Жили-были дед и баба...

Часть 1 Новые лица

     …Алику нехватало матери. Но когда он был в доме ребёнка, воспоминаний, желаний и мечтаний было немного. Ведь из того времени в его памяти осталась только обмоченная во сне постель, долго не приходившая няня, и сердитые вычитывания, прерываемые его, Алика, рёвом. Потом в воспоминаниях появилось мужское лицо с чёрно-бархатными пышными усами под носом, пронзительными пугающими глазами и улыбкой, которая начиналась с одной стороны рта, да так и не созревала до полной дружелюбной. Выражение «кривая ухмылка», без сомнения, осталось где-то в прошлом, в трущобах Диккенса. У нас, в советской стране, где радость переливалась через края чёрных репродукторов волнами музыки Дунаевского, все поголовно были счастливы, и улыбки должны были быть, как полная луна, открытыми и дружелюбными.
Позже у этого мужского лица южнославянского типа появилось название: папа. Отличие от других семей, с другими папами, Алик заметил позже. Но тогда жизнь поставила его в положение дикорастущего побега, который пересадили в благодатную почву семьи, забрав из дома призрения. Как же Алик был удивлён, и даже оглушён, узнав, что в других семьях дети растут всё время в семье, и им не требуется переходная стадия в виде детского дома. Должно быть, изначально он, Алик, был так порочен, что требовалось сначала адаптировать его в суровой воспитательной среде дома ребёнка, чтобы он смог дальше жить в семье.
Следующим воспоминанием было круглое, молодое женское лицо на фоне памятника Т.Г. Шевченко  в парке Харькова. Зимняя одежда подчёркивала стройность и изящество, какой-то аристократизм этой девушки с красивым смуглым лицом, и открытой, слегка растерянной улыбкой. Алику она была незнакома, и она видела ребёнка впервые. Конечно, первой её мыслью было, что лучше бы этого ребёнка от какой-то чужой женщины у понравившегося ей Димы, как звали папу, не было. Алику показалось, что папа очень хочет понравиться этой женщине. Да и Марина, так звали эту девушку, как бы сошедшую с полотна художника Крамского «Незнакомка», тоже симпатизировала его, Алика, папе. Перед встречей папа забрал Алика из дома ребёнка и, пока вёз его на санках к парку Шевченко по недавно заснеженным улицам, говорил, говорил. Алик хорошо понимал слова, но сам ещё не разговаривал, хотя уже был почти двух лет от роду. Папа рассказывал, что эта девушка, Марина, очень хорошая, что она станет Алику доброй мамой, а ему, папе, женой. И всё это произойдёт уже очень скоро. Встреча эта была так важна для них обоих, что Алик запомнил многие фрагменты этого дня, и много позже, как в кино, прокручивал эти эпизоды в голове.
Каждый день приносил с собой что-то новое: дома, улицы, лица. Лица случайных встречных постепенно заволакивались серой пеленой повседневности, и оставались в его, Алика, слабо развитой на тот момент памяти, лишь лица близких и родных людей.
После длинной и утомительной поездки в вагоне поезда, многих неразличимых лиц соседей по вагону, наконец-то, на станции Булацеловка Алик увидел мужское лицо с крупным, как бы вырезанным из камня носом, обрамлённое редкими каштановыми волосами, широким лбом с густыми бровями. А под ними – голубые выцветшие от старости глаза, прямо уставившиеся на мальчика с тонкими ножками, нетвёрдо стоявшего на перроне. Это была первая встреча внука с дедом, отцом его папы. По крайней мере, внук запомнил эту встречу, как первую. Отец сдал сына на руки своему отцу, и поездом же вернулся в город. А малыш частью ножками, частью на руках деда преодолел длинную дорогу в село, к дому деда и бабы. Впечатлений по пути Алик набрал сразу много: длинная пыльная дорога, высокие столбы каждые 50 метров обочь  дороги, посадка молодых деревьев, отгораживающая распаханное поле, хорошо видное с плеча деда. И наконец, сельцо, вытянутое вдоль лощины, перерезанной грейдерной дорогой, падающей вниз, до моста через речушку, и победно выскакивающей после моста на гору.
Задрыпанное такое сельцо с грязными свиньями на выгоне, обгадившимися коровами, курами и петухами с выщипанными головами и хвостами, оборванными пастухами, бедно одетыми сельчанами. А посреди села они с дедом вышли к удивительному дому, с деревянными перилами, галереей, крышой из окрашеной жести, и настоящей трубой, из которой валил дым! Это же была сказка, в домике жили дед и баба, и курочка ряба бегала по подворью в компании с белыми, серыми и черными подружками-сёстрами. Да вот и сама баба вышла встречать на крыльцо внука. У  неё лицо худое, правильной овальной формы с носом уточкой, седыми волосами и светлоголубыми пронзительными глазами. И началась жизнь Алика в этом селе Шевченково, трудно и медленно выбиравшегося из послевоенной нищеты.
Сразу же Алик познакомился с сёстрами отца. Старшая, почти ровесница папы, Таисия, или тётя Ната 25-ти лет, была похожа на деда, крепкой кости, сильная и неторопливая, медленно и размеренно ходила, работала по дому основательно и методично. Лицо круглое, приятное, характер ровный, основательный, «без выбрыков», как говорят в восточной Украине, то есть без неожиданных, резких движений и поступков, несоответствующих обстоятельствам. На лице её всегда была чуть печальная улыбка, не обещавшая, впрочем, особой радости. Алика она приняла равнодушно-ласково, не сюсюкала, не заигрывала, и по головке не гладила.
Младшая, Люба, 14-ти лет, шустрая, с резкими движениями, была как раз с выбрыками, которые она совершала потом на протяжении всей своей нелепой жизни. Русоголовая, с синими глазами, она носилась по двору, по селу, всюду хватаясь за работу, ничего не оканчивая, бежала дальше, и дальше. К Алику она было загорелась заботой и любовью, но тотчас остыла, и обязанностями няньки тяготилась. Когда ей приходилось обихаживать малыша, она выражала своё внутреннее сопротивление постоянными насмешками над ним, и «обманками». Её артистичная натура требовала постоянно играть какую-нибудь роль, петь, танцевать. Этим она была вся в мать, которая тоже постоянно что-то декламировала, участвовала в драматическом кружке при районной средней школе, одно время даже сыграла роль матери Павла Власова в постановке по роману Горького «Мать». Только в жизни быть матерью своей семьи, и на сцене – это не одно и то же. Домик, их дом из сказки, был построен не так давно, но внутри дома были земляные полы, впрочем, как и у всех сельчан, была большая печь, две комнаты и галерея. Ещё был чердак, и каморка для продуктов и мышей, с которыми велась война, но до победы было далеко, как для нашей страны в 1941 году. Из живности в подворье была корова Зорька, несколько кур и петух, свинья в сарае. Позже появилась собака, которая была сердита на весь свет, и лаяла на прохожих и подводы с крестьянами. По утрам сельчане уезжали работать в поля на подводе, слышались крики опоздавших, чтобы их подождали, шутки занявших своё место в подводе вовремя. Всех личных коров сельчан рано собирали в одно стадо, и пастухи гнали их на общественный выгон, на противоположный склон лощины, перегоняя по мосту через речушку, и пасли там, недалеко от кладбища с немногочисленными ещё могилками. Коровы разбредались, пытались попасть на запретные поля с колосовыми культурами, или с кукурузой. Но больше всего им нравились луговые травы, хотя их туда старались не пускать – ведь это был запас на зиму. Корова давала молоко, и в доме была сметана, творог, сыворотка, своё масло сбивали в бочонке, катая его бечевой. Ну, и конечно, парное молочко с особенным запахом, сладкое и тёплое. Пасли коров, вместе с козами и овцами, заезжие пастухи, по очереди ночевавшие в каждом дворе, где имелась корова, или другой скот. Долгими зимними днями сидел Алик с бабушкой и слушал её рассказы, и смотрел, как она сбивает масло. Им было тепло в комнате, сидели они на овечьих шкурах, сшитых дедом в ковёр, и Алик учился говорить, слушал сказки и стихи, песни русские и украинские, и пытался подпевать, и у него это получалось. Сначала жили при свечах, а затем, как-то летом, стал ходить по деревне электрик Алексей Сидорович, по прозвищу Алёха, и натягивать на уже вкопанные столбы новые медные провода, сверкавшие на солнце. Подвели к дому проводку, и загорелись в домах лампочки, и заиграло радио. Электрик несколько раз приходил в дом, бабушка спрашивала Алика, как того зовут, и Алик радостно возглашал: -Алексей Сидорович Алёха,- на что бабушка, за глаза так и звавшая добродушного Алексея, - Алёха,- смущённо улыбалась, и поправляла внука: Алексей Сидорович Метелёв.
Постепенно Алик привыкал  к селу и его обитателям, знакомился с соседскими детьми и собаками. Собаки играли важную роль в селах, помогая загонять скотину домой, охраняя подворье от встречавшихся тогда лис и хорьков – губителей кур. Бабушка и рассказала Алику легенду о названии Харькова по имени племени Хорьков, в древности жившем в этих местах. Племя это охотилось на юрких и пакостных зверьков-хорьков, живших повсеместно в то далёкое время, и промышлявших возле человека грабежом, таская кур, а особенно цыплят. Люди из этого племени и называли себя:
-Мы – Хорьки,- и носили на шее сушёные лапки и головки хорьков в виде ожерелий. Оттого-то и название сначала поселения, а потом и городища вблизи места впадения реки Нетечи в реку Северский Донец стало Хорьки, затем уже преобразовавшегося в современное Харьков.
По соседству с домом деда жила семья, где тоже было два малыша, чуть младше Алика. Мальчика звали Алёша, его сестру Алла. С ними Алик подружился, часто ходил к ним во двор, и Тузик, их собака, стал признавать Алика, и даже не лаял, когда встречал в селе одного, без своих хозяев. Тузик часто отлучался со двора, и бегал за проезжавшими по селу машинами. Подводы с лошадьми он не трогал, а вот машины ненавидел до хрипа, пытался  укусить шину. Велосипедистов он тоже не жаловал, всё добирался до голых икр, но благоразумно удерживался от того, чтобы вцепиться зубами в ногу. Видно, был какой-то нехороший опыт у этой рыжей дворняжки, дома смирной и ласковой, а на улице становившейся борцом за собачью справедливость, готовой даже не полсела, а всю долгую улицу бежать за старенькой полуторкой, и лаять, лаять…
Наш герой Алик, хотя был уроженцем Харькова (по документам), живал то в городе, то в селе. Когда его папа женился на Марине, он пребывал в селе, и его привезли в новую квартиру под лестницей большого, бывшего господского дома с колоннами, как раз к рождению сына Марины, крошечного Ики. Так и не побывав центром семейного интереса, Алик слонялся по единственной жилой комнате и кухне, слушая, как с малышом Икой гукает его мать, сюсюкает папа, и чувствует свою чужеродность, непричастность к этому крошечному празднику жизни – выращиванию младенца, его кормлению грудью, смене пелёнок, выгуливанию его на улице. Забот в молодой семье хватало и без Алика. Папа был строг с ним, и частенько освобождал ремень от его прямой обязанности, поддерживать брюки, для выполнения неотложной воспитательной работы, наказания непослушного старшего сына. А так как «прямые» воспитательные меры приводили к плачу, рёву и крикам воспитуемого, что нарушало впечатление от молодой семьи в глазах соседей, вскоре Алик снова оказался в деревне, у бабушки и дедушки, так официально он должен был теперь называть своих бабу с дедом. Так и запомнилось Алику его детство: короткие наезды в город, злой, недовольный папа, «воспитание» с ремнём, пароксизмы любви и прощения, когда папа обнимал его, ласкал после избиения, нараставшее недовольство в семье, слова в пространство о том, что надо же что-то делать, и его, Алика, новая ссылка в деревню, в глушь. Алик между тем вырастал, и приближалась школа. А в деревне бабушка потихоньку привязывалась к своему пока единственному внуку, стала выводить его на прогулки в сельские просторы, рассказывать о встречающихся травах, их лекарственных свойствах, о своей родне. С удивлением узнал внук, что бабушка и дедушка живут в этом доме из милости бабушкиной сестры Ксении, чьи деньги были уплачены  при покупке дома. Половина дома принадлежит этой сестре, а вторая половина – их. И Ксения Степановна Сиренко, таково полное имя бабушкиной сестры, дала огромную сумму в 160 тысяч рублей в 1948 году для приобретения этого дома. Половину этой суммы дедушка и бабушка должны вернуть Ксении. И вскоре баба Ксения приедет сюда жить, после того, как выйдет на пенсию по старости. Заинтригованный внук ждал со страхом, но и с любопытством приезда этой богатой родственницы, что смогла собрать такую астрономическую сумму денег.
В один из летних дней, когда листва уже начинала желтеть, и погода часто нахмуривалась, дед и баба провожали дочь Нату в большой мир. Она уезжала навсегда из этой семьи, где оставались её безнадёжность и неисполненные мечты. Ната выучилась на музработника детского сада, и получила назначение в Белолуцк, где-то на востоке Украины, подальше от дома. Там она устроилась, и вскоре вышла замуж, когда её возраст приближался к 30-ти годам. Так же и её мать, бабушка Алика, вышла замуж за деда в 29 лет, работая на рабфаке. Там она приметила способного ученика Ваню, прошедшего первую мировую войну, плен в Германии. Иван быстро обгонял почти в тридцатилетнем возрасте своих соучеников, пошёл учиться дальше, и окончил сельхозакадемию. После учёбы он, в числе немногих, успешно окончивших академию, получил хорошее назначение, и стал лиректором сельхоз-техникума под Полтавой. Он быстро наладил учебное хозяйство, превратил его в образцовое, и в 1932-1933 годах, когда в Украине был голод, поддерживал вполне нормальное существование своих студентов и преподавателей. Козлами отпущения за случившееся в Украине несчастье выбрали старых коммунистов, которые налаживали экономику и государственность, и их репрессировали. Заодно стали разбираться и с теми, кого они назначали на командные посты в Украине. Естественно, что и дед Алика попал под «раздачу». Тем более, что с его принципами честности, неподкупности и глубокой порядочности он вызывал недовольство у районного начальства, где постепенно кадры заменялись на карьеристов, доносителей и просто бандитов. И ещё до официального обвинения в причастности к антипартийной группе, на него совершили покушение в дороге, так что дед с парой товарищей еле отбились от вооружённых огнестрельным оружием неизвестных, пытавшихся добраться до путешествующих, остановившихся на ночлег в заброшенном сарае, и успевших вовремя закрыться на засовы. Что-то спугнуло нападавших, они спешно удалились, и это спасло деду и его спутникам жизнь. Одного нападавшего дед узнал по голосу, это был секретарь районного комитета партии. А затем дед был арестован, и месяц просидел в тюрьме НКВД. Поскольку он был болезненно честен, не член партии, то не стал кого-либо оговаривать, подписывать. И был выпущен на свободу без какого-либо ущерба для своих прав. Всё это дед рассказывал Алику в выходные дни, когда он не ездил по полям с обычными делами агронома колхоза. Что-то дополняла бабушка, и в результате Алик стал понимать уклад этой семьи, и как они дошли до жизни такой. А что жизнь была «такая», Алик увидел в сравнении с соседями, к которым его водила общительная бабушка. Дома были аккуратно помазаны глиной, побелены, во многих появились деревянные полы – начались шестидесятые годы прошлого столетия, затем, со смертью тирана, мягче стала диктатура, колхозники стали получать пенсию по старости.
Ремонт дома затеяла бабушка, насмотревшись у соседей на их чистенькие, побеленные завалинки, обновлённые крылечки и белые стены. В один из выходных дней она пригласила своих коллег по школе, приятельниц из сельской интеллигенции, и работа началась. Дедушка набивал на деревянные стены дранку. Заранее были привезены жёлто-зелёная глина, солома, собран кизяк. Месили этот саман ногами, а затем на хату нанесли толстым слоем. Метод народной стройки себя оправдал полностью, практически вся работа была завершена за день. Особенно весёлой и трудолюбивой была хорошая знакомая бабушки, Варя. Краснощёкая, неунывающая, она и месила, и мазала, и шутки шутила, чтоб не так тяжело было работникам. Алик выделил её из остальных помощников. А когда через год он снова лето проводил в деревне, бабушка повела его к той самой Варе, не старой ещё женщине, в районную больницу. Варя была бледна, как свежепобеленная стена, еле ходила по палате. Впервые услыхал тогда Алик от бабушки, что эта симпатичная женщина скоро умрёт: у неё рак. И уже в середине лета Вари не стало. У Алика она навсегда осталась в памяти весёлой и румяной, вымешивающей глину ногами, с подоткнутой повыше юбкой, и в белом платочке.
