Забытая история

Что скрывает за собой пелена времени? Чьи жизни? Какие пространства? Что ждет нас там, впереди… за прошлым?

       Я сидел за столиком в прокуренной забегаловке при железнодорожной станции N, ожидая поезд, и коротал время за кружкой местного Жигулевского. Вокруг было мрачно и туманно от табачного дыма завсегдатаев этого заведения, пьяные голоса которых заглушали переливы «точного» времени Маяка, несшиеся из старенькой радиоточки, прибитой над стойкой. Времени до поезда было очень много. В здешнем городке, затерянном на просторах Союза, мне делать было уже нечего и поэтому я сидел в единственном местном кафе на станции, попивая разбавленное пиво, на остатки командировочных и от нечего делать, слушал радио и споры аборигенов. Тут один из спорщиков, хрипло выругавшись, отодвинулся на стуле от стола с соотечественниками, достал из стоявшей на полу хозяйственной сумки потрепанную гармонь и заиграл. Заиграл мастерски, а затем и запел. Песня была, скорей всего, его собственного сочинения. Я много слушал подобных песен, но такую – ни разу. Что-то про дальние края и реки, про дорогу туда и как там здорово, а закончил тем, что кто туда уходит, тот никогда не возвращается обратно. Я был поражен до глубины души. Похожее, но совсем не то, я слышал у Высоцкого и Галича, но там – известные запрещенные имена, с городским надрывом и тоской, а этот никому не известный деревенский ханыга преклонных лет, выдал такое светлое чувство, такие непреложные истины простыми словами, весело и без надрывов, что невольно на глазах наворачивались слезы. Пока он играл и пел все затихли и даже официантка сделала радио тише, дотянувшись до колесика шваброй. Я находился еще под впечатлением услышанного, когда он убрал гармонь в сумку и допив стакан с прозрачной мутью, стоявший перед ним на столе, поднялся, собираясь уходить. Я смотрел на этого странного человека широко открытыми глазами, пытаясь сквозь табачный дым и скверное освещение разобрать черты его лица. Тут он, поймав мой напряженный взгляд, развернулся ко мне и подошел.
– Здоров, мужик! Не местный? – грубовато обратился он ко мне хриплым голосом.
Я жадно поедал его глазами и в ответ только кивнул головой.
– Тады понятно, – сказал он плюхаясь на стул напротив меня и ставя рядом холщевую сумку, – Что, понравилась сказочка?
– Ну так, есть что то…
– Тогда угости, что ль! – нагловато бросил он мне.
Рассматривая его лицо, я совсем не обратил внимания на его наглость и небрежно махнул официантке.
– Марусь, давай мне водочки, как обычно, – доверительно прохрипел незнакомец подошедшей официантке, та, смерив нас надменным взглядом, с достоинством удалилась.
– Общепит – это основа социалистической сферы услуг, – указывая подбородком ей в след, обратился ко мне незнакомец, – Тебя как звать то?
Я ответил, продолжая его рассматривать. Это был не молодой мужчина, на вид лет сорока пяти с живыми темными глазами и совершенно белыми седыми волосами. С левой стороны его лоб и висок пересекал страшный рубец, давно зажившего шрама, две глубокие морщины спускались через давно не бритые щеки от рыхлого свекольного носа к квадратному подбородку, обрамляя почти безгубый рот. Серый распахнутый пиджак на грязно-белой засаленной майке и ватные штаны, заправленные в видавшие виды кирзовые сапоги. Странный человек с запоминающейся внешностью.
– А меня Седым все кличут, – продолжил незнакомец.
– А имя и фамилия у тебя есть? – спросил я его.
– Все было, да не помню куда сплыло, – ответил он, хитро прищуриваясь.
– Ну тогда будем знакомы, – протянул я ему правую ладонь.
– Будем. Ты откуда будешь-то? Я смотрю командировочный что-ли? – ответил он, приподнимаясь и сжимая мою ладонь.
– Верно, командировочный, с вашей фабрики лес будем забирать.
– Да-а, значит лес…, – задумчиво прогудел он, – Тут давно этот лес валить начинали… Пол лагеря передохло в этом лесу.
Я понял, что предо мной бывший зек и тут же интерес к этому человеку стал угасать.
– Да ты не боись! Я добрый, сказки сочиняю и людям рассказываю, меня тут все знают, – поймав мой настороженный взгляд, успокоил меня Седой, – Реабилитированный я.
Тут официантка принесла поднос с граненным стаканом и рядом на блюдечке вчерашний бутерброд с колбасой, победоносно грохнув это все нам на стол, она гордо, словно взлетающий авиалайнер, удалилась.
– Ишь, характер свой показывает! Алкашом и пустомелей меня считает, хотя уважает за душевность…, – прокомментировал Седой поведение официантки.
– Твое здоровье!.. – хрипло выдохнул Седой и одним махом отправил мутное содержимое стакана себе в рот.
– Ну что? Вижу я – ты добрый человек, хоть и не местный, – добродушно продолжил мой странный собеседник, занюхав водку, сперва рукавом своего грязного пиджака, а затем заев бутербродом с колбасой.
– Да вроде люди не ругают… Кроме начальства…, – неопределенно пожал я плечами, внимательно следя за собеседником.
– Наача-а-альство!.. А оно что? Не лю-у-у-ди? – протянул Седой хмельным голосом, – У начальства работа такая всех ругать! Ты, вот что! Слушай, хочешь я тебе сказку одну расскажу?
– Какую сказку? У меня поезд скоро, – попытался я отмахнуться от привязчивого собеседника.
– Подожди! Не отмахивайся! Не пожалеешь, я рассказывать умею, это тут все подтвердят, – внезапно твердо и связано, совсем не похоже на пьяного, дыхнул свежим спиртом Седой, – Только давай, что-ли в зал пересядем, а то накурено здесь, хоть топор вешай…
– А ты я гляжу, второй стакан – полбанки уже засадил, и что? Как рассказывать то будешь? – поинтересовался я у него.
– Какие полбанки? Ты про эту простоквашу разбавленную? Не берет она меня… Давно уже… Про то и сказочка у меня, а рассказывать я умею, – сказал Седой поднимаясь.
Опять против своей воли я оказался под влиянием этого человека. Очень много душевного и странного увидел я в нем за несколько минут нашего знакомства. Я решил испытать судьбу дальше и пройти с ним в зал ожидания, послушать его «сказку». Я поднялся, взял свой чемоданчик и двинулся вслед за неспешно шагавшим Седым в проем зала ожидания.
Мы сели рядом в пустом зальчике на старые драные стулья у стены, рядом примостили свою кладь и Седой, повернувшись ко мне, легонько ткнул меня указательным пальцем в лоб.
– Слушай, добрый человек, жили-были казак со своей казачкой…
Я хотел оскорбиться на фамильярность Седого, но почему-то мои мысли в ту минуту разлетелись в разные стороны, глаза, словно запорошенные пылью, заслезились и сами собой закрылись, я проваливался во тьму, которая, как вещий сон стала складываться в образы, навеваемые тихим голосом Седого. А потом голос затих и…
 ***
        Небо распахнулось, как бездна, усеянная бесчисленными алмазами звезд, что-то величественное, манящее и давно забытое подступало из глубины сердца. Пережитое когда то бросало в жар и кружило голову, слезы душили комком в горле и щипали, отвыкшие от них глаза. Мама! Мама! Чьи-то лики проходили мимо, не останавливаясь, закручиваясь спиралью жизни и рассыпаясь прахом, но лишь один образ осененный божественным светом я хранил в своем сердце, не отпуская и не позволяя ему рассыпаться, как остальным ничтожной мозаикой. Мама! Где ты!?! Я почти уже не помню твоего лица, но твой образ истертый, болью и горем, годами войны и испепеляющей ненависти, не померкнет в моей душе никогда.

– Вы все, недоноски и контрреволюционные выпердыши! Советская власть, и лично товарищ Ленин, вас гаденышей, спасла от смерти и выкормила! Дала вам новую одежду и посадила за эти парты! А вы щенки, продолжаете цепляться за свое сраное прошлое и срываете доклад о Великом съезде нашей партии! – она нависала над нами в своем военном кителе, сидящими на полу, между деревянными партами, и орала низким прокуренным голосом, уперев руки в крышку учительского стола, с каждым словом заводясь еще больше – Мрази-и, вы должны слушать затаив дыхание, что говорили на съезде товарищи Бухарин, Жданов и СТАЛИН! Вста-а-а-ть!
       Мы поспешно поднялись с пола.
– Будете слушать стоя! И молча! И не дай вам черт пошевелиться или бзднуть! Жрать не будете весь день! – ее угрозы никогда не были пустыми.
Товарищ Вера Крауз – начальник школы-интерната тюремного типа имени Всемирного Интернационала.
– Продолжайте, товарищ Вознюк, вашу интереснейшую лекцию…, и уже нам – Важнейшую в вашей вшивой жизни, лекцию! Слышите, гаденыши!?! – у нее каждая такая лекция была важнейшей, а для нас, контрреволюционных выпердышей – скучнейшей.
Вознюк – человечек с маленькими сытыми свинячьими глазками, толстым лоснящимся лицом и выпирающим брюшком на коротких ножках. После того, как она вышла, стал, прохаживаясь взад-вперед, говорить специально медленно и тихо, так что и взрослый бы, вслушиваясь, быстро утомился и заснул, не то, что Мы, голодные и уставшие дети.
МЫ – контрреволюционные гаденыши – пацанята от 8 до 12 лет, без отцов и матерей, без братьев и сестер, забывшие кто мы и какого рода племени – «Ивашки родства не помнящие», собранные на улицах, в подворотнях и санприемниках. Память – сказка прошлой жизни. Души детей истерзанные голодом, болезнями и лишением легко забывали кто они и откуда, и с жадностью тянулись к ласке и теплу. История одного легко могла стать историей всех, так были похожи наши разные судьбы – повести сирот и изгоев. Все мы пришли сюда своими дорогами, разными и одновременно такими похожими, для многих из нас прошлая тяжелая жизнь кончалась здесь и начиналась новая. Для кого-то легкая, а для кого-то еще более тяжелая…
Память – единственное, что оставалось со мной в этом мире, заставляя жить и бороться, но порой, так не хотелось держаться за ЭТУ жизнь и эту память.

Но Я ПОМНЮ и никогда уже этого не забуду!!!
На небе не было ни облачка, жарко светило утреннее солнце, весело щебетали птицы. Я играл во дворе с прутиком, пытаясь быть похожим на отца, рубил лозу – метелки сорняков у крыльца. В калитку вошли несколько одинаковых не высоких людей в шинелях с длинными винтовками за плечами, я еще не понял, кто они и зачем к нам, а Иртыш с грозным рычанием сразу бросился из своей тени к ближайшему из них, но был сбит в прыжке сухим хлопком браунинга и жалобно взвизгнув, ударился о землю. Один из вошедших схватил меня за шиворот рубахи и грубо впихнул в дом, следом ввалились остальные «гости».
– Саськи ньеть! Конья ньеть! Гсье тьвой мьющ, сьюка!? – длинные шинели с красными нарукавными повязками, островерхие шапчонки с загнутыми вверх полями, на не высокого роста … людях? Смешная щебечущая речь, как чириканье птиц – чужая речь и ужасные крики матери.
        Помню… сквозь слезы я бросился сзади на невысокую шинель, из-за которой кричала мама.
– Мама! Не тронь маму! – шинель легко махнула рукавом с красной повязкой и я почувствовал спиной угол нашей печки, такой знакомой и теплой родной печки, ставшей в один миг жесткой и злой.
От сильного удара о каменный угол рассудок замутился, руки и ноги онемели, из носа пошла кровь. Сквозь бессильные слезы я видел, как одна шинель схватила винтовку, стоявшую у входа и передернув затвор, направила в то место, где стонала мама.
– Не знаю я ничего… Алексей вчера ушел из дому… Все забрал… Не знаю куда. Ребенка только отпустите…
        Смешная речь стала вдруг страшной, как шипение рассерженной гадюки. Шинель ловко перехватила винтовку стволом к себе и резко пнула прикладом в то место, откуда раздавался мамин голос. Потом все шинели весело перещебечиваясь стали рыскать по дому, выдвигая все ящики и заглядывая на все полки, затем быстро похватали свои винтовки и гуськом вывались из сеней на улицу. Я еще не знал, что облегчение, испытанное мной, пятилетним мальчишкой, было жестоким обманом.
С улицы кто-то стал захлопывать ставни на окнах нашего дома, потом прихлопнули чем-то тяжелым дверь. В углу тихо застонала мама.
– Нехристи… проклятые. Сынок, ты где?..
– Мама… – позвал я слабым голосом.
Она завозилась и стала медленно подниматься на ноги, но вдруг охнув, осела обратно на пол.
– Сейчас, сейчас, сынок, сейчас, я… к тебе… – на четвереньках она медленно поковыляла к стене, где валялся я.
       С пола, в свете последнего не захлопнутого окна, я с ужасом глядел на красную ленту тянувшуюся за мамой. Я не хотел догадываться – что это за лента, ведь это была моя мама – с растрепанными волосами, в разорванной одежде с перекошенным от боли, разбитым лицом. Я хотел всей душой ринуться к ней, помочь подняться, запахнуть кофту… Все что я смог – это приподняться на локтях и оторваться от стены, руки и ноги слушались с трудом.
Мать подползла ко мне и обняла.
– Сынок! Сыночек, что эти сволочи с тобой сделали?..
Она плакала сотрясаясь всем телом, прижимая меня к себе. Я зажмурился, от любого сотрясения у меня жутко разламывалась голова. Сквозь закрытые веки померк свет – последнее окно снаружи приперли ставнями. Окружающие предметы выступили из полутьмы огромными столбами. Тонкие лучики света сквозь щели в ставнях указывали на стол, шкаф, скамью… и еще лампадка в нашем красном углу.
– Господи, и еже си на небеси, да святиться имя твое, да свершиться воля твоя… – мама смотрела на лампадку и тихо молилась.
– Господи, отче наш, помоги, спаси сохрани отрока сего и прими не винных в объятия свои…
Сквозь щели в ставнях вместе со светом начал проникать тяжелый запах гари.
– А-а-а-а!!! – вдруг испуганно завопила мать, она с неестественной силой схватила меня за рубаху и рывками, по полу, потащила к двери в задней части дома, ведущей в сарай. От этих рывков, я должен был бы потерять сознание, сейчас я четко осознаю это, но тогда я всеми силами пытался ей помочь и отталкивался непослушными ногами и руками от пола. Мама толкнула дверь в сарай и из последних сил выпихнула меня на земляной пол.
– Беги! Ползи через курятник… – с трудом выдыхала она.
– А как же ты? Мама! Я останусь с тобой. Я один не пойду! – руки и ноги понемногу начинали слушаться и я хотел прижаться к ней.
– Иди же… – вымученно выдохнула она, отстранив меня, потом схватила мою голову ладонями и нежно поцеловала в губы; – Беги сынок, я не смогу… Помни…
В доме становилось очень жарко, горница наполнялась дымом, вместе с ним в щели ставень уже проникал огонь.
        Я отполз от нее по земляному полу и хотел стать на ноги.
– Не вставай! Ползи, чтоб не заметили, – услышал я мамин голос и повернулся назад.
Мама полулежала в проеме, опираясь на руку, другую она прижимала к животу, лицо было повернуто ко мне, я вгляделся в прищуренные от дыма мамины глаза – они плакали, губы шевелились, словно в молитве. Из горницы повалил едкий тяжелый дым, он обтекал мамин контур, как будто не смел прикоснуться к ней и бессильный, медленно заполнял сарай.
– Иди…, – скорей угадал, чем услышал я последние мамины слова.
        Отвернувшись, на карачках, глотая бессильные слезы, я пополз к проходу из сарая в курятник. Я полз, безотчетно перебирая руками и ногами. Сквозь призму слез передо мной стояло мамино лицо, вглядывающееся сквозь дым в полутьму сарая. Как в больном сне, каждое движение требовало многих усилий. Дым, забирался в нос и в глаза от него еще сильнее заболела голова.
Наконец я выкатился в курятник. Я не услышал знакомого встревоженного кудахтанья наседок и хлопанья крыльев – все насесты были пусты, а клети распахнуты, дверь во двор болталась на одном ремне, снаружи ярко светило солнце, сильно парило и раздавался веселый треск костра. Я оглянулся в сарай, но там уже ничего кроме дыма не было. Медленно и осторожно я подполз ко входу в курятник, глаза больно резало от дыма, но дышать становилось легче.
        На дворе, вполоборота не замечая меня, стояли несколько шинелей с красными повязками, опираясь на длинные винтовки, и смеясь, что-то обсюсюкивали на своем смешном птичьем языке. Тут на дороге, перед нашим домом, за калиткой, пыхтя и громыхая, возникло металлическое чудо – я о таких только слышал – МОТОР, настоящий, хоть и маленький, но с рулем и колесами, с крытой брезентом крышей и двумя фонарями спереди. Из этого чуда шагнул прямо к нам в калитку чудесный высокий кожаный человек в широких галифе и с деревянной кобурой на боку.
– Ч-то съдьес пьроискходить!?! – грозно коверкая слова, обратился он к кучке шинелей.
Шинели замолкли, подобрались, вскинули винтовки на плечи и послушно вытянулись перед чудесным человеком. Я обрадовался, думал это может быть только очень хороший дядечка, ведь он приехал на этом Моторе и шинели его испугались. Сейчас он спросит с них за маму, и ух он им задаст, за то что они сделали с ней в доме. Я схватился за косяк и стал осторожно подниматься на ноги. Я хотел выйти, подойти к нему и скорей обо всем все рассказать.
– Пачьему не рапотать!?! Расфлекаться ви будь после арбайтен! Ви поньять менья? За что вам платьят? Рапотать жифа! – шинели молча, гуськом потопали со двора. Понимание резануло как осколок стекла – Он их отпустил, он с ними за одно! Я стоял, прижавшись к косяку, и растерянно глядел на такого, недавно чудесного кожаного дядечку.
Кожаный пропустив мимо себя строй шинелей, бросил бесцветный взгляд в сторону нашего дома, по-хозяйски перевел его вглубь двора и уперся в мою полускрытую дверным косяком серую фигурку. Вмиг его взгляд преобразился – стал хищным и ледяным, словно он увидел хорька таскающего его кур, рука метнулась к длинной деревянной кобуре на боку, а меня страх прибил к месту, где я стоял. От этого страха я потерял чувство времени и пространства, остались только ледяные глаза кожаного хищника и его рука медленно, как во сне открывающая крышку кобуры маузера. Такого напряжения я еще не испытывал. Всеми фибрами я чувствовал, не просто опасность, а смерть, физически исходившую от кожаного, а я стоял, прижавшись к косяку, пригвожденный его холодным взглядом, бессильный пошевелиться, словно мышонок перед гадюкой, изготовившейся к броску. Все это продолжалось не больше минуты.
Потом грянул гром! Оглушительный хлопок, звон битого стекла, со старой яблони у забора дождем посыпались листья и молодые яблоки. Кожаный описал своим огромным черным маузером широкую дугу, и пошатнувшись быстро оглянулся в сторону околицы, лицо его исказилось, рот открылся в неслышном крике и мгновенно повернувшись ко мне спиной, кожаный устремился на дорогу, к своему мотору. Я не надолго оглох от этого грома и уже ничего не слышал, но безумное напряжение жертвы отступило, насколько – тогда я не знал. Наверное Господь-вседержитель обрушил на этих нехристей гром и гнев свой праведный за всю их злобу и коварство.
        Кожаный почему-то не сел за руль, а стал устраиваться на заднем сидении, лицом к дороге, после какого-то его неуловимого движения я увидел толстый черный ствол, похожий на обрубок осины, который кожаный прижал комлем к своему плечу. В ушах стоял оглушающий звон, из-за которого я не слышал, что вырывалось из его рта, который он раскрывал и захлопывал, будто пойманная рыбина. Что-бы хоть что то услышать, я сделал несколько шагов по двору из начинавшего наполняться дымом сарая, и сразу же почувствовал сшибающий с ног жар огромного костра, я посмотрел в ту сторону… и мне захотелось тот час проснуться и никогда больше не спать.
Наш Дом горел! Языки пламени лизали бревенчатые стены и прыгали по тесовой крыше.
– Ма-а-ма-а-а-а!!! – не помня себя от горя, кричали мое тело и душа, устремляясь в огонь, но сознание милосердно оставило их, и детское тельце, так много пережившее за одно утро, тряпичной куклой, в длинной серой рубахе, обвалилось в песок и пыль двора, напротив пылающего сруба и осталось неподвижно лежать.
 ***

