Крошки хлеба

         
     Лето было самой лучшей порой года для нас, мальчишек. Никому из родителей и в голову не приходило одевать нас в это время года. Мы не одевали ни рубашек, ни брюк, ни обуви.
     Нашим матерям не было причины ругать нас за порванную в лоскуты одежду и оторванные подошвы ботинок.  Единственной одеждой, которая была на нас в это время, были трусики, в которых  мы и бегали целый день, поневоле загорая под палящими лучами Казахстанского солнца до такой степени, что кожа наша была похожа на кожу коренных африканцев. Только глаза и зубы были видны на загоревших лицах, а волосы, зимою рыжие или чёрные, летом выгорали и были у всех одного цвета - цвета соломы.
     Наши, всегда босые ноги не чувствовали мелких камней на разбитых в пыль дорогах и за лето кожа на подошвах дубела до такой степени, что мы ходили по скошенному полю пшеницы, не ощущая, что стерня колет их.
     Мы проходили летом естественный процесс закаливания и я не слышал, чтобы кто-то из нас, осенью или зимою, болел простудными заболеваниями.  В летнее время родители нас почти не контролировали, следя только за тем, чтобы мы вовремя, вечером, приходили домой.
     - И где это тебя целый день носило, - спрашивала обычно меня мама, отмывая от пыли, которая была на мне везде - от пят до макушки.
     - Мам, мы дяде Семёну помогали, хлеб грузить.
     - Чтобы я тебя там больше не видела. Не дай Бог, лошадь копытом ударит, или телегой придавит, что я с тобою делать буду? Лошадь у Семёна злая и, говорят, что кусает она сильнее любой собаки, - оттирая покрытые мелкими язвами, от постоянной пыли, ноги, пугала  меня мама.
      И я боялся подойти к этой, запряжённой в повозку, лошади. Боялся ещё и потому, что мои товарищи тоже говорили мне, что она, когда к ней близко подойдёшь, может ударить копытом  даже тогда, когда запряжена и на её шею надет хомут.
     Это потом, через несколько лет, став более взрослым, я понял, что лошадь эта была самой обыкновенной, худой, смирной кобылой, на которой целый день развозили хлеб из пекарни в магазины нашего небольшого городка. Она была так худа, что были видны сквозь её шкуру рёбра. Возможно, её плохо кормили, или она была больна, но она еле тянула тяжело нагруженную повозку по пыльной, разбитой дороге, и хорошо, когда эта дорога была суха.
     Осенью и ранней весной, когда шли дожди и дороги превращались в сплошное месиво, ей не под силу было тянуть груженую повозку, и кучер, упираясь в повозку сзади, помогал ей, громко при этом ругаясь. Это потом я понял, что она до такой степени  смирная, что можно смело залезать ей на спину, вставать на ноги, и танцевать краковяк вприсядку, а она при этом даже не пошевелится. Понял я и то, что они говорили мне так потому, чтобы нас, малышей, около повозки было как можно меньше, чтобы больше было шансов им, старшим, поживиться оставшимися от погрузки в лотке крошками хлеба.
      Кучер, помимо своих обязанностей, исполнял ещё и обязанности грузчика. Он подъезжал на повозке к стене здания пекарни, в которой было прорублено окошко и вделан наклонно деревянный лоток, по которому и подавали, мягкий, пахнущий печью, сытный, чёрный, ржаной, только что выпеченный хлеб. Мы, мальчишки следили за его погрузкой, и самые смелые и сильные из нас, от вида и запаха хлеба глотая слюну, подходили к повозке всё ближе и ближе.
     - Дядя Семён, можно, мы Вам поможем грузить, - обычно спрашивал самый смелый.
     - Как же Вы мне надоели, погибели на Вас нет. Ну, хорошо, погрузите вы мне хлеб, а что я вам за работу дам? Не дают мне лишней буханки хлеба, чтобы вам раздавать. По счёту хлеб, понимаете вы это или нет? А если украдёте у меня буханку, и в магазине хлеба не хватит, как мне рассчитываться, чем, - и он, сквернословя, брался за погрузку.
     Мы покорно отходили в сторону, наблюдая за ним, ждали, пока он окончит погрузку и отъедет подальше, за поворот, и потом, с криками, бежали к лотку. Как воробьи налетают на брошенные щедрой рукой крошки, так и мы налетали на лоток и горстями хватали осыпавшиеся с буханок хлеба крошки и, поспешно совали их в рот, чтобы успеть ещё хотя бы раз набрать горсть жареного хлеба. Дело доходило до незлобных потасовок, и доставалось в них, как обычно, самым маленьким и беззащитным.
     Иногда, правда очень редко, дядя Семён разрешал нам, мальчишкам, грузить хлеб, и мы с удовольствием грузили его. Грузили по очереди, по парам. Один брал буханку с лотка и подавал в руки другому, а тот уже укладывал булки хлеба в аккуратные стопки внутри повозки. После того, как первая пара «работников» уставала, за работу принималась другая пара ребят.
     Несмотря на то, что Дядя Семён матерился и на вид был суров, он мог отдать нам, мальчишкам, каким-то образом добытую им лишнюю буханку хлеба, а не нести её домой, для своей семьи.
     До сих пор помню вкус того ржаного ломтя хлеба, доставшегося нам за работу. Ничего не было вкуснее и ароматнее. Но недолго продолжались наши набеги на пекарню во время погрузки хлеба. То ли руководству пекарни стало стыдно, что территория пекарни не огорожена, то ли надоело видеть им наши вечно голодные глаза, но однажды вокруг пекарни появился высокий забор с большими деревянными воротами.
     В то голодное время мы ели иногда такую еду, на что сейчас, наверное, мы и смотреть на неё не стали бы, в руки не взяли, но тогда, особенно после купания в степной речке, любая пища нам казалась деликатесом. О том я попробую рассказать в следующих своих рассказах. А вкус хлебных крошек запомнился мне, да и моим друзьям детства, на всю жизнь.

Картинка из интернета.