Около дома деда был большой приусадебный участок в 30 соток, и небольшой сад. Купили дом с уже посаженными плодовыми деревьями: вишни, сливы, мелкие райские яблочки. Сад тоже был поделен на две части, как и дом. Одна сторона спускавшегося ко дну лощины участка  принадлежала Ксении Степановне, а другая –старикам. На дедовой половине сада находился старый колодец, из которого брали воду. Но вскоре колхоз вырыл новый колодец на улице. Его обложили бетонными кольцами, сделали удобную бетонную дорожку к нему, поворотный круг с цепью и ведром завершали картину. И старый дворовой колодец захирел, а потом дед и вовсе закопал его, а на его месте насадил малинник. Да и новых плодовых деревьев дед насадил на своей половине сада достаточно: яблонь, груш, слив. А в один из своих приездов Алик узнал, что дед уже не работает, ушёл на пенсию, подготовив себе хорошую замену из соседского молодого парня Юры, что жил через два дома. У деда появилось много свободного времени, и он завёл пасеку. Как дед рассказал Алику, у него уже была раньше, до войны, пасека. И теперь у него появились маски от пчёл, ульи, рамки, вощины, дымовухи для отпугивания пчёл, ножи и медогонка. До войны дед так же держал пасеку,  гнал мёд из сотов на медогонке, а на минутку отлучился – глядь, его маленький сынишка уже засунул палец между шестерёнок, да как закричит от боли. Так и ходит теперь папа Алика с раздвоенным концом пальца, побывавшего из любопытства в медогонке. А ещё редко-редко, в свободные минуты дед играл на скрипке, почти профессионально, чисто попадая в ноты, хорошие классические мелодии. Играл он всегда дома, и стоя, отвернувшись к стене. Была у него и привезенная из плена в Германии цитра, по которой и пальцы Алика пытались погулять, но звуки были скучными, мелодии не было. То ли дело, дед: он играл украинские песни на цитре, как те древние кобзари. Дед понимал немецкую речь, там же, в Германии, научился играть на цитре и скрипке. Его умение передалось только Нате: она окончила музыкальную школу по классу баяна. Правда, папа Алика тоже привёз со второй мировой австрийский  аккордеон «Cantulia», и бойко наигрывал пару немецких песенок. Но при игре деда на скрипке проявлялось чувство грусти, любви и покоя, тогда как у папы было просто залихватское «я, молодой хлопец, играю на гармошке».
Алику нравилось наблюдать, как из летка вылетают, и в леток влетают пчёлы, крохотные насекомые, которые трудятся без устали всю свою жизнь, летают за 2-4 километра, чтобы принести немного нектара в желудке, и перги на лапках. Конечно, люди нахально лишают пчёл добычи, забирая их запасы на зиму, и в лучшем случае мёд подменяют сахарным сиропом. Алик наблюдал, как две пчелы трудились, выволакивая погибшую пчелу из летка А если помочь пчёлам палочкой? И он нашёл прутик, начав свою благородную помощь, но пчёлы не дали завершить дело, напали на Алика, и ужалили его в колено, и щеку. Пришлось Алику срочно задать стрекача, но от пчёл удалось отделаться, только сбежав в дом. Бабушка натёрла ужаленные места луком, но коленка и щека распухли, было больно, но главное, обидно: им хочешь помочь, а они!..
Тем временем, вырастала тётя Люба, всего лишь на 11 лет старше своего племянника Алика. Она учила его петь популярные тогда песни «Ой, цветёт калина...», «Не нужен мне берег турецкий...», и Алик копировал её жесты, делая решительный взмах рукой на строчке «А любовь девичья не проходит, нет!», что вызывало веселье у его  слушателей, а именно, бабушки и Любы. Люба часто приводила свою подругу, сестру Юры-агронома, Нэлли, красивую стройную девушку с каштановыми волосами, и они обсуждали, что будут делать после окончания школы. Но вот прошёл выпускной вечер у Любы в школе, и подруги стали свободны, решив поступать учиться дальше. Стать артисткой – это была Мечта Любы, но жизнь требовала земных решений, и Люба поступила в зооветеринарный институт – просто очередной выбрык. Осенью она уехала из родного дома под Харьков, в Лозовеньки: учиться и жить в общежитии. Нэлли тоже уехала из деревни, и больше её Алик не видел.
Время шло, Алик подрастал, деревня уже была для него обжитым местом, у него были приятели – соседский Лёша с сестрой Аллой, Сашко Шпорт – добрая душа. Давно прошли те времена, когда приятели посмеивались над Аликом, который говорил по-русски, а в Шевченково «государственным» языком был восточный украинский язык. Вчетвером они часто ходили на речку в соседнюю лощину, где был Иваницкий лес, меловая осыпь и райский уголок для купальщиков. Конечно, рядом находилось аж два пруда: на одном, и на другом конце села. Но ближний пруд рядом с водокачкой соседствовал с коровником, а позже там прибавился и свинарник с огромными свиньями, ростом с большого телёнка. Так что купаться в нём было решительно нельзя, особенно после появления свинарника. Пруд на другом конце села оккупировали утки и гуси, вода была грязная, и Алик с друзьями купался там лишь пару раз. Так что у приятелей и вопроса не возникало, когда жара вынуждала их искать купальню: за Иваницкий лес, на речку! Присоединялись и другие ребята, особенно часто Вовка, у которого была лишь одна мать, и старший брат. Фамилия Вовки была Лыхота, от слова «лихо», мать кликали на деревне Лыхотыхой, что вполне отражало их убогий уровень жизни. Впрочем, не одни они мыкали горе да нужду в этом селе, которое раньше называлось хутор Шпорты и состояло из пары бедных дворов. Когда там появился Алик, село уже приняло благородное имя хутор Горький, что, впрочем, не добавило ему привлекательности. Посудите сами: реки нет, только какой-то ручеёк течёт по дну долины, огороды поливали, брав воду из копанок, таких мини-колодцев, которые выкапывали в конце огородов у дна лощины, недалеко от ручья. Вода в них набиралась медленно, а овощи требуют полива, ох, как требуют. И картошка, и арбузы, но в особенности помидоры и огурцы. Да и сад тоже без удобрения и полива дичает, плоды мельчают. А кукуруза, без которой ни корову, ни кабанчика не выкормишь, тоже знатный водохлёб. Вот и получалось, что жили сельчане надеждой на дожди, да только харьковщина на них не богата.
Вскоре пришла и другая беда: запретили содержать дома коров, дескать, домашнее хозяйство мешает процветанию колхозов. Только кое-где оставались бурёнки в селе, спасая крестьян от вымирания. Вот ещё напасть, наряду с налогами на сады, огороды. Корова Зорька, ещё недавно давала ведра полтора молока за день, а теперь как без неё? Что делать с ней, сдать на мясо, или забить, дед и баба не знали. А вскоре, как по волшебству, пастухи сообщили деду, что его корова обдулась на пастбище, видно, съела тарантула, и сдохла. И даже мясо её непригодно в пищу. Так эту историю рассказали Алику, который уже привык к корове, гладил её, и один разик дали даже немножко её подоить. Корова была терпелива и снисходительна к ребёнку, и ни разу не обидела, не играла хвостом, и ноги её стояли смирно, когда Алик давил тугие дойки, высекая струйки молочка. Молоко набиралось в игрушечное ведёрко, из которого мальчик тотчас пил этот нектар. Бабушка говорила ему, что его здоровье сразу поправится от свежего молока, и Алик ловил это ощущение, когда в желудок попадала живительная влага, вырабатываемая их чистой, любимой коровой Зорькой. Взамен исчезнувших коров на выгоне над селом построили сельмаг, и работать в нём стала мама приятелей Алика, Лёши и Аллы, по имени Дина Григорьевна. Её муж, Сергей Самсонович, был редактором районной газеты, всегда ходил чистый и аккуратный, работа у него была интеллигентная, с ручкой и карандашом. Он уважительно здоровался с прохожими, улыбался им, был всегда вежлив и выдержан, со своими детьми ровен и дружелюбен. Одним словом, Алику он показался образцовым папой, о каком только мечтать можно. В семье царили взаимное уважение и достаток. С ними жила и мать Дины Григорьевны. У них первых в селе появилась модная мебель – гарнитур, в доме у них были деревянные полы, а когда дети подросли, был выстроен ещё один дом во дворе, где уже был настелен паркет, и Алик увидел там совершенно городскую обстановку. А их собака, рыжий и коротколапый Тузик, всё так же носился за проезжающими по дороге вдоль села машинами и мотоциклами, пока в одни из школьных каникулов сосед Лёша на вопрос Алика
–А где же Тузик? Что-то его не видно,- ответил
-Добегался Тузик. Стал он старше, и попал под колёса,  машина его и задавила.-
Так стали исчезать из деревни не только подраставшие парни и девчата, но и животные. Когда-то в селе было несколько десятков овец в личном владении колхозников, которых пасли тоже стадом, кормили на выгоне на дальнем краю села, где был гусиный пруд. В нём же овцы и воду пили. Но после коров исчезли почти все овцы колхозников, в подворье оставались только куры, утки, гуси, да кабанчики, которых колхоз продавал, или давал на откорм колхозникам. Редкие колхозники продолжали держать коз, ведь они тоже давали молоко, правда, гораздо меньше коров. Коз привязывали к деревцам в посадке, и они объедали траву, и листву нижних ветвей деревьев, и укрывались в тени этих молодых деревьев от жары в знойные полуденные часы.
Дороги в селе – это большая головная боль районного начальства, и постоянный источник раздражения шофёров. Ведь бедные колхозы не могли выделить средства на создание качественных мощёных, бетонных, или хотя бы асфальтированных дорог. Поэтому весной проходила грейдерная машина, и своим ковшом разравнивала ухабистую, с выбоинами и даже канавками поперёк дорогу. Она оставалась глинистая, или земляная, а после дождя, такого желанного для села, она раскисала, стекавшие ручейки делали её опять неровной и непроходимой. После сильных дождей нужно было ждать, чтобы дорога просохла, иначе машины делали из канавок глубокие выбоины, ухабы. А люди, идущие по дороге, скользили, пачкались в грязи, и тоже портили дорогу. Поэтому пешеходы, вынужденные идти после дождя по дороге, старались идти по полю, портя посевы. Машины, едущие по ухабистой дороге, быстрее изнашивались, даже теряли по пути такие части, как гайки. А если машина застревала в грязи, приходилось вызывать на подмогу трактор. Можно представить себе, что делал с дорогой своими траками этот трактор! А летом, когда начиналась уборка урожая, и машины возили зерно в кузовах, да попадалась ухабина, так на неё высыпалась толика зерна. Как любили в эту пору гуси, куры и утки выбегать на дороги, и лезть чуть не под колёса машин в поисках дармового угощения. Не отставали от них и воробьи, голуби. А вверху над ними кругами летал коршун, высматривая свою добычу. И порою находил…
Вот по этим дорогам и ходил своими маленькими ножками наш Алик, а его вела за ручку бабушка, которая показывала ему скифские курганы, где были захоронены прямо у современной дороги их герои-воины. Теперь эти курганы осели, и были просто холмиками, которые объезжал трактор при вспашке и покосе, и где росли степные травы, и конечно, васильки. Васильки нахально забирались в пшеничные поля, выделяясь голубыми полосками, и качали там своими головками на ветру. А бабушка рассказывала, что это полезное растение, называется по-учёному цикорием, и из него даже приготовляют напиток, добавляя в кофе. Часто ходили они вдвоём в центр района, где была и железнодорожная станция Булацеловка. Заходили к приятельнице бабушки Конкордии Константиновне, работавшей в аптечном киоске на главной улице райцентра. Конечно, это была улица Ленина, а на ней стояли школа, больница, почтамт, сберкасса, и где-то там же находились районные власти, и редакция районной газеты, где работал сосед Сергей Самсонович. По пути встречали знакомых, бабушка останавливалась обменяться новостями, Алик рассматривал знакомую бабушки, затем переводил взгляд на окрестности, но там редко что-то менялось. Наконец, доходили до угла улицы, где стоял аптечный киоск, из него радостно выглядывала Конкордия Константиновна, с глубоко посаженными тёмными глазами, измождённым лицом, острым и длинным носом, и костлявым подбородком. Волосы у неё всегда были подобраны под платок, одежда почти всегда тёмная, старческая. Она рассказывала о сыне, как он учится в школе, как ей с ним трудно, а вот теперь он кончает школу, и уедет в Харьков, поступать учиться. И тоже по медицине, ведь и она, работая в аптеке, причастна к медицине, к здоровью. Однажды Алик с бабушкой встретили Конкордию с сыном Женей. Это был небольшого роста парень с умными, живыми глазами. На Алика он не посмотрел: мелюзга какая-то, и убежал под благовидным предлогом от матери, теряющей время на пустые разговоры. А Алик с бабушкой пошли дальше, к знакомой учительнице музыки, звали её Маргарита Корнеевна, и она давала частные уроки музыки. Как-то раз она слышала, как Алик пел перед почтенным собранием знакомых и друзей бабушки свою коронную песню «Ой, цветёт калина», и сказала потом бабушке, что Алика надо непременно учить музыке. Конечно, здесь был и её интерес, ведь она учила небесплатно, но бабушке польстило её признание способностей внука. И она решилась учить внука игре на фортепиано. Алик ходил в район два раза в неделю, урок длился час, немного нотной грамоты, немного игры на фортепиано. Разучивались маленькие пьески по учебнику игры на фортепиано, дома нужно было повторять, но инструмента дома не было, и Маргарита Корнеевна выдала ученику сделанную из картона клавиатуру, и по ней Алик барабанил пальцами, отрабатывая заданное на дом. Всё учение продлилось два месяца, результаты были более чем скромные. Нужен был настоящий инструмент. И старики по предложению бабушки решили купить ссравнительно недорогое пианино черниговской фабрики после того, как папа Алика наотрез отказался финансировать обучение сына музыке. Это произошло при интересных обстоятельствах, когда отец расстался с женой Мариной, и та ушла со своим сыном Икой в старую квартиру на улице Клочковской в доме с колоннами, где теперь жили родители Марины с её младшим братом Владиком. А в новой квартире в пригороде Харькова Липовая роща остался папа с Аликом. Алик в этом же году пошёл в школу, а папа продолжал ездить в Харьков на работу, приезжая поздно. Поскольку присматривать за Аликом было некому, а его успеваемость уменьшалась, то стали приезжать ненадолго погостить родственники. Конечно, первой приехала бабушка. Она сразу же решила побаловать внука мороженым, купила в жаркий осенний день порцию мороженого в бумажной обёртке, у Алика, которому такие лакомства были внове, оно потекло по рукам, Алик стал сердит на бабушку, и на мороженое, и радость была окончательно отравлена. Алик всердцах отругал бабушку, мороженое, и всю свою неудавшуюся жизнь. А вечером всплыло ещё одно: у Алика менялись зубы. Молочные, как и положено в этом возрасте, стали расшатываться и выпадать. Но держались они цепко, и их приходилось выдирать с мясом. Техника была простая: зуб обвязывался крепкой нитью, а свободный конец её прикреплялся к дверной ручке. Потом дверь резко дёргал либо сам избавляемый, либо избавитель, в частности, это была бабушка. Бабушке было жаль внука, дергала она дверь медленнее, чем нужно, и зуб не поддавался. За этим занятием их застал папа, только приехавший из города. Он был голоден, раздражён, и стал читать нравоучения сначала сыну, который обращался к его матери на «ты». –Ты должен говорить своей бабушке «вы»,- поучал он сына. Как можно старших называть на «ты»? Это непедагогично,- обратился он к своей матери. Зуб был забыт, мораль папа читал долго, не давая вставить воспитуемым ни слова. Поставив на место сына и мать, поощрявшую вольнодумство, отец успокоился только тогда, когда поел. За едой он строго следил за тем, как едят присутствующие, делал ценные указания и замечания сыну:
- Жуй с закрытым ртом. Не чавкай.- Все присутствующие с благодарностью принимали его руководящую роль как за едой, так и вообще. Но про себя находили, что вдвоем им было лучше, и даже случай с мороженым уже не удручал, а веселил. А на следующий день бабушка отважилась напомнить, что Алик – музыкально одарённый мальчик, и его нужно учить музыке. Сначала у папы захватило дух при таком нахальстве: в его доме его поучают!!! Потом он стал искать аргументы для спора. Не найдя убедительных, решил стрелять из крупнокалиберных пушек:
-У меня денег нет для учёбы в музыкальной школе. Да и кто его водить туда станет? И вообще, вот вырастет Аличек, и в 20 лет пойдёт учиться. Вот я сейчас пою в самодеятельности, играю на аккордеоне – и всё без денег. И он пойдёт по этой дороге, потом ещё спасибо мне скажет.- Так тема музыкального образования сына была в зародыше подавлена навсегда.
Вскоре приехала кузина папы, привезла Алику в кулёчке конфеты-подушечки, и долго говорила о чём-то с папой без Алика. У тёти было короткое имя – Наця, она говорила частью по-русски, частью по-украински, и вскоре уехала. Сестра папы Люба тоже на некоторое время приехала к ним. Она переживала в это время неудавшуюся любовь к однокурснику Ване; оба они участвовали в художественной самодеятельности, играя в опере Лысенко «Наталка-полтавка». Люба пела партию Наталки, а Ваня – партию Петра, возлюбленного Наталки. Люба, жившая по-настоящему лишь на сцене, вообразила, что любовь продолжится и дальше, и обманулась. Ване нравилась другая девушка, которая не умела петь, как Люба, но с другими достоинствами. Трагедия была в полном разгаре, когда Люба приехала к папе, жалуясь на Ваню. Папа, как брат-защитник, призвал Ваню на беседу. Встреча состоялась, и прошла мирно, так как выяснилось, что Ваня уже любит другую. Так очередной «выбрык» Любы окончился ничем. А Люба уехала оканчивать зооветеринарный институт.
Затем новое лицо: приехала ещё одна кузина папы. Сколько их там было, папа однажды перечислял их Алику, всех своих двоюродных братьев и сестёр.