Я пробудился, словно от болезненного удара в грудь, открыл глаза и посмотрел на Седого, тот сидел на низком вокзальном стульчике, запрокинув голову назад, устало прикрыв глаза.
– Седой…– не смело позвал я его. Он открыл глаза.
– Что это было, Седой?
– Война… Гражданская … уже заканчивалась проклятая… – тихо промолвил он, – Ну что дальше будешь слушать?
Я посмотрел на часы, все эти образы промелькнули передо мной буквально за пятнадцать минут, до поезда еще оставалось два часа, да еще наверное опоздает, как обычно.
– Валяй, – согласился я и поудобнее уселся на стуле.
 ***

– Папа… – знакомое грязное бородатое лицо склонилось надо мной, я видел, что папа, только что старательно размазал по нему слезы.
– Папа, не плачь, я наверное живой… – я лежал спиной на руках отца и он нес меня куда то.
– Там мама в нашем доме горит, – громко прошептал я и попытался подняться, но сильнейшая боль пронизала все тело, спину, руки и ноги, слезы снова полились из глаз.
– Лежи не двигайся сынок! Сейчас к дохтуру… Потерпи еще маленько, – с облегчением, отрывисто выдыхал отец переходя со мной на руках на бег. Мои ноздри щекотал запах гари и пота вперемежку с железом, уши заполнил шум пожара и одиночных выстрелов, в небе проплывали смоляные лоскуты дыма, заслонявшие солнце, я закрыл глаза, вслушиваясь в гулкий топот отцовских сапог, так стало легче.
       Отец принес меня в дом старосты.
«Какой же здесь может быть доктор?» – подумалось мне, бабка-травница жила в соседнем хуторе.
– Ваше благородие! – обратился отец к кому-то, – не посмотрите сынишку, а то этот ферфлюхтер…, с ним кажись что-то …
– Погоди Алексей, – раздался чей-то спокойный не громкий голос. Затем раздался отчетливый хруст и громкий короткий вскрик вперемешку с ругательством.
– Ну-те, полно, дружок, теперь через недельку будешь шашкой махать лучше прежнего! Пока резких движений рукой постарайся не делать, иди, топай к своим. Алексей, давай ребенка! – распорядился невидимый голос.
       Папа стал осторожно класть меня на стол посреди комнаты, но только моя спина коснулась жестких досок стола, как нестерпимая боль пронзила все тело, помимо воли выгнувшееся дугой.
– Замри! – скомандовал невидимый отцу, – давай осторожно переворачивай на живот.
Меня положили животом на стол и аккуратно задрали рубаху.
– Та-а-ак, та-ак, это что же у нас за беспортошный казак тут такой? – успокаивающе игриво прогудел невидимый, – А ну-ка, парень, пошевели руками, – я пошевелил, – А теперь пальцами на ногах… хорошо. Чьи то твердые пальцы стали мягко прикасаться к моей спине, где то пронзала боль, и я что бы не кричать стискивал сильно зубы и извиваясь шипел.
– Ну, Алексей повезло, у твоего сына крепкие кости и только ушиб поясницы и затылка! Ну что, казак, – это уже мне, – Встать сам сможешь?
        Я, опираясь на руки, стал осторожно приподниматься и подтаскивать под себя ноги.
– Ну вот и отлично, – сказал опять невидимый.
Мне очень захотелось рассмотреть кто же это такой, внушающий такое спокойствие и уважение, и я повернул голову на его голос. Передо мной оказался не высокий, уже не молодой мужчина с редкими седыми волосами над одутловатым лицом с усталыми глазами. На нем был серый застиранный фартук, как у кузнеца, но только холщевый и в бурых разводах. Он сразу поймал мой заинтересованный взгляд и внимательно посмотрел мне в глаза.
– Здравствуйте, молодой человек, Степан Георгиевич, к Вашим услугам, – уважительно, как взрослому представился он.
– Спасибо Вам господин дохтур, а я уж думал, что один на свете остался, – возбужденно сказал отец.
– Постой, Алексей, – «дохтур Степан Георгиевич» мягко схватил ладонями меня за виски и задержал мою голову напротив своих глаз, – Тебя не тошнит, голова не кружится? – спросил он у меня.
– Не знаю…голова болит, – выдавил я. Понимание того, что со мной случилось, пришло ко мне намного позже.
– Ты за мальчиком присматривай, Алексей, у него сотрясение мозга, ему сейчас только покой нужен, – проговорил Степан Георгиевич, отпуская мою голову, – Ребенок похоже сегодня намаялся так, что взрослому на всю жизнь хватило бы и на дурку осталось, – устало закончил он, и ссутулившись повернулся ко мне, обтянутой желтой рубахой, спиной и отошел в угол, где стал чем то греметь, разложенным на высоком табурете.
Мне, то-ли от прикосновений «дохтура», то-ли от спокойной мирной обстановки и присутствия папы стало намного легче. Я перевел взгляд на отца. Он был в такой же, как у доктора желто-зеленой рубашке под портупеей и синих штанах, заправленных в высокие кавалерийские сапоги, на голове была его кубанка с красным верхом, которой он очень дорожил. На поясе висела короткая кожаная кобура, с другой стороны – шашка, когда-то красовавшаяся у нас на стене в горнице.
– Давай сынок, помогу тебе слезть, – ласково сказал мне отец и протянул руки.
       Вдруг, я почувствовал явственное напряжение, заполнившее комнату со стороны входной двери. Меня снова заполнил страх и оттолкнувшись ногами от стола я прыгнул отцу на шею.
– Есаул! Это что за бардак! Был дан приказ прочесать хутор, захватить всех уцелевших красных карателей и тушить пожары! – в сенях стоял, закрывая солнечный свет распахнутой двери, человек в высокой фуражке и почти в такой же форме, как у папы, и нервно жестикулировал руками.
– Не извольте беспокоиться Ваше благородие, господин Капитан, хлопцы уже всех причесали, шестерых в баньке под караулом держат и ферфлюхтер их, тож кажися живой еще! Пожары тушат два десятка, – вытянувшись во весь рост, со мной на руках, взволнованно доложил вошедшему отец.
– А это кто у тебя? – спросил «господин Капитан», указав подбородком на меня.
– Сын это его, в роду последний остался… – раздался сзади усталый голос Степана Георгиевича.
– Да, немного не успели, я тебя понимаю, Алексей, но это Война!.. – смягчившись, после короткой паузы, проговорил Капитан, – Что с твоим сыном? Не ранен?
– Никак нет, – смущенно выдавил отец, и мне показалось, что его голос предательски дрогнул, выдавая смятение, царившее у него внутри.
– Значит, говоришь, немец живой? – переходя на давешний, повелительный тон, но уже мягче, поинтересовался Капитан, – А эту нечисть пленную кто охраняет?
– Так точно, Ваш-бродь, пока живой поганец, – отвечал неторопливо отец, – Пленные в баньке, в соседнем дворе крестьянина Архипова, на караул выставлены казаки Булатов и Николенко.
– Алексей, если твой сын в порядке, то пусть подождет где-нибудь, а лучше отведи его в обоз, к селянам, нам еще предстоит с тобой много дел, – уже спокойно, но тоном не допускающим возражений, строго проговорил Капитан. – Да, распорядись, чтоб немца сюда притащили!
Отец, поставив меня на пол, быстро выпрямился.
– Разрешите обратиться, Ваше благородие, – медленно роняя каждое слово, обратился он к Капитану, – Этот ферфлюхтер, жинку мою с дитем не рожденным в хате спалил и сынка вот покалечил, разрешите я его…
– Разумеется Алексей, но только я его сперва допрошу и… ребенка может быть лучше убрать.
– Пошли сынок, – отец потянул меня к выходу, но я упрямо оттолкнул его руку и смело взглянул в лицо Капитану. Это был моложавый, худой человек с резкими чертами лица, короткие усы над тонкими губами и пронзительные стальные глаза, встретившись с которыми, я тот час уставился в пол, между его сапогами.
– Ты смотри, какой у тебя казак, Алексей, отчаянный, – усмехнувшись сказал Капитан, – Ладно, если ТЫ не против, то пусть посидит посмотрит.
Отец, усадив меня с краю на скамью, вышел во двор старостиного дома.
– Стежко! – зычно позвал он, – Давай сюда эту падаль!
Капитан в это время заговорил со Степаном Георгиевичем.
– Какие у нас потери, – тихо вздохнув, глядя в сторону, спросил он у доктора.
– Ну считайте все целы, бывало и похуже. Восьмеро ранены, трое из них совсем легко, один вывих и переломы – попадали хлопцы с коней пострелянных, двое тяжелых – один до завтра точно не дотянет…
– И?..
– Троих казачков мы здесь потеряли, имена и фамилии я переписал… Вот, – оглянувшись, я увидел, как Степан Георгиевич подал Капитану маленький листок бумаги, а тот, развернув долго смотрел в него понурясь, затем сложил и убрал в нагрудный карман.
– Где тяжелые? – после паузы спросил Капитан.
– Здесь, в соседней комнате, – обыденно ответил врач.
       Они вышли в соседнюю горницу, а я остался сидеть и ждать папу. Я сидел на лавке, поджав под нее ноги. Спина в пояснице еще болела – не выпрямиться, поэтому я сидел наклонившись вперед и оглядывал горницу старостиного дома. Стекла в окнах были почти все разбиты, занавески сорваны, цветы некогда стоявшие в горшках на подоконниках – гордость жены старосты – тетки Клавы, валялись по всему полу вперемешку с землей и черепками. Комод, когда-то привезенный на извозчике, старостой из города, стоял боком, как-то покосившись, сиротливо распахнув все дверцы и раскидав у ножек все свое нехитрое нутро. Лампадка в красном углу не горела, а иконы попадали. Самого старосты или кого-то из его семейства не было видно и слышно. От всего этого жуткого погрома мне стало не по себе. Я закрыл глаза и представил, что это просто гадкий, дурной сон и вот-вот я проснусь, рядом будет мама, как всегда заботливо хлопотать по дому, нальет парного молока, обнимет и успокоит. От осознания реальности происходящего, из моих глаз снова потекли слезы. Согнувшись, я упер локти в колени и закрыл лицо ладонями, что бы вошедшие люди, не видели моих слез, ведь я Казак, а казак может громко орать, ругаться, драться, но плакать – никогда!
Через какое-то время в сенях послышался топот нескольких пар сапог и возня, как будто в дверь пытались пропихнуть, что-то большое и тяжелое. Я оторвался от горьких мыслей, быстро протер ладонями мокрые глаза и уставился в дверной проем, из которого показалась сперва чья то желтая перетянутым ремнем спина вся в темных пятнах пота, а затем руки, поддерживающие какой то ящик из свежеструганных досок. Еще немного и я увидел второго дюжего казака, поддерживавшего с другой стороны новенький гроб, который они втаскивали в горницу, а за ними показался и мой отец.
  Из соседней горницы вышел мрачный Капитан и Степан Георгиевич.
– Ну что опять за балаган устроили?.. Есаул! – устало начал он.
Отец выступил вперед и, встав по стойке смирно, доложил:
– Господин капитан, ваше приказание выполнено! Пленный красный командир для допроса доставлен!
– Вольно есаул! Почему в гробу?
– Так идти он сам не может, носилок нету, – расслабляясь ответил отец, – Что под руки попало туда и сложили, все хлопцам потеха, а то после зверств, этих нехристей, – он указал рукой на гроб, – Совсем загрустили.
– Хорошо! Солдаты выйдите, есаул останься! – Капитан подошел к гробу и заглянул внутрь.
– Так-так, ну товарищ красный, если будешь отвечать на все вопросы, пристрелим быстро!
– Я и тьяк… опречьен… – послышался хриплый прерывистый шепот.
– Но, судя по твоим ранам, мучиться тебе еще сутки, не меньше, – сказал подошедший к гробу Степан Георгиевич.
– Степан Георгиевич, поможете нам с допросом? – спросил, как приказал Капитан.
– Что в моих силах, господин капитан, но… с пристрастием – без меня.
– Да это и не потребуется, его черти и так заждались, – недобро процедил Отец-есаул.
– Ну что, дружок-товарищ, я буду задавать тебе вопросы, а так как владею твоим лаем еще хуже, чем ты русским, то переводить будет вот этот достойнейший человек, – Капитан кивнул на доктора, – Понял?
– Найн…я…нъе пюту отвьечьять… – как старые, драные кузнечные мехи, прохрипел новенький гроб.
– Очень жаль, – растерянно проговорил Капитан, – Есаул! Я тебе обещал его! Бери! – и повернулся спиной к гробу, лицом ко мне, а я заметил, что на нем промелькнула хитрая ухмылка.
А мне стало невмоготу интересно, что это за Ферфлюхтер в гробу, который будет мучаться еще целые сутки. Я осторожно спустил ноги со скамейки, и поглядев вопросительно на Капитана, подковылял к тому месту. Зрелище потрясло меня, как потрясает, что-то увиденное впервые, о чем постоянно слышишь из рассказов, но никогда раньше не виденное. В гробу лежал истекающий кровью Кожаный, очень жалкий без своего кожаного шлема с очками и маузера, весь в крови, в растерзанной и распахнутой куртке, с перемотанными бурыми тряпками руками. Голова его была лысой! Лицо… Потом я не раз видел смерть, но это лицо: остро обтянутое грязной посеревшей кожей, с длинным кровоточащим шрамом через скулу и нос, впалыми глазами с совершенно бесцветными бровями и ресницами – не просто врезалось мне в память, оно стало моим символом смерти. А еще – запах, запах крови, нечистот и разложения, первый раз тогда я вдохнул этот «аромат».
Отец присел неторопливо на корточки, напротив Кожаного и глядя ему в глаза, тяжело роняя каждое слово проговорил:
– Скажи милок, как тебя отец с матерью назвали?
– Найн…ник-ферштейн…– отхаркиваясь кровью, прокашлял Кожаный.
– Как? – недобро прищурился отец.
– Он сказал, что не понимает вас, – сухо проговорил доктор.
– Тогда будьте любезны, господин дохтур, скажите ему, что я сейчас заколочу его в этом ящике и выложу на солнышке рядом с муравейником, щелочек тут полно… а мураши с мушаками дохлятину ох, как уважают...
Врач, гортанно прокаркал, череп резко повернулся на голос отца, распахнул обожженные свинячьи ресницы и прохрипел:
– Найн… Нье ньядо насьекомих… Спрашьиваите, ч-то вьям нужь-но… Но …, – тут он что-то сказал, гортанным слогом.
– Он просит, что бы после допроса ему была оставлена честь офицера, – перевел доктор.
– Погодь есаул, успеешь еще хлопцев поразвлечь, – Капитан резко повернулся на каблуках, мягко отодвинув меня в сторону и с гневом продолжил, обращаясь уже к Кожаному:
– О какой офицерской чести ты можешь просить, мразь!?! Ни один офицер не отдаст приказа своим солдатам колоть штыками беззащитных детей и стариков! Ни какой иностранный ОФИЦЕР не останется служить  банде кровавых ублюдков, уничтожающей свой же народ, как скот – женщин и детей!
Для меня было непривычно жутко слышать такие слова и наблюдать, как каждое из них, переведенное доктором на лающую гортанную речь, производила на изможденном болью, лице Кожаного эффект оплеухи.
– Он говорит, что приучен выполнять приказы любыми силами и средствами, а приказали ему остаться в России и служить большевикам, а они в свою очередь – не производя лишнего шума, производить Красный террор  среди нелояльного казаческого и зажиточного населения, а в качестве устрашения – пленных и крупный скот не брать и не хоронить, вместе с тем, заготовить максимум фуража для всей Красной бригады номер три, – перевел доктор ответ Кожаного ферфлюхтера.
– Интересно! – сказал после некоторой паузы Капитан, – Как его зовут, в каком он звании? Какая численность Красной бригады, в каком месте они расстались и где должны были соединиться? – начал он допрос.
Немец, что-то измученно стал булькать и хрипеть, а доктор продолжил переводить:
– Я, Ганс Крейцер – командир отдельного бронедивизиона Красной армии, имеющего в своем составе пять исправных бронемашин с пулеметным вооружением и силами обеспечения, приказ был получен мной двое суток назад. В саму бригаду, кроме нас входят: пять единиц полевых гаубиц, тринадцатый сводный срелковый полк с пулеметным взводом, эскадрон красной конницы и автомобильный батальон обеспечения… – доктор сделал паузу, переводя дух, а немец закрыл глаза и отвернулся.
Капитан, воспользовавшись паузой, достал и развернул карту.
– Где вы находились перед получением приказа и какой сектор тебе было приказано очистить? – обратился он к «ферфлюхтеру».
Кожаный открыл глаза и продолжил, глядя на карту:
– Бригада дислоцировалась в тридцати-тридцати пяти милях к северу отсюда. На время выполнения данного приказа, меня поставили командовать сводной ротой китайских интернационалистов  и красных матросов на двух грузовых автомобилях, а для усиления разрешили взять одну бронемашину. Сектор был назначен в пределах реки (он назвал нашу речку, в которой мы купались и брали воду) и шляха «Старочеркасская… - Ростов». Эта деревня стала вторым населенным пунктом, попавшимся нам.
– Где место сосредоточения после выполнения приказа?
– В местечко…, в пяти милях от станицы, которую бригаде поставлено усмирить полностью, на выполнение приказа мне было дано двое суток, а затем…, – переводил доктор.
– Так!!! – взволнованно перебил его Капитан, – Значит красные готовят штурм нашей Станицы, а атаман об их планах не знает!
– Кто командует Красной бригадой?
– Комиссар Шульман и комбриг Захаров – бывший ротмистр, – закончил переводить доктор, но Кожаный прохрипел еще что то, – Он говорит, что сказал правду… И просит его простить и исполнить его просьбу.
– Черти простят, скоро… – зло пообещал отец.
– Есаул!.. Дай ему свой наган с одним патроном, – сделал нервный жест Капитан в сторону гроба.
– Но господин Капитан! Вы же обещали! После допроса… мне его! – насупился отец.
– Да, обещал солдату! Но потом я пообещал честь офицеру! И не твое собачье дело указывать мне! – закричал он на отца.
– Да, он всю мою семью… Сынка покалечил, – грозно продолжал отец, – Да я с красными воюю только из-за них!..
– Папа! – решил я встрять в сору, двух симпатичных мне людей, – Он не поджигал маму и не бил меня, это эти сделали, с косыми глазами, которые по птичьи говорят! И Иртыша они тоже убили…
– И будь добр, вынеси его отсюда! Смердит! – добавил Капитан.
