Разговелись

Как я ни изворачивался у кассы железнодорожного вокзала, как ни пытался использовать чары молодого ловеласа на пожилую кассиршу – успех был нулёвый! Билета в купейный вагон не было!
- Так вы берёте плацкартный? А то, доулыбаетесь… И его не будет! Последнее место осталось, верхняя полка….
- Беру, - прервал я кассиршу.
Оформив билет, взяв деньги, она монотонным голосом произнесла:
- Поторопитесь, поезд уже стоит, до отправления осталось…
Не дослушав её (куда делась моя галантность), я решительно направился к перрону. Между тем, отправляться в командировку в плацкартном вагоне совсем не хотелось. И хотя путь был недолгий, ночь с небольшим, я попытался договориться с железнодорожными «стюардессами». Не может быть, чтобы в ночь на Пасху все купе были заняты! Увы, меня ждало разочарование. Все проводницы отмахивались от меня, как от надоевшей мухи, единодушно заявляя: мест нет, совсем!
 Пришлось отметить, всё складывалось «как всегда», если уж не повезет с утра, то не будет везти и дальше!
Если уж угораздило ехать в командировку в Пасхальную ночь, так ещё и билет в купе не возьмешь, - возмущался я про себя, перепрыгивая через ещё не уложенные сумки, коробки, пакеты, пытаясь найти свое место. В моём плацкартном отсеке на нижних полках сидели две бабульки - чистенькие, аккуратненькие, со светлым сиянием в глазах, в белых платочках с синим неброским рисунком, какие ещё носят в русских  деревнях.
Я поздоровался, они вежливо ответили.
Недовольство валом проблем сегодняшнего дня ещё не схлынуло, переживания остались, но благостный вид бабулек подействовал на меня  умиротворяюще. Очень хотелось перед сном выпить чаю и я вызвался принести его и бабулькам. Но они решительно замахали руками,  однозначно отказавшись от моего предложения.
Чай с лимоном распространял приятный аромат. Я достал булочку, мимоходом купленную в буфете вокзала, и плитку горького шоколада. Поломав плитку на кусочки, я предложил бабулькам:
- Угощайтесь! К сожалению, у меня больше ничего нет! - И отправил кусочек шоколада в рот!
- Что вы! Грех-то  какой! Сегодня же строгий пост!
Шоколад вначале прилип к нёбу, а потом ещё и  в глотке застрял, я закашлялся и  чуть не подавился. Схватив глоток горячего чая, к тому же  - обжёг  рот.
- Вот видите! – Строго сказала одна из бабулек, подняв вверх палец.
- Так-то! – Ехидно поддержала её подруга, и  скромно опустила глаза долу.
Что я должен был видеть? Или за мой «грех» без промедления последовало наказание? Свыше!?
- А я не постился! Поэтому мне можно! – резюмировал я. К тому же шоколад готовится из растительных продуктов. Он постный! А ещё – я путник! В дороге можно не поститься…
- Сладости употреблять в пост тоже грешно! – снова встряла в разговор  старушка. Шоколад – это развлечение! Соблазн! Значит грешно!
Я не стал спорить, хотя не мог взять в толк, почему шоколад – развлечение?  Но голод не тётка! Я вполголоса, но так, чтобы мои соседки услышали,  произнес:
- Господи, прости меня грешного! - И с удовольствием съел и булочку, и шоколад, запив их чаем.
Бабульки были несколько обижены моим неподобающим поведением,  поэтому сидели, надув губы. Но я запрыгнул на верхнюю полку и закрыл глаза.
Пошептавшись, мои соседки решили тоже укладываться.  Как куры, пытающиеся получше умоститься на насесте, соседки долго возились на своих полках.  Но потом всё же умиротворённо засопели, шамкая во сне и причмокивая сухонькими губками.
А я ещё не собирался спать. Хотел упорядочить в голове проблемы ушедшие, валом навалившиеся на меня именно сегодня, и упредить проблемы грядущие, но очень быстро погрузился в сон. И не просто погрузился, а  провалился! Проснулся я неожиданно. Мои соседки спали. Поезд двигался быстро, постукивая колесами по рельсам и повизгивая на поворотах. Я достал мобильник и посмотрел время. Двадцать три пятьдесят пять!
Вот, что меня разбудило! Через пять минут наступит Пасхальное торжество! И хотя я не соблюдаю всех церковных канонов и традиций, Пасха всегда для меня очень светлый и значимый праздник. На всенощную службу я обязательно хожу в церковь, ощущая себя причастным к этому Вселенскому событию.
Совсем не ожидал оказаться в такой праздник в вагоне, в пути. Это расстроило мои планы. Я был очень недоволен! Но неприятные мои мысли как-то сами собой стали улетучиваться. Успокоившись, представил себя стоящим, как обычно в это время,  в храме.  В голове ли, в сердце ли, в душе ли сами собой зазвучали слова Пасхального  тропаря:  «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав»...
