Земля Обетованная

               

Непредсказуемы повороты человеческой судьбы. Я нередко задаю себе вопрос: почему  не могу расписать свою жизнь хотя бы на год вперёд? Вот как, например, пишется в моей гимназии план работы на год вперёд и  по всем направлениям. Подошёл к концу год моей жизни в Израиле, жизни незапланированной, трудной. Что написать? А расскажу-ка я всё, как было, от начала до конца, правду, одну только правду. Ну, если и привру немножко, то не от злого какого умысла, а исключительно от переизбытка воображения.
   Когда в иллюминаторе показались разноцветные огоньки, сердце замерло от необыкновенного зрелища: внизу бурлил огромный город. Самолёт приземлился в аэропорту Тель-Авива.
   Женщина  с табличкой «Олим ходашим»(новые репатрианты) встречала людей, совершивших Алию. Алия — репатриация в Израиль (буквально с иврита — восхождение). Странное чувство испытываю я, ступив на землю моей исторической родины. Одновременно и страшно и радостно. Меня обдало тёплым воздухом. Шофёр, доставивший  нас до места назначения, оказался разумным и немногословным, Мама всё время волновалась, что мы едем очень долго.
- Куда  вы торопитесь?- спокойно спрашивал Дон, всему своё время.
   Наконец, мы попадаем в объятия родственников. Лишь к вечеру следующего дня мой брат повёл меня по городу со смешным названием Петак-Тиква (в переводе на русский язык  означает «Врата надежды»). Одно их любимых мест отдыха в Петак-Тикве — улица Ха — Агона. Она пестрит огнями, вывесками, маленькими магазинчиками, кафе. Четырёхугольником расположились деревянные скамеечки в центре. На скамеечках сидят люди: олимы (новые репатрианты), ватики (много лет прожившие в Израиле). В воздухе звучит и русский, и иврит. Всё перемешалось в этом мире.
   Я иду по Агоне, смотрю на людей, которые очень не похожи на питерцев, слышу незнакомую чужую речь и пугаюсь оттого, что это произошло именно со мной. На следующий день совершаю эксперимент: выхожу одна гулять по городу. Иду по какой -
то улице, не сворачивая, иду долго, глазею по сторонам, потом поворачиваю обратно и теряю ориентир. А день — суббота. Суббота в Израиле называется «Шабат». Выходной. Автобусы не ходят, магазины не работают, и люди тоже куда — то  исчезают. Но вот вижу одиноких прохожих. Как же обратиться к ним? Ощущаю себя инопланетянкой. Я не владею их языком. Я немая. Опять мелькнула мысль: «Почему это произошло именно со мной?»
   Израиль — богатейшая, красивейшая страна. Чтобы ощутить благодатность климата, нужно побывать на рынке. У груды овощей и экзотических фруктов суетятся чернявые, молодые, загорелые парни с лужёными глотками. Они орут так, что могут лопнуть перепонки;
- Шекель вакхетти агваньё,- кричит один
- Мелафефон — штайм шекель,- кричит другой.
 А третий поднимает гроздь винограда, подбрасывает её в воздух, ловит и смеётся. Ну что ж такого: подурачился немножко. Они радуются, как дети, потому что щедрая израильская земля, подогреваемая солнышком, даёт богатый урожай, потому что они работают на этой земле, потому что они не знают: что такое нужда. Они молоды, неграмотны, невоспитанны, но они — короли, возвышающиеся над грудами плодов с Земли обетованной.
   Судьбой предназначено мне жить на этой земле   Я сажусь в автобус и отправляюсь в Иерусалим — сердце Израиля. Там живут мои друзья. Мы идём бродить по улицам древнего города. Необычайные по архитектуре здания, разрушенные стены храма — (Стена Плача), христианские и католические церкви, мусульманские мечети говорят об уникальности и неповторимости Иерусалима, города, вобравщего в себя святыню трёх религий. Я увидела и жилой арабский район, где женщины ходят в длинных платьях с покрытыми головами. Совсем другая жизнь. От недружелюбных взглядов стало неуютно. И мы поспешили покинуть арабский квартал.
   В  Израиле очень много праздников, связанных с историей еврейского народа. Все они носят оттенок религиозности. Мне пришлось задержаться у друзей. В «Судный день» из города выехать невозможно из-за отсутствия транспорта. Это день, когда все  израильтяне вспоминают прожитый год, каются в грехах и в Молитве просят у Бога напутствия на новый год. Пост включает в себя не только отсутствие воды, но и отсутствие питья. Ну с едой проще, есть не хочется, потому что жарко, а вот не пить очень тяжело .
   Возвратившись в Петак — Тикву, я вдруг ощутила в себе тревогу. До сих пор я старалась чувствовать себя туристкой. Любопытно, интересно, но это не моё. Сейчас же ясно поняла, что отдых кончился, что надо входить в эту новую, непривычную для меня жизнь.
   Октябрь месяц подходил к концу. Мысли о Питере, о гимназии, о близких и дорогих людях, от которых я оказалась отрезанной, не оставляли меня. Тупая боль, тоска постепенно обвалакивала всё моё существо. Шесть лет назад мои давние институтские друзья эмигрировали в Америку. Тогда наши отношения прервались. И вот, когда я сама оказалась в эмигрантской среде, возобновилась переписка. Я искала поддержки, понимания, дружеского совета. Мне надо было заново научиться ходить, жить, дышать. Письма из Америки поддерживали меня больше, чем из России.