На миг воцарилась тишина. Немец повернул ко мне измученное серое лицо и слабо улыбнулся, отчего на его черепе проступил волчий оскал, но уже не такой страшный, как недавно. Стоя на незримой границе жизни и смерти, что-то меняется в человеке, и в этом хищном звере в человечьем обличье тоже. Передо мной лежал простой истерзанный человек, когда-то, может быть, и возомнивший себя богом…
– Данкэ…, – чуть слышно прошептал он. В тот момент я понял, что могу простить его за свой страх смерти, за его принадлежность к кровожадным разбойникам, в миг перечеркнувшим мою жизнь и мое детство, в общем за все пережитое мной в это утро.
Отец, перевел свой сердитый тяжелый взгляд на меня и, медленно его черты стали разглаживаться.
– Есаул, ты слышал мой приказ? – спросил после паузы Капитан, – Выполняй! Доктор Вы свободны, – и Степан Георгиевич неторопливо пошел в соседнюю комнату.
Отец позвал с улицы двух казаков, и пока они поднимали и корячили гроб со стонущем пленником, достал из кобуры наган, открыл барабан, высыпал на ладонь все патроны, затем вставил один, остальные сунул в карман, захлопнул и поднеся к глазам, слегка повернул барабан.
– Жди тут, – бросил мне сердито и вышел вслед за казаками.
Капитан, держа в руке карту, нервно прошелся по горнице взад-вперед, о чем-то напряженно раздумывая, потом сложил и убрал в свою сумку.
– Как думаешь, казачок, одолеем мы эту нечисть? – подмигнув мне, задумчиво спросил Капитан.
– Так точно, Ваше благородие, – выпрямляясь и вытягиваясь, как отец, звонким детским голосом ответил я.
Капитан вместо улыбки помрачнел, подошел ко мне и потрепал по волосам. Я поднял лицо и увидел, чуть заметные тропинки слез на небритых щеках, вмиг постаревшего Капитана.
– Спаси господи Рассею…, – сказал он чуть слышно.
– Папа говорит, что плакать для казака это позор, – спокойно заметил я.
– Твой папа – герой, мальчик. Побольше бы нам таких… Россия взорвана изнутри, как гнилой нарыв и весь красный гной выполз наружу. Казаки устали от бесконечной войны, царя нет, отечества, как такового, тоже, никто не хочет воевать, да еще большевистские языки бередят им души и давят на больное, а не воевать, значит погибнуть от рук таких вот отбросов, которым большевики платят золотом, награбленным в храмах. Надо сражаться до последнего, до полной победы или смерти! Другого пути у нас и у казаков нет. Понимаешь?
– Хму, хры! – громко раздалось из угла комнаты, это Степан Георгиевич, остановившись в проеме смежной комнаты, перебил излияния Капитана.
– Вряд ли такие высокие истины доступны ребенку, господин Капитан, но, поверьте старому человеку, если никто из взрослых не прислушивается к здравому смыслу, то вести пропаганду среди детей просто постыдно, – резонно изрек доктор и Капитан смутившись отошел.
Тут на дворе раздался резкий звук одиночного выстрела. Стальные глаза капитана мгновенно высохли, он перевел взгляд со Степана Георгиевича на дверь и снова стал высоким, резким, подтянутым офицером, и жестом остановив меня на месте, пошел на улицу. Я не хотел опять садиться на лавку и рассматривать жуткий погром старостиного дома и тоже пошел вслед за Капитаном.
Выйдя во двор старостиного дома, я застыл как вкопанный: в грушевом саду, под деревьями, напротив крыльца лежал староста с огромным кровавым пятном на рубахе, а у него в ногах, лицом вниз – тетка Клава, рядом, в неестественно вывернутой позе, на боку лежал их сын Прошка, а сверху, из ветвей старой груши свешивалась окровавленная ручонка младшей Наташки. Мне стало очень плохо, я зашатался и чуть не упал с крыльца.
– Погодь казак, не падать! – поддержал меня под локоть, стоявший сбоку здоровенный солдат, – Батька тебе, что не говорил, что казак падает только от пули иль от горилки? – шутливо подытожил он и посадил меня к себе на руки.
– Алексей! Тут малец твой! Поди прими, что ль, – прокричал он куда-то в сторону.
Подбежал отец и перенял меня к себе в руки, обнял и с беспокойством стал выговаривать:
– Я ж тебе, сорванец ты эдакий, наказал в доме побыть, куда ж ты во двор полез.
– Там в доме все разбито и тебя нет.
– А здесь, интересней?
Потом, обратившись к казаку, поддержавшему меня, сказал:
– Василь, возьми пару хлопцев, Капитан приказал, немца прикопать где-нибудь в огороде. И где Стежко?
– Да вон он, груши жрет, – хмыкнув, указал рукой в сторону старостиной семьи Василий и пошел со двора.
– Стежко! Ты какого лешего там делаешь?! – повернувшись вместе со мной, грозно прокричал кому-то отец.
Послышался тяжкий топот сапог и прерывистое сопение кого-то очень большого. Отец поставил меня на землю и я тот час обернулся. Перед нами стоял вытянувшись во весь огромный рост медведеобразный заросший диким волосом казак, с бешено выпученными глазами, что-то быстро дожевывающий.
– Слушаюсь Ваше превосходительство, господин есаул! – громогласно проревел Стежко.
– Слушай приказ, казак! Иди на соседний двор, где в баньке пленных красных держим, и вместе с караульными привести сюда эту мразь. Где твоя винтовка!?!
– Тут, господин есаул! – Стежко не нагибаясь протянул руку за угол крыльца и выудил за ремень винтовку, в его лапах, показавшуюся детской игрушкой, – Разрешите идти?
– Выполняй!
Отец встал между мной и распростертыми телами семьи старосты и потянул меня за руку к воротам.
– Пошли, сынок, на завалинке посидим.
Я покорно поплелся за ним, быстро ходить пока еще было больно.
– Вот так, сын и проходит детство, – говорил мне отец, – Меня тож однажды батька привел смотреть как он бычка нашего валить будет… А потом заставил меня из кружки кровь бычью хлестать. Ох я и блевал потом и слезы в три ручья лил. А батька мой – твой дед, крутой нравом казак был, разложил меня на лавке и давай ремнем учить. Нас четверо пацанов у него было и две дочери – тетки и дядьки твои, а я, вот, младший.
Меня покоробило такое сравнение живых людей и бычка, но я не придал этому значения.
– Пап, а кто они такие? – решился на вопрос я.
– Кто, сынок? – не понял отец, выводя меня за распахнутые ворота дома старосты.
– Ну эти, в шинелях и ферфлюхтер который?
– Враги, нелюди, – напряженно ответил отец, садясь на лавочку у забора, – Садись давай, рядом.
– А откуда они взялись и что им мама наша сделала? – спросил я, садясь рядом.
– Я ж говорю тебе – нелюди кровожадные, нечисть из преисподней! Мы им ничего не сделали, а они крови нашей хотят! – раздраженно ответил отец.
– А ты с Капитаном и казаками где был, – упрямо продолжал я спрашивать.
– Где, где! Много вопросов задаешь! Посиди молча успокойся! – мрачно обрубил он мои вопросы.
Я побоялся дальше раздражать папу и уставился на противоположный дом. Это был дом дядьки Архипа, так его все звали, зажиточный крестьянин, второй человек на хуторе после папы и старосты. «Что интересно с ним стало?» – подумал я.
Тут ворота дома дядьки Архипа распахнулись и вышел огромный Стежко с «игрушечной» винтовкой на плече, за ним, гуськом стали выходить странные люди со связанными сзади руками. Первым шел рослый человек средних лет в полосатой рубахе без рукавов и в черных штанах заправленных в офицерские сапоги, за ним шли понурые «шинели», но уже без своих шинелей, шапочек и винтовок, я с удивлением увидел, что под шинелями у них были разноцветные кофточки с длинными во всю грудь и живот застежками, заправленные в солдатские зеленые штаны. Последним показался, выталкиваемый прикладами двух угрюмых казаков испуганный молодой парень в распахнутом черном бушлате и таком же, как у первого, одеянии, но в ботинках. Отец поднялся с завалинки и жестом показал Стежко, что бы подвел их к нему.
– Братцы! Куда Вы нас ведёте? А? – оборачиваясь и по-собачьи заглядывая в глаза, растерянно лепетал выталкиваемый молодой.
Тут мне показалось знакомым лицо одного из подошедших. Я медленно спрыгнул со скамейки и направился к пленникам, поставленным рядком перед нахмурившимся отцом.
– Есть кто из вас, красных гнид, кто не понимает по-русски? – обратился отец чужим, металлическим голосом к стоящим перед ним.
– Ускоглазые эти все понимают, только сказать толком не могут. Псы комиссарские, – неприязненно сплюнул сквозь зубы, тот который шел первым.
– Ты, кто такой будешь? – спросил его отец.
– Старшина второй статьи Цыгин, – представился тот, и подумав добавил, – Иван.
– Я тут с тобой знакомиться не намерен, – грозно осадил его отец, – Разговорчивый больно!
– Я, нет, вон тот – да, – кивнул Цыгин в сторону молодого, стоявшего в конце со склоненной головой и тихонько подвывавшего.
– Молчать я сказал! – цыкнул отец на «старшину», – Не боись, гниды, допросов не будет! – сурово пообещал он.
– Пап, – дернул я отца за полу его гимнастерки, – Пап, вон этот, – я показал пальцем в середину строя, – Он маму мучил, а потом прикладом ударил.
Отец, протянул руку и с молчаливой яростью выдернул указанного мной из шеренги, так, что у того затрещали застежки на цветастой кофточке, подтянув к себе, посмотрел в перекошенное от страха плоское лицо, и отпихнув на вытянутую руку рванул шашку из ножен. Я еле успел отпрянуть в сторону – отец молниеносно коротко рубанул, и кровавые брызги полетели в разные стороны. Жертва его ярости упала в траву с разрубленной надвое, словно полено топором, головой.
– Нет! Не надо! Я не виноват… Это все они… Не надо-о-о!.., – зарыдал, заголосил по-бабски молодой, плюхаясь на колени в конце шеренги, запахло нечистотами.
– Тьфу, понос комиссарский, – плюнул в его сторону отец. Присел, повернувшись ко мне лицом, и стал, не глядя вытирать шашку о цветастую кофточку зарубленного интернационалиста.
– Ну вишь, сынок, пришло время тебе становиться настоящим Казаком, – приговаривал он, старательно вытирая оружие об одежду трупа.
        Я тоже, присел на корточки, напротив отца и стал смотреть на блестящую сталь, мерно водимую отцом по некогда голубой шелковой рубашке, потом на то, как красная густая лужа пробивается к моей босой ноге сквозь травинки. От растекшегося красного озера, с плавающими в нем корабликами плоти, устремлялись в разные стороны десятки густых ручейков. Какая-то мошка вспорхнула из травы и понеслась прочь от красной волны, муравьишка, пробегая мимо по своим делам, задержался и попробовав своими усиками кромку красной жижи, тотчас стремглав понесся в обратную сторону. Что чувствовал тогда я? Не помню, наверное, ничего особенного, ничего запоминающегося. НИЧЕГО!
       Что было потом? Кажется отец отвел меня к нашим хуторским, собравшимся на окраине, многих своих друзей я не нашел, да и взрослых осталось всего-то несколько человек. Рядом оказалась тетя Катя – папина сестра, которая стала обнимать меня и поливать слезами. Потом двое казаков позвали в помощники себе дядьку Егора и деда Мишу с его лошадкой и телегой. И я безразлично наблюдал, как они несколько раз приезжали и выгружали перед нами тела людей, когда-то бывших нашими соседями и друзьями. Бабы выли, а оставшиеся в живых мужчины раскладывали привезенных, закрывали им лица тряпками и нервно курили. Потом стали копать могилы. Измученный и шокированный разум уже не испытывал никаких эмоций, после всего увиденного, накатила такая пустота, что все детские боли и радости потерялись в глубине подступающей бездны безразличия.
        Помнится мне стало там невмоготу и я пошел по нашей единственной улице на другую сторону поселка. Проходя мимо ворот старостиного дома, я заметил только побуревшую и пожухшую траву, на том месте, где отец учинил свой страшный суд.
Весь наш двор выгорел целиком, обуглились яблони и груши, на месте нашего большого, красивого дома возвышалась одинокая закопченная печь с дымящимися вокруг смердящими головешками.
Солнце уже опустилось низко. В это время мама всегда звала ужинать. Опять воспоминания стиснули болью грудь и спину, предательски защипало глаза, но, сжав кулаки, я пошагал прочь, к околице.
За околицей, первое, что бросилось мне в глаза, это груда искореженного, дымного металла, с четырьмя колесами сбоку, возвышавшаяся на обочине. Около нее стоял казак, и сдвинув свою фуражку на затылок, скептически рассматривал ее.
– Оп-па! Сынок Есаульский! – заметил он меня, – А ну к, Алексеич, подь сюда.
Я недоверчиво переступая босыми ногами, подошел к этому казаку.
– Во, Алексеич, что твой батька сотворил! – восторженно высказывал мне казак, – А мне, вот Капитан велел хоть один пулемет отсюдова вытащить…
– А что это такое, дядь?
– Эт, красная броня, парень, и кабы не твой тятька – лежать бы нам всей сотней на этом полюшке… И щас бы не мы их, а они нас в штабель складывали, тама, – казак небрежно ткнул рукой за груду железа с колесами.
– Дядь, а откуда Вы узнали, что я есаульский сынок? – спросил я казака, делая шаг и заглядывая в указанную сторону.
– Да, о седом мальце тут все говорят, другого не сыщешь…, – прогудел себе под нос казак.
Но я пропустил его слова мимо ушей – я увидел странную и одновременно страшную картину. На противоположном краю зеленого поля чернел неширокий ров, из которого кто-то выбрасывал песок и глину. Рядом на земле сидя и стоя курили с десяток казаков. Чуть в стороне, повернувшись ко рву, стояли отец, Капитан и Стежко, а на другом краю рва возвышалась целая разноцветная стена из тел в коричневых шинелях, разноцветных кофточках и черных бушлатах.
        Как-то давно, на какой-то праздник, мама с отцом привезли меня в Станицу, в храм божий, и там, рассматривая иконы и красивые росписи по стенам, я увидел сценку Страшного суда – дыра в земле, с вырывающимися из нее языками пламени, а по краю дыры, стоящие и лежащие в беспорядке люди, с перекошенными лицами и воздетыми к небу руками, а над ними, в ярком свете – суровое, но с добрыми глазами лицо в святом нимбе. Я как завороженный двинулся к этой сцене.
        Я шел, и мне казалось, что вот сейчас из этой ямы вырвутся, вслед за комьями земли, языки пламени и все стоящие и сидящие вокруг, возденут руки и с перекошенными лицами обратятся к небу. Но из черной ямы продолжал выбрасываться песок, а в облаках не появился святой лик, вместо него под тучами накручивали круги вороны, привлеченные горой трупов. А так хотелось в тот миг чуда…
        Отец и Капитан стояли ко мне спиной, но один из сидевших на земле казаков, увидел меня и что-то сказал, указав на меня рукой с цигаркой. Отец тут же повернулся и быстро зашагал ко мне по полю.
– Ты что здесь делаешь!?! – рассержено приблизился он ко мне, – Кто тебя отпустил? Ну Катька! Сейчас я ей врежу, дуре пустой! – ругался отец, поднимая меня на руки и направляясь к груде железного хлама на дороге.
– Да там все воют, матерятся и трупы воняют, голова болит и скучно, – умиротворяющее залепетал я на ухо папе.
Он остановился и посмотрел мне в глаза:
– Дурачок, а здесь, думаешь интересней будет? Не щенячье это дело – волков рвать… пошли отведу тебя обратно.
– Нет! Я хочу с тобой! Ты сам сказал, что б мне казаком становиться! – запищал я.
– Я т-те дам, казаком становиться! Не порот давно?!
– Никита! Возьми этого пузыря и держи покуда мы там не закончим! – обратился отец к казаку у железок.
– Слушаюсь, есаул! – ответил казак Никита и принял меня с отцовых рук.
Отец, передав меня, повернулся и ушел к яме, а Никита поставил меня на землю и крепко сжал руку.
– Навязали тебя на мою голову…, – недовольно проворчал он, – Но, прав твой батька – не щенячье это дело…
А я как завороженный ждал появления пламени из ямы, но вместо этого из ямы вылетал песок, а потом вылез чумазый Цыгин, за ним – Молодой в тельняшке. Сидевшие казаки, побросали окурки и поднялись, с винтовками в руках. К ним подошел отец, о чем-то переговорил с Капитаном, потом с Цыгиным, молодой заулыбался. Двое матросов, в сопровождении нескольких казаков, зашли за штабель тел в шинелях, бушлатах и кофточках. В это время из ямы стали подниматься оставшиеся трое китайцев, но отец, подбежав к краю, ударами ног в подкованных сапогах посбрасывал их обратно на дно ямы.
– Добро! Патроны бережет, да и сталь благородную нечего марать, – прокомментировал увиденное казак Никита.
Тут мы увидели, как гора трупов стала медленно обрушиваться в черный зев, и в тот же миг до нас донесся приглушенный, не человеческий вой ужаса.
– Да…это им похлеще вшивого мешка будет…, – продолжал комментировать себе под нос Никита и перекрестился.
Стоявшие там казаки тоже, все как один начали креститься, а двое матросов, стали поднимать с земли и кидать по одному в яму, оставшиеся трупы. Вой понемногу затих. Когда все было кончено, Цыгин обессилено плюхнулся на землю, а молодой, глумливо в полуприсяде, хлопнув себя по ляжкам, спрыгнул в заваленный трупами ров, откуда был виден по пояс, и начал там отплясывать, что-то выкрикивая. Цыгин сидел рядом с танцующим, уронив голову на сложенные на коленях руки, а казаки стояли вокруг, хмуро наблюдая за происходящей скверной.
– Во беснуется красный, совсем умом повредился! – резюмировал Никита.
Тут, краем глаза, я заметил, как Капитан сделал какое-то движение, и грянул громкий, резкий выстрел, рассеявший безмолвие степи. Молодой на миг замер, и не закончив своего движения в дикой пляске, пропал за краем рва. Цыгин поднял голову и тяжело поднялся с земли, подошел к краю, посмотрел туда и подняв лопату начал неторопливо засыпать ров, потом к нему присоединились еще несколько казаков, взявшихся за лопаты.
От увиденного, я был в состоянии близком к помешательству, меня лихорадило, и я снова впал в забытье, повиснув на руке Никиты.

