Клевета и беззаконие создают жестокую тиранию

       Потусторонние наваждения на основе реальных событий

       После войны ей часто снился без вести пропавший муж. Он шёл к ней, протягивая  руки, словно приглашая с собой в мир потусторонний, а она, вся сжимаясь от страха, боялась раствориться в объятьях вечности и оставить сынишку  круглым сиротой.
       - Опять отца твоего во сне видела, - сообщала каждый раз Лидия Петровна своему пятилетнему малышу Алику перед тем, как отправиться с ним в детский сад, и он бежал к столику, на котором стояла свадебная фотография родителей, чтобы поцеловать папочку Созура.
       Когда её перевели из Орджоникидзе (Владикавказа) во Львов, сны навязчивые мучить перестали, но появились слуховые галлюцинации и не исчезали до конца жизни. Она грезила перебраться после выхода на пенсию на юг Украины, и мечта вскоре  осуществилась.  После переезда из Львова в Одессу Лидия Петровна  долгое время ощущала себя пришельцем на фантастической планете, залитой солнечным светом и утопающей в роскошной зелени. Жители «жемчужины у моря» обращались к ней по-особенному: «Я имею Вам сказать…», и она не всегда понимала их юмор. У неё была небольшая двухкомнатная квартира на Молдаванке, куда она спешила после больницы Водников, где работала санитарным врачом, но мистика наваждения одного дня во Львове преследовала её до конца дней и на новом месте, лишь только она погружалась в воспоминания...

       *  *  *
 
       Вот бежит она на работу, торопится: «Столько успеть надо всего за день: две страховки оформить, по пути в больницу продукты купить, начальству отчёт приготовить. А тут ещё в школу вызывают – опять сынуля что-то натворил. Маша вечером в гости к себе пригласила - на смотрины жениха очередного. Всё не может успокоиться, что я без мужа до сих пор. Сама-то уже четвёртый раз брак оформила!».
       Стоит Лидочка на остановке: трамвая всё нет, а  из-за угла автобус вылетает на бешеной скорости. И кажется ей, что несётся он прямо на неё – вот-вот  раздавит маленькую женщину. Покачнулась Лидочка, готовая сквозь землю провалиться, как вдруг голос до боли родной рядом услышала:
       - Не бойся, моя милая. Он не заденет тебя!
       Похолодела женщина от ужаса: «Это ведь голос мужа Созура Дзидзоева, в 1943-м году без вести пропавшего».
       - Созур, это ты? – спросила шёпотом губами побелевшими.
       - Да, моя родная. Я всегда рядом с тобой, только ты не замечаешь меня в суете пролетающего времени.
       - Скажи мне, Созур, что случилось с тобой? Уже много лет я тайной мучаюсь: прибежал ко мне в 46-ом брат твой младший Дудар и сообщил, что видел тебя среди пленных ссыльных, отправлявшихся на рудники урановые. А ещё сказал, будто ты просил мне передать, чтобы мы  запрос сделали. Я тогда сразу в военкомат написала. Через две недели меня в НКВД пригласили и стали допытываться, откуда у меня такие сведения, что ты жив и что тебя под конвоем на рудники отправили. Я им правду рассказала, а они, оказывается, и сами всё знали, попросили подождать. Смотрю – брата вводят твоего Дудара: лицо синее у него, как у покойника, взгляд испуганный. И стал он от всего отказываться – пошутил, мол, надо мной. А потом избегать меня стал. В 1955-ом году Дудар разбился в горах при странных обстоятельствах. Так виделся он с тобой или нет?
       - Виделся, Лидочка, на беду свою виделся. Не знал я тогда, что спасти уже никто не может меня, вот и передал через него, чтобы ты запрос сделала. Конвоир мне посоветовал – тоже историк по профессии, предупредив, что на рудниках, обычно, больше месяца никто не  выдерживает. Понял я тогда, что мало времени у меня на выяснение - могу не увидеть никогда личика твоего с глазами васильковыми и сына Альгера, вот и помешался разум.
       - Но почему не отпустили тебя как других? В чём провинился ты? Неужели государству лучше было пенсию платить, как семье погибшего?
       - Вины за собой никакой не чувствовал – в плен попал, потеряв сознание. Ты сама знаешь, какая мизерная пенсия на пропавших без вести, а людьми нас уже  никто не считал – были винтиками плановыми для производства бомбы атомной. Нашими жизнями распоряжался Лаврентий Берия, выполняя срочное задание товарища Сталина – догнать Америку в производстве грозного оружия. Зря ты, Лидочка, из Орджоникидзе во Львов перевелась - всё-таки Альгер мой сын, и в беде бы вас не оставила родня осетинская.
       - Если ты рядом был, то должен помнить, как меня преследовали: пистолетом угрожали, отмечаться в НКВД через день заставляли. Я готова была с сыном на Северный полюс бежать, чтобы сиротой не остался. Разве ты не видел этого?
       - Нет, родная моя, твой муж ещё не умер тогда и мечтал о встрече в родном доме в Осетии. Когда Альгер в школу пошёл, я в больнице без кожи умирал, как кусок гнилого мяса протухшего. А теперь иди, Лидочка, а то трамвай уйдёт.