    «... Нам очень понятна твоя растерянность по поводу новых ощущений в другой стране, среди других счастливых и уверенных в себе людей — израильтян. Ты пишешь о том, что не получается всё разложить по полочкам и загоняешь себя в угол. Потерпи. Дело не в твоём характере. Нужно пожить какое-то время в таком перестроечном хаосе. Не отчаивайся и подумай о следующем (если можешь, прими за аксиому). Ты такая, какая есть, со своим собственным опытом. Ты — интересный человек. И в Израиле живут разные люди, испытывая разные проблемы и трудности, похожие на твои, от этого они не теряют своих достоинств. У каждого свой опыт, но каждый может в разное время быть счастливым или благополучным. В каждом возрасте меняются ценности, чувства, умения слушать, слышать и видеть.  Сейчас, в наши с тобой сорок, важнее не ожидать полноты ощущений — это придёт само собой, если научиться принимать всё, как есть( ты в другой части земли, где удобнее и комфортнее жить, если даже имеешь минимум, среди людей, которые тебя не обидят, не унизят, а скорее поймут) и стараться больше давать близким, быть внимательнее к тем, с кем придётся встретиться.  В России  этого не могло бы случиться. Так бы и прожили бестолковыми невротиками. Не прими это за демагогию или проповедь. Мы всё это пережили...»
   Я пошла в Ульпан. Так называется в Израиле ликбез(первоначальные курсы по изучению иврита). Но учёба не шла в голову. Мне не хватало родного воздуха. Сидя за партой, и, вдалбливая в себя чужой, неуклюжий, чертовски трудный язык, я вспоминала родную гимназию. Мне хотелось заснуть и проснуться не за партой Ульпана, а в кабинете литературы и ощутить себя дома, где уютно и светло, где тебя любят. Наступила мучительная депрессия. Превозмогая себя, решила: надо работать. Пошла мыть полы в бейтовод, где живут старые больные люди. Думала, что физическая нагрузка заглушит тоску. Моют полы в Израиле так: на пол выливают воду, потом  большой палкой с поперечной резиновой перекладиной стягиваю её, собирая в ведро. С непривычки оказалось это совсем непросто. Работники бейтовода смотрели на мои неуклюжие действия и посмеивались. Рабочий день длился восемь часов. Выдержала я ровно пять дней. На шестой уже не смогла подняться. Жизнь остановилась. Я не видела смысла. Чёрные мысли крутились в голове. Из России пришло письмо от близкой подруги.
   «... Ты пишешь, что тебя мучает депрессия и это не даёт тебе силы для полнокровной жизни. Неудачу с работой воспринимай правильно. Плохой результат — это тоже результат. Самое главное — не отчаивайся, заставь себя всё плохое и неудачное воспринимать, как временное явление. Угнетающие чувства разрушают душу человека, а значит и его психику. Самая большая слабость — жалость к себе. Твоя душа существует не для страдания, высшее предназначение её — радость бытия. Не замыкайся в себе, не дай тёмным силам взять верх над тобой. Посмотри на мир! Для тебя сейчас он заново открылся.»
   Но чёрная пелена закрывала от меня этот заново открывшийся новый мир. Моя душа, словно хрупкое растение, пересаженное в чужую почву, не приживалась на новой Земле. Великолепная природа Израиля не радовала. Если бы Средиземное море превратилось в Токсовское озеро, я бы выздоровела. Но чудеса бывают только в сказках. Ходить по улицам было мучительно, враждебный иврит добивал меня.
   Наступил праздник Торы. По улицам Петак-Тиквы шли религиозные процессии. Мужчины — израильтяне в белых рубашках, чёрных брюках с кипами на головах несли свитки Торы, женщины бросали с балконов домов конфеты, мальчишки стайками накидывались на них. Верующие двигались к синагогам. Там продолжался священный ритуал поклонения Богу.
   Я пришла домой, взяла записную книжку и наткнулась на тедефон директора  гимназии Сервантеса. Эх, была не была. Я всегда чувствовала к ней искреннее расположение. Набираю номер и слышу знакомый голос:
- Галя, как  вы там?
- Вы у меня в сердце, Анна Михайловна.
- Думаете хоть не сердцем?
- Сердцем.    Пауза...
- Спасибо, что позвонили, приезжайте в гости.
   Вот и всё. А что ещё я могла услышать? Мне вдруг захотелось, чтобы кто-то прекратил мои страдания: автоматная очередь, например, или неожиданный взрыв, подстроенный арабами-террористами. Смешно и глупо. В моей жизни наступила длинная — длинная ночь. Я перестала вставать, принимать пищу. Домашние терпели, терпели, а потом мама  не выдержала: вызвала такси и отвезла меня в психиатрическую больницу «Гея».
   Моим лечащим врачом оказался молодой красивый израильтянин — доктор Таль. На третий день я предстала перед консилиумом врачей отделения. Переводчиком был русский симпатяга — медбрат Павел. Меня мучили где-то с час. Перед консилиумом у меня была бессонная ночь, потому что доктор Таль отменил снотворное..
- Как Ваше состояние?- спросил Таль
- Не спала всю ночь, и чудилось, будто друзья звали меня обратно. Я даже слышала: - Ты вернёшься!
- Вы еврейка,- спросила женщина — психолог.
- По маме — да,- ответила я.
 Заведующий отделением доктор Айзенберг, пристально вглядываясь мне в глаза поинтересовался:
- Видели ли Вы что-нибудь?
- Видела сон.
- Какой?
- А приснился мне две ночи назад  Иисус.
- Поподробнее пожалуйста. Вы извините, что я так настойчив, но мы должны установить диагноз.
- Я понимаю. Вот приснилось мне, будто Христос спускается с креста, а с неба падают яблоки.
