опасная сила - своего рода облако паразитической споры, похожей на камень, стало сгущаться в человеческом мире, все прочнее въедаясь в восприимчивые земляные оболочки, и жизнь становилась все неумолимее и враждебнее.
  Потом Черона увидела уже совсем домашнюю картину: красивый особняк в горах и богатую супружескую пару, которая упрямо, но напрасно мечтала о ребенке. Черона видела, что степень отравления генов родителей паразитической спорой предполагает ребенка, принадлежащего к человеческому роду лишь отчасти, и выносить такого чуждого миру младенца матери едва ли удастся, да и вряд ли имеет смысл. Между тем амбициозной паре, как и большинству других людей, даже в голову не приходило, что производить потомство и продолжать свой насквозь разложившийся, никчемный род может оказаться опасной затеей, противоположной задачам сохранения жизни как таковой. Поэтому в результате множества искусственных ухищрений, после двух выкидышей настойчивая мать все же родила недоношенного младенца, которому удалось сохранить жизнь только титаническими усилиями врачей и который, ко всему прочему, оказался впоследствии душевнобольным в гораздо большей степени, чем это диагностировали вначале.
  Затем Черона словно переместилась в сознание подрастающего замкнутого, черствого ребенка и увидела мир, полный несовершенных, недоделанных существ, которые только и годились, что на переработку или в расход. Следя за его жизненными обстоятельствами, Черона узнала биографию отца и во всех подробностях поняла его полунаучную, полумистическую технологию по призванию в непрочную человеческую плоть неземного камня.
  В какой-то момент смесь из частей человеческой плоти, минералы трехмерного мира и сумбурные фантазии испытателя пришли в такое соотношение, что родилась форма, отразившая внутреннюю сущность паразитарной споры, ставшая для всего осадка, рассеянного в атмосфере, проводником в земной мир. На некоторое время Черона переместилась в сознание образовавшегося существа и испытала свойственную Матке, в противовес противоречивым порывам ее непредсказуемого создателя, однозначность и тяжеловесную, как таран, прагматичность восприятия. Черона поняла, что материя, существенно отличающаяся от древних пластов породы в недрах земли, например, человеческое тело или рукотворная вещь, кажутся Матке эфемерными, едва уловимыми, а потому она идентифицирует объект для нападения и использования по особенностям осознания: жертвами становились те, в чьем духовном, психическом складе нашлись зачатки паразитарного сознания, кто по своему характеру был родственен камню.
  Внезапно причудливые, словно вывернутые наизнанку картины восприятия Матки исчезли, и перед Чероной раскрылась панорама опустошенных человеческих городов, сел, дорогих модных курортов, лесных шалашей - все лежало в руинах, виднелись даже сошедшие с рельсов поезда с беженцами и выброшенные на поверхность земли выпотрошенные бункеры секретных исследовательских центров и правительственных убежищ для высокопоставленных чиновников. Появлялись все новые пространства, и куда бы Черона ни смотрела, везде происходило одно и то же: распадающиеся останки уходящей под землю человеческой цивилизации и деловито ползающие по ранам ландшафта каменные тени имаго. Человеческие сообщества при всем видимом многообразии и обманчивой изощренности специальных структур оказались одинаково обреченными перед незамысловатым, но предельно эффективным паразитарным организмом. Черона заметила кое-где отдельные группы беженцев, упорно цеплявшихся за обесценившуюся жизнь, но их существование ничего не решало, а число становилось исчезающе мало.
  Постепенно картина начала меняться, и Черона поняла, что видит будущее планеты. Сумрачная каменная пустыня покрылась черными бурями базальтовых осколков; в воздушном пространстве рассеивались и кружились рои имаго, как ветер смерти. На полностью обезлюдевшей поверхности земли появились циклопические архитектурные сооружения, образовавшие громадные магические знаки - геомагнитные воронки, которые позволяли менять свойства материи и энергии вплоть до управления движением планеты в космическом пространстве, произвольных физических перевоплощений, поглощения жизненной силы звезд и других небесных тел. Среди безмолвных каменных фантасмагорий блуждали заманчивые отблески четвертого измерения, превращенного в своеобразную ферму по выведению и приготовлению человечины. Внезапно Черона со всей отчетливостью поняла свою всецело человеческую природу и осознала, что возвышение и процветание каменной расы и обманной материальности может быть достигнуто только ценой уничижения и порабощения людей.
  В этот момент картина полностью изменилась. Черона увидела перед собой огромное витражное окно со стилизованным изображением из множества осколков цветного стекла, которые постоянно перемещались, складываясь в разные узоры, как в калейдоскопе. Черона почувствовала, что в рисунках был какой-то скрытый смысл, которого она не понимала.