Часть 2  Иван Андреянович

     Об этом человеке я часто думаю, пытаюсь решить его загадочный для меня характер. Вот я вижу его внутренним взором, он сидит, подобно сфинксу, смотрит прямо перед собой, как это делают слепые. И думает, думает о чём-то, то ли пересматривает свою жизнь, которая не всегда заточала его в это маленькое село возле райцентра Шевченково, как тогда, когда я бегал у него во дворе, а он следил за мной взглядом. Когда-то в молодости он ушёл в батраки в южную Украину из небольшого села близ Полтавы, был призван в армию в 1914 году, воевал на германском фронте, был ранен, немецкий багинет прошил его лёгкое, лечили его уже немцы в плену, подобрав без сознания на поле брани. А после выздоровления он батрачил уже на немецкого бауера до окончания войны, в местах, где теперь нахожусь я. Правда, Германия велика, я сейчас живу в Баварии, это название истолковываю, как Крестьяния (в переводе на русский язык), а где жил тогда он, мой дед Иван Андреянович, тогда девятнадцатилетний крестьянский парень, эти три года в плену, не знаю. Для него плен оказался милостивым, рану залечили полностью, на лёгкие он при мне не жаловался, кашля не было. Там же, в плену, он обнаружил своё музыкальное дарование, которое проявлял, как любитель, игрой на скрипке до глубокой старости, играл сложные пьесы Венявского, ещё что-то, что уже не упомню, но играл профессионально, не фальшивил, как деревенские скрипачи-самоучки. У его хозяина, немецкого крестьянина, была скрипка, и он своего батрака научил на ней играть в свободное от работы время, которое у крестьян бывает разве что только зимой, а также игре на цитре, этом немецком инструменте, похожем на украинскую бандуру.