- Надо же какой чудный сон. А ощущали ли Вы себя когда-нибудь другим человеком?
- Когда я пишу стихи, то часто ставлю себя на место лирического героя и творческий процесс порой превращает меня из женщины в мужчину.
- А..., так Вы — поэт.
 Я уже не помню, о чём ещё они меня расспрашивали, помню только, как раскрасневшийся медбрат Павел, который выполнял роль переводчика, сказал, наконец, чтобы я шла в отделение, а врачи назначат мне лечение..
  Потянулись долгие мучительные дни. Доктор Таль был внимателен ко мне. Мне даже казалось, что он чувствовал мою боль, хотя слов моих не понимал. Начинался новый день и он спрашивал: 
- Манишма? (Как дела?)
- Лё тов. (Плохо),- отвечала я.
 Какой он бедный, этот иврит. В русском есть столько слов, чтобы рассказать о боли, о страдании, о счастье. А тут: «Лё тов» и всё. Конечно , это не так, но я никогда не узнаю иврит в совершенстве . Тоска не отпускала. Я написала письмо в Питер моей близкой подруге, рассказав о своём состоянии. Мама взяла его, чтобы отправить, но, прочитав, испугалась и принесла врачу. Доктор Таль вызвал меня и, попросив переодеться в больничную пижаму, установил наблюдение за мной (эстаклют). Он просил меня об одном — о терпении.
   Три дня я никуда не могла выходить из отделения. От израильской телевизионной программы просто тошнило. Хотя бы раз переключили на русский канал, но я здесь чужая, а они дома Утром просыпаюсь от слов иврита. Сёстры заходят в палаты и начинают тормошить больных.
- Лакум, бевакоша (вставайте, пожалуйста) Потом опять кричат:
- Леехоль. Охель.(это значит: надо идти в столовую).
Мне порой начинало казаться, что я в плену. Меня не бьют, не пытают, это не война, а даже совсем наоборот, но отчего так больно?  И сколько будет длиться это заключение?
   Как это ни странно, но именно здесь, в психиатрической клинике «Гея» я встретила интересных людей. Замечательным человеком оказалась больная Неля Нискер. Она была интеллигентна, умна и добра. Общалась с персоналом Неля на английском языке. Иврит ей не поддался. В своё время она закончила в Баку факультет иностранного языка педагогического Вуза, работала в школе, потом много лет была переводчиком технических текстов, поэтому английский знала хорошо. Это её и спасало. В Израиле люди общаются кроме русского ещё на трёх языках: иврите и английском, и ещё многие пожилые евреи разговаривают на идиш. Ни одного из этих языков я не знала. Неля взяла меня под своё крыло. Часто выручали и люди среднего медицинского персонала: в нашем отделении работало два русских медбрата и две русских медсестры. Неля жила в Гее уже три года. Приехав в Израиль вместе со старшей сестрой и семьёй её дочери, она первое время жила у родственников, а когда заболела, её отвезли в больницу, да так там и оставили. Двигалась она неуклюже, не сгибая ног, как солдат. Лечь на кровать не могла без посторонней помощи, очень болели ноги. Похожа она была на Николая Васильевича Гоголя.
   Израильская психиатрическая больница, вопреки моим представлениям, оказалась совсем не похожа на тюрьму. Палаты на четверых. Можно свободно выходить в город. На территории больницы большой зелёный сад с теннисным кортом и финиковыми пальмами. В саду много диковинных южных растений. Одним словом, рай, да и только. Правда это для больных, которые находятся в открытом отделении. Мне говорили, что есть в» Гее» ещё и закрытое отделение, откуда никуда нельзя выйти, и что там и больные тяжёлые.
   Медбрат Павел учил меня ивриту. Я старательно записывала незнакомые мне слова. Тематика, в основном, была больничная: тумбочка, наволочка, одеяло, подушка, пододеяльник, чашка, ложка, палата, анализы, состояние (настроение) и т.д.     Ещё один человек оказался рядом — мусорщик Толя. Он тоже, как Неля и Павел, сочувственно отнёсся ко мне, наверное, ещё и потому, что был из Питера. Когда — то работал в Петербурге ведущим инженером военного завода, а, приехав в Израиль, стал «мусорным королём». Это я его так называла. Сам он называл себя  «профессором по мусору». Казалось, что его фигура тяжелоатлета срослась с зелёным мусорным бачком, который он постоянно возил.
- Ну что, землячка,- почитай — ка мне Пушкина, - просил он, подруливая ко мне.  И тут начиналось:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя:
То, как зверь она завоет,
То заплачет, как дитя.
- Слушай, Толик, устрой меня на роботу, где одни русские.
- Сделаем,- давай сначала выбирайся отсюда, потом поговорим.
Я по простоте своей стала советоваться с врачом. Таль после этой информации второй раз посадил меня на эстаклют. Павел добродушно посмеивался:
- Ну и наивняк же ты, Галя, будешь опять завтракать, обедать и ужинать под моим чутким оком.
Подрулил и Толик. Павел ему рассказал, как я отличилась. Толик подъезжает ко мне и говорит:
- Пойдём покурим..  Слушай,- сказал он, затянувшись, запомни, что тут у нас нет друзей, тем более среди израильских врачей-психиаторов. Забудь свои советские привычки. О нашем разговоре никто не должен знать. А как устрою тебя на работу, так ты смотри не проболтайся, что лежала в Гее.