На праздничное троекратное ликование: «Христос Воскресе!», я  сам себе троекратно ответил: «Воистину воскресе!»
На душе стало легче и даже немного праздничнее. Все неприятности и проблемы ушедшего дня показались мелкими и несущественными.  То ли от того, что я поспал пару часов крепким сном,  то ли от особенного и приятного состояния души, снова заснуть я не смог. Просто дремал, а мысли мои плавно приходили и столь же плавно уходили, гуляя по-соседству, не в состоянии сосредоточиться на чём-либо, и сделать зацепку в сознании.
Недовольный голос проводницы, размещавшей нового пассажира на соседнюю верхнюю полку,  привел меня в состояние бодрствования. Я поначалу даже глаза не открыл, только  внимательно слушал.
- Вот ваше место! Смотрите, не свалитесь! – произнесла она громко. А потом  вполголоса добавила:
- Надо же так нажраться!
Однако пассажир её услышал и тут же отреагировал:
- А чё, низзя? Сёня праздник! Иик! Будут тут лечить, фу, учить меня. Не жена!
Проводница не захотела с ним вступать  в перепалку  и удалилась. А я захотел рассмотреть пьяного пассажира. Тот пробовал снять с ног, не расстегивая молний, зимние стоптанные сапоги. При этом   раскачивался маятником, и когда амплитуда его колебаний превысила допустимую норму, чтобы не грохнуться на пол, он свалился на одну из лежащих бабулек. Та взвизгнула, разбудив свою напарницу, и уже вдвоём, поняв, в чем причина, они стали «совестить» соседа. Он же быстро их успокоил:
- Ну ка, цыц! А то как щас! - И он занёс над головой содранный, наконец, с ноги сапог. При этом  распространял такой жуткий перегар, что дышать стало просто невыносимо.
Обе бабульки сжались в комочки и со страхом поглядывали на пьяного верзилу. Он же попытался обычным способом преодолеть препятствие – взобраться сбоку по ступенькам на свою полку. Сделать ему это было сложно, так как ноги уже совсем не слушались его. Поняв, что влезть на вторую полку ему не удастся, он залез ногами на полку одной из бабулек, потом наступил на столик, покрытый беленькой салфеткой, чуть не разбив пустой стакан из под чая, а уж потом - с трудом втиснулся на свою полку.
К перегару добавился зловонный запах давно не стираных носков. Я впервые порадовался, что оказался не в купе. Так хоть всё это жуткое зловоние распространялось на весь вагон, а не досталось только его соседям.
Пьяный попутчик отвернулся к стенке и разразился   мощным храпом со всевозможными переливами. Храп начинался с причмокивания и посапывания. Потом приобретал разные оттенки пофыркивания и хырчания, переходящего в рычание пса, охраняющего свою будку. При этом звуковая гамма распадалась, по крайней мере, на три составляющие с различными оранжировками. Как удавалось одновременно издавать звуки столь разновекторной направленности, для меня осталось загадкой. Тональность  рычания медленно, но уверенно возрастала, переходя в пиковой фазе в рёв сопла реактивного самолета. От этого начинали вибрировать плафоны светильников и позванивать ложка в стакане от чая. В какой-то момент он давился слюной и всплывающей к глотке, ещё не до конца переваренной «квашенной капусткой», и замолкал на несколько секунд. Потом процесс повторялся.
С таким храпом не то что спать, но уже и дремать было невмоготу. К моему удивлению, бабульки-божьи одуванчики, тихонько посапывали на нижних полках, никак не выражая своих эмоций  к происходящему.
Я вспомнил известный сюжет из любимого фильма «Большая прогулка», где ворчливый дирижёр Парижской оперы  Станислас Лефор, блестяще сыгранный Луи де Фюнесом,  ведёт активную борьбу с храпящим немцем - майором Ашбахом.  Я решил повторить его опыт и стал потихоньку насвистывать.  На пьяного соседа это не произвело решительно никакого воздействия. Он продолжал храпеть, абсолютно не реагируя на моё посвистывание. Зато откликнулись сразу же обе бабульки. Они разом проснулись и стали меня стыдить:
- Грех ведь какой,  в доме свистеть! – выдала одна бабулька.
- Да ещё в праздник! – поддержала её вторая.
- Из-за вас мы теперь не сможем уснуть!
- Да и денег в доме не будет никогда!
Тут неожиданно храп прервался. Пьяное тело развернулось, голова свесилась, глаза с  недоумением посмотрели вниз:
- Ну ка,  цыц! Ишь, раскудахтались, старые кошёлки!!! А то я вас, ****ей старых…
Тело вернулось в исходную позицию. Пьяный сосед начал очередное виртуозное похрапывание. Божьи одуванчики, они же кошёлки, они же… - мигом умолкли. Благообразно сложив ручки на груди, они  со страхом посматривали на друг-друга, не решаясь даже шептаться.