     В мою бытность у него на стене висела скрипка, на которой он играл после обеденного отдыха, отвернувшись к стене, стоя и без нот. Эта игра находилась в резком диссонансе с окружением, в котором он жил, с деревянным домиком, глиняными полами, плохо оштукатуренными стенами. И только чёрный стол со стульями – игре подстать, с гнутыми ножками, изящные, с плетёной спинкой, они поддерживали флёр чего-то из высшего общества, где слушают классическую музыку, ходят в концерты (а не «на концерты»), говорят о важных вещах, и едят не ржавую селёдку, и чечевичную кашу, из той чечевицы, что выдавали деду на трудодни в колхозе имени Андреева, а суфле, бламанже, беф Строганофф, и конечно, икру красную и чёрную. Вот и на фотографии уже тридцатых годов прошлого столетия он сидит на подобном (а может быть, на этом же) стуле в полувоенной форме, нога за ногу, сапоги, брюки в бутылочку обтягивают икры ног, лицо мужественное, из украшения на лице только усы, по тогдашней моде лишь под носом, тщательно причёсанный, на все пуговицы застёгнут френч, одним словом, уважаемый директор учебного заведения, каким он был тогда, мой дед. И бабушка тут же, за спинкой стула стоит, смотрит в объектив, строгая и счастливая, учительница в этом же совхоз-техникуме. Её руки на плечах деда, у неё пышные волосы, она в строгом учительском платье и ещё не старая, какой я её запомнил.

     Такой скачок сделал мой дед, сразу после революции учившийся читать и писать, а уроки вела моя бабушка. Её ученик Иван Андреянович оказался способным, после грамоты овладел и агрономией, на выбор жизненного пути, несомненно, повлияло и знакомство с крестьянским трудом в Германии, каждое лыко встало в свою строку, и среди первого выпуска сельхозстудентов проявил себя дед не последним. Вот и выдвинули его на хорошую должность, и попал он в элиту страны, в республике Украине.  Но так же быстро, как попал, и выбыл из элиты. А дальше работал в селе, кем придётся: заведовал семенной лабораторией, агрономом же большей частью. В семье деда выросло трое детей. У прадеда, Андреяна, дедового отца, было девять детей, из них двое, Павел и Иван, достигли чего-то в жизни, правда, мой дед ненадолго. Зато сын Павла, брата моего деда, Николай Павлович, работал в министерстве сельского хозяйства в Киеве.
     К войне с гитлеровской Германией дед подошёл не слишком важной птицей, свои 47 лет встретил в оккупации, как знавший немецкий язык, стал старостой своего села, не выслуживался, а просто выживал. Сохранил свою семью и село от вымирания. Мне рассказывали дед и бабушка, что он остался в оккупации по заданию советских властей района, но документы об этом пропали во время войны. Жил, я думаю, с чистой совестью, так как после войны репрессиям не подвергался. Видно, какие-то свидетельства остались, или люди были ещё живы, знавшие его деятельность в военное время.

     Я создаю моему деду бронзовый памятник в душе: он сидит летом возле своей пасеки на самодельной лавке, смотрит на летки, из которых вылетают пчёлы, его профиль чёткий, крупный нос с горбинкой, большой лоб, короткий ёжик волос над ним, густые брови, прижатые уши, грузное туловище, крепкие руки с распухшими от постоянной работы и укусов пчёл пальцами. Он сидит под яблоней «Белый налив», в тени здесь можно и поспать с устатку, для этого рядом с лавкой стоит железная кроватка с тюфяком, одеялом и подушкой, набитой ватой. Да вот он уже и спит, неслышно дыша, я и не заметил, как он, только что бодрствовавший, прилёг...      В один из моих приездов на каникулы я увидел, что он настелил деревянные полы в доме. В другой раз увидел новую печь, сложенную им самим. Ещё через годы он поставил батареи водяного отопления, нагревный котёл вмонтировал в печь, обложил дом кирпичём, выкопал погреб, колодец в саду, ещё один погреб для зимовки пчёл, или омшаник. Сделал кирпичные дорожки во дворе, собачью будку, туалет во дворе. А сколько он насадил деревьев! Заложил новый сад, малинник. Даже помню, пытался как-то выращивать табак для моего отца, тот одно время курил, потом отвык. Но затея с табаком требовала специальных знаний, уж больно много вредителей было у этого растения. Одна табачная мозаика чего стоила! Дед  показывал мне геометрические узоры на табачных листьях, оставленные этим вредителем, из-за которого табак не годился к употреблению. Он сам, один засаживал, засевал огромный огород, картофель, огурцы, помидоры и укроп были свои круглый год, зимой хранились в огромном и глубоком погребе, где всё время была температура +8° С. И собирал урожай дед почти всегда сам, до глубокой старости. Дожил до 94 лет, все органы были в порядке, только мозг отказал…

     Теперь вот и я уже дед, но так и не научился играть на музыкальных инструментах. И сад, нами с женой посаженный, я не сохранил. А ты, мой дед, всю свою жизнь выращивал сады, засевал поля, следил за севоборотом. И копал, копал землю у себя в огороде, и за садом следил почти до самой смерти. Для меня дед остался навсегда сильным, уверенным, со скрипкой, лицом обращённый к стене, вдохновенно играет пьесу, которую я недавно услыхал здесь в Германии, по радиопрограмме Бавария 4 Классика, и узнал, вспомнил. Пьеса Хенрика Венявского.



Часть 3  Опасная бритва

     …Из потёртого кожаного футляра дед Иван доставал свою опасную бритву с блестящим, сточенным от длительного использования лезвием. На лезвии была выгравирована марка «SOLINGEN». Эта немецкая опасная бритва скрывала лезвие в рукоятке, и на торчащий стерженёк нужно было нажать, чтобы увидеть лезвие, выворачивающееся из своего гнезда. Дед перед бритьём долго правил лезвие, затупившееся при последнем бритье, оттачивая его на кожаном ремне, укреплённом одним концом за гвоздь в стене, другой конец держа левой рукой. При этом ремень прогибался, и вниз лезвие как бы скатывалось под горку, а вверх шло неохотно, не доезжая до конца. Внук Саша, по причине летней жары в одних трусах и босой, сидел на лавке у стены, отделявшей их жилую комнату от комнаты Ксении, бабушкиной сестры. Земляной пол приятно холодил ноги мальчика, который с интересом смотрел на деда, стоявшего к нему боком против окна эдакой глыбой, у деда шевелились только руки, а ноги, туловище и голова казались изваянными из серого камня. Дед заметил блестевшие на свету, падавшем из окна, глаза внучонка, и повернул к нему голову. Это было так неожиданно, что внук вздрогнул. Дед хриплым от долгого молчания голосом произнёс:

-Что, интересно? Ну, подойди, посмотри бритву. Видишь, ещё от первой мировой войны у меня, из плена привёз. Ей износу нет, только чуть подправить, и бреет, как новая.-

Сказав это, дед продолжил шевелить руками, теперь уже посматривая на столик перед ним, где стояла маленькая оловянная мисочка с простым узором снаружи, местами погнутая, но всё ещё продолжавшая нести свою службу. В этой мисочке, обычно стоявшей на этажерке в углу, совсем рядом с Сашей, волосами вниз лежал помазок, просто пучок конских волос, скреплённых жестяной рукояткой. На печке грелась загодя поставленная на чугунные кольца вода в жестяной кружке. Глыба вдруг ожила, повернулась, вышла из яркого снопа света в полумрак комнаты, и на глазах Саши превратилась в деда, одетого в серую холщовую рубаху, и более тёмные серые брюки. Дед снял с печи жестяную кружку, вновь подошёл к столику с бритвенным прибором, налил в мисочку немного горячей воды, совсем на донышке, бросил туда обмылочек тёмного хозяйственного мыла, которое продавалось в магазине сельскохозяйственной потребительской кооперации, или кратко сельпо, и стал распускать мыльный катышек, поводя помазком по дну. Когда крепкая пена заполнила мисочку, он вынул обмылок, положил его в целлулоидовую мыльницу, и снова натужно произнёс, взглянув на внука, внимательно глядевшего на его руки:

-Ну вот, всё готово для бритья. Смотри, бритва какая острая,-

и он провёл своим шершавым толстым пальцем поперёк лезвия, и деланно, как бы с испугом, отдёрнул от него руку. Саша уже стоял рядом, чтобы лучше всё разглядеть, и потянулся было тоже попробовать остроту лезвия, но дед поднял руку с бритвой повыше, и сказал:

-Нет, это не для маленьких. Вот вырастешь, у тебя появятся борода и усы, станешь их брить, тогда и напробуешься.-

Саше стало обидно, что ему не дали попробовать остроту такой блестящей штуки, которая у деда почти всё время лежит в коробочке-футляре, никому не нужная. И только раз в несколько дней дед игрался с этой опасной бритвой, сначала наносил пену помазком на щёки, подбородок, и под носом, затем брал бритву за рукоятку и стерженёк, двумя пальцами правой руки крепко удерживая лезвие, и с тихим шорохом водил сначала по правой щеке, счищая пену, которая становилась серой из прежней белой от срезанных дедовых щетинок, затем вытирал лезвие о полотенце, которое лежит у него на правом плече; оттягивая кожу вниз левой рукой, скрёб с другой стороны лица, невидимой сидящему на лавке Саше. Саше нужно было взглянуть и на другую сторону лица деда, он встал, осторожно, чтобы не задеть деда, обошёл его, и стал смотреть на уверенные движения руки деда. Из-под пены появилась почти молодая, чистая и чуть покрасневшая кожа лица. А дед уже бреет усы, оттянув вверх кончик носа, и смешно тянет верхнюю губу вниз. Затем приходит черёд подбородка, дед приподнимает голову, запрокидывая её, скребёт и часть шеи, аккуратно обходит кадык. Всё, теперь бритву дед откладывает, снимает остатки пены тем же полотенцем, кладёт его на стол, моет мисочку и помазок под рукомойником, ставит на просушку на край печи, моет бритву, протирает чистым краем полотенца, и укладывает её в футляр. Саша при этом чуть не влезает в тот же самый футляр, и дед, предположив, что внук может попробовать познакомиться с бритвой без него, решил, что лучше сделать это знакомство сейчас, и произнёс:

-Сейчас покажу тебе бритву, но только в моих руках, слышишь, она же опасная, может и палец порезать мигом.-

Дед идёт к рукомойнику, и окончательно смывает остатки пены с лица, шеи и рук.
Рукомойник – это бачок со штырьком, прикреплённый к задней высокой стенке шкафчика «Мойдодыр» с раковиной. Из раковины вода стекала в ведро, которое нужно было своевременно опорожнять в выгребную яму во дворе. Бачок рукомойника наполняли водой, когда она выливалась полностью. И всем эти занимался дед: он приносил воду из колодца на улице в двух вёдрах. Коромысло висело в прихожей на стене, но дед им не пользовался. Саша ходил с дедом к колодцу, иногда там можно было встретить соседей, послушать, о чём говорят взрослые.

-Саша, ну иди, покажу бритву,-

это снова дед извлекает внука из его мыслей о рукомойнике, о воде и колодце.

И дед показывает внуку бритву, пускающую лучики на стены, на ней буквы, которые он произносит, как Золинген. На лезвии бритвы есть продольный желобок, бритва похожа на нож, но все ножи имеют прочную солидную ручку и острый конец, а у бритвы чёрная бакелитовая ручка с гнездом для упрятывания лезвия, и тупой конец. Дед осторожно берёт пальчик внука, легонько проводит лезвием вдоль подушечки пальца. Шершаво и щекотно прикоснулось лезвие к Саше, словно поздоровалось с ним осторожно. Но и опасно, эта опасность холодком прошлась у Саши по спине. У мальчика сразу пропало желание поиграться с бритвой. В доме ещё много интересных предметов, вещей, которые тоже нужно пощупать, потрогать, осмотреть. Познакомиться заново, одним словом. Ибо Саша раньше тоже бывал здесь летом, но тогда был ещё совсем маленьким, и почти ничего не запомнил, а теперь он здесь только два дня. И ещё непривычен двор и сад. В соседней комнате их дома живёт двоюродная бабушка Ксения. Саше хотелось бы познакомиться с ней, может, и подружиться. С бабушкой Полиной у него уже хорошие отношения, с ней Саша ходит к её подругам, одни живут близко, другие далеко. Бабушка показывает ему разные травы, что растут везде, на выгоне, по обочинам дорог, в полях, на лугу. Рассказывает об их свойствах, и тут же собирает травы: веробой, мяту, череду, мать-и-мачеху, тысячелистник. Пучочки трав она обвязывает верёвочками и привязывает к потолочной балке, где они сохнут постепенно, источая слабые ароматы. На мазанном глиной полу тоже лежат стебли травы полынь, так освежающие своим горьким ароматом воздух с вечно закрытыми окнами и дверями, чтобы не влетали мухи. Но мухи жужжат в доме всё равно, они проникают, когда кто-то входит, или выходит во двор.