 Несмотря на поддержку Нели, Павла, Толика легче мне не становилось. Жизнь потеряла всякий смысл.  Павел всё время говорил, чтобы я набралась терпения и не спешила. Павлу можно было верить. Во Львове он был известным  психиатором, а здесь, в Израиле, не удалось. Пять раз сдавал  экзамены на разрешение врачевать и всё неудачно. А сейчас и возраст уже не позволял испытывать судьбу дальше. Так он стал медбратом и похоже был доволен жизнью. Зарплату Павел получал приличную. Купил квартиру, машину. Каждый год(в свой отпуск) ездил с женой за границу: побывал в Англии, Америке, Германии и ещё во многих странах. Человек он был очень тёплый, большой эрудит. Кроссворды щёлкал как орешки, привлекал и меня к этому занятию, играл со мной в шахматы. Иврит знал в совершенстве. Я завидовала Павлу, так же как и всем уверенным, собранным, счастливым людям, которые прижились на земле обетованной. 
  Глядя, как я слоняюсь из угла в угол, он сказал:
- Ну, что ты мучаешься, сядь лучше, сочини что-нибудь.
- А что?- спросила я.
- Ну хотя бы стишок мне посвящённый,-ответил он, улыбаясь.
Я взяла блокнот, села за стол  и написала:
                Друг мой, Павел, сколько  мне
                Нужно маяться от боли?
                Для такой могучей боли
                Надо вызвать силу воли.
Остановилась. Потом опять кинула на него умоляющий взгляд.
- Ну, ну, что остановилась, продолжай.  Я продолжила:
Говоришь ты мне: «Терпи»,
Не мешай работать, Галя.
Лучше стих мне напиши,
Ты была же удалая
Ум твой, Паша, очень хваток... Опять остановилась.
- Паша, найди мне рифму к слову «хваток».
Он поднял голову от кроссворда и сказал:
- Хваток-заплата.
  - Мой уснул и нам с тобой не сравняться...
    Я с заплатой, ты же, Паша, с головой.
 Отдала ему стишок. Он прочитал, засмеялся, сказал: «Здорово» и положил листик в нагрудный кармашек. 
   Мне не верилось почему-то в то, что я больна.  Это не болезнь,- думалось мне,- это слабость, малодушие, неумение справляться с трудностями. Но было такое ощущение, что внутри меня какой-то невидимый винт раскручивался в сторону обратную жизни. Казалось, я в заколдованном круге, выбраться из которого, как мне думалось, можно одним способом — уйти из жизни. И вот в столовой во время обеда беру ножичек и начинаю нажимать на вены. Смешно и глупо. Этим ножом даже пораниться невозможно. Вдруг кто-то резко выхватывает у меня нож. Вижу лицо больного. Это молодой весёлый балагур — израильтянин Ами. Мне он говорил: «Я не Ами для тебя, я Саша». Это он стал делать, когда узнал, что в Петербурге у меня живёт старший брат Саша.  Ами берёт меня за руку и ведёт в отделение. Там всё докладывает старшей медсестре, которая, в свою очередь, докладывает всё Талю. Доктор Таль уже смотрит на меня не сочувственно, а как-то измученно. И вот я слышу слова переводчика: «Я дважды сажал Вас на эстаклют. На третий раз придётся перевести в закрытое отделение, может быть, там Вы одумаетесь.»
« Всё,- мышеловка захлопнулась,- там-то я окончательно сойду с ума,»- пронеслось в моей дурной голове. Но странное дело: не сошла, а, наоборот, вышла из ступора, но не  сразу, и вдруг вылилось на бумагу:
                Как может повернуться жизнь,
                Перечеркнув, что было прежде.
                А если личность ты, тогда держись
                И стоит верить , оживёт надежда.
                Всё улетело. Прошлого шаги
                Лишь ночью отдаются в сновиденьи.
                Мечты, сомненья, радости ушли,
                И жизнь ушла, оставив лишь смятенье.
                Уродцы с человеческим лицом
                Вокруг меня и кажется порою
                Готовы окружить меня кольцом,
                Увлечь своею странною игрою....

 Мне не хочется вставать с раскладушки. Закрытое отделение переполнено. Пришла мама. Она сидит рядом, держит меня за руку, плачет. Вокруг снуют то ли люди, то ли животные.
Мама говорит: «Прости меня, я совершила ошибку, мы не должны были уезжать из Петербурга». Я понимаю, что ей очень тяжело. Она была организатором нашей репатриации. В семьдесят четыре года сделала такой рискованный шаг. Потом уже, через десяток лет, этот риск дал свои результаты. Возвратившись на Родину, наша семья  могла жить спокойно за счёт израильских сбережений. А сейчас я ей отвечаю: «Никакую ошибку ты не допустила, просто я-размазня, безвольная амёба.»
   А винт всё " поворачивался и поворачивался в голове"  и не было никакого просвета.
Неля очень скучала без меня. Ещё бы, теперь некому помогать ей одеваться, стирать, петь колыбельные.
- Мамуленька, ну когда же ты вернёшься? Я молчу. Через минуту спрашиваю
- Как Павел?
- Когда я говорю ему о тебе, он обычно отвечает: "Не сыпь мне соль на рану." Павел пришёл ко мне назавтра.
- Привет, комедиантка.
- Привет, если не шутишь.
- Ну и натворили ты делов, девонька.
- Паша, как ты думаешь, я вернусь в свою гимназию?
Он посмотрел на меня внимательно и произнёс:
- Всё, Галя,  станция Таганская, мы с тобой приехали жить В Израиль.
- Неужели у тебя нет тоски, тебя не тянет во Львов?
- Нет. Всё это в прошлом. А я живу настоящим и будущим. Потом передал мне 20 шекелей на сигареты, произнеся напоследок:
- Веди себя так, чтобы через три дня тебя вернули обратно, поняла? И не забудь, что это психиатрическая больница.