       *  *  *

       - Женщина, Вам плохо? Вы сами с собой разговариваете. Идёмте в трамвай – он ждёт Вас.
       Очнулась Лидочка. Видит – ведут её под руки. Как во сне до работы доехала – не до страховок сейчас – ей бы от наваждения поскорее оправиться, а полисы и в обед оформить можно. Вечером к Марье Васильевне Деевой в гости пришла. Кандидата в женихи рядом с ней посадили – представительный мужчина! Смотрит Маша: её подруга как-то странно ведёт себя. Улыбается не к месту, отвечает невпопад. Не знает Марья Васильевна, что сидит Лидочка у неё за столом, а кажется ей, будто она в общежитии первого медицинского института находится: вот появились гости – студенты МГУ, среди них её будущий муж. Глаза в глаза, и больше уже никто не нужен.
       - Созур, - кричит Нина, соседка по комнате, - Иди ко мне - здесь место есть.
       Но Созур будто не слышит, подходит к Лидочке и просит кого-то освободить место рядом с ней. И как когда-то в 37-ом году - разливается тепло нежной влагой по телу. Разошлись гости от Марьи Васильевны, а Лидочка всё сидит со странной улыбкой, не двигается.
       - Лида, очнись, - трясёт её подруга за плечо, - Что с тобой сегодня?
       - Ой, Маша, отключилась я – наваждения преследуют целый день. Сейчас вот почудилось, будто в 37-ой год вернулась и сижу за столом московского общежития. Сегодня утром на остановке трамвая другое видение было: с мужем своим, Созуром, разговаривала. Рассказал он мне, как жизнь его закончилась.
       - Лида, ты же врач и знаешь, как называются эти наваждения – галлюцинации. Тебе консультация психиатра нужна. Я давно заметила, что у тебя при волнении голова подёргивается, и глаза закатываются.
       - Это 43-й год так аукнулся. Немцы к Орджоникидзе тогда подошли, и город готовился к оккупации. Перепугалась я сильно и решила сына в село Дур-Дур отвезти к свекрови, думала, что там безопаснее. Немцы же, наоборот – сёла заняли, а в столицу Осетии так и не вошли. Родственники мужа из села в лес ушли, и я с сыном вместе с ними. Там в землянках жили, пока наши не освободили. Вернулась я в Орджоникидзе, и в тот же день меня арестовали, обвинив в предательстве, будто я специально в Дур-Дур ушла, чтобы с немцами сотрудничать.
       - У тебя не осталось свидетелей?
       - Свидетелей полно было, только никого не спрашивали – всё врагов искали и надеялись, что я подпишу признание. А у меня уже расстрелян был отец, и брат на Колыме отбывал без суда и следствия.
       - А отца твоего за что? Ты же рассказывала, что его в 1929–ом раскулачили, хоть и считался середняком, а потом выбрали в председатели?
       - Всё правильно – мы все жили под Чембаром. Как только нас раскулачили, моя мать, Александра Семёновна, отправила меня в Среднюю Азию, к родственникам. Я и поехала – очень хотелось мне на врача выучиться. Школу там закончила, затем рабфак в Москве, и, наконец, в 1933-ем поступила в Первый Московский медицинский институт. К этому времени жизнь в Ростовке наладилась, но один местный негодяй строчил доносы в НКВД. Однажды мой отец отказался ему лошадь дать – так он написал в органы, будто председатель колхоза обозвал дураком товарища Сталина. Брат мой тогда в прокуратуре Ленинграда работал – бросился отца выручать, ну и его заодно арестовали. В 43-ем мне это всё припомнили – руки выкрутили, пистолет к виску приставили и стали до трёх считать. Передо мной вся жизнь мигом пролетела, а как представила сына сиротой – затуманилось в глазах, и потеряла сознание. Я ведь тогда извещение получила, что муж мой, Дзидзоев Созур Малиевич, в марте пропал без вести.
       - Не плач, Лида, что было – прошло. Тебе ещё сыну надо дать образование. Пойдём, я тебя домой провожу.
       Вышли две маленькие женщины, заведующие отделениями железнодорожной больницы на улицу – одна, побитая судьбой при тирании культа личности Сталина, другая – смертями любимых мужей, и побрели они по ночному Львову с надеждой, что всё в этом мире ещё образуется...