     Двор большой, сначала Саша ходил повсюду с бабушкой, она показывала ему сарай с коровой, курами на насестах, там же в сарае у стены лежали грабли, лопаты. И огород возле дома показала ему бабушка, и сад с колодцем в нём.

-В колодец нельзя долго смотреть, а то свалишься туда, голова закружится,-

учила она Сашу. А ему так хотелось ещё хоть разик посмотреть в колодец, где совсем неглубоко поблёскивала вода, которой дед поливал огород. Но бабушка уже вела его через сад вниз, где аж до луга простирался огород, который был целиком дедушки и бабушки. Ксения не хотела брать огород, возиться с посадками, прополками, уборками урожая. В огороде росла неизменная картошка, сладкий стручковой горошек, укроп, помидоры, зелёные арбузы и шероховатые дыни. Дорожка от дома до луга шла через ближний огород и сад, деля их пополам. Половина сада и ближнего огорода принадлежала Ксении. Ксения вела себя, как чужая, хотя была родственницей, это Саша уяснил себе чётко с первых встреч с ней. Впервые он увидал её, старуху, одетую во всё чёрное, с острыми чертами лица, острым, чуть вперёд, подбородком, впалыми щеками, желтоватым оттенком лица. Тогда она шла навстречу Саше, неся чёрный котелок. Саша шёл с луга домой, Ксения пела песню «Наш паровоз, вперёд лети» мелодичным, чуть дребезжащим голосом. Саша остановился на дорожке, не доходя до неё нескольких метров, и не зная, в каких он должен быть с ней отношениях. Он слыхал, что Ксения нелюдима, и ожидал от неё первой, что ли, задания тона. У Саши не было никакого знания о ней, кроме того, что она не очень хочет знакомиться, раз она, уже живя целый год здесь, зная, что Саша существует на свете, и два дня, как приехал сюда, в это село без реки, брошенное просто в степь, не зашла познакомиться.

     -Тебя звать Алик?-

спросила у него Ксения, остановившись. Саша ответил, уже при звуке голоса чувствуя, что Ксения считает его маленькой букашкой, ничего не значащей козявкой, которую раздавишь, и не заметишь:

-Так зовёт меня папа, а бабушка и дедушка называют меня Сашей. А Вас зовут бабушка Ксения?-

-Да, меня зовут так. Ты что, слыхал что-то обо мне, отвечай честно. Что говорит обо мне твоя бабушка Полина?-

Саша знал, что когда папа так говорит, отвечай, мол, честно, то он должен смотреть ему прямо в  глаза, и отвечать всю правду. Только что такое правда, он не знал доподлинно, ведь правда могла быть разная, смотря по тому, смотришь ли ты на кого-то сверху вниз, или наоборот. Если ты – малыш, и смотришь долго не мигая в глаза взрослому, то даже если всё, что ты говоришь, так и было, у тебя начинают слезиться глаза, ты мигаешь, и готово, ты чувствуешь, что тебя уже не считают честным человеком. Ведь ты сморгнул, и уже не помнишь, в чём она, та правда, состоит. Вот и теперь, стоя перед Ксенией, он только и помнил, что она – почти чужая тётя, и что она точно не помнит, что она его родственница. Саша вспомнил, как бабушка разик говорила, что Ксения – её сестра, и решил эту правду и огласить:

-Моя бабушка говорила, что ты – её сестра, и моя двоюродная бабушка.-

После этого ответа Саша почувствовал себя сильней, почти таким же сильным, как и его тётя Люба, которой Ксения приходилась родной тётей, а она не обращала на Ксению никакого внимания, и даже передразнивала её, когда тоже пела любимую песенку тётечки  «Наш паровоз, вперёд лети», и чуть-чуть дребезжала голосом. Но Ксения Степановна, как её звали бабки в деревне, они всех называли по имени-отчеству, без перехода сказала Саше:
-Ты у меня вишенки не трогай, с деревьев не срывай, а только с земли поклёвышки можешь поднимать.-

Поклёвышки, или спелые вишни с поклёванными птицами боками, действительно валялись на земле, растерзанные, с вывороченной мякотью, почти одни косточки с небольшим кусочком вишенки. Саша и раньше не заходил на половину сада Ксении, а уж поклёвышки поднимать и вовсе не думал. Тем более, что в саду у деда уже подростало сразу пять или шесть, короче, много вишнёвых деревьев, и на одном уже было десятка два ягод. Поэтому и ответил он чуть обиженно, но с достоинством, зная, что говорит правду, только правду, и ничего, кроме правды:

-У нас в саду тоже есть вишни.-

Ксения вдруг потеряла интерес к разговору, и не отвечая, не прощаясь, прошла мимо Саши, уже думая о своём, и вновь запела свою любимую песню «Наш паровоз, вперёд лети». Саша с любопытством наблюдал за ней, как она свернула в свою половину сада, подошла к раскидистому дереву с маленькими райскими яблочками, красными с поверхности, и с розовой мякотью. Затем она вылила под дерево содержимое чёрного котелка, сорвала несколько райских яблочек, подошла к старой сливе, посмотрела на ещё зелёные плоды, пошла дальше, вглубь сада. Саше надоело смотреть на неё, да он чувствовал, что и нехорошо это, как бы подсматривать за взрослым, и побежал вверх по дорожке, к дому.

     С улицы вошла тётя Люба, с портфелем в руке возвращавшаяся из школы. Она учится в девятом классе в районной школе-десятилетке, ходит каждый день за четыре километра, туда всё на гору, обратно бегом, под горку легко бежать, только её портфель болтается. И туда, и обратно она ходит с подругой Нелли, они всё время о чём-то шепчутся, вчера Саша с бабушкой встретили их на горе, возле больницы, Неля ходит медленно, красиво переставляет ноги, руки её добрые, она очень понравилась Саше. Его тётя Люба с золотистой косой, крепкая, говорит громко, над Сашей всё время подшучивает, учится хорошо, и хочет стать артисткой. Сейчас она сдаёт экзамены, и скоро у неё будут каникулы. Тогда, может быть, они с Нелей возьмут Сашу с собой на речку купаться. Правда, речка очень далеко, километров 6 до неё, и Люба боится, что Саша туда не дойдёт, уж очень он маленький. Но Саша знает, что он уже большой, ему пять лет, в городе он сам ходил в садик. А бабушка и дедушка не разрешат ему идти на речку с тётей и её подругой, они сказали, что поведут его на пруд возле водокачки, там чистая вода, неглубоко, и дети из села бегают туда в жаркие дни освежаться.

     У Саши есть ещё одна тётя, зовут её Наталья, и бабушка, и дед называют её Ната. Она старше Любы, училась в музыкальной школе, а потом и в училище играть на аккордеоне и баяне, и недавно уехала работать далеко, в Донецкую область, в город Белолуцк, музыкантом в садике. Саша видел её когда-то, он был тогда совсем маленьким, но помнил, что Ната никогда на него внимания не обращала, видно, как и Ксения, считала его мелюзгой, не достойной внимания. Бабушка с дедом иногда говорят о Нате, что она поехала устраивать свою жизнь, и что они желали бы ей встретить там хорошего человека.

     Обо всём этом Саша думает, сидя за столом, и глядит поочерёдно на бабушку, деда и Любу, которые едят борщ. Он сидит рядом с бабушкой и Любой, напротив деда, на стуле лежит стопка большого формата книг из собрания, называемого энциклопедией, и на этой стопке сидит Саша. И всё равно высоко для него расположена тарелка с борщом, есть неудобно, но когда-то же обед закончится. Бабушка подаёт второе, картошку-пюре с зелёным лучком прямо с грядки. На столе стоит общая тарелка с хлебом, сегодня его выпекала бабушка, Саша смотрел, как она замешивала тесто, как потом оно пыталось вылезть из кастрюли, и бабушка заталкивала его обратно, при этом на поверхности теста лопались большие и маленькие пузыри, и появлялся какой-то кислый запах. А потом бабушка поместила в под печи на листе четыре лепёшки теста, и через много времени вынула вкусно пахнувшие караваи. Так хотелось попробовать кусочек горячего хлеба, Саше отрезали кусочек, он остыл, и... Хлеб был не такой, как в городе, невкусный, сырой. И теперь за столом Саша стал катать из хлеба шарики, его кусок лежал почти нетронутый.

-Поля, снова ты хлеб не допекла, он же сырой,-

обратился дед к бабушке. Лицо бабушки напряглось, она стала оправдываться:

-Дрова вышли раньше срока, я соломой печь подтапливала, вот хлеб и получился, как глина.-

Тётя Люба вмешалась в их перепалку, защищая мать:

-Не ссорьтесь, ведь дров и правда нет, и уголь брикетный кончается. Папа, выпиши в колхозе дрова и уголь, вот тогда и требуй от мамы выпеченный хлеб.-

Люба встала из-за стола, принесла кастрюлю компота, налила всем в кружки из обожжёной глины, не садясь, выпила, и убежала во двор, сказав, что зайдёт к подруге, и они погуляют. Саша попытался увязаться за ней, но она его не взяла с собой. Саша вернулся с порога, дед и баба стали укладываться на дневной послеобеденный сон, и Сашу уложили тоже на чёрный диван с овальной спинкой и с гнутыми ножками, бабушка провела по его рёбрам рукой, и сказала, что тот, кто днём спит, не будет таким тощим, как Саша, и что у него сало станет нарастать. За перегородкой, где стояла их кровать, дед и бабушка улеглись, и наверное, им было весело вдвоём, потому что бабушка засмеялась, и дед её больше не ругал, а говорил ей что-то тихое и ласковое. А вскоре и они, и внук Саша спали, дед похрапывал, бабушка посвистывала, а Саша беспокойно подёргивал во сне ногами.

     День ушёл, остался только вечер, и ночь. И каждый день у Саши будет завтра, ведь мир такой большой, и так много хочется узнать и успеть. И папа найдёт для Саши новую, хорошую маму, и заберёт его к себе. А когда Саша вырастет, у него тоже будет своя бритва, помазок и остальные принадлежности для бритья. И огород, сад, и речка рядом.

Часть 4  Терпуг

     ...Скифские курганы давно уже стали оплывать. Каждую весну их опахивали плугами, прицепленными к тракторам, и с каждым годом Саше всё труднее давалось представлять, как когда-то умерших вождей скифов в полном боевом облачении хоронили при дороге, и насыпали высоченный курган. После битв такие курганы отмечали путь этих кочевых племён, по ним можно было судить о численности скифов, их вооружению, их боевым успехам и неудачам.

-Кто знает,- думал иногда Саша,

-может быть, и в жилах наших соотечественников течёт воинственная скифская кровь, смешавшись с кровью покоряемых ими народов.-

     Такие мысли приходили ему в голову, когда они вдвоём с бабушкой шли по дороге, которую прибил только прошедший дождь. Совсем недавно вдоль дороги протянули столбы с гудевшей проволокой, по которой шли важные сообщения, телеграммы, и тёк ток для лампочек. Столбы равномерно шагали куда-то вдаль, в район, пересекали железную дорогу, и шли дальше, дальше, в окрестные сёла. Поставленные у курганов столбы подпирали сбоку ещё одной ногой, так что образовывалась как бы буква «А», напоминая одноногого солдата с костылём. Саша шёл с бабушкой Полиной, рассказывавшей ему о скифских вождях и воинах, отдыхавших в курганах, и вполуха слушал её, а думал уже и свои какие-то думы. Например, думал он о том, что ищет бабушка на дороге, напряжённо смотря в рытвины и выбоины, оставленные прошедшими грузовиками. Они миновали уже второй курган, поднимаясь по довольно крутой дороге, ведущей в район, когда Полина подняла что-то с земли, и показала внуку:

-Гляди, это терпуг [напильник (укр.)], и почти совсем новый, будет теперь, чем ножи точить деду Ивану.-

Саша взял в руку небольшой плоский напильник, с одной стороны его были нанесены глубокие бороздки вдоль и поперёк, образовавшие  сетку пупырышков, остроту которых хорошо ощутил палец Саши. А на другой стороне терпуга пупырышки были помельче. И на длинной торцевой поверхности шли глубокие бороздки, в то же время другой торец был гладкий. Вот это была находка, так находка! Бабушка своим певучим голосом расхваливала находку, себя, что нашла терпуг, и Сашу, который ведь упросил её пойти погулять по промытой дождём дороге в таинственный мир района с его железнодорожной станцией Булацеловка, водонапорной башней, самым важным домом района, в котором  находились районное начальство, почта, сберкасса, редакция районной газеты «Ленинский путь».