 Он понимал меня лучше всех и ,конечно, лучше, чем доктор Таль, потому что был своим, русским. В закрытом отделении у меня тоже появились друзья: Художник из Ташкента Валерий и инженер-экономист из Вильнюса Лида. Причина у каждого была своя, но , если говорить не конкретно, а вообще, то очевидно , болезнь была спровоцирована изматывающим ритмом жизни, моральными перегрузками, тяжёлым физическим трудом, проблемами в личной жизни. Лида сказала мне как-то: "Ты что-то очень быстро сломалась". Она прожила в Израиле семь лет, Валерий четыре года. Узнав о моём намерении, Валерий нахмурился и сказал:
- Это всё глупости. Вот посмотри на настоящего самоубийцу.
- На кого, не поняла я.
- Да на меня. Я всё рассчитал, но нож прошёл в сантиметре от сердца, порезав только мышцы. Он расстегнул пуговицы больничной пижамы и показал мне ножевую рану на левой стороне груди.
- Да, ребята, интересная компания у нас подобралась,- засмеялась я.
- А в закрытом отделении держат только хроников и самоубийц,- ответил Валерий.
- Если не будешь есть, привяжут и накормят через вену капельницей,- добавила Лида.
  Находиться в отделении было тяжело, и мы часто ходили по длинному больничному коридору. Ребята рассказывали что-то из жизни, я читала стихи:
                Мне нравятся отчаянные лица,
                Мне нравится людская доброта.
                Так хочется вдруг чуточку забыться
                И снова обрести саму себя.
                Звучит иврит кругом, как шум прилива,
                Не трогает он за сердце меня,
                И жду очередного я отлива,
                Когда вдруг слышу русские слова.
                Когда средь лиц земли обетованной
                Вдруг различаю русское лицо.
                Звук слов родных владеет тайной:
                Врачует душу он, несёт тепло.
                Растерянность сменяется надеждой,
                Что стихнет боль, исчезнет темнота,
                Чтоб в собственных глазах не стать невеждой,
                Верни, Господь, в границы бытия.

Состояние моё стало выправляться. Через неделю доктор Таль вспомнил обо мне и  перевёл обратно в открытое отделение. Дождавшись приезда «мусорного короля», отозвала его  в сторонку покурить.
- Толик,- ну как с работой?
- А когда выписывают?
- Не знаю. Давай попробуем пока я ещё в больнице. Я попрошу Таля, чтобы он перевёл меня на свободный режим.
- Рискнём, - подмигнул мне Толик, только молчок.
- Ясно, шеф, ответила я.
 Он устроил меня уборщицей в шикарную, богатую, всю в зеркалах детскую больницу имени Шнайдера. Толик сам привёл меня туда и поговорил на иврите с балабайтом(хозяином) никаньона. Этот его человеческий поступок  метко  добил мою депрессию. Первую неделю я отработала там положенные четыре часа ещё до выписки. Свободный режим давал такую возможность.. Когда же я поняла, что это и есть спасение, и что я могу переносить физическую нагрузку, стала просить Таля о выписке. После трёх месяцев заключения доктор Таль освободил меня.  Вскоре ход моих мыслей вообще  изменился Подействовал новый звонок в Петербург директору гимназии: -... Я хочу приехать, Анна Михайловна.
- Когда?
- В октябре должны выдать Даркон(загранпаспорт)
- Очень хорошо. Может быть, успеете к Дню учителя?
- Может быть.
- Ну так как? В гости или насовсем?
- Хочу насовсем.
- Мы ждём Вас.
 Теперь я обрела почву под ногами. В голове слышались слова : Мы ждём Вас.
 Пишу письмо в Америку. Говорю друзьям, что буду возвращаться, что в этом, только в этом вижу смысл.
Американцы не поняли меня, и вот, что я получила в ответ от бывшей однокурсницы:
  Письмо твоё уравновешенное, но какое-то неестественное, много чего-то надуманного. Знаешь, что я тебе скажу обо всех этих твоих школах, директорах, интеллигентах. Это всё миф. Я сама болтала 24 часа. Там очень низкий культурный уровень, и я не понимаю, почему ты лепишь идолов из той среды. Что такое: "Мой директор?" Ты можешь быть сама по себе. Ты сама — свой мир, свой космос. Я вижу вокруг себя много людей из разных стран. В моём городе живут немцы, французы, канадцы. И никто не угнетён тем, что они в другой стране. Русские же живут обособленно, угрюмо, потому что не хватает культуры, чтобы преодолеть те стандарты, которые вбиты в голову по одному образцу. Они не умеют быть свободными среди людей. Необходим советский коллектив единомышленников, похожих. Жаль, Галка, что ты скучаешь по кумирам. Будешь ли ты по-человечески скучать по близким людям. Ты, конечно, можешь туда съездить, кого-то увидеть. Кроме школы есть ещё и реальная жизнь в России, а она тяжёлая, грязная и жестокая...
   Я подумала тогда, что, если отключить обиду, по поводу моей несамостоятельности, и кумирах (потому что это не так), то моя американка по-своему права. И такое мировоззрение позволило  ей стать счастливой в Америке. Да и, действительно, жизнь в России тяжёлая, и ненормальная  система человеческих отношений - это, как раз то, с чем я столкнулась в школах, а их в моей жизни было четыре. Всё имеет место быть... Тогда я ещё не знала, что мне дважды предстоит возвращаться в Израиль, работать в частных домах у религиозных израильтян, в музее «Эрец Израэль», в офисе с вполне респектабельными, коренными жителями страны. И что больше не будет тьмы, а ,совсем наоборот, Израиль оздоровит  меня, обогатив  новыми впечатлениями, встречами, событиями.  Но несмотря на всё перечисленное, я считаю, что эмиграция — это всегда драма в большей степени для человека, в меньшей для страны, из которой он выезжает. Как тогда, так и сейчас, мне, выросшей в советской стране единомышленников, обидно за Россию, за русских людей, которые по природе своей добры и открыты.