– … А есаул то наш, каков, а? Как он ловко к краю плетня из подлеска по-пластунски, а потом гранатку под броню, ррраз и все! А, каков! Ядрен казак!..
– …Надоело все… Баста! Красные, белые, черные, зеленые… Надоело! Я домой хочу к своим в Орловщину… Кровища вся эта, стоны, взрывы, нутро и без этого само выворачивается, невмоготу уже! Китайцы эти – черти злющие! Их даже сами комиссары боются…, – это бубнил пьяным голосом Цыгин, – Видал я однажды как они одному офицерику пленному вшивый мешок устраивали – это у них любимая игрулька: сколько продержится и что потом от него останется… Ставки делают, как на скачках… Ходили по всем казармам с большим кожаным мешком – блох и вшей собирали, не брезговали даже в портках копаться… набрали столько, что мешок сам шевелился…
– Ну ни-чо, мы тож сегод-ня ы-х знат-но приче- Ик -сали, – Стежко заплетающимся языком, – Под столь-кими жмуриками, неболь-но то и повизжишь. А взвыли они слааав-но… Ык! А ты эта, еса-ула ншего не боись, а то он уж всех красных и китайцев готов перерезать тож… Мне капитан говорит, ты,  Стежко обороняй ншго нового шофера, а то… Вон оно как…
– Слышь, а этот Ваш исаул, как его там, он чо того, помешался? На пепелище все копается…
– Не-е-еа, ик… Не мудрёно и свих-нуться… Твои дружки бым-шие его жинку брюхатую живьем сожгли… Маль-ца чуть не погубили, он вон поседел весь, тля им в душу, су-уки вы не русские… Хр-р, – Стежко смачно схаркнул.
– Ты-ы это, не заговаривайся, комисаров и китайцев мне в друзья не записывай!..
– Дык, тыж с ими приперся, значить таковский будешь, как и они, – угрожающе пробасил Стежко.
– У тебя и так башка пустая, а ты еще и горилки туды наплескал – совсем с соображением туго стало! Никогда я не был с ними за одно… Никогда! Взяли меня на дороге домой немецкие кордоны, а потом, когда уходили, передали красным, как трофей, а те, или давай к стенке за дезертирство, или вставай в строй… Так вот…
Звуки разговора стали удаляться, и я снова провалился в темную муть.

        Кто-то настойчиво пытался разжать мне веко правого глаза, темнота сфокусицировалась в озабоченное лицо Степана Георгиевича.
– У мальчика, похоже, нервный шок. Да, еще вдобавок и физическое истощение, – говорил он пристально разглядывая мой правый глаз и взяв двумя пальцами за правое запястье.
– Ох-хо-хо, да что ж это такое твориться, Господи ты боже мой… За что ж это все напасти на ребеночка бедного… Ох-хо-хоо…, – послышались вздохи тети Кати.
– Ох-хо-хо, – передразнил доктор бабский тон, – Уже говорил Алексею, что ребенку нужен только покой и присмотр! Тебе, баба, теперь скажу! Покой! Поняла!?! Мы уходим завтра, и вы тоже, и чтобы мальчику ничего не рассказывать и не напоминать о том, что он пережил!.. Впредь будешь давать ему горячий бульон и клади на лоб мокрую холодную тряпицу! И ни каких кошмаров и потрясений. А там, все глядишь, еще наладиться.
– Наладится, наладится, Бог даст… и наладится…, – продолжила причитать тетя Катя.