     Саше нравилось путешествовать с бабушкой, она так складно рассказывала о прошлом этих мест, о древних людях – скифах, и о сглаженных холмиках при дороге, о которых все в деревне знали, что это скифские курганы. Таких холмов по дороге в район Полина с Сашей насчитали три, и при них как раз и стояли столбы-инвалиды с костылём сбоку. Находившиеся когда-то на верхушке холма большие валуны теперь скатились вниз, распались на каменные глыбы, охранявшие прежде скифские курганы от полного запахивания. А теперь сами телеграфные столбы служили курганам охранной грамотой, не давая ретивым трактористам по весне и осени запахать память о скифах.

Когда Саша вырос, он побывал в археологическом музее Харькова, и при входе его видел скифских каменных баб с большими животами и обвисшими грудями, с изъеденными временем бесстрастными лицами.  Эти примитивные фигуры были творениями того беспокойного племени кочевников-завоевателей, которые оставляли после себя курганы с воинами и вождями, и охранявшими их покой каменными бабами. В редкие приезды свои к деду Ивану и бабе Полине уже взрослый внук Саша с трудом находил при дороге низкие холмики, оставшиеся от скифских курганов. Камни и вовсе исчезли. И только столбы при дороге в виде буквы «А» указывали места ранее величественных скифских погребальных холмов. А тот старый терпуг с давно уже истёртыми зубцами всё так же лежал в кладовке у деда Ивана среди инструментов, понемногу ржавея. И странным образом терпуг связывал для Саши его  бабушку Полину со смуглыми скифами, их курганами с павшими воинами и вождями, и каменными спокойными скифскими бабами.


Часть 5  Яблоки ещё не созрели …


Это случилось в августе. Саша перешёл в одиннадцатый класс, и проводил каникулы у деда и бабы в Шевченково. Неожиданно для него туда же  приехал его отец со своей второй женой Ниной. А днём позже приехал брат деда Ивана по имени Алексей, с двумя дочерьми Любой и Галей тоже от второго брака. Его старшего сына Леонида, сашиного двоюродного дядю, жившего в Полтаве, и иногда приезжавшего в Харьков по делам, Саша встречал частенько, ведь он непременно заходил к его отцу «породычаться», как говорят в Украине. А Любу, ровесницу Саши, и её сестру Галю на два года младше, Саша увидал тогда впервые. Ему было забавно сознавать, что эти две девочки приходились ему двоюродными тётками. Гостей набралось много, отец Саши в предвидении встречи привёз палатку, которую поставили в яблоневом саду для троих, Саши и его отца с женой. Сашу эта встреча сильно заинтриговала. Было неожиданным такое скопление народа в этом домике, в обычно тихой и полусонной деревушке-хуторе Горьком, где прежде летом оставались обычные поселяне, старики и Саша, их первый внук, из общего числа десять внуков, шести девочек и четырёх мальчиков. Эта встреча в преддверии окончания Сашей школы, пожалуй, даже носила нарочитый характер…
С тётями-сёстрами у Саши сразу сложились дружеские, родственные отношения. Они ходили втроём осматривать местные достопримечательности: пруды, луг внизу лощины с ручьём, огород и сад деда. С каждой прогулкой всё короче становились отношения, привлекательная Люба всё уменьшала дистанцию, а родственность вообще её, эту дистанцию, почти уничтожила. Галя тоже по-своему выражала свой восторг от обретения нового родственника, запрыгивая на Сашу сзади, как делают молодые тёлочки в коровьем стаде. Саша, как воспитанный в городе юноша, но лето проводивший в деревне, знал стереотипы поведения и городских парней, и деревенских, и ввиду неустановившегося характера частенько менял их, эти стереотипы. Вот и в этом случае он втянулся в роль деревенского парня, и тоже заигрывал с девчатами. К середине второго дня их встречи Саша с Любой дошли уже до поцелуев, прячась в палатке, которую его отец не разрешал закрывать пологом, так что забавы «детей» были видны бабке Полине, и отцу Саши, которые то и дело ходили взад-вперёд по дорожке мимо яблоневого сада. Бабушка всё повторяла свою приговорку, глядя внутрь палатки, и покачивая головой из стороны в сторону:

-Плохая игра не доводит до добра.-

Отец же Саши ничего не говорил, но, проходя мимо, заглядывал внутрь палатки, и как бы в смущении отворачивался. Дед же разговаривал со своим братом наедине в доме, видимо, им было что сказать друг другу. У жены отца Саши, как всегда, болела голова, это семейство она не любила, и часто отговаривалась головной болью, чтобы не общаться с сашиными родичами. Галя тоже вначале залезала в палатку, но потом куда-то пропала, видимо, Люба её отослала, чтобы остаться наедине с Сашей. Пока «детки» были в палатке втроём, их никто не тревожил, только ходили мимо отец и бабка Саши, но вот они остались вдаоём, и Люба задёрнула полог палатки. И только-только Саша с Любой начали обниматься, и целоваться, как её позвал её отец в дом, и она нехотя ушла, сказав Саше, что она сейчас вернётся.
Но больше Люба в палатку не пришла, Саша её в тот вечер не видел. А проснувшись утром следующего дня, он узнал, что дед Алексей уехал вместе с дочерьми в четыре часа утра домой. Никогда больше Саша не видел ни Любы, ни Гали, и только один раз его отец рассказал Саше о них, что они обе вышли замуж, и живут в Северодонецке, где жил и работал их отец.
Там, в палатке, Люба искушала Сашу, как Ева-прародительница искушала Адама. А Саша тогда был девствен и чист, как Адам, но не попробовал вместе со своей Евой яблоко искуса. Видно, яблоки ещё не созрели…

Часть 6  Сёстры бабы Полины


     Их было четверо. Старшая – Елизавета Степановна, или просто Лизка, как называла ее сестра Ксения, когда сердилась на нее. Затем шла Анна Степановна, Ксения Степановна и, наконец, самая младшая – Полина Степановна. Было у них когда-то еще два брата, но они сгинули давно, и сведений о них не было. Жили они, жили. Каждая из них прожила долгую жизнь. И не боялись они оставить плохую память после себя, не боялись они, что после смерти помянуть их могут недобрым словом. Все они были несгибаемы в своем эгоизме и черствости. А память? Что такое память? Оскомины она не набьет, и кушать не попросит. Так и умерли они, довольные собой и недовольные другими и жизнью, закосневшие в уважении к себе и значительности своей жизни.
Родились сестры где-то в Полтавской губернии в конце девятнадцатого века, лет примерно за 25 до Великой социалистической революции. Поминали они, говоря о своем детстве, лишь отца своего, который был управляющим у помещика. Все вчетвером ходили они в школу в соседнюю деревню, через лес, по мостику через ручей. Вспоминали, как отец ласково подгонял их по пути в школу, махая хворостиной. Жили сестры друг с другом недружно, ругаясь и интригуя. По словам Полины  Степановны, сестры часто объединялись против нее.

     Детство осталось позади. Сестры окончили школу, окончили учительские курсы, и встал перед ними выбор: что дальше делать? После революции сестры разъехались из родительского дома в поисках работы и устройства своих судеб. У каждой своя дорожка в этой жизни.А вдруг кому повезет? У каждого счастье и горе свое, личное, особое. Ксения, вторая по старшинству сестра, после окончания учительских курсов уехала учительствовать в Западную Украину. До Отечественной войны она жила и работала там.

     После войны Ксения списалась со своей младшей сестрой Полиной и, выйдя на пенсию, решила поселиться там же. где и сестра, да и в одном доме. Деньги на покупку дома она прислала в 195.. году своей сестре Полине, рассчитывая на старости лет погреться у ее очага. Своей семьи у Ксении не получилось. По слухам была недолго в молодости замужем. Всю свою жизнь копила она деньги на старость. Несостоявшаяся личная жизнь оставила глубокую незаживающую рану в душе. Ксения замкнулась в себе, стала подозрительной и недоброй к людям. Говаривали даже, что после измены мужа, с которым она прожила где-то несколько месяцев, она тронулась умом. Ксения не прижилась в селе, где учительствовала. Так и осталась она там навсегда чужой. Впереди ждала холодная одинокая старость. Поэтому все силы своей души, всю свою фантазию направила она на мечты о том, что, выйдя на пенсию, поселится у сестры своей Польки, Полинки, которой единственной из сестёр удалось устроить свою жизнь. Она списалась с Полиной и условилась, что вышлет той деньги на покупку совместного дома. С радостью отсылала деньги Ксения по почте сестре. Все собранные ею за всю свою трудовую жизнь деньги, итог всей своей жизни. Она представляла себе, как живет в теплом своем доме с семьей сестры, как участвует в жизни семьи, семьи, которая будет ее. Она вернется на родину, у нее будет свой законный угол, она будет любима и уважаема. Она на старости лет заживет, наконец, как все. В течение всей своей жизни на чужбине она отказывала себе в том, чтобы купить там домик, укорениться. Она всегда мечтала вернуться обратно, вернуться к своей семье, которую помнила с детстсва, к своим сестрам.

- Как же так получилось-,

думала она, лежа на своей одинокой железной кроватке в маленькой комнате грязной хаты, где стоял у нее лишь маленький колченогий столик из неоструганных досок, покрытый клеенкою,
-как же получилось, что я прожила целую жизнь, и теперь вернусь к своим истокам, вернусь туда, откуда уехала молодой, уезжала строить, создавать свою судьбу. А что у меня осталось? Живу на съемной квартире у старухи. Ничего не получилось у меня с жизнью.-

     Дом должна была купить Полина с мужем на свое усмотрение, там, где они посчитают нужным. Уезжала Ксения из села, где учительствовала, где прожила сознательную жизнь, ранним утром. Никто не провожал ее. Она и радовалась этому, и печалилась. Странную неприветливую, со строго поджатыми губами, замкнувшуюся в своих одиноких несчастьях женщину не любили в селе. Она шла к маленькой железнодорожной станции. В руках один небольшой фанерный чемодан. В него вместилась вся ее прежняя жизнь. Солнце уже встало из-за горизонта и освещало синие неблизкие горы, покрытые густым лесом. Подходя к станции, в последний раз оглянулась Ксения на всю эту непреходящую свежую красоту прекрасного края, пытаясь сохранить её в памяти. Защемило сердце, к горлу подступил тяжелый ком. Она закрыла на секунду глаза, постояла, затем вошла в вагон. Ещё долго после этого преследовали ее эти горы, освещенные восходящим солнцем, когда она, смежив веки, под мерный стук колес уезжала к последнему, заключительному отрезку своей жизни.

     Сестра Полинка, окончив четыоре класса  прогимназии, поступила на учебу на учительские курсы и оканчила их. Впервые начала преподавать в тюрьме для несовершеннолетних преступников уже после революции. Со своим будущим мужем познакомилась она, преподавая на курсах для работающей молодежи в Херсонской области. Ее ученик  Иван к тому времени уже успел участвовать в Первой мировой войне, попасть в плен в Германии, вернулся и работал там, где преподавала Полина.

     Полине Степановне было уже почти тридцать лет. Приглянулся ей старательный и серьезный ученик. Ииван был младше Полины на год. Вскоре вышла замуж она за Ивана.
Иван родился в многодетной крестьянской семье. Его отец, горький пьяница, продал его за мешок зерна в ученики к сапожнику, чтобы спасти семью от голодной смерти. Затем он переходил еще к нескольким хозяевам в обучение, пока не сбежал в Херсонскую область. Там батрачил он до самого призыва в армию, а вскоре отправки на фронт в Первую Мировую войну. Во время одного из  боев получил он штыковое ранение в грудь и в бессознательном состоянии попал к немцам в  плен. В плену его вылечили и он пробыл три года в Германии, работая на ферме. На родину вернулся  уже после революции. Из немецкого плена привез Иван на родину золлингеновскую бритву, точильный камень и цитру. Научился он еще в плену играть на скрипке. Немецкого языка он так и не выучил, но понимал, когда говорили.Будучи в плену работал на ферме, занимался крестьянским трудом.