  В больнице Шнайдера я отработала два месяца. За этот период  успела понять обстановку, познакомиться с русско-еврейской интеллигенцией: врачами, учителями, инженерами, которые работали, как и я, уборщиками. Для кого-то ( молодых) — это был первый изначальный этап жизни в Израиле, для тех, кому за сорок - часто единственная возможность  для зарабатывания денег на жизнь.  Уволили меня за какую-то смешную провинность. Кого-то надо было устроить на моё место. Но это неважно, а важно, что «птенец уже оперился, ощутил землю под ногами» По местной газете нашла объявление:
Требуются работники по уборке в утренние , вечерние и ночные часы, а так же по субботам. Минимальное знание иврита. Телефон 03-9344122
 Звоню. Приятный женский голос приглашает прийти по указанному адресу. Иду. Смотрю, за столом сидит молодая интересная женщина с длинными ногтями и в декольте..
- Вы ищите работу?- спрашивает она.
- Да,- отвечаю я.
- Мы собираем группу. Завтра едем в Тель-Авив. Работать надо физически восемь часов.   Поедете с нами?- спросила она и улыбнулась.
- Поеду, а я там не упаду в конце дня?
- Нет, не думаю,- ответила она, взглянув на меня оценивающим взглядом. Живы будете.
 На следующий день прихожу к мисраду в назначенное время. Там уже собрался народ. Нам выдали фирменные курточки  зелёного цвета с уже известным номером телефона на спине( кстати, впоследствии спина этой курточки меня часто выручала, потому что память подводила, а звонить в мисрад по всяким экстренным случаям приходилось). Садимся в машину и через сорок минут шофёр подруливает к огромному Тель-Авивскому комплексу. Заходим в здание стадиона, нам выдают необходимые орудия труда: длинные метёлки, совки, мешки для сбора мусора. Поднимаемся по лестницам через трибуны и заходим вовнутрь стадиона. Нашим  начальником оказался негр Гади.
   Впоследствии мне приходилось общаться с эфиопами. Я уже говорила, что работала в Израиде во многих местах. В музее «Зрец Израэль», куда меня в очередной приезд направила работать женщина в декольте, кстати её имя Марина Рузина, на чёрных работах пашут только русские — евреи и негры-эфиопы. Ну что я могу сказать о последних? В общем, неплохие ребята: есть ленивые, есть работящие, есть туповатые, есть не очень, с чувством юмора. Короче, находила с ними общий язык, насколько мне позволяло это знание иврита. А оно уже позволяло, потому что обиходный разговорный иврит усвоился и достаточно легко. Но вот эфиоп Гади был начальником, и женщины, которые работали в спорткомплексе постоянно говорили: «Посмотри-ка, не идёт ли наш гадёныш?»
  Гади распределил нас по двое на каждый отсек. Пол между рядами весь заплёван шелухой от семечек. Мой напарник Миша оказался опытным никаньёнщиком. Где-то с час мы выметали шелуху из-под рядов:
- Ты не торопись,- учил меня Миша
- Почему,- не поняла я.
- Здесь главное — не скорость, и не старание.
- А что главное?
- Главное? Это то, что время идёт.
- А... понятно.
 Но Гади долго не оставил нас вдвоём. Он забрал меня на другой участок. Мне было всё-равно.  Помогая постоянной уборщице Нине, я к концу дня уже стала уставать. Нина оказалась добрым человеком. Она надела мне на уши свой плейер. Так под лирическую музыку мы вымыли с ней доверенные туалеты. Рабочий день закончился. Настроение у меня было мажорным. На утро следующего дня мне позвонила Марина Рузина и предложила постоянную работу - 4 часа в день в бейтоводе (государственном доме престарелых). Это было очень хорошо для меня: постоянный заработок и ещё возможность подработки на выездах.
   Утро следующего дня я уже встречала на новом месте работы. Бабуленьки как-то сразу приняли меня. Угощали фруктами, конфетами. Мыть мне надо было  восемь комнат. Это были хорошие палаты на двоих с душем и туалетом. Ещё надо было убрать длинный коридор и столовую.. Моими коллегами по новой, приобретённой в Израиле, профессии  оказались опять — таки  русско-еврейские женщины: спортинструктор, учитель математики и инженер-экономист. Все они приехали  в Землю Обетованную из Днепропетровска. Надо сказать, что Израиль всем давал жить. В основном понаехали евреи с Украины. Такая огромная Алия хлынула сюда в 90-х годах, когда развалился «союз нерушимых республик свободных». Да, было чертовски трудно: надо было учить незнакомый чужой иврит, надо было много и тяжело работать, но с голода в Израиле никто не умирал, а тоска по родине проходила, когда люди, съездив туда в отпуск, понимали, что сделали правильный выбор.
  Так незаметно, в работе проходили дни. Я и не подозревала, что судьба уготовила мне встречу с особенным человеком.
   Внезапно заболел нижний зуб В доме, где моя семья снимала квартиру, на первом этаже находился частный зубной кабинет. Я узнала, что врач — стоматолог там русский еврей. Звоню в дверь. Открывает мужчина уже в летах, но энергичный. Под очками вижу живые, умные, весёлые глаза. Он улыбнулся , и я  спросила:
- Вы говорите по-русски?