– По ко-о-оням! – шум и лязг сбруи десятков всадников, затарахтел мотор.
Ко мне, лежащему на мешках в телеге, подошел отец. Обострившиеся черты, гладко выбритого побледневшего лица – ярко выделяются черные усы, бравый казак, в кубанке. Склонился надо мной и поцеловал, кольнув усами, в лоб. Потрепал по волосам, улыбнулся и вскочил на коня.
– Береги мне казака, Катя! Как своего родного сына береги! Береги как Сына!
– Сотня!!! Рысью ар-р-ш! – прогремел голос не видимого Капитана.
Я, несмотря на слабость, приподнялся на локтях, душили слезы, но я их уже не боялся.
– Папа!!! – но отец, взмахнув рукой, устремился вслед за своими казаками.
Пустота в груди, слезы в глазах и тетя Катя рядом. Добрая недалекая моя тетушка, что бы я без тебя делал… Где ты сейчас, что с тобой стало?
Мы уходили спасенные и живые из разоренного, мертвого хутора, оставляя брошенные пустые дома, пепелища и еще… могилы друзей и врагов – последние пристанища Людей!
        Как же я был тогда еще мал. Позднее мне рассказали, что это время в нашей истории назвали Гражданской войной, но для меня она была и осталась Первой и самой страшной Моей войной. Война полыхала и громыхала где-то в стороне от нашего Хутора, я слышал о ней из разговоров мамы с соседками, и только по их вздохам и ахам мог судить о значимости происходящих событий. Да еще к отцу частенько приезжали какие-то вооруженные казаки в форме, отец обнимался с ними, как с родными, они гостили у нас не долго и уезжали вместе с отцом. Потом он всегда возвращался, запыленный, уставший, не бритый, на коне и при оружии. Раздавал подарки и ложился спать. В тот роковой солнечный день война явилась к нам в дом… Явилась внезапно и жутко, когда отца рядом не было, захлестнула кровавой волной, затопило мое щенячье сознание морем крови с плавающими на нем корабликами плоти бывших людей. Папа, где же ты был? Почему ты возвратился, что-бы не успеть? Но ты привез мне тогда самый лучший подарок – жизнь.
 ***

        Голос Седого, сопровождавший эти образы в моей голове, затих. Я медленно просыпался, выбираясь из видений иного мира, в который меня погрузил Седой.
Я приходил в себя. Меня бил озноб и жар одновременно! Все эти образы были такие живые, что я, казалось, переживал чужую жизнь, как свою собственную! Неужели такое возможно?
– Тебе ехать уже пора, – тихо проговорил Седой.
Я посмотрел на часы – до поезда оставалось меньше пятнадцати минут.
– Ты откуда знаешь когда мне ехать? – спросил я Седого, в ответ он только пожал плечами.
Этот человек, в моих глазах все больше терял свою заурядность и обыденность. «Наверное у него врожденные способности к гипнозу, а время поезда он узнал из билета, который торчит у меня из нагрудного кармана куртки, пока я был в отключке», – подумал я успокоительно. Но ведь ничего плохого со мной не произошло, я просто слушал увлекательную историю и сам, как бы принимал в ней участие. Тут я дернулся к карману с бумажником! На месте…
– Не боись! – устало проговорил Седой, – При мне тебя никто не тронет, если на поезд не торопишься, то могу продолжить, а то сказка эта долгой получается…
– Подожди, Седой! Объясни, как это, о чем ты такое рассказываешь, и что со мной происходит? – засыпал я его вопросами.
– Хотел бы, да сам не понимаю, может ты и объяснишь потом, ты же образованный… Ну что, хочешь дослушать или домой пора?
Сказать, что я был заинтригован, значит не сказать ничего! Я был ошарашен, заинтересован, напуган и просто страстно желал всей душой узнать продолжение, а затем, найти время, что бы просто поговорить с этим человеком. Но сегодня заканчивалась моя командировка и я должен был сесть на поезд, что бы вовремя прибыть на работу, а иначе увольнение в «24 часа» за прогул, с «волчьим билетом» вместо трудовой (шел 1973 год). Искушение остаться было так велико, что у меня появилось чувство – если я не останусь, то потеряю гораздо больше чем хорошую работу.
Как говорил кто-то из великих классиков: «Чтобы бороться с сильнейшим искушением, надо ему поддаться!»
– Давай, рассказывай свою сказку дальше! – сказал я Седому, закрывая глаза.
 ***

«Жарко – сил нет… На небе не облачка, а если же дождь и пойдет, тогда лапы ныть начнут. Ладно, потерплю… В тени лучше, язык сам вываливается от жары, дышать тяжело… ОН куда-то уехал на коне. ОН себя Хозяином называет – его дело, но он тут самый сильный и я его люблю. Самку свою беременную и щенка мне оставил – их я тоже очень люблю, но его сильнее. Сказал, охраняй Иртыш. Я и охраняю… Лежу тут на жаре, есть невмоготу, а воду я уже всю выпил. Жара такая уже с самого утра!.. Фу! Ветерок из-за забора – чем это таким противным тянет? Гнильем каким-то… От этих что ль, у калитки? Нет! Стоять! Чую – злые они, души волчьи, глаза змеиные, до чужого жадные и кровь любят. Твар-р-ри разор-р-ву-у!!! Быстро вскочить, рывок, до первого совсем близко… Защитить Хозяина в его щенке и его самку!.. Еще рывок, прыжок – уже чувствую зубами его горло! Как громко щелкнул сучок под лапой… Больно! Почему я не дотягиваюсь до его горла, ведь тварь не сдвинулась с места!?! Как больно я ударился грудью о землю, почему нет сил встать?.. Не-е-ет!!! Я лежу и от боли не могу даже вздохнуть, а эти гадины спокойно прошли мимо меня невредимыми! Почему? Почему я не смог защитить тех кого люблю?.. Как жарко… и Больно… Солнце перестает палить, наконецто тень… Я слепну, не слышу ничего, чувствую только этот мерзкий запах… Простите меня любимые…Как жаль…»

         Я очнулся на тряской телеге от удушья, грудь горела, воздух с трудом поступал в легкие, слезы жгли глаза. Что это было? Что за сон или видение? Иртыш, это был наш Иртыш, и я стал им во сне и пережил его последние мгновения жизни. Простой, но благородной собачей жизни.
Мы, уцелевшие после красного террора, ехали обозом из четырех телег, нагруженных житейской суетой и нехитрым деревенским скарбом, окольными путями к городу Ростову, там, как говорил Капитан, должны еще быть отряды Добровольческой армии генерала Деникина .
– Вон оно как случается то Кать, – неторопливо говорил Дед Миша, управляя своей лошадкой с телеги, – При царе-батюшке мы значить жидов гоняли, помнишь как, за черту оседлости в двадцать четыре часа… А теперь вот они нас, да есчо и похлесче…
– Да полно тебе Миш, какие же это жиды были? Одни инородцы супостаты эдакие…
– Ты не спорь со мной! Знаю что говорю! Энто ж краснопипые были, так? А они от чего у нас завелись? Не знаешь! А я скажу! От рыворюции, а хто евто паскудство учинил? Жиды! Вот и получается у нас так как я и говорю…
– Да-а-а, не зря ты дед Михаил газеты из Станицы заказывал, – встрял в разговор дядька Сидор, шедший рядом с телегой, за плечом у него была длинная винтовка.
– А за что ж мы тех жидов били? Зачем людей против себя злили? – запричитала тетя Катя.
– Зачем, зачем, жиды они жиды и есть… – пробубнил дед Миша.
– А что же жиды не люди, что ли? Вера только другая, а так жили соседями, не тужили.
– Цыць глупая баба! Ведь сказано – Христа они продали! Да и не тебе решать хто люди, а хто нет! Одно слово – жиды! Вот теперя терпим от них… 

        В Ростове Добровольческой армии уже не было, а власть захватили опять красные комиссары. Пикет вооруженных рабочих на въезде в город пропустил наш обоз спокойно, только забрали все винтовки и осмотрели содержимое телег, но ничего больше не взяли. Большой город разбросал горстку селян выживших в красном терроре по своим окраинам и закоулкам, как будто проглотил. Дед Миша, сказал, что в рабочей слободе у него внучатая племянница должна быть и высадил нас с тетей Катей у железнодорожного вокзала. Тетя Катя хотела сесть на какой-нибудь поезд, но это было бесполезно. Пассажирские поезда ходили раз в неделю, билет было не достать, а на военные эшелоны не пускали – часовые на площадках били прикладами или норовили ткнуть штыком.

Тетя Катя…
        Один добрый дядечка – железнодорожный инженер взял ее не старую и еще красивую казачку к себе в дом, и меня тоже, как ее сына.
– Ты, смотри, никому тута не сказывай, что не мой сынок, не говори о моем горюшке, никому не перечь, а самое главное называй меня мамкой. Ты понял? Если так будет, то нам с тобой тута тепло, сыто и покойно станет, – нежно увещевала меня тетушка.
Она была бесплодна и, когда отец в разоренном хуторе передал меня ей – своей сестре, на попечение, она была, вне себя от счастья и стала относиться ко мне действительно как к родному сыну.
– Здравствуй, мальчик, как тебя зовут? Меня Никанор Трофимович, а тебя? – тощий и высокий дядька с седыми волосами и добрыми глазами на сероватом морщинистом лице, своим видом и обращением чем-то напомнил мне Степана Георгиевича.
– Он что у тебя еще и немой? – обернулся Никанор Трофимович к тете Кате.
– Да что ты, Никанорушка, контуженный он – в село наше бомба из пушки залетела, а он за околицей игрался с робятками… Робяток тех всех побило при его очах, а он вот…
– Да-а-а, война проклятая, когда же все это кончится!

       В тихой, уютной квартире железнодорожного инженера мы провели с тетей Катей больше года, но так, за все время нашего там пребывания я не проронил ни слова, я просто не хотел говорить, меня и так понимали, а большего мне было не надо. Уже почти закончилась гражданская война и все смирились с красной властью, а я привязался к тете Кате как к родной матери, как вдруг, однажды…
На небе не было ни облачка, ярко светило утреннее солнце, весело щебетали птицы. Во двор вошла моя МАМА! Живая, улыбающаяся, в каком то новом ярко-белом, светящемся платье.
«Здравствуй сыночка», – сказала ласково, обняла меня и повела в дом.
«Кушать хочешь? Сейчас кашки сготовлю. Поешь?», – посадила меня за стол и начала хлопотать у печки. Потом села напротив. Сердце переполняла забытая радость! Вот она мама, живая, любимая! Стоит только протянуть руку. Душа рвалась к ней! Хотелось броситься к ней, прижаться, закопаться лицом в складках ее платья и реветь навзрыд, никого не стесняясь. Я страстно хотел поговорить с ней, рассказать ей все, что со мной приключилось. Но я сидел как параличный, не в состоянии двинуться с места или открыть рот.
 «Благослови тебя Господи!» – обратилась ко мне Мама. «Ничего не бойся, сынок! Держись во что бы-то не стало. Помни – един защитник у нас Господь-Вседержитель, молись ему и слушайся… Тяжелая година предстоит тебе, но любовь моя всегда с тобой будет! Когда тяжко совсем придется – встретимся…Не скорби и не плачь» Слезы подступили к закрытым глазам, нарушая течение сна – почему мама так говорит? – «Но я хочу с тобой, я люблю тебя, как же я без тебя!?!» «Не сейчас сынок…», – грустно проговорила мама: «Люблю тебя единственного моего! Возьми крестик этот, носи его всегда на себе, прячь от врагов и не снимай…» Мама наклонилась ко мне и одела мне на шею тонкую не весомую цепочку, а потом встала и начала таять в дыму, защипало глаза, силуэт ее померк, а на смену пришел уже другой – резкий, холодный и злой огонь, проколовший закрытые веки острыми иголками. В спальне надо мной ярко зажглась электрическая лампочка, и больно обрезало со сна глаза, но главная светлая мысль согревала душу: «Мама все-таки жива!». На шее и на груди я явственно ощущал теплое присутствие маминого крестика.

        После таких снов – живых и ярких, реальных и манящих, так не хочется просыпаться, поначалу бывало даже больно настолько, что не хотелось дальше жить… Но жизнь сама настойчиво разжимала крепко сведенные веки и варварски врывалась в неокрепшее детское сознание повелительным криком.
– Всем встать! Никому не двигаться! Царская, белогвардейская, анархистская или иная контреволюционная литература в доме есть?!? – грозно, как приказы, выкрикивал кто-то вопросы.
– Что вы! Господин-товарищ главный комиссар, – тихонько залепетала тетя Катя, – Мы люди маленькие, пролетариату сочувствующие…
– Ага-а, сочувствующие! Конечно! А хто третьего дня меня! – ПРОЛЕТАРИЯ, быдлом сраным обозвал? В душу МНЕ плюнул! Хто-о!?!
– Тихо, товарищ дворник! Вы свидетель, а не обвинитель, пока! Ведите себя прилично! Начинайте товарищи обыск!
Никанор Трофимович в одном исподнем белье стоял на середине комнаты, понурясь и безвольно опустив свои длинные руки. Тетя Катя причитая и рыдая, сидела на краю большой кровати, стыдливо придерживая ворот ночной рубашки. А по комнате ходил незнакомый, угрюмого вида мужчина в кожаной фуражке с красным околышем, в кожаном черном пиджаке, кавалерийском галифе, заправленном в высокие сапоги. В дверях скрючился наш дворник – задира и пьяница. Люди в бушлатах и шинелях стали приносить в комнату книги, выталкивая дворника в комнату, пока он не оказался рядом с Никанором Трофимовичем.
– Это что за книга? – грозно спросил Незнакомец, подняв с пола какую то книгу и вертя ее в руках.
– Гоголь, Мертвые души… – подавленным голосом отвечал Никанор Трофимович.
– А эта?
– Уложение железнодорожной службы, там же написано…
– А вы вместо того, что бы умничать, гражданин инженер, задумайтесь о своей участи! Вы разве не знакомы с декретом Совнаркома о признании вредными и контрреволюционными ряда старорежимных изданий!?! Что читать не умеете?
– Знаком… Умею… Но это же книги…
– Во-во! Книги! – раболепно приседая рядом с чекистом, хриплым голосом заблажил дворник, – Давеча, я ему дрова помог тащить, приволок в комнату дрова-то, а там… все полки с книгами! Я ему – накой тебе дрова еще, отдай мне половину, у тя ж вона скоко на протопку! А он мне – да ты-и! Козли-ище! Да пле-е-евелы! Так прям и оплювал меня Пролетария! А потом и эта казачка недобитая прибегла и давай меня поносить! Быдло-о дескать! Да сами вы бы-ыдлы! Тьфу-у!!!
– Мы это уже слышали, товарищ дворник! Отойдите теперь, не мешайте! – строго осадил его чекист. Дворник послушно, как дворовой пес отбежал в угол и замолчал.
Чекист с важным видом поднимал с пола книги, пролистывал их, некоторые вверх тормашками, как будто бы ища что-то и бросал обратно на пол. Тут между страниц одной из книг он наткнулся на какую-то бумажку, и с победным восклицанием, выхватил ее и поднял над фуражкой.
– Ага-а-а! А это что такое!?!
– Ох деньжищи то какие, – выдохнула тетя Катя.
– У-у-у ты-и! Богатеи-и недо-о-резанные, – прогундосил из своего угла дворник.
– Та-а-ак! Значит храним старорежимные деньги!?!
– Это моя покойница жена спрятала несколько лет назад, – уныло подтвердил Никанор Трофимович.
– Значит, надеемся на возвращение старого режима? Контреволюция!!! – не слушая никого громогласно резюмировал чекист.
– Я и не знал…
– Собирайтесь! Все! – тут его взгляд упал на меня, сидящего в кровати на одеяле, – Что с ребенком, почему плачет, от чего седой?
Тетя Катя разрыдалась.
– Болезный он! Господин… Гражданин-товарищ Комиссар! Бомбой он контуженный, сыночек мой бедненький, – она бросилась ко мне, плюхнулась рядом на кровать, накрыла с головой одеялом и крепко прижала к себе.
– Так, товарищ Поддыбо! Подгони к подъезду машину и загружайте все это барахло, – повернувшись к столпившимся в дверях незнакомым шинелям и бушлатам, начал деловито распоряжаться чекист, – Яцков, обеспечить конвой этой контре!
– А вы что расселись! – это уже нам с тетей Катей, – Одевайтесь! И вы тоже, гражданин Инженер! Или в подштанниках поедете?
И я первый раз прокатился на Моторе, сидя в кузове на тюках с книгами и вещами, рядом с тетей Катей и сильно осунувшимся и постаревшим Никанором Трофимовичем, под напряженными взглядами четырех вооруженных чекистов.
        Когда мы приехали в ЧеКа, Никанора Трофимовича куда-то увели, и больше я его уже не видел, тетя Катя рыдала в голос и просила нас не трогать, что мы не кому зла не причинили и не причиним. Нас с ней подвели к какому-то столу, заваленному бумагами. За столом сидел важный дядька в пенсне, во френче и в папахе с красной звездой. Наш конвоир положил перед ним какой-то листок, тот взглянул сперва на тетю Катю, потом в листок и набросился на конвоира:
– Почему без очереди!?! Ты кретин, видишь сколько у меня дел и каждое приговора ожидает! Или не видишь? А ну давай их в барак ко всем, потом по списку будем разбираться!
– Прошу прощения, товарищ комиссар, ошибся, как нашло чего-то, – забормотал конвоир и потянул плачущую тетю Катю в сторону.
– Хотя, постой! Тут ребенок, не надо в барак, – остановил его комиссар, хватая бумажку.
– Так, что тут… Казаческое происхождение… Контрреволюционная деятельность… Все ясно! Бабу – в трудармию , а парня, – он посмотрел меня из подлобья, над пенсне, – Как фамилия?
– Васильчиков! Контуженный он, болезный!.. – сквозь слезы запричитала тетя Катя.
– Тебя не спрашивают! Ребенок знает свою фамилию?
Я не хотел с ним говорить и насуплено промолчал. Больше всего на свете мне хотелось, что бы здесь оказался папа со своей сотней казаков, и что бы он разделался бы со всеми этими чекистами и комиссарами, как с теми китайцами.
– Так, действительно контуженный! Его в детдом, там ему будут фамилия и семья новая пролетарская, и подлечат! Все! Увести! – закончил свой суд комиссар и что-то надписав на бумажке, передал ее конвойному.
Мы спустились по лестнице, тетя Катя перестала плакать и отрешенно молчала, наш конвойный взял ее за руку и отвел к кучке вооруженных людей, стоявших перед подъездом. Тетя Катя не сопротивлялась, когда ее взяли под руки двое матросов и повели за дом. Конвоир вернулся ко мне.
– Ну что седой! Пошли, – и взял меня за руку.
Ненависть к этим людям, таким с виду простым и знакомым, но таким чужим и жестоким, переполнила меня. Я резко выдернул свою руку, и со всей мочи прыгнул каблуками на ногу конвойному и не обращая внимания на его вой и проклятия бросился вон из подъезда этого дома. Кто-то пытался меня остановить за рукав пальтишка, но я бежал с такой силой, не помня себя, что кусок рукава, затрещав, остался в кулаке хватавшего. Я вырвался за ворота на улицу и бежал, бежал, бежал, пока хватало сил. В какой то подворотне я, тяжело дыша, остановился. Отдышался и огляделся: я был ОДИН, я был НА УЛИЦЕ и уже начинало темнеть.
– Глянь Санек! Кто это к нам забежал? – послышался сзади грубый мужской голос.
– Ишь ты, какой беленький! Небось контра! Ха-ха-ха, – ответил ему хрипловатый мальчишеский голос.
– Эй, ты кто такой будешь? – я обернулся на меня уставились двое оборванцев, один молодой мужик с короткой реденькой бороденкой и тощий парень постарше меня.
– Чо молчишь, язык со страху проглотил? – обратился ко мне парень.
Я помотал головой из стороны в сторону.
– Чо, немой, штоль?
Я качнул головой в знак согласия.
– Уймись Санек, – сделал ко мне шаг мужчина, – Ты что такой оборванный? – спросил он, указывая на мой оторванный рукав.
Это я то оборванный? Я нервно засмеялся в ответ и ткнул пальцем в его дырявую куртку и штаны.
– Все, нормалёк, Саня, Муха, этот нашим будет! Свой! – прокричал куда-то в подворотню мужик.
– Давай знакомиться! Это Санек, я – Карп тут главный, а вон подходят Муха и Макарка, мы тут бедуем все вместе. А тебя как звать?
Мне нравилось молчать – вжился в образ, и я отрешенно хмыкнув, пожал плечами.
– Ну тогда Седым тебя звать будем! Есть хош? – закончил свой разговор Карп, – Пошли к нам.
Меня приняли в шайку беспризорников. В тот же день мы перекусили черным хлебом, запили разбавленной водкой и легли спать. Я тогда первый раз в своей жизни попробовал водку, она была разбавленная, но все же водка. Голова моя закружилась, стала очень тяжелой и я мгновенно отключился от жестокой действительности, свернувшись калачиком в подвале у теплых труб.