     Вернулись  Иван с Полиной из Херсонской областии  на родину Полины в поселок Старобешево Полтавской области  Перед началом Второй Мировой войны было у них уже трое детей. Окончил Иван в первые годы советской власти курсы по агрономизации сельского хозяйства и его назначили ддиректором вновь образованного сельскохозяйственного техникума. Вскоре начальника, назначившего  Ивана на пост директора техникума, арестовали и репрессировали. Арестовали и Ивана, но через месяц выпустили, но место работы он уже потерял. С этого момента начинает он работать агрономом в селе.
Во время Второй Мировой войны при немецкой оккупации знание немецкого языка ему пригодилось – его назначили старостой. Уже после войны жена его Полина рассказывала, что задание остаться при немцах дал ему председатель райкома партии, что об этом тайном задании знал лишь председатель райкома, который погиб и не оставил нигде сведений.

     Ксения проснулась оттого, что ей во сне показалось, что кто-то ее душил. Открывая глаза и приходя в сознанание, она услышала последний свой тяжелый всхрап во сне и проснулась окончательно. Беспокойный тяжелый дурманящий сон, не приносящий облегчения, особенно в последнее время. Она еще раз судорожно дернула ногой под старым прохудившимся солдатским одеялом, и проснулась окончательно. Из расплывчатого светлого пятна стали заметнее проступать линии маленького тусклого и грязного оконца ее комнатки, настолько крошечной, что там едва умещалась железная кровать, на которой она лежала, хлипкий старый венский стул с красиво изогнутой полукруглой спинкой, да маленький столик в углу.Она почувствовала неодолимую тягу выйти во двор, до ветру. Высунула из-под одеала худую пожелтевшую старческую ногу и задумалась, не донеся ее до полу. Вся ее погибшая безнадежно жизнь снова сжала ее сердце своими железными клещами. Она слышала, как за тонкой стеной комнаты в другой части дома хлопотала Полинка, что-то напевая. И оттого еще горше и одиночее представилась ей ее жизнь.
 
-Где мои силы, где мои надежды,-
в который раз уже спрашивала она себя. Да, судьбу не обманешь. Ведь знала же, что не будет счастья, а все равно ждала и надеялась. Вот глупая, ругала она себя молча, саркастически улываясь своим мыслям. Она перенеслась мыслями в те далекие годы, когда была еще совсем девчонкой, босоногой счастливой девчонкой. И снова ей почудилось, что почувствовала тот неповториый чудный запах леса в то солнечное утро, когда мир изменился для неее навсегда. А тогда, бососногая и беспорядочная девчонка мчалась по лесу навстречу крику старшей сестры Аньки.

-Грибы нашла, грибы нашла,-

кричала Анька, призывая сестер. Ксения бежала изо всех сил, и вдруг произошло что-то невероятное: лес на мгновение закружился перед глазами и замер , а земля приблизилась с невероятной быстротой. Очнулась Ксения через несколько мгновений, но мир казался уже совсем другим. По щеке полз муравей, где-то в траве стрекотал кузнечик, а деревья и травы все качались перед глазами и все не могли остановиться.
    
     С тех пор в душу закралась злая досада на Аньку, на всех остальных. Она и сейчас ощутила горькую обиду . На себя ли, на сестер ли,- она не знала. Но то мгновение, когда она вспомнила, всеми чувствами ощутила запах молодого свежего леса ,- оно и было единмственным реальным в этом тусклом ненавимстном ей мире. Ксения перевела взгляд на тусклое севетлое пятно окошка, разглядела на нем черствую корку хлеба, оставшегося со вчера и не съеденногг ночью, рядом с хлебом лежала ее большая расческа с выравнными и заплетшимися в пучок ее седыми волосами и ей стало тошно, так тошно, как только может стать одинокому, очень одинокому существу, замкнутому в узком пространстве.

-Вся моя жизнь, вся жизнь была обманом, сном, неправдой,-

думала она.

-А те годы. когда я учила в школе этих ненавистных оболтусов. Это все была игра, это ведь не было настоящей жизнью. Я отсиживала эти глупые педсоветы, собрания, совещания. Я ведь реально не была там. Я почти не слышала, не понимала, что эти люди хотят, что они говорят. Я лишь благодарила бога, что тогда, после революции было так мало образованных выучившихся людей.Ведь мы с Полинкой после окончания четырех классов окончили еще училище и стали учителями, стали зпрабатывать себе, слава богу, на кусок хлеба. И в селе пришлись как нельзя кстати. Слава богу, проскочили по жизни. А как страшно было. Вон, у Полины муж есть. Есть за кого спрятаться. А я голая, открытая перед жизнью была. Господи, куда голову приклонить-то!-

     Ксения поймала себя на том , что из груди вырвался глухой вой. Как у собаки",- подумала она. К горлу подступил комок, душащий комок, и слезы потекли по впалым щекам.

=Книг не люблю, ненавижу. Все в них неправда. Никогда меня они не интересовали. И учеников своих не любила. Ведь у них была вся жизнь впереди. А я с трудом заучивала то, что в учебнике, чтобы им потом пересказать. Вот незадача-то-.

Хоть бы кто-то приголубил, погладил, думала Ксения выпрастывая дальше из-под одеала свою худую ногу и машинально с нежностью гладя ее. Ведь никто, ни одна собака  не пожалеет. Как я ненавижу их, счастливых, думала она, глядя на стену из-за которой доносились голоса Полинки и ее мужа Ивана, агронома, приехавшего домой на обед. А ведь не позовут, не любят они меня, не понимают моей злости, моей тоски.Из груди вырвался то ли хрип, то ли смешок.
     Ксения вддруг поняла, что иужно сделать что-то злое, неприятное, нужно сделать что-то, что поможет заглушить боль в груди. Она заставила себя сползти с кровати. При этом рукавом кофты зацепила за выступ лопнувшей пружины на кровати, с ненавистью дернула руку, на рукаве кофты осталась дыра, и не замечая ничего открыла дверь во двор. Яркое февральское солнце ослепило на мгновение.Затем из черноты начали выплывать очертания деревьев в садду, несколько старых из трухлявого дерева ступенек, по которым она спустилась во двор. Там она оглянулась на дом, на окно, за которым счастливая Полинка с мужем, наверное, за столом сидит и вкусный суп едят. Затем подняла подол своей длинной черной юбки и из под юбки начала быстрым пенящемся и испскающим пар желтым ручейком струиться жидкость. Она не носила послее время исподнего. Все равно лежать целыми днями на своей узкой кровати и вспоминать жизнь. Почему-то ей в голову приходили теперь лишь неприятные моменты. Горячие струйки согрели ноги, солнышко светило ярко и ей стало немного легче. Она оглянулась вокруг. Она стояла под той самой вишней, что так хорошо цвела этой весной, под той самой вишней, где она в июне вдруг увидела маленькое, жалкое . худое серенькое существо - Полинкиного внука. Она с ним впервые так близко столкнулась. Она давно знала, что непутевый и хитрый полинкин сын прижил где-то детеныша в результате какой-то темной истории. Но так близко она видела это существо впервые. Серенькое и почти лысое, оно стояло и смотрело на нее с каким-то ожиданием, кривя при этом свой большой и тонкий лягушачий рот. "Ага, вот чего ты ждешь", подумала Ксения, глядя на свое дерево, полное спелых вишен. Гнать тебя отсюда бы, попрошайка. А существо все стояло, глядело на нее и улыбалась. "Хитрый какой, как твоя бабка",- подумала про себя Ксения. Но, решив быть вежливой, произнесла сквозь зубы, глядя куда-то мимо него:"Ты возьми с земли поклевушки. ежели хочешь, а мои вишни с дерева не замай".
Сколько их таких видела она во время войны на Западной Украине. Серых, голодных, просящих. Она старалась не подпускать таких к себе близко. Самой есть было нечего. Ксения по-хозяйски оглядела свою половину сада. Все эти деревья на ее половине сада посадил Иван. Ну и что, думала Ксения, зато я дала им деньги на дом. Это все должно быть мое, я здесь хозяйка.


Тем временем Полина, выглядывая из окна комнаты, выходящей во двор, заметила Ксению, стоящую на своей половине. "Иван, а Иван, глянь-ка, что творит, под себя ходит, до уборной не хочет Ксения дойти. И почему это она себе сама не готовит еду, что же это такое. Там немного пшеной каши осталось, отнеси ей, сказал Иван. Он был рад, что не будет видеть Ксению за столом, если отнести ей еду.
Первое время, когда они поселились вместе все в одном доме, они думали, что Ксения на своей половине будет себе сама готовить. Ног Ксения не рассчитывала так жить. Она и денег им на дом прислала с неявным условием, что будут жить вместе, одной семьей. Полина ей в письмах обещала, что будут житьт вместе. Но на деле все оказалось не так. Ксения приехала в полный хаос. Полина никогда не умела работать по дому. Все было разбросано по разным углам, белье давно не стирано, еду Полина готовить не умела, приходилось Ивану, когда приходил домой обедать, какую-нибудь кашу варить. Две незамужние еще полины дочки вертелись в доме, благо скоро одна подалась в музыкальное училище в районе, а другая в армию, в солдатки.
После войны пришлось полине с Иваном поменять много мест жительства. Раз десять пришлось им сроччно грузить свои пожитки на телегу и глухой ночью уезжать куда глаза глядят. То ли прознавали сельчане, что полицаем был, то ли из-за грехов своего старшего сына. Все это осталось для Ксении тайной. Поэтому-то и не  нажили они почти своего хозяйства. И когда Ксения прислала письмо, что собирается выйти на пенсию и что хочет податься в родные места поближе к сестрамм, возник у полины план использовать деньги Ксении- купить где-то, где их не знают хату иобзавестись собственной крышей над головой.И деньги сестры были бы как нельзя кстати. Ведь одинокая. А то пролпадут, или сестрам достанутся. И хотя очень удивилась Ксения, когда Полина ей прислала письмо, в котором писала, что нашла дом в поселке Шевченково Харьковской области и он будет стоить сто шестьдесят тысяч рублей, а все же выслала нужную сумму.
Выйдя на пенсию, сразу же собрала Ксения свой нехитрый скарб в большой фанерный чемодан и поехала к сестре. То есть даже не совсем к сестре. Она чувствовала себя хозяйкой большого хорошего дома, предвкушала благодарные взгляды сестры и ее домочадцев на себе. Ее переполняло чувство гордости оттого, что все-таки что-то в жизни удалось, она сумела скопить деньги на собственный очаг.
Сойдя с поезда на станции Шевченково , Ксения поставила чемодан на землю и с любопытством оглянуулась вокруг. Недалеко от станционной площади кипела жизнь на маленьком базарчике. И чего там только не было! Фрукты, овоши, молоко. И все так дешево, дешевле, чем на Западной Украине. От привокзальной площади тянулось несколько тенистых от раскидистых деревьев улиц, за крепкими заборами белели хаты, кое-где стояли уже хорошие кирпичные дома. Все было настолько родным, и воздух, напоенный запахом спелых вишен, и это обилие зелени,- все это было из далекого полузабытого, но такого родного детства. Она представила себе, как пойдет по одной из этих улиц, даже загадала, на какой из этих домов будет похож ее новый дом, первый в жизни собственный дом. Вынув из кармана сложенную вчетверо бумажку с адресом, Ксения обратилась к одной из баб, торгующих на базаре. Баба, услышав, что ей нужен поселок, махнула рукой куда-то неопределенно  вниз от станции. "Тебе, долрогая, еще три километра нужно идти, вон туда, вниз под горку, пройдешь степью, а вдали увидишь дома, это и есть поселок.
-А это что же ,- спросила Ксения, разводя руками в воздухе, словно собираясь забрать и унести с собою эту красоту.
-А это при станции, здесь всего несколько улиц,- ответила баба.
Пройдя вниз от станции под горку Вышла Ксения внезапно, когда кончилась улица к краю пшеничного поля. Сухой горячий степной воздух обжег ее. Кругомрасстилались поля, вдали в нескольких километрах заметила она небольшое скопление домов. Туда и направилась путешественница, волоча за собой сввой фанерный чемодан.
Идя по пыльной и голой улице, почти единственной улице поселка и глядя на дома, проходя мимо каждого из них, представляла себе, видя впереди приличный дом, что это и будет тот ее дом. Но глядя на номера домов и спрашивая людей, шла она все дальше и дальше, . Дойдя почти до конца улицы, увидела Ксения вросший в землю старый глиняный домик с маленькими подслеповатыми окнами. Подходя с бьющимся сердцем к домику и все еще не желая верить своим глазам, она уже знала, что это ее дом, дом ее мечты.
Правда за домом был большой кусок земли, который полосой спускался к маленькому пруду. Двор был маленький и грязный. Полы земляные. Печку иван недавно сложил новую. В доме были три небольшие комнаты и крохотная веранда. Ближе к дому  иван недавно посадил немного деревбев, остальную площадь оставил под огород.
Сидя за столом, видя суетящуюся сестру, Ксения чувствовала себя так, будто вынули из нее всю душу. Сестра что-то бормотала, бегая вокруг стола, изображая радость от встречи. Ксения попыталась было что-то сказать по поводу дома нелестное, но, казалось ее никто не слушал, сестра бормотала невнятно что-то свое. подпрыгивая при каждом шагу, незаметно выскальзывая из комнаты и вновь появляясь. Впрочем, и в детстве контакта между сестрами никогда не было. Полина всегда на вопросы отвечала невпопад, не могла сосредоточиться. И сейчас светлоголубые, почти прозрачные глаза сестры на худом удлиненном лице, почти постном лице святой мученицы с иконы беспокойно перебегали с предмета на предмет, не задерживаясь надолго ни на чем. Иван обстоятельно объяснил Ксении , что она будет жить на другой стороне дома, там одна комнатка и крохотное крыльцо, что они за свою часть дома будут ей постепенно выплачивать деньги. Купили они дом, естественно на свое имя, но ведь это не имеет никакого значения, родные ведь сестры.
 Вечером вышла Ксения во двор, села на перевернутое бревно и долго сидела неподвижно. Казалось , все замерло в душе , мыслей не было. Последние голубые мечты исчезли, рассеялись, как дым. Впереди ей мерещился темный длинный пустой коридорббез концаа.
Полина вертелась в доме целый день, обустраивая сестру. Носилась взад-вперед, принося той какие-то тряпки дляя постели, миски, помойное прохудившееся ведро в качестве ночного горшка. Так ни о чем и не смогли они поговорить, впрочем, как и в дни, последовавшие за этим. В эту первую ночь после встречи сестер, ложась рядом с Иваном в постель, юркнув под одеало и прижавшись своим тощим телом к нему, вопросительно тронула его за плечо Полина, но не получив ответа, вскоре уснула.