  Сначала витраж показал соединение белого месяца и черного солнца. Потом появилось сразу два солнца, черное и белое, и они находились одновременно на одинаковой высоте. Потом узор вдруг рассыпался, и осталась только сияющая пустота, в центре которой возникло большое темно-зеленое зеркало, которое, вращаясь, стало приближаться.
  В следующее мгновение Черона оказалась в безвоздушном пространстве белого света, который убаюкивал ее и одновременно тревожил, как звенящая пустота. Черона почувствовала, что в белом свете присутствуют абсолютно все качества земного мира, но соединенные не как придется, а в совершенной пропорции, и поэтому его невесомая и неосязаемая субстанция губительна для паразитарного камня, подобно невидимому внутреннему разлому, разрушительному прикосновению высшей стихии.
  Здесь Черона чувствовала себя легко и беззаботно, словно оказалась в своем истинном, предвечном доме, в который всегда сможет вернуться. А потом перед ней возникло большое темно-зеленое зеркало, которое ничего не отражало. Черона подошла к нему, но не успела посмотреть; все вокруг нее снова изменилось, и ее словно стало затягивать вглубь, в какой-то тесный каменный колодец.
  В подземном полумраке мимо нее мелькали причудливые профили бездонных ущелий, сквозь которые она падала, хмурые пещеры, похожие на заброшенные каменные сады, просторные парадные залы, молчаливые анфилады, запутанные лабиринты с многоярусными фонтанами быстрых пенистых подземных рек, неподвижными, как глядящие вверх зеркала, черными озерами...
  Внезапно падение остановилось. Черона оказалась в огромной пещере; она смутно различала отдельные контуры стен и сводов в темноте, но чувствовала, что грот, по размерам сопоставимый с городом, уходит далеко в разные стороны и через большие проломы вниз, в глубь земли.
  Некоторое время Черона в замешательстве оглядывалась, размышляя, что привело ее в абсолютно пустое подземелье, как вдруг в отдалении блеснул знакомый яркий отблеск обманной материальности, и постепенно пещера стала заполняться миражами несуществующих пространств и человеческими обитателями Заповедной Высоты. По некоторым деталям Черона поняла, что события происходят в русле непременных религиозных сумасбродств. В пещере проявлялись и исчезали, как кадры кинохроники, богато украшенные стены исполинских храмов, причудливые конструкции жертвенников, ножи, алтари; все возвращенные в трехмерный мир люди находились в невменяемом состоянии: кто пьян, кто изможден, кто изувечен, кто бьется в истерическом припадке. В какой-то момент под неизмеримым сводом, как медленная река, поплыл гул голосов, стоны, вопли и невнятное бормотание; вдоль угрюмых стен закопошились бесформенные тени.
  А потом Черона почувствовала приближение новой, совершенно незнакомой силы; как будто невероятно громоздкая и тяжеловесная масса поднималась из недр земли с чудовищной скоростью и хищным упорством. Черона не успела придумать, как отреагировать, когда в дальнем конце грота возникло не вполне понятное движение; приглядевшись, Черона поняла, что люди с краю сонно шевелящейся толпы начали один за другим буквально разваливаться на куски.
  Странные превращения происходили с неуловимой скоростью. Черона почувствовала, что с распадом телесной оболочки жертвы не погибают, а словно бы необъяснимым образом поглощаются силой, истинные масштабы которой даже трудно было определить. Потом Черона заметила в полумраке мелькание тонких - в сравнении с фантастической длиной - приплясывающих суставчатых ног, переносивших по замысловатым изгибам грота бесформенную тушу совершенно монструозных размеров. В неизмеримой в сравнении с человеческим ростом высоте мелькнула усеянная изнутри саблеобразными шипами полураскрытая клешня, в которой мог бы поместиться целый дом, потом в другой стороне гулко клацнула еще одна; словно кошмарный сон, на дно пещеры плавно опустились два зигзага гигантских каменных конечностей, потом еще одна протянулась наискось; под сводом проплыло, как разбухшая грозовая туча, неповоротливое брюхо, напоминавшее безразмерный улей; наконец в далекой полумгле появилась человекоподобная часть чудовища. Черона с изумлением разглядела тонкую талию, пышную грудь, изящные руки с длинными зазубренными когтями, полные губы, временами превращавшиеся в жадно щелкающие жвала, тускло блестящие темно-золотые волосы, каменные глаза - ненавистный облик имаго; тварь склонилась над глубинами подземелья, словно заглядывая в зеркало, и Черона вдруг поняла, что это и есть ее мать.