- Кен,- ответил он.
- У меня разрушается зуб.
- Всего один?
- Остальные под коронками.
- Зайдите.
  Опускаясь в страшное кресло, от страха сняла обувь. Он сел рядом на вертящийся стул, посмотрел на стоящие на полу босоножки и рассмеялся.
- Чего Вы смеётесь?
- Да вот посмотрел на вашу обувь и вспомнил свою молодость. Я тоже так делал из особого уважения к зубному креслу. Потом постучал по зубу и сказал:
- Надо сделать рентген. Прихожу на следующий день со снимком.
- О, маменька, это серьёзно. Под пломбой огромная дыра. Лечить или  удалять?
- Не знаю, Вам виднее.
- Ну что ж, я не сторонник удаления зубов. Попробуем спасти.
- Сколько это будет стоить?
- Ещё не знаю. Приходите завтра.
 На следующий день после работы сразу к нему. И началось колдовство. Его борик искуссно вычищал мой больной зуб. Было немного больно, но доктор так меня заговаривал, что боль уже не казалась сильной.
- Откуда ты?
- Из Петербурга.
- Красивый город. Я бывал там. Но сейчас антисемитизм в России расцвёл. Это страшно.
В кабинет зашла женщина средних лет, спросила его:
- Ты скоро?
- Ещё полчаса.
  Она не спешила уходить. Обошла кресло, внимательно посмотрела на меня. Когда колдовство с зубом закончилось, доктор встал, записал мою фамилию, номер телефона, но денег не взял.
- Я не уверен, что зуб не разболится. Надо подождать недельку. Ты же от меня не сбежишь?
- Нет,- улыбнулась я. А он прищурился и сказал:
- Даже если и сбежишь, я тебя разыскивать не стану. Потом обратился к жене:
- Софа, иди к нам, давай поговорим с ленинградкой.
  Женщина села на стул напротив меня. Он достал маленький магнитофончик. Мне это показалось странным, но виду не подала. Доктор стал меня расспрашивать.:
- Почему приехала в Израиль?
- Потому что по-другому было нельзя.
- Испытывала ли антисемитизм?
- Вы, случайно, не из контрразведки? - спросила я, улыбнувшись. Он посмеялся, но продолжал:
- А мама твоя?
- Мама — да. Было время, когда её на работу не принимала из-за пятой графы.
- А как ты относишься к тому, что у вас там возрождается фашизм.
- Что Вы?  Я никогда об этом не думала. По-моему, Вы сильно преувеличиваете.
- Да неужели тебе неизвестно, что молодёжь воспитывается в духе ненависти к евреям. А как ты относишься к лозунгу: «Во всём виноваты евреи?»
- Ну как можно к этому относиться?- взглянув на него искоса, пришла мне на помощь Софа.
 Абрам осёкся, а я благодарно улыбнулась ей.
     Прошла неделя. Спасённый зуб поныл, поныл, но успокоился. Как-то утром, отправляясь на работу, я увидела, что дверь стоматологического кабинета  открыта. Заглянула. Никого нет.
В боковой комнате дверь тоже приоткрыта. Захожу туда и вижу, что Абрам сидит за столом, заваленном бумагами, фотографиями и что-то пишет. Увидев меня, он оторвался от своей работы и спросил;
- Как зуб?
- Спасибо, хорошо.
- А что Вы пишете?
- Да вот бес в ребро меня стукнул на старости лет. Мучаюсь ужасно, ночи не сплю.
- Что же Вас мучает?
- Память... Дело в том, что я прошёл через Гетто во время войны, видел сотни, даже тысячи смертей. Пятеро членов моей семьи(братьев и сестёр) погибли там, а я, как видишь, жив. Но память не даёт покоя. Как будто мёртвые просят меня рассказать всё людям. Я должен это сделать, обязан, и  я это сделаю.
- Может быть, я смогу Вам чем-нибудь помочь?
- А что ты можешь?
- Могу грамотно составить фразу, произвести литературное редактирование.
- Да? Так, милая, тебя же мне сам Бог послал. Понимаешь, я не умею писать. Тов. Зайди ко мне сегодня после работы.
   Убирая комнаты бабушек, я с нетерпением поглядывала на часы. Наконец, рабочий день закончился, и я побежала к Абраму.

- Ты что же, даже домой не заходила?
- Нет,- сразу к Вам.
  Так началось моё сотрудничество с интересным человеком , сейчас уже известным всему миру, Абрамом Рубенчиком. Писать он действительно не умел. Чтобы расшифровать одну страничку, мне поначалу приходилось потратить много времени. Его записи напоминали мне письма моей бабущки Хаи, у которой совсем не было образования. Вообще общаться с Абрамом мне нравилось. Он, сам не подозревая зтого, был уморительным и  немного наивным. Когда я расшифровывала его листки, мне казалось, что судьба подарила мне в Израиле семидесятилетнего троешника, хлебнувшего горя большого ребёнка. Постепенно из его беспомощных слов-воспоминаний образовывались предложения, которые можно было прочитать. Трагедия еврейской семьи Рубенчиков, оказавшейся заключённой в фашистском Гетто, волновала меня. Жизнь его самого и его родных: мамы, бабушки, отца, братьев и сестёр открывалась мне в беспощадной правде. Я понимала, как трудно и мучительно тяжело было писать об этом Абраму, восхищалась его мужеством. Мы сделали с ним хронологический план его воспоминаний. Он брал обработанные мною листки, составлял план и складывал их по порядку в большую по формату  книгу. Я старалась учить его писать последовательно, логично. Однажды я спросила его:
- Абрам, а какую цель Вы преследуете? Зачем Вам на старости лет мучить себя тяжелейшими воспоминаниями?