     Полину грызла беспокойная мысль, а вдруг сестра узнает от кого-нибудь правду о том, сколько стоил дом. Купили они его у старушки, которая уехала к сыну в город доживать последние дни. Удалось купить за шестьдесят тысяч рублей, но старушку упросили никому не говорить и сделали в документах на сто шестьдесят тысяч. Нелегко далась Полинке эта ложь . А все из-за сына Митьки проклятого. В город подался, институт там хочет кончить, остаться, все время денег просит. А где взять. Она тяжело вздохнула, вспомнив, как много хлопот  и неприятностей было с той темной историей, в которую он вовлек всю семью, заставил сорваться с уже нажитого места и приехать сюда. в эту голую степь.А чего стоило нажитого им ребенка в детский дом сдать, да и надолго ли.

Часть 7  Сельская школа

Четвёртый класс Саше пришлось оканчивать в Шевченково. Здесь, в  большой комнате обычного сельского домика и должны были проходить занятия начальной школы. Все ученики с первого по четвёртый класс сидели вместе, учительница Клавдия Васильевна, сильно хромая, ходила между рядов, давала ученикам разных классов задания, проверяла тетради, вызывала к доске. Саше это было непривычно, арифметика у одних, совсем маленьких, проходила со счётными палочками, другие складывали двузначные числа. То же было и на уроках письма и чтения. Уроки проходили на украинском языке, учебники в этой третьей четверти ему достались старенькие, он должен был оканчивать здесь свой второй класс, и ученики были незнакомые, ни одного знакомого лица. На уроке чтения у доски один читал по складам из учебника, другой наизусть рассказывал стихотворение Некрасова «Идёт, гудёт зелёный шум…». Всего учеников набралось человек двадцать, баба Полина рассказывала Саше, что видимо, скоро эту школу в их хуторе Горьком закроют, и дети будут ходить в школу в районный центр, в Шевченково. А пока на уроке стоял шум, не весёлый и зелёный, а обычный, когда одни ученики уже успели сделать уроки и переговаривались друг с другом, другие тянули руки, чтобы что-то спросить, выкрикивая с места: «Клавдия Васильевна,  Клавдия Васильевна!». А третьи громко гоготали, им уже всё было нипочём, они заканчивали четвёртый класс, и их больше интересовало, что делается на улице. А там зима была в разгаре, проехала санная подвода, лошадь выпускала пар из пасти и ноздрей, и возчик кричал кому-то невидимому, а что, было не слыхать. Саша отвлёкся, а тут его вызвала учительница, задание он уже сделал, и на своём смешном «русском» украинском языке ответил урок. На фоне сельских детей его знания были просто подавляющими, и он легко получил свою пятёрку. Сам он своим ответом остался недоволен, нужно было поработать над украиским языком. Четыре урока прошли быстро, учительница собрала тетради для проверки у старших учеников, отпустила всех по домам. Саше нужно было идти на другой конец села домой, к своим бабе Полине и деду Ивану. Впереди шла хромая учительница, ей идти далеко, в район, где она жила. Их хутор тянулся вдоль косогора, перерезанного складкой оврага, и по пути домой Саше пришлось спуститься на дно оврага, где лежал утоптанный снег, и подниматься вверх по склону. От оврага пошли дворы знакомых Саше жителей, у которых он уже побывал со своей общительной бабушкой. Вот крытая камышом хата Лыхотыхи, так её называла бабушка, у неё два сына, один старший, другой младший, почти одногодок Саши, его зовут Вовка. С ним Саша не дружит, Вовка чернявый, узколицый, глядит всегда настороженно, и держит кулаки наготове. Где-то был и отец Вовки, но здесь он не жил, о нём Лыхотыха говорить не любила. Дальше идут дворы, где нет детей, а недалеко от дома его бабы и деда расположен двор бабы Григорьевны и деда Николая Григорьевича, у них есть уже большие внуки Неля и Юра, Неля училась когда-то в одном классе с тётей Любой, сестой сашиного отца. Потом идёт двор сашиных приятелей Лёши и Аллы, их соседей. И вот он уже дома. Их двор без ворот, дорожка, вымощенная жужелицей ведёт к крылечку, через дверь попадаешь вначале в галерею, потом ещё через одну дверь уже в прихожую, где стоит печь, готовится еда, у окна, выходящего  в галерею, стоит длинный стол для приготовления еды, и лавка для сидения. Из прихожей, где снимают одежду, ведут две двери, одна в кладовку, где хозяйничают мыши и стоят редко посещаемые ими мышеловки, и вторая дверь в комнату, где уже настланы деревянные полы, и тепло от второй печи, в которой пекут хлебы. Из этой комнаты ещё одна дверь ведёт в покои бабы Ксении, но теперь эта дверь закрыта, у Ксении есть свой вход и выход на улицу. Саше интересно было бы знать, как живёт его двоюродная бабка Ксения, у которой на голове короной заплетённые в косы волосы, как у всех «щирых» украинок. Но баба Ксения не привечает своего двоюродного внука, хотя и своих ни детей, ни внуков у неё нет. Лишь однажды Ксения остановилась поговорить с внучатым племянником, да и то по делу: «Ты, Сашок, в моём саду вишенки не собирай, можешь рвать только поклёвушки, а целые не трогай!» Так Саша это и так знал от деда своего, от бабы, а, кроме того, в саду у Ксении кроме вишен ничего и не росло, только райская яблоня с маленькими кисленькими и твёрдыми «детскими» яблочками. А вишни у бабы Ксении висели, висели, потом засыхали, она их всё не собирала, и были они потом чёрные, и сла-а-дкие, и все почти поклёваны были воробьями. Всем есть хочется! Ну ничего, дед посадил для своего первого внука, Саши, сразу несколько вишнёвых деревьев. Может быть, этим летом уже будет урожай, так дед сказал. И яблони, и груши, и сливы скоро будут. Но пока на дворе зима, а туалет во дворе, кабинку дед сделал, но там только дырка есть, зимой попа замерзает, и на полу намерзает желтая наледь, того гляди, подскользнёшься. Хорошо, что для Саши, как маленького, разрешается вечером и ночью вставать и делать «по-маленькому» в ведро с золой, что стоит в кухне. Хотя с другой стороны, какой же он, Саша, маленький, он уже второй класс заканчивает. Но днём приходится ходить за сарай, там туалет-кабинка, сделанная из планок, обитых толью. В сарае что-то лопотали куры, да изредка похрюкивал кабанчик. Саша открыл дверь, заглянул к животным. Куры расположились на жёрдочках, под крышей сарая, где было всего теплее. А у кабанчика Хрюши была уже затоптанная подстилка из соломы, и Саша выдернул пучок свежей соломки из стожка, подбросил ему под лапы. Хрюша посмотрел на Сашу, и снова хрюкнул, и Саша почесал, еле дотянувшись рукой, у него за ухом. Тот взвизгнул, и полез было на перегородку, но соскользнул копытцем с планки, и завизжал недовольно. Саша взглянул с любопытством на кур, вспомнил, что недавно, как рассказала бабушка, в сарай забрался хорёк, мелкое пакостное существо, задавил молодого ещё курёнка, да так и бросил, убежал, когда на тревожное кукареканье петуха она поспешила в сарай. На доме крыша из окрашеных оцинкованных листов железа, а сарай покрыт камышом. Поэтому и проник маленький юркий зверёк в сарай через крышу, проделав лаз в камышинах.
Прийдя в дом, Саша порадовался, что уроки все сделаны в классе, и дома нужно лишь доучить стих. Стих был на украинском, и Полина объяснила Саше непонятные места в нём, и вместе с ним прочитала стих несколько раз. Потом баба показала Саше старые фотографии из своего альбома. То были снимки молодых деда и бабы, они сидели на таких же стульях с гнутыми ножками, какие теперь стояли у них в гостиной. Гостиная, она же спальня ночью, была небогата на мебель: овальный чёрный стол на гнутых ножках. Вокруг него четыре таких же чёрных стула  с круглыми сиденьями из фанеры, покрытыми чёрным лаком. Ещё этажерка такого же чёрного цвета, на ней немного книг, письма, фотоальбом, шкатулка для рукоделья. У стены с печью стояли высокие напольные часы с маятником, и длинной цепью с гирей на конце. Не было в доме радиоприёмника, только недавно появившийся репродуктор всё бубнил про какую-то антипартийную группу, и примкнувшего к ней Шепилова. На ночь репродуктор выключали, все укладывались в постели рано, зимой не позже восьми-девяти вечером.
Утром Саше нужно было идти в школу, умываться приходилось из рукомойника на кухне, вода остывала за ночь. А ещё приходилось чистить зубы, расчёсываться, завтракать и одеваться. И потом прогулка по морозцу, сопровождала баба Полина, рассказывала, что она тоже работала учительницей в школе. В школе занятия шли обычным чередом, зима длилась, длилась, и наконец окончилась. Короткие каникулы, снег, который днём таял, а за ночь выпадал свежий, прогулки по морозу – и снова занятия в школе в короткой последней четверти. Саша уже уверенно отвечал на украинском языке у доски, с места, получал почти всегда отличные оценки. И в результате получил похвальную грамоту по окончании второго класса. Весна стёрла белую краску с лика земли, быстро появилась трава, зелёная листва на деревьях, кустах. Саша стал отвыкать от города, здесь, в деревне был простор, холмы шли за холмами, утром на выпас шло стадо коров и овец, позже гуси и утки шагали к прудам, чтобы возвратиться под вечер.
…И пришло лето.