        Я ехал в кабине мотора, рядом сосредоточенно рулил Цыгин… На мне почему то была длиннополая китайская шинель, а на руке красная повязка… Не может быть! Нет!!! Но тут я заговорил голосом отца.
– Помнишь, Иван, что Капитан наказывал: дожидаемся сумерек, потом подъезжаем к секретам и представляемся разведбатальоном Крейцера…
– Да помню, есаул, вызубрил как гимназистка, – нервно перебил меня Цыгин, – Ты сам-то усы свои спрячь и глазенки щурить не забывай.
Ненависть опять переполняла меня, нервная дрожь не позволяла спокойно сидеть в кабине мотора. Хлопцы в кузове тихо матерились на кочках и рытвинах – тоже были не рады такой поездке. Да в седле бы было сподручней… Но в седлах сейчас было около половины отряда, они обходят вокруг шляха через подлесок, с другой стороны, лагерь красной банды, расположившейся в трех верстах от нашей Станицы, а мы – около тридцати переодетых казаков, на двух грузовиках с пулеметами въезжали по дороге в расположение красных. Сил маловато, патронов еще меньше, а красных намного больше, чем у нас патронов.
Хитрый план Капитана – ударить в сумерках с фланга и с тылу и малыми силами рассеять врага, потом взять в Станице подмогу и на утро переловить всех головорезов.
Быстро темнеет. У обочины показались огоньки папирос – секрет красных.
– Куня, ты что ль? Черноморец, мать!.. – крикнул Цыгин одному огоньку и спрыгнул с подножки.
Я нащупал в кармане револьвер, если что, успею пристрелить этого «перекати-поле». Куня с папиросой в зубах вышел из кустов на обочину и по-дружески обнял Цыгина, а он заговорщицки обхватив за плечи, повел Куню за машину… Все по плану. Я перелез на место Цыгина и выпрыгнул на встречу второму «секретчику». Он сидел на корточках, вполоборота ко мне и курил, его винтовка лежала рядом. Балбес! При моем приближении он поднял на меня свое лицо с зажатой в губах самокруткой. Опухшая морда и свинячьи глазки под мятой бескозыркой – красная пьянь. Финка выскользнула из рукава шинели прямо в ладонь и одним точным движением открыла широкий красный рот под кадыком красного. Пнув сапогом хрипящий мешок в черном бушлате, обернулся к мотору. Со вторым дозорным все было не так тихо – за машиной слышалась какая то возня. Подбежав, я увидел, что казак в кузове, державший удавку, явно переоценил свои силы – Куня извивался в воздухе и пытался вырваться из винтовочного ремня, захлестнувшего шею, а Цыгин тянул его вниз за ноги. Медлить было нельзя, второй грузовик с хлопцами уже подъезжал и тарахтел саженях в ста от нас. Остановятся – заглохнут. Финка метнулась вперед и отработанным движением  в левый бок завершила страдания бедолаги Куни. Прости Господи, душу грешную… Так надо!
– Все! Хорош возиться!.. Поехали быстрее… – я посмотрел на Цыгина, он стоял на коленях над телом «секретчика» и смотрел на свои окровавленные руки.
– Иван, вставай!.. Ехать надо!.. – сценическим шепотом окликнул я его.
Цыгин встряхнулся от моего голоса, вскочил на ноги, обтер руки о бушлат и молча пошел на свое место, за руль, а я вскочил к себе.
– Знакомец то мой был… Единственный нормальный во всем этом сброде… Надо ж так… – растеряно бурчал Цыгин, ковыряясь с рычагами и педалями машины.
Я ничуть не жалел о содеянном – красные перестали быть для меня людьми. И поэтому Цыгину ничего не ответил.
Два небольших грузовика, набитые вооруженными людьми, подпрыгивая въехали в расположение красной бригады и остановились. Несколько палаток: офицеры, штаб, лазарет. Все остальные сидят и лежат кто где, винтовки собраны в пирамиды. Прямо перед нами на дороге – два броневика и несколько моторов, за ними нацелились зачехленными стволами в проступающие на небе звезды пара гаубиц, ближе к подлеску – табун стреноженных лошадей. Слишком уверены в своей силе. Не ожидают! Угадал капитан, молодец, жаль что не из казаков!
От одной из палаток отделился темный силуэт в кожаной тужурке, хлопцы в кузове опомнились и закопошились вытаскивая пулемет, кто то спрыгнул на землю.
– Крейцер, это Вы!?! Почему не докладываете!.. – раздался визгливый пришепетывающий голос, ближайшие к нам солдаты стали оборачиваться и подниматься на ноги.
«Что ж они там с пулеметами так долго возятся!»
– Иван, сигай из машины! – сказал я Цыгину, хватая карабин и выпрыгивая со своей стороны из кабины.
Протяжно начал наш Максим, потом, с другого грузовика коротко подхватил Англичанин, силуэт в кожаной тужурке смешно задергался и отлетел на палатку. Не стройно в разнобой подхватили две дюжины винтовок, мои хлопцы быстро рассыпались и били краснопузых в упор, и кое-где штыками. Наконец то долгожданный шум боя, нервная дрожь прошла будто и не было. Быстро осмотрелся, около лошадей обозначилось какое то движение – саженей двести, стрелять не рискнут.
«Где же капитан с хлопцами, чего медлит…», – прыгаю во второй мотор к английскому пулемету.
– Дай пару раз туда! – перекрикивая шум и лязг, тяну пулеметчика за рукав в сторону табуна.
– Ты чо, Лех, там же кони!
– Не туда, черт, рядом гляди, – казак быстро перекидывает ствол на другой борт и бьет куда я указал.
Угар драки… Шум, грохот, крики, треск! Пять патронов в обойме – все в цель, четыре в кармане – заряжать некогда, в нагане шесть, потом финка. Еще один бушлат споткнулся о мою пулю и упал, шелковая кофточка метнулась к винтовочной пирамиде, вскидываю наган, небольшое упреждение на бег, почти не целясь, дернулся ствол – шелковый не добежав до винтовок нескольких шагов, отлетел в сторону. Китайцы быстрее всех опомнились, справа уже начинают отстреливаться.
«Где же капитан!!!», – я вижу неестественно выгнутое тело в распахнутом бушлате у радиаторной решетки нашего мотора: «Эх, Цыгин, Цыгин!»
И тут срывается с места табун красных коней, с диким ржанием они стреноженно семенят в разные стороны, а за ними из подлеска со свистом и гиканьем вылетают наши… Все! Как сказал бы Цыгин –  Баста!
Станица осталась свободной, пушки и броневики стали нашими. Красная банда разбежалась. А вот станичники и наш атаман…
– Вы что же это оглоеды понаделали! Зачем комиссаров порубали!?
Просторная изба, столы убраны. Седые старейшины и уважаемые станичники расселись по лавкам у стен – Сходка, на середине стоит наш атаман и грозно ругает нас за победу.
– Вы почто на них напали? Они ж с миром пришли! Договаривались с нами о выкупе, почти договорились, уходить собирались, а тут вы, басурмане так вас рас так, налетели!..
– Остынь атаман! Дай слово сказать! – пытается встрять Капитан.
– Замолкни! Тля бледная! Это ты все хлопцев науськиваешь рубиться! Неуемный до крови, хуже китайцев! Уж жидовские комиссары мира хотят, мириться приходят, а такие как ты…, – окончательно осатанел атаман.
– Мириться? С пушками и на броневиках!?!
«Эх Капитан, Капитан, куда полез, это же не казачьей лавой врагов давить, тут повиниться надо было, а потом и рассказать как дело было. Ладно была-не-была».
– Слова прошу! Погодьте казаки сгоряча решать! – поднял я вверх зажатую в кулаке кубанку.
– Сядь и не вылазь, поганец! Ты с этим белым за одно! – зло заорал на меня атаман.
– Нехай гуторит!.. Пускай скажет! Казак все-таки!.. – нестройно загудели старики у стен, я всех их знал с детства, а они меня.
Я старался как мог, неказисто, но с душевным жаром описал события последних трех суток. Как напали на след карателей – вырезанную и сожженную дотла деревню, как догнали их в моем хуторе, про боль и потерю свою рассказал, да про то, как рубил подлых нелюдей. Как мог распинался перед Сходкой, только зря! Сухие души стариков, повидавших и не такое на царской службе остались сухими, а остальные уважаемые станичники были на стороне атамана.
Потом была холодная изба для воров и насильников, а в ней я и Капитан. Капитана куда-то увели. Потом меня связанного били. А потом…
– Решением совета народных комиссаров РСФСР и советом народных комиссаров Кубани…, – связанные за спиной руки и помятые, но довольные хари уцелевших китайцев…
– Эх кажаки, кажаки…, – слышу я рядом с собой сипение знакомого голоса, поворачиваю к нему голову. Капитан предстает передо мной в ином виде: он избит и сломлен, лицо все разбито, кое-где сочится кровь, распухшие кровоточащие губы западают в беззубый рот, он как и я связан, бос и в одном исподнем.
– Так шначит…, отфоевалищ мы ш тобой Алешка, – пытается улыбнуться мне Капитан, – Штаничу чолько шаль, не ветают кажаки кому души швои вручают…
– А ну заткнулись там! Суки х.., б.., на…
«Измена!!! Те, кого мы били, ложась костьми, собраны здесь, как лучшие гости, и кем? – теми, кого мы от них же защищали! Неужели это все? Почему меня? Нет! Еще не все! Я вырвусь и перегрызу глотки этим красным наемникам! Я… Почему руки не слушаются? Босые ноги тяжелы, как в колодках… Господи… Только не виселица! За что такой позор, как вора? Жил по укладам казачьим, за поруганную честь мстил по законам человеческим, землю свою от врагов защищал! А теперь как вора и убийцу без отпущения грехов вешают… Господи… Господи… Прости меня грешного и все прегрешения мои вольные и не вольные. И еже си на небеси, да святиться имя твое, да пребудет царствие твое на земле, как на небесе, прости меня раба твоего грешного! Прости Господи красных и атамана нашего, и всех кто с ними ибо не ведают они, что творят… Прости, Господи!.. Прости, земля русская и прощай… Ну Аннушка встречай гостя дорогого! Недолго в разлуке мы с тобой были!!!»
– … приговор привести в исполнение!!!
– Оте-е-е-ц!!!!!!!! Па-а-а-а-па!!!!!!!!!!!
Я просыпаюсь трезвым, как стеклышко, в ледяном поту… Нет!!! Не может это быть сном! Значит, и отца моего тоже нет…