       *  *  *
 
       Как-то ночь выдалась Лидочке бессонная – воспоминания из довоенной жизни опять нахлынули, и воспалённый мозг в 1937-ой год опрокинул.
       - Ну что, пропал твой осетин? – язвит в памяти подруга Ниночка, – Теперь убедилась, что это народ не надёжный? Хоть и вера у нас одна, да обычаи разные!
       Что могла она ответить завистнице? Сердцем чувствовала, что не забыл её суженый, только чувство тайное, сокровенное, сохранить нужно в девственности.
       И однажды - постучались в дверь, и вошёл в  комнату тесную в габардиновом пальто её будущий муж. Глаза под шляпой такие ласковые, такие любящие, и растворилась Лидочка в этом тепле обволакивающем.
       А потом, как во сне - всё расплывчато: свадьба скромная в общежитии, направление по месту работы мужа - в Осетию. И посреди этих хлопот вдруг известие страшное – арестован отец. Брат Николай пришёл  в общежитие, и почувствовала она неладное: никого не приглашала - настоящая свадьба намечалась в Осетии. И тогда в её сердце поселился страх предчувствия. Бросился Николай отца спасать и положил в сердцах на стол своё удостоверение, а вечером пришли за ним и молча, без слов, отправили ершистого винтика юридического поостыть на Колыму далёкую. А в городе на Неве остались мыкать горе беспросветное жена Тося и двое ребятишек маленьких.