- Прежде всего хочу  отдать дань своим родным, и чтобы мои внуки и правнуки знали историю своей семьи. Но это не всё.
- Что же ещё?
- На земле сейчас очень неспокойно. Лозунг: «Во всем виноваты евреи» опять в цене.   Значит антисемитизм расцветает  снова и снова. Знаешь за что я люблю Израиль? За то, что чувствую себя здесь человеком. Мне не надо бояться больше. Ты, главное, помогай мне.
  Сотрудничество с Абрамом длилось месяца два. Прекратилось оно внезапно.
   Я сделала литературную обработку его жизни во время войны, начиная от образования Гетто до ухода в партизанский отряд. Материал получился живой, интересный, правдивый. И Абрам  выдохся.  Он отдыхал дня четыре. Потом сказал мне, что хочет опубликовать в газете «Вести» материалы четвёртого погрома в Минском Гетто, где погибли его родные братья и сёстры, тем более, что 28 июля исполняется 55 лет с того трагического дня. Мы подняли  материал, он стал делать фактические поправки, а потом попросил меня всё переписать.
Ох, маменька, чтобы ты была здорова,- сказал Абрам, когда я отдала ему отработанные листки. Материал опубликовали очень быстро и моё место заняла какая-то другая женщина. Кто-то ему порекомендовал её, видимо. Я подумала, что глупо обижаться на него.
  Как раз в этот период подвернулась другая работа. Меня вызвали на уборку Тель-Авивского порта, где проходил Праздник Вина. Израильская молодёжь дегустировала вино Кармель, танцевала и развлекалась в портовом баре на берегу моря. Мне с напарником Семёном достался этот блатной участок. Поставив мётлы и совки у большого прибрежного камня, мы сначала обходили свои владения. Заметив битое бокальное стекло, быстренько убирали его при помощи своего инвентаря. Сёмка, шустрый и весёлый мужичок, сообразил, что бокалы, которые подвыпившая молодёжь бьёт, не жалея, пригодились бы нам в быту. Предложил наполнить наши сумки ими. Мне этот совет пришёлся по дуще. Наполнив сумку, я оставила её на камне, а к концу рабочего дня обнаружила, что сумка исчезла. Погоревав с полчаса, и, сокрушаясь больше всего оттого, что в сумке были ключи от дома( ну их, бокалы), я вдруг неожиданно нашла пропажу. Справа толпилась кучка молодёжи. Я подошла туда и увидела, что сумка лежит под головой у девушки, которой, видимо, стало дурно от переизбытка выпитого.
- Зе шелах? (это твоя?)- недоумённо уставился на меня молодой человек, когда я осторожно вынимала сумку из-под головы его подруги.
- Кен,- зе шели.(да,- это моя.)- ответила я.
  К счастью, бокалы не разбились и долгое время хранились потом а питерской квартире. Проходили дни. Мысли мои уносили меня в Россию.
   Однажды я сидела на балконе и ела яблоко. Вдруг неожиданно отлетела коронка. Под угрозой оказались сразу два зуба. Судьба снова свела меня с Абрамом. Я вынуждена была к нему обратиться.
- Есть Бог,- сказал он, осматривая мой рот. Да, милая, это уже не зубы, а скорее, обгоревшие во время войны дома.
   Абрам мыслил образами. Он и фотографии монтировал творчески: составлял их, склеивал. Например, на картинке был изображён ров с телами убитых, но кое-где можно было заметить лица мальчишек довоенного времени.  Абрам сидел за своим рабочим столом, составляя очередной фотомонтаж, когда я принесла ему снимок «моих обгоревших домов». Оторвавшись от своего занятия, он поднял снимок на свет и изрёк:
- Зубы мёртвые.
- Это судьба,- подумала я.-Они просто не могли быть живыми.
- Иди, садись в кресло.
   Надо отдать должное Абраму. Врач он был от Бога. Реставрировать мои «обгоревшие дома» способен был только чудо-мастер.  Дела у него шли хорошо. Над книгой работал редактор. Подходил к концу сентябрь. Я спешила оформить заграничный паспорт.
- Ну что вы так волнуетесь?-успокаивала меня Марина
Рузина, которая, помимо руководства никаньоном, занималась ещё и туристическим бизнесом. Она и заказывала мне годовой билет в оба конца.   
  Наконец, всё свершилось. Радостная, с паспортом, захожу к Абраму. Он смотрит на меня насупленно, потому что не дала ему почитать свои мемуары.
- Что ты написала об Израиле?- спрашивает.
- Своё впечатление,- отвечаю  уклончиво.
Подозреваю, что там много негативного. Я люблю Израиль и считаю, что евреи должны жить здесь, а тебя осуждаю. Как ты можешь бросить больную сестру и стареньких родителей?
Я не бросаю свою семью, Абрам, я еду делать любимое дело, еду общаться с коллегами, с друзьями. Потом, я вернусь, пока мои здесь. Но пойми, не могу больше убирать,  задыхаюсь, словно рыба на суше. Абрам всё понял.
- Ну что ж, маменька, счастливого пути, сказал он и протянул мне руку. Будь здорова.
- Даст Бог, буду!
  Самолёт оторвался от земли и плавно взлетел, а через четыре часа он приземлился в Пулково.
     ЗДРАВСТВУЙ, ПЕТЕРБУРГ!