– Ножи-ы, топоры-ы заточаю-у-у! Примуса-а починяю-у-у! – как дьяк в церкви, тянул заунывно Карп, раскачивая ногой шатун своего точильного круга.
Мы оборванные, голодные и злые, человек пять, таких же сирот войны, каким был и я, терпеливо сидели на другой стороне улицы, вжавшись спинами в холодный камень стены дома. Сидели и делали вид, что просим милостыню, а на самом деле внимательно следили за Карпом и прохожими. Если моргнет в сторону какого-нибудь, тот час поднимаемся и идем по разным сторонам улицы за бедолагой и в ближайшей подворотне наскакиваем. Один в ноги бросается, другой камнем по голове бьет, а остальные рыщут по карманам и за пазухой.
– Теперь твоя очередь, – пихнул меня локтем в бок Муха-татарчонок и протянул мне камень.
Я со страхом посмотрел на обломок сероватого кирпича у него в руке, потом на Муху.
– Бери скорей, тупица, Карп уже показал…, – прошипел рослый Санек, поднимаясь на ноги.
Я схватил камень, тоже поднялся и пошел за всеми. Санек с Макаркой перешли на другую сторону улицы и я наконец увидел кого сегодня будем подламывать. Это оказался низкорослый мужичонка странного вида, одетый в пестрый татарский халат и разноцветную тюбетейку, он шел со стороны барахолки и в руке нес саквояж. Не здешний – хорошую добычу выбрал Карп, приезжий – это верняк.
Санек махнул нам рукой и самый резвый из нас – Муха, обогнал приезжего и забежал в подворотню. Санек догнал нашу жертву и дернул его за рукав, останавливая напротив подворотни.
– Дядь, отсыпь махорочки, – жалостливо и в тоже время нагло вымолвил он.
И когда приезжий повернулся к Саньку, Муха, неслышно выскочив из подворотни сгруппировавшись упал к нему в ноги, а Санек изо всех сил толкнул его на Муху. Жертва падает, ничего не успевая понять, а в ту же минуту к нему должен был подскочить я и со всей дури врезать камнем по «тыкве». Все было расписано и отрепетировано Карпом с точностью до секунды, как часы, но в этот раз наши «часы» дали сбой. Мой драный ботинок зацепился подошвой за камень мостовой и я споткнувшись замешкался, а мужичонка закряхтев, стал подниматься, но спасая ситуацию, на него сверху навалился Санек.
– Седой, давай живей, падла!!! – прокричал мне он.
Я бросился вперед и уже занес свой камень над тюбетейкой жертвы, как он поднялся на четвереньки, стряхнув Санька и повернул ко мне свое плоское лицо.
– Дэти! Ви сьто тэлать? Са сто?!?
Такая знакомая чужая щебечущая речь… Плоское лицо, раскосые глаза. Но только он безоружный морщинистый старик с жиденькой бороденкой, тюбетейка свалилась с бритой головы, а узкие глаза полны ужаса. Волна дикой ярости взметнулась от куда-то снизу и утопила в себе разум.
– Сволочь! Краснопузый! Китайский комиссар! – с каждым тихим выкриком, я опускал булыжник со всей силы на его переносицу.
– Да погоди ты, итак уже пришиб, кровянкой всех мараешь только, – Санек схватив меня сзади в подмышки, оттаскивал от неподвижного южного гостя.
– Ты смотри-ка, Седой заговорил…, – молвил один из ребят, деловито обшаривая карманы жертвы.
После дела только и разговоров было, что обо мне. Ребята стали приставать с расспросами, кто я такой и что раньше делал?
– Ну-ка куцые! Отстаньте от малого, не в себе он счас! Давайте ка мне карманы свои выгребайте! – разрядил ситуацию Карп.
– Та-ак что у нас сегодня есть? Чего нам бог сей день послал? – приговаривал Карп копаясь в награбленном.
Большую часть он забирал себе и куда-то прятал.
– Эт на восстановление порушенного, – всегда глубокомысленно изрекал Карп, забирая и унося в свой угол, все самое ценное.
Тогда меня ребята зауважали, но это всего лишь краткий миг моей жизни, не более года, горячий, разбойный, разудалый миг. Потом, уже после НЭПа, я с болью и грустью вспоминал свою невинную жертву, бедного узбека, привезшего продавать в далекий северный город свое нехитрое рукоделие. Зачем все это было со мной? Почему я был таким? Не знаю! А потом…

Каменный город Ростов. Грязь. Голод. Тиф. Смерть.
        Облава!!!
        В сумерках чоновцы  в оцеплении и чекисты в полотняных перчатках и повязках на лицах хватают всех нас, грязных, голодных, больных, оборванных беспризорников и бродяг, сажают в грузовики и гонят на окраину города. Тех кто лежит и не может идти сам, кидают в телеги, где лежат тифозные трупы, которые потом вывозят за город. Карп – тощий молодой мужик, бросается в сторону, разрывает оцепление чоновцев и бежит в подворотню. Мы безразличные от голода спокойно смотрим, как один из чоновцев быстро вскидывает винтовку и стреляет Карпу в спину. По громкому «оху» и шлепку о мостовую, мы понимаем, что он попал. «Молодец!», – стрелявший с похвалившим чекистом неспешно направились к тому месту откуда слышались стоны, затем мы безучастно наблюдаем, как еще живого Карпа за руки и за ноги, раскачав закинули на телегу. Он был атаманом в нашей ватажке, чему то учил, кого то бил… От состояния голодного транса нас отвлекали только блохи, множество злых и всегда голодных блох.
Вот бы стать такой блохой! – ни голод, ни тиф, ни Чека, ничего не страшно и чекистов можно всех перегрызть в свое удовольствие… Пузо хоть кровью ихней набить… Грузовики едут на окраину города, на железнодорожную товарную станцию. Как она звалась в старые времена не знаю, может быть также, но мы услышали ее название от здоровых и сытых чекистов – «Сортировочная».
        Ночь! «Сортировочная» – грубо намалеванная надпись на потемневшей фанере, прибитой к железнодорожному лабазу. Для кого-то эта надпись сталась последними буквами, последними символами жизни, видимыми сквозь щели старых скотовозных вагонов, увозимых прочь из города.
        Здесь нас сортировали белые халаты. Опухших и совсем ослабевших от голода, огняных от лихорадки, бормочущих какой-то бред, тех отпихивали в сторону и загоняли в вагоны, отсортировывали по настеленным доскам, как скот. Тех же кто посильнее и здоровых, кто мог нормально ходить и отвечать на вопросы – отводили в лабаз, где заставляли полностью раздеваться, брили все волосы наголо и выдавали сухую прожаренную одежду и… кормили горячим бульоном. У меня были друзья на улице, целая ватага, мы вместе воровали, курили, ели и спали в теплых подвалах. Сортировочная разделила нас – я остался голый в лабазе, а они уехали в вагонах, меня ждал санприемник и жизнь, а их… В санприемнике одна девочка, моя ровесница, поведала мне, что ждало их и куда уходили вагоны.
– Это недалеко от города, там целое поле огорожено колючей проволокой, туда выганяли всех кто мог еще держаться на ногах, а кто уже не мог встать, тех, чтобы не дотрагиваться, перебрасывали вилами. А потом, через день, когда и те за колючкой попадали – облили керосином и подожгли, и вагоны тоже… А потом землей все пепелище забросали и уехали.
– А ты откуда это знаешь?
– А я только от голода сильно ослабела, я не больная была, но выйти сама не смогла. И двое дядечек-чекистов, сперва хотели меня вилами подцепить и выкинуть, а потом один другому сказал, что я хорошенькая и меня они отпихнули в сторонку. Они меня накормили, переодели и дали посмотреть, что дальше будет… А потом… Потом так больно было… я стала плакать, больно внизу до сих пор… Но дядечка чекист сказал, что бы я не ревела и что теперь я сама могу себе на хлеб зарабатывать, потому что уже бабой стала… Их благодарить должна.
 ***

Я снова открыл глаза. За окном вокзала была уже ночь. Рядом, прислонившись к стене, сидел Седой с закрытыми глазами. Он молчал, а из под закрытых век поблескивали два полусухих ручейка.
– Вокзал закрывается! Освободите помещение! – громко отразившись от стен, резонировал у меня в ушах чей-то торопливый голос.
Седой открыл глаза, они были черны или в тусклом свете слабых вокзальных лампочек я не заметил его белков.
– Пошли что ли ко мне, – прокряхтел Седой, тяжело поднимаясь со своего стула, – Посидим, побалакаем, а завтра билет свой поменяешь и поедешь себе спокойно…
И тут я начал понимать, что за «сказку» рассказывал мне Седой. Он рассказывал и показывал свою жизнь… Вот так просто распахивал мне свою душу, мне – первому встречному. Я поднялся вслед за Седым, взял свой чемодан и его сумку и последовал за ним.
Седой привел меня в старую котельную, в небольшой закуток без окна, отгороженный от общего зала деревянной перегородкой. Там стояла ржавая раскладушка, тумбочка, табуретка и давно потерявший свою изящность круглый стол на выгнутых ножках.
– Проходи, куртку снимай, тут у меня жарко, садись, сейчас чем-нибудь перекусим.
Седой достал из тумбочки початую бутылку водки без этикетки, пол буханки черного хлеба и банку соленых огурцов.
– Послушайте, Седой, – уважительно запинаясь начал я свой вопрос, – О чьей жизни Вы мне повествовали, так красочно?
Седой, наливая водку по стаканам, скривился, как от зубной боли.
– Да так, малец один… Ты это давай тут без «Вы» наслушался я этого… На допросах! Давай по простому по-русски! Ты! И чокнемся!
Мы выпили по пол стакана и закусили огурцами. Водка оказалась очень крепкая.
– Что? Крепка? – добродушно ухмыльнулся Седой, – Это моя собственная водочка, ты такой нигде не попробуешь! По-нашенски, по-человечески делаю.
Я разомлел в тепле после водки и умиленно, дружески глядел на этого чудесного человека из глубинки.
– Я пережил все! – продолжил Седой свой рассказ, не дожидаясь моего согласия, – Военный коммунизм, голод, кровавые чистки 30-х и получив маломальское образование в школе ликбеза, куда меня перевели после интерната тюремного типа, встал к станку. Волей-не волей пришлось проникнуться идеями коммунизма, ходить на собрания и демонстрации, радоваться и кричать «Ура». Жизнь брала свое! Я был молод и красив, хотя и седой, но многим девчонкам это нравилось. Я работал по двенадцать часов в сутки у станка, ходил в кружок механиков – интересовался машинами, готовился подавать документы на механический. Влюбился. Но что примечательно, я ни разу не помню себя в зале кинотеатра! Хотя меня и звали туда, но все фильмы, так или иначе были тогда о гражданской войне, а я старался как можно скорее стереть свое злое детство из памяти. Друзьям и знакомым я объяснял свою не любовь к кино усталостью, или работой.

        Тут мои глаза стали закрывать сами собой и я снова безвольно уронив голову на стол окунулся в пучину вещего сна, раскрываемой Седым души.
***

        Трудно забыть такое, еще труднее простить… Но в те далекие времена души людей обезумели от страха и ненависти, места добродетели не осталось, стремившимся выжить приходилось выбирать между злом и смертью, выбиравшие жизнь, были вынуждены выбирать между еще большим ЗЛОМ и снова смертью и так до самого конца… До смерти!
Мама! Мамочка! Я все помню, я не предаю тебя, твою память! Я не собираюсь предавать свой род, я всегда помню кто я, кем и где рожден. И никому у меня не отнять мое самое сокровенное – Мою Память! Я не забуду кому я обязан своим рождением и жизнью, а кому – сиротством и отнятым детством! И не прощу! Но сейчас рядом со мной была Она – моя любимая, такая же как и Ты, нежная и теплая, как частичка самого меня, оставшегося в солнечном прошлом. Любовь! Впереди виделась жизнь с ее радостью и светом, хотелось жить, забыть обиды, любить и наслаждаться счастьем …
        В моей жизни, не гаданно, не жданно, появилась ОНА – Любовь!
        В ликбезе  она учила нас правописанию и правильной постановке речи. Никогда не забуду ее лицо и руки. Узкие ладони продолжались длинными красивыми пальцами с ухоженными ногтями. Вьющиеся каштановые волосы она всегда прятала под косынкой, красивый ровный лоб без намека на морщины и аристократически тонкие черты лица: прямой тонкий нос, острый подбородок, узкие скулы, выразительные губы и ГЛАЗА! Ее глаза, они горели яркими звездочками на ее лице и, словно излучали искренний свет, когда она учила нас, как правильно держать карандаш, как выводить пером на бумаге буквы, как грамотно произносить слова; и метали обжигающие молнии, когда кто-нибудь из нас ленился или начинал грубить.
        Любочка была моложе меня, но хорошо образована и воспитана, из интеллигентной семьи. Она свято верила в идеи коммунизма-социализма и, как и ее родители, старые Большевики, боготворила Ленина. Хотя я и был постарше Любочки, но, как и она был совершенно не сведущ в делах любви, при этом мне не составило труда отбить себе право у других ребят с нашей группы, провожать ее после занятий домой. Она была искренне доверчива, как ребенок, но с крепким волевым характером. Мы много гуляли вечерами по парку, держались за руки и горячо обсуждали разные темы. Я влюбился в нее без памяти! Не мог ни о чем думать, кроме как о предстоящей вечером встрече в ликбезе и долгой прогулке по темному парку. Потом она учила меня танцевать… Первая и последняя моя любовь…
        Мы танцевали! Надсадно играл граммофон. В моей руке была осторожно зажата ее нежная тоненькая ладошка, другой рукой я бережно обнимал ее тонкую талию. Я не чувствовал ее невесомой руки на своем плече, передо мной были только ее глаза, излучавшие сейчас только теплую нежность и счастье. Я готов был утонуть в огне этих глаз, кружась в этом танце до конца жизни. А потом закончилась пластинка и был теплый вечер в парке… Она обхватила меня за шею, и встав на цыпочки приблизила свои губы к моим. Сквозь рубашку я почувствовал ее разгоряченное крепкое тело со всеми выпуклостями и впадинками – сладкое возбуждение пронизало меня всего от колен до кончиков волос, не в силах контролировать себя я крепко обнял ее, прижимая к себе еще плотнее и как можно осторожнее прикоснулся своими губами к ее…
        Мы встречались еще долгое время, ходили на танцы, посещали разные кружки, она познакомила со мной своих родителей. Я им понравился и мы всерьез задумывались о свадьбе, мне предложили жить у них, но я не хотел стеснять этих милых интеллигентов своими уличными манерами и продолжал жить в рабочем бараке.
– Свадьба? Успеется! Сперва надо человеком стать, а то ты у меня такая образованная, интеллигентная, а я что? Буду в технический документы подавать!
Сентябрь тридцать девятого года – бабье лето в самом разгаре, только что счастливый вернулся с танцев из парка, брызги шампанского и утомленные солнцем, завтра надо на завод, но снова неумолимая жизнь вносила свои коррективы:
– Так! Товарищ, как Вас там… Та-а-ак, Васильчиков… Вам письмецо… Писать то хоть умеешь?
– Обижаете товарищ почтальонша, ликбез закончил!
– Ну тогда вот, повесточка. Держи! Чо уставился? Пляши! Распишись вот здеся!
        Армия тогда была в чести, великие имена, могучее вооружение! А у Любимой была гордость за меня и плохо скрываемые слезы.
На вокзале я увидел ее в последний раз… 

Школа танкистов.
– Ать! Ать! Ать, р-рраз, два! Васильчиков, выше тяни носок! Рррёо-о-та-а песню запе-е-вай!
И письма Любимой! К ней и от нее, каждую неделю.
«Дорогой мой, ненаглядный… Никогда не думала, что буду так горячо желать увидеть кого-то, кроме мамы и папы…»
«Милая моя, Любимая, как мне не хватает твоих глаз в этих суровых солдатских буднях, ты не представляешь, ты не представляешь, как мне не хватает твоей поддержки здесь…»
– Товарищи красноармейцы! Вы все прекрасно знаете, что мы находимся на переднем крае нашего Советского государства! Враги не дремлют и могут затесаться среди нас! Поэтому Совет комиссаров округа решил – все письма посылаемые вами домой и получаемые вами, должны быть не запечатаны! Это необходимо для того, чтобы более старшие товарищи проверили написанное вами и, если необходимо, исправили бы некоторые политически неграмотные фразы.
        И прочая и прочая… Все это сгинуло в Войне вместе с нашим мехкорпусом .
…
– Итак, товарищи красноармейцы, перед вами боевая машина! Танк Бэ-Тэ-пять!  Р-рразговорчики, там! У этого танка есть гусеницы, двигатель, башня и пушка…
– Товарищ комиссар, а когда нас будут учить на нем ездить?!
– Одно порицание тебе Васильчиков! Доложишь своему командиру! А ездить вы на нем не будете! Вас всех, и Вас товарищ Васильчиков, в частности, будут здесь учить управлять этой боевой машиной и вести огневой бой с врагами Советской власти! Всегда, товарищи красноармейцы, даже во сне вы должны помнить и никогда не забывать, что наша советская родина это одинокий остров, свободы и равенства в море капиталистического рабства и буржуазного бесправия! Волны которого спят и видят, когда бы нас захлестнуть, захватить и утопить в крови!
– Дык… у тим же мори як риби плавали б на батьковшине…, – Редько, новобранец из Западной Украины, мрачно сплюнул сквозь зубы себе под ноги.