       * * *
 
       И плыли в ночной тишине воспоминания прошлого, будто облака пушистые: вот стоит в углу она, русская девушка - на голову покрывало кружевное накинуто. Подходят к ней родственники Созура, поднимают тюль и невесту оценивают. Все пьют, угощаются, только она должна быть голодная – вера одна, да обычаи разные. А наутро от дома к дому понесли свидетельство невинности – их брачные простыни, и загудело осетинское село одобрительно.
       - Дикость какая! – возмутилась тогда Лидочка  и услышала в ответ  голос любящий, ласковый:
       - Потерпи, моя милая.
       Всё у них было для семейного счастья в столице Осетии: и квартира с зелёным двориком, и работа уважаемая, и чувство любви безмерной. Вот только кожа шагреневая времени всё сильнее сжималась, отнимая совместное будущее. Её природная застенчивость не мешала ласкам бурным, проникающим, и витали они в облаках сладкого безумия. Пройдут годы, потом десятилетия, и эротические сны счастливого прошлого будут спасать её от тоски одиночества.
       Неожиданная беда пришла из военкомата вместе с повесткой на переподготовку в конце 39-го - до войны оставался год и несколько месяцев. Узнал Созур в мае месяце о рождении сына и добился двухнедельного отпуска. Но неведомо тогда было Лидочке, что с его окончанием прекратится её замужество, и останется единственной радостью их сыночек, удивительно на отца похожий. А вокруг свирепствовала опричнина сталинская, издеваясь над беззащитными советскими «винтиками». И всё чаще вспоминала она слова историка Созура: «Клевета и беззаконие ведут общество, не сопротивляющееся, к тирании жестокой и длительной».

       * * *
 
       Лежала Лидочка без сна в ночной тиши и корила себя, что так легко в НКВД поверила, будто не было того странного случая с колонной бывших военнопленных, направлявшейся на рудники свинцово-урановые. Представили ей тогда всё сказанное глупой шуткой младшего брата мужа, подозрительно потом погибшего при странных обстоятельствах. И вдруг опять она услышала голос тихий, незабываемый: «Не ругай себя, любимая. Ты поступила правильно – сохранила жизнь свою и сына нашего, ведь мы из списков живых всё равно были вычеркнуты».          
       Замерла в страхе бедная женщина, но всё тихо вокруг. И поплыли снова воспоминания: жена брата Николая, Тося, из Ленинграда с двумя детьми  приехала, изнурительные походы в НКВД и окончательное решение - навсегда уехать из Осетии. В 1949-ом получила она известие радостное - освободили брата Николая. Рассказал он при встрече, как посадили его и других заключённых в 1942-ом  в самолёты, и очутились они через несколько часов в самом пекле битвы Сталинградской. Всего несколько человек осталось в живых после её окончания, но воевать им дальше не разрешили - погрузили опять в самолёт и отправили на Магадан. После войны дела тех, кто доблестно воевал, пересматривали - так и пришло чудесное освобождение к Николаю Петровичу, вот только жену свою Тосю живой он не застал - умерла она в тюрьме незадолго до его освобождения, отбывая наказание за спекуляцию платками женскими - надо же было как-то кормить детей без отца...
       В Россию из Осетии не пробиться было маленькой женщине. Уезжали соседи Бероевы в Западную Украину, оформила перевод во Львов и Лидочка. Но надежды на спокойную жизнь не оправдались – нашли и здесь её «соколы бериевские» с ночными визитами наглыми, продолжая издеваться над беззащитной докторшей. Безопасно было развлекаться опричнине,  совсем не то, что защищать с оружием. Расстреляли лесные бандиты возле школы машину с детьми, и погибла дочь Бероевых. Не смогли её друзья во Львове оставаться, дождались, пока сын Вадим школу окончит, и уехали на юг России. Из писем узнала Лидия Петровна, что он знаменитым артистом стал, и однажды увидела его в главной роли фильма "Майор Вихрь".

       *  *  *
 
       Со смертью «вождя всех времён» прекратились ночные визиты опричников, и со всей своей нерастраченной энергией ринулась Лидия Петровна в работу научную. Узнала она, что сын младшего брата Созура Валерий историком стал и порадовалась за него. Больше ста статей опубликовала Лидия Петровна Мотыжева-Дзидзоева, разработала методики лечения женщин беременных, спасла многие жизни зарождающиеся и получила медаль «За трудовое отличие». И только страх перед тиранией с мистикой наваждения преследовал её до конца дней, подтверждая, что «самое худшее рабство налагается гнётом государства», как писал в своих «Рассуждениях…» в эпоху Возрождения флорентийский секретарь Никколо Макиавелли.