  Разрушительный импульс исходил от Матки. Чудовищная особь неторопливо ощупывала своим ничего не выражающим взглядом дно подземелья, и толпа жертв редела; под сводами пещеры поплыл запах разложения. Черона попятилась назад; ее охватило смутное опасение, выдержит ли она взгляд твари, не найдется ли где-нибудь в самой тайной глубине ее существа каких-то следов паразитарного камня, который позволит матери заметить ее и наконец расправиться с ней. Между тем дно подземелья опустело, а брюхо твари стало набухать, как губка; к полу опустилась покрытая каменными пластинами округлая громада яйцеклада, и в полумраке появилось большое, выше человеческого роста яйцо.
  Исполинская особь, словно кошмарное видение, отступила в темноту; верхняя часть кокона разлетелась на куски, над проломом стремительно развернулись многослойные полупрозрачные крылья, появилось несколько длинных тонких конечностей, мелькнула золотистая голова, и с пронзительным стрекотом новорожденная плодущая самка имаго скрылась в клубившейся под сводом пещеры темноте. Черона поняла, что основа размножения каменной расы заключалась в перерождении людей внутри скрытой в подземелье причудливой утробы. В этот момент Матка, словно почувствовала ее присутствие, внезапно повернула голову и взглянула прямо на нее.
  Черона сразу ощутила во всем теле острую боль, как будто со всех сторон в нее впилась густая сеть жгучих нитей; затем какая-то неведомая сила выхватила ее из подземелья, и Черона потеряла сознание.
   
  Когда она пришла в себя, над куполом мастерской сиял прозрачный полдень. Заговор закончился. Черона лежала на полу перед алтарем там же, где и начала свой эксперимент, а напротив алтаря появилось большое темно-зеленое зеркало, в котором Черона, поднимаясь, сразу увидела, что по всей поверхности ее тела, от пальцев ног до макушки, под кожей проступила рельефная каменная вязь.
  К своему удивлению, Черона не слишком испугалась, потому что подспудно ожидала чего-то подобного. Отыскав чертежи отца, она убедилась, что оказалась обладательницей той самой каменной сети, которую Тасманов вживил себе в ночь последнего эксперимента и которая, видимо, передалась ей по наследству. Разложив чертеж перед зеркалом, Черона твердо решила, что не успокоится, пока не вытащит каменные нити все до единой. Затем она припомнила инфернальную встречу со второй ипостасью матери и приняла решение никогда больше не возвращаться на Заповедную Высоту. Порывшись в ящиках с рабочими инструментами отца, Черона выбрала несколько подходящих к случаю каменных ножей, изогнутых ножниц, игл с крючьями и пинцетов и, решительно воткнув острые щипцы в руку, потянула одну из каменных нитей прочь.
  Хрупкая конструкция подалась, сдвинулась, а потом в ней что-то хрустнуло. Руку от локтя до запястья обвила пронзительная боль. Однако эта травма оказалась мелочью в сравнении с ударом, отозвавшимся в иноматериальном мире. Рев, какого Чероне еще не приходилось слышать, поднялся из самых глубин земли, едва не расколов стены здания, и перед Чероной беспорядочно замелькали миражи Заповедной Высоты.
  - Черона! - услышала она яростный окрик отца.
  Это придало ей решимости, и Черона рванула каменную нить; плоть на руке лопнула, как перчатка, и с пальцев заструилась кровь.
  - Оставь в покое каменную сеть! - услышала она вновь глухой от ярости голос отца. - Ты не сможешь без нее жить!
  Голова закружилась от вида раны, а рука онемела, но Черона с ожесточением впилась щипцами в следующую нить; фрагмент отломился, вызвав вспышку острой боли возле локтя, и Черона извлекла из руки небольшой каменный завиток.
  - Ты не сможешь измениться! Ты никогда не покинешь Заповедную Высоту! - снова крикнул отец.
  Не позволяя себе сосредоточиться на боли, Черона дрожащими руками торопливо сбросила майку, вцепилась щипцами в крепкую узловую конструкцию возле солнечного сплетения и рывком двинула длинную лапчатую нить вдоль ребер. Дыхание перехватило.
  Подробности борьбы с каменной сетью впоследствии пропали из ее памяти. Инструменты в руках скользили от крови, вокруг беспорядочно метались обрывки обманной материальности, обрушивались черные молнии возникавших в воздухе каменных осколков, скрежетали причудливые акустические эффекты, сопровождавшие трансформацию материи, и смутно ощущалась отдаленная дрожь земли. Увечья выглядели все ужаснее, так что Черона порой избегала смотреть в зеркало, чтобы не лишиться сознания, но вскоре поняла, что, вырывая каменную сеть наугад, рискует прочинить себе смертельно опасную травму, и попыталась действовать осторожнее. Если крупную конструкцию казалось слишком болезненно тянуть целиком, Черона заставляла себя тщательно разламывать нити на мелкие фрагменты и вынимать их по частям из нескольких разных ран. По счастью, в процессе заговора сеть оказалась отторгнута от жизненно важных органов и по большей части переместилась в мягкие ткани рук, ног и лица, мышцы и сухожилия. Быть может, если бы истязания на Заповедной Высоте не приучили Черону стойко переносить страдания, она не проявила бы такого упорства. И все же боль, всегда неизвестная, пугающая и чересчур пронзительная, причиняла меньше мучений, чем настойчивые голоса родителей, уверявших Черону в неизбежности ее смерти, и панический страх, что они окажутся правы. Множество раз Черона была на грани обморока не столько от потери крови и физической боли, сколько от нестерпимых переживаний за свою жизнь и будущую судьбу, от которых не могла избавиться, осознавая рискованность своего решения отказаться от привычного мира.