Июнь 1941 года – наш мехкорпус уже неделю, как был приведен в боевую готовность, мы этого ждали! Война!
Наконец-то всем нам дан приказ к танковой атаке на врага!
– Васильчиков, полный газ! – прокричал сзади меня, перекрывая шум двигателя, командир, стрелок в башне с лязгом захлопнул люк.
Наш легкий БТ устремился вперед, подпрыгивая на кочках и перелетая через ухабы. Мимо проплыла громадина КВ, осталась позади стайка Т-34, куда им до нас. Я в моем движке масло недавно заменил, так теперь он как гоночный Форд чешет, но Форды только по асфальту могут, а мы по русскому полюшку, по пересеченной местности и на такой же скорости, как на асфальте! Ну, фрицы-ферфлюхтеры, держитесь!
И они, эти фрийцы, держались… Легкие танки, стремясь первыми выполнить приказ "уничтожить врага!", лихо выкатились в лоб на изготовившийся к обороне немецкий пехотный полк. Страшный удар потряс всю броню вокруг меня! Звуки перестали достигать моих ушей, стало нестерпимо жарко, кто то навалился сзади. Я вне себя от страха и боли полез из своего люка наружу, за мной выбирался из башни командир. От первого же попадания немецкой противотанковой пушечки мы загорелись и погиб стрелок. Пройдя пару метров на ватных ногах, я обернулся к танку. Из башни высовывался наш командир и что-то тихо мне кричал, за командиром поднимался столб пламени и черного, пречерного дыма. Командир замахал на меня руками и вдруг, как подрубленный упал на башню. Меня сильно толкнули в левое плечо и я стал заваливаться на правый бок. В тот момент я не чувствовал страшной боли в левой руке, не замечал багрового пятна, расползающегося на левом рукаве, я, как завороженный смотрел на мой танк, горевший вместе с остальными легкими машинами, вырвавшимися далеко вперед тяжелых и бронированных чудовищ, специально созданных для вскрытия вражеской обороны, но отставших. Как только я коснулся земли, от нашего танка молча взлетела в воздух, охваченная огнем башня с мертвым командиром, и унеслась куда то в бок, а корпус, такой мощный и надежный броневой корпус, расщепился, как старая деревянная бочка с которой сбили железные обручи.

Немецкий плен…
Почему меня не оставили около танка? Почему подобрали, заштопали большую дырку в левом плече, потратили бинты и обезболивающие, накормили и продолжали кормить вместе со всеми пленными, на долгих изматывающих переходах? А охрана – несколько безусых студентов, смотрела на нас с нескрываемым удивлением и любопытством. Я был контужен и долгое время мучился головными болями и не отвечал ни на какие вопросы. Большие мучения представляли собой марши, которые мы совершали всей толпой, вглубь бывших советских территорий, в лагерь для военнопленных, меня то и дело несли на руках.
Я не раз видел с какой завистью фрицы осматривали нашу подбитую и брошенную технику, как многие из низ злобно-восторженно цокали языками, показывая на Т-34 с пробоиной в боку и многочисленными кавернами на целом переде! И смеялся я от души, когда наблюдал, как немецкие танкисты пытались завести трофейный тяжелый КВ, залив в него свой синтетический бензин. Наши танки, к счастью, отказывались служить врагу, чего не скажешь о людях… В лагере для военнопленных нам предложили работать на немцев и многие согласились ради хлеба и нормального ночлега, к сожалению я оказался в их числе. Работа была черная и неблагодарная та, на которую сами немцы шли с не охотой и брезгливостью: разгружать составы с ранеными, переносить разные тяжести, убирать нечистоты и хоронить мертвых. Нас русских рабочих набралось больше роты и нам приставили немца-командира, немного говорившего по-русски. До 43 года мы оставались ротой обеспечения немецкой моторизованной дивизии. Нас сносно кормили, лечили и одевали, конечно в немецкую форму, но оружие было только у командира.
       Потом Наши начали наступать. Смешанные чувства гнездились в моей душе – с одной стороны радость, а с другой – страх, нам рассказывали о Приказе «Ни шагу назад» и мы знали что нас ждет в плену у своих… Многие из бывших пленных захотели встать в строй с немцами и им выдавали винтовки… Гитлер выставлял на передовую уже пожилых фермеров и старшеклассников, немецкое командование не брезговало вооружать даже нас – бывших военнопленных, чтобы латать дыры на своем фронте. Но я помнил свое детство!Помнил «ферфлюхтера» и его "Данкэ", а еще я помнил бедного узбека распластавшегося на мостовой чужого города и поэтому как был носильщиком, так им и оставался, несмотря на щедрые посулы и угрозы. Я больше не хотел убивать.

Тревожная ночь!
В маленьком городке, где размещался тыл немецкой дивизии ни днем, ни ночью не смолкал шум и грохот, то и дело, включались сирены воздушной тревоги. С вечера и до утра от линии фронта проезжали грузовики и танки, они тянулись на станцию к ожидавшим там товарным платформам. Остатки нашей роты обеспечения конечно погнали туда же.
        На пол пути к железной дороге, мы попали в настоящий ад! Воздух наполнился страшным ревом, земля содрогнулась и со всех сторон стали вырастать столбы огня!
– Кат-юша-а! Кат-юша-а! – заверещал наш командир и начал бесцельно метаться по узкой улочке.
Все залегли! Вокруг взрывалось и горело все, даже броня. Т-III  стоял объятый пламенем, а из него, как тараканы, быстро выпадали немецкие танкисты в черных комбинезонах. Чуть поодаль раздавались нечеловеческие стоны и крики – огонь охватил грузовик с ранеными, шофер и сопровождающий, выпрыгнув из кабины, беспомощно бегали вокруг пылающих бортов и брезента, боясь приблизиться. Крики сгораемых заживо беспомощных людей заглушали адский грохот артиллерийского налета. В моем сознании возник благодарный «оскал» красного ферфлюхтера и не человеческий визг, задавливаемых горой трупов, интернационалистов… На мгновение я опять почувствовал себя маленьким и беспомощным, сознание попыталось снова ускользнуть от этого «страшного суда», но сильный взрыв рядом растряс мою душу – за соседним домом, от прямого попадания рванула автоцистерна с никчемным немецким горючим, дом разлетелся на стены и крышу, земля закачалась, а я, с трудом удерживаясь на ногах рванулся к пылающему грузовику. Натянув на ладони рукава шинели, я торопливо, не обращая внимания на пылающий со всех сторон брезент, отстегивал раскаленные задвижки на бортах. Я подхватил под руки одного из перевязанных немцев и потянул его к краю кузова, за его одежду и бинты стал цепляться другой, я тянул их изо всех сил, но все равно мне казалось, что медленно. Наконец я вытянул первого на землю, а на краю кузова, на животе замер тот другой, протягивая ко мне руки, приглядевшись, я понял, что у него вместо ног кроваво-белые культи. На меня начал падать горящий брезент, но я уже не на что не обращал внимания, я, как заведенный вытаскивал подползавших к краю покалеченных солдат. Ко мне присоединились несколько наших из роты обеспечения, присоединились танкисты и самым последним подбежал сопровождавший раненых санитар.
Вдруг, все прекратилось, навалилась тишина! Относительная тишина, сопровождаемая звуками пламени и стонами, но она оглушала сильнее, чем взрывы.
– Снаряды наверное кончились… – не весело пошутил один из мох сослуживцев.
Я огляделся. Моя шинель была в дымящихся прорехах, пилотка потерялась, волосы опалены. Рядом, на земле, подпирая друг друга, сидели и лежали с десяток перевязанных и испуганных немецких солдат, спасенных мной из догорающего кузова грузовика, рядом с ними суетился санитар.
Окружающая действительность ужасала еще больше! Конечно-же я был наслышан о мощи наших «Катюш», но что открылось мне после короткого двадцати минутного обстрела, превосходило все мое воображение… Ночью стало светло как днем, из-за горящей техники, запрудившей улицу, дома по краям полыхали развалинами, повсюду были трупы и стоны, а еще это зловоние! Запах запомненный мной с самого детства – запах смерти.
Вдруг к «тишине» прибавился ровный далекий гул.
– Илы! Бежим! – потянул меня за руку товарищ из обеспечения.
– Стой, а как же эти! – я указал на спасенных мной раненых, неужели бросать?
– Дурак! Им уже не поможешь! Пусть свои помогают! Тут сейчас такое начнется – степь голая останется! Давай за станцию скорей!
Но как мы быстро не бежали, наши штурмовики прилетели быстрее! Опять, с ужасным визгом и грохотом земля взорвалась комьями песка и камней, а потом разверзлась прямо у нас под ногами. Меня подбросило вверх, несколько раз перевернуло вместе с пылью в воздухе и затухающим сознанием размозжило о черную землю.

Мама, я снова вижу тебя в невыносимо ярком свете, ты что-то говоришь и указываешь мне за спину, но я не слышу тебя… Мама! Не бросай меня! Мама, я хочу к тебе, я так устал… Твое лицо теряет четкость и на меня обрушивается страшная боль и кровавая тьма реального мира.
– Товарищ командир! Разрешите обратиться! – долетел до меня взволнованный молодой голос, – Мы тут поганца нашли недобитого, думали фриц, а он по-нашему мамку зовет! Хотели приколоть, да может нужный какой?

Нестерпимо болит лоб и левый висок… Свет настольной лампы режет закрытые глаза! Резкий удар в правую скулу, голова дергается и запрокидывается назад. На закрытых веках, изнутри пляшут красные с золотом пятна, время от времени они собираются в бесноватое лицо бритого особиста и его новенькие погоны.
– Ты, мразь, думаешь, что тебе повезло? Выжил! В плен попал?!? Ни Х… тебе не повезло!!! Ты еще сам пожалеешь, что не сдох там, в воронке, предатель Родины! Ты мне еще должен будешь признаться в подготовке покушения на товарища Сталина, по заданию абвера. Ты понял!?! Отвечай! Тварь недобитая! Ты знаешь что с такими как ты приказано делать!?! Думаешь к стенке? Нееет! Ха-ха! На таких, как ты, даже пули жалко! Я бы, таких как ты, живьем в землю закапывал! А товарищ Сталин, приказал вешать! Тьфу! Веревку марать жалко!

        Ну вот и все… Я сижу на каменном полу в пустой комнате босой, избитый и весь в крови. Мне тридцать лет – возраст Христа… Сейчас я как и он ожидаю своей смерти. Я и Он… Я никогда не молился ему – не умею… Но я всегда хранил свою Память! Она и была моей молитвой, творимой всю жизнь! Добро и зло – я никогда не смешивал вас, Мать и Отец – я никогда не переставал любить вас… Мое бедное тело бьют и калечат там за стеной – проводят допросы, хотят сломить мою душу, хотят чтобы я все забыл… Забыл кто я, и от куда, стал бы ихним, они хотят что бы я выбрал жизнь… Ихнюю жизнь со злом, во лжи! Нет! Я лучше выберу смерть, и прекращение вашего ЗЛА! Мир Вам остающиеся и прощение! Мир Вашему праху! Мир праху живущих и остающихся в этом мире!!!
***

Я проснулся утром один в пустой комнатушке Седого, я лежал на раскладушке. Больше никого в комнате не было… Я вышел в помещение котельной – никого.
– Седой!!! – тишина, только ровное гудение котлов.
 Я взял свою куртку, чемодан и вышел на улицу, гудела голова, пошатываясь, прошел несколько шагов. Мне на встречу бодро двигались двое молодых людей в спецовках.
– Ребят, вы тут Седого не видели? – обратился я к ним.
– Какого Седого? Ты мужик, о ком? - непонимающе уставился на меня один из них, не большого роста.
– Командировочный видать! Вчера принял лишку, да? Давай быстрей на станцию! На поезд опоздаешь! Пьянь! - начал глумиться второй, повыше ростом.
– Да хватит задираться Вань, давай пошли быстрей, а то котел придется заново кочегарить!
И они весело шагнули в котельную.
На станции я поменял билет. Вечером приехал домой и сразу побежал отмечаться на работу. Сторож учуял запах… Меня прорабатывали на всех партийных собраниях, как начинающего алкоголика. Я молча выстаивал собрания и слушал, но не Их разговоры. Я прислушивался к себе, к звучавшему во мне тихому хрипловатому голосу, говорившего об Истине! Я смотрел с тоской на лица комсорга, профорга, секретаря и других, гневно обличавших меня наравне с мировым империализмом, и думал: «Как жаль… Они не знают и не хотят знать ничего… Они лгут, наверное, даже самим себе в постели… Бедняги!.. Мир Вашему праху, Люди!»
 
Вместо эпилога.

Мы никогда не видели и не взаимодействовали с Таким живым артефактом. Сообщения наших исследователей потрясали своими масштабами и глубиной, но чтобы увидеть все самим, это была редкая удача жизненного цикла каждого из нас.
Сквозь наблюдательную стенку корабля мы созерцали это необыкновенное творение вселенной. Симбиоз форм разумной белковой жизни и живого планетарного тела выделял редчайшей силы эмоциональный фон. Мы наблюдали за этой планетой и были не в силах оторваться от сияния этого фона. Даже простое созерцание и нахождение рядом на орбите с этим артефактом, наполняло нас необъяснимым ощущением… На краткий миг каждый из нас ощутил необъяснимое чувство – возвышенное, прекрасное и в то же время пугающее! Первым опомнился Центр.
– Не забывайте о нашей миссии здесь! Помните, что долгое впитывание эмоций приводит к полному перерождению и выпадению из континуума Цири.
Наши исследователи, нашедшие этот артефакт несколько агонов назад, обустроили базу на его поверхности, а затем контакт с ними был потерян. Нынешняя миссия Цири состояла в том, чтобы создать канал передачи эмоционального ресурса этого артефакта в нашу планетарную систему. Этот канал станет источником огромной силы, влияющей на все, от научных достижений цивилизации до смены жизненных циклов особей Цири.
– Находящиеся на планете наши посланники уже никогда не смогут вернуться к нам, в континуум Цири, они отдали всех себя без остатка нашему пути и слились с самим артефактом, но их жертва и вклад в развитие цивилизации неоценимы ни в каких масштабах.
Затем последовали указания к действию каждому в отдельности, их слышали только те, кому они предназначались. Индивидуальные указания получил и я. Мне надлежало присоединить свою силу к группе, которая пыталась нащупать ментальные остатки разума Цири, поглощенные эмоциональным полем артефакта.
Я соединил свои силы с другими Цири и начал осторожно прощупывать эмоциональные всплески на поверхности Артефакта.
Вдруг, я наткнулся на очень горячий и колючий сгусток, он весь кипел и пульсировал. Я прикоснулся к нему, немного охладил и проник в его оболочку. И тут меня, словно током пронзило чужое сознание, много пережившее и много потерявшее. Его ломали и калечили, хотели насильно исторгнуть из физического предела. И сила этого сознания была сродни моей. Я потянулся к нему и тут не вероятные волны чувств захлестнули меня. Гнев, страх, радость, печаль, ненависть и любовь! Я на мгновение потерял всякую связь с Цири и стал другим, теплокровным существом, мне стали доступны его эмоции, мысли и память.
И Я стал вспоминать…


Москва, 2010 год.