  Когда в теле Чероны осталась последняя каменная заноза, в зеркале перед ней с небывалой дотоле отчетливостью возникла мать. Тряхнув блестящими пепельными волосами, она взглянула сквозь Черону сапфировыми глазами и неприязненно повела оголенными в вырезе белого платья плечами.
   - Я - самая совершенная, - раздельно произнесла она. - Ты никогда не сможешь победить.
  Черона взглянула на отражение и внезапно вспомнила самое загадочное переживание за время заговора - видение с двумя солнцами. Без каких-либо раздумий она вдруг поняла, что белое солнце на витраже означало ее собственную жизнь, и что власть над белым светом предназначена ей для спасения человеческого рода.
  - Я уничтожу тебя, мама, - пообещала она вслух; зеркало треснуло и развалилось на куски, и Черона устало выдернула из мизинца последнюю каменную нить.
  Некоторое время она ждала, а потом в изнеможении легла на пол. Внезапно все показалось бессмысленным. Мир, окружавший теперь Черону, по сути был совершенно чужд ей, незнаком, безразличен; отказавшись от родителей, Черона пожертвовала всем, что любила в жизни. Поначалу она чувствовала себя полностью опустошенной и исчерпавшей весь запас планов и надежд. Однако в конце концов она поднялась на ноги, привела внешность в относительный порядок и осмотрелась в поисках вещей, которые следовало бы захватить с собой, уходя из дома. Заметив возле алтаря бубен с каменными погремушками, который она сделала для обряда, Черона подняла его и направилась к выходу. К порокам ее причислить или к добродетелям, но Черона в полной мере обладала незаурядным свойством смотреть всегда только вперед.
  За стенами дома притих облачный полдень; повсюду разливался мягкий свет и прохладный ветер. Черона вышла на пыльный пятачок перед домом, откуда некогда начала исследование человеческого плана, и впервые осторожно, поскольку шагать было больно, отправилась по неровной горной дороге, уводившей вниз. Ветер овевал ее фигуру, подсушивая кровавые следы. В этот момент Черона приняла еще одно бесповоротное решение в своей жизни. Она пообещала себе, что однажды вернется в этот дом, вернется хозяйкой, и все будет по-другому.
   
  Из книги Чероны-Бели "Открытие памяти":
   
  Впоследствии, с опытом проведения различных вариантов заговора я поняла, что сам по себе обряд не предполагает конкретной цели и представляет собой независимую, нейтральную технику, набор практических средств для прикосновения к неведомому, для расширения человеческих возможностей до неопределенных пределов, превращения в неизвестно что. Спектр задач, которые решаются с помощью заговора, неисчерпаем, как сама жизнь. В частности, вариант, который я неосознанно предпочла при первой попытке и который никогда не видела в исполнении отца, позволяет задать вопрос или высказать какую-нибудь просьбу, после чего абсолютно любой запрос выполняется - алгоритм элегантный, парадоксальный, незатейливый и совершенный... Со временем я поняла, что каждый практик выбирает способ действий, созвучный его собственной природе; в свою очередь, обряд выстраивается таким образом, чтобы наиболее полно выразить сущность исполнителя.
  Вытащив каменную сеть, я окончательно прервала какую бы то ни было связь с каменной расой, Заповедной Высотой и всеми прельстительными для обычного человека искушениями и пугающими опасностями, которые они олицетворяли. Но этот разрыв означал также начало беспощадного поединка. Именно с моей причастностью к миру родителей было некогда связано решение оставить мне жизнь; они опасались, что моя смерть разрушит систему, выстроенную в ходе последнего эксперимента отца на физическом плане: Заповедная Высота, Вторая форма и я - все мы составляли неразделимое целое. Однако после утраты контроля надо мной у родителей пропало основание сохранять мою жизнь: избавиться от меня стало не только желательно, но и необходимо. Впрочем, как показали дальнейшие события, опасения родителей относительно роковой роли, которую я сыграю в их жизни, оказались вполне справедливыми: мое отречение от них нарушило равновесие системы и в конечном итоге привело к их смерти.