Я  закрыл глаза, все ещё  надеясь заснуть. Вспомнилось, как оказался за две недели до Пасхи в Германии. Я всегда считал, что с  «размахом» отмечают этот праздник только у нас, да может быть в Греции. Оказалось и для Запада  этот праздник весьма  значим. Проводят Пасху с размахом, а готовиться к ней начинают чуть ли не за месяц, украшая витрины магазинов, общественные места, да и дома, пасхальной символикой. Особенное впечатление на меня произвели деревья, живые и искусственные, украшенные разноцветными пасхальными яичками, почти  как новогодние ёлки. Сколько на них было разноцветных украшений-яичек!
Да и настроение у всех в это время было соответствующее – приподнято-возвышенное, приветливое. Особенно приятно было наблюдать, как молодые родители прогуливаются с малышами вдоль витрин магазинчиков, возле украшенных деревьев, с восторгом рассматривая трогательные пасхальные композиции. Удивляло то, что сюжет вроде бы был один и тот же, а фантазия  оформителей витрин была столь вариативна, разнообразна, что можно было потратить весь вечерь на рассматривание светящихся витрин и украшений. Лица у всех приятные и улыбчивые. А у нас, заметил,  даже во время пасхального богослужения, лица напряженные и озабоченные. Не то, чтобы улыбнуться, хотя бы не покусали…
Вот вспомнил ту поездку, и даже сердце слегка защемило. Снова хочу туда! На Пасху, на Рождество, на немецкий пивной фестиваль Октоберфест!
- И я хочу тоже! Иик! – промямлил пьяный сосед и снова захрапел.
Меня это сразу взбесило. И так заводной по жизни, тут я не смог сдержать мигом вскипевших эмоций. Захотелось что-то схватить тяжелое и швырнуть со всей силой  в лежащего соседа. Как назло, под рукой ничего не было. Взгляд мой упал на полку над его  головой. Там лежали связанные,  и уже подсохшие ветки вербы. Видимо кто-то вёз их на Вербное воскресенье и забыл. Я схватил их и со всей силой хлестанул соседа по спине. Тот даже не развернулся, а только тихо взвизгнул, как свинья. Я стал колотить его со всей силой! Но, находясь на своей полке, это делать было неудобно!
Я спрыгнул  на пол и со всей пролетарской ненавистью продолжил его колотить. Подсохшие барашки вербы разлетались  по всему купе, ветки ломались, но сосед только повизгивал, не поворачиваясь ко мне.
Проснулись, сев на свои постели, бабульки. Одна заговорила:
- Ну, что же вы так? А где христианское милосердие? Ну, пьяный он! Ну, мешает спать! Но нельзя же так, прямо розгами… При этом её глаза хитренько блестели и как бы говорили:
- Дай ему хорошенько! Пусть знает!
От с трудом контролируемой вспышки гнева и активного использования веника из вербы у меня бешено колотилось сердце, кровь активно пульсировала в висках, сбилось дыхание. Естественно, я никак не отреагировал на критическое замечание снизу. Я продолжал молотить веником по спине соседа и увидел, как под его тонким белым бельем после каждого удара вспухают кровавые полосы.  От продолжительной «молотьбы»  ветки веника  стали рассыпаться после каждого удара буквально  на глазах.
Теперь уже другая бабулька стала меня корить:
- Что же вы его так колотите? Он ведь не ковёр, чтобы пыль из него выбивать! – При этом она скромно опустила глаза вниз, как бы желая показать что-то. Я опустил в указанном направлении взгляд и увидел торчащую из сумки пластиковую выбивалку для ковра.  Тут же выбивалка оказалась в моих руках и стала плясать по спине соседа. Удары стали глуше по звуку, со своеобразным причмокиванием. Но вскорости  от сильных ударов рассыпалась и выбивалка. А руку от активной работы и  напряжения стянуло болью. Я схватил висевшую на крючке деревянную вешалку-плечики, собираясь и её употребить с той же целью на спине соседа. Но, когда я её сжал в ладони, она захрустела и сломалась, занозив мне руку.
От боли я проснулся. Возвращение в реальность после тягучего и неприятного сна проходило с трудом. По-прежнему колотилось сердце, всё еще стучало в висках, боль металлическим обручем опоясала голову. Лоб,  как после тяжелой работы, покрылся холодной испариной. В руке у меня всё ещё была зажата поломанная вешалка.
Она была промежуточным звеном между сном и реальностью, как бы присутствуя в двух ипостасях одновременно, а  впившиеся в руку занозы саднили болью и подтверждали происшедшее.
Со мной впервые было такое состояние, когда сон оказал столь сильное воздействие на плоть. Я частенько себя корил за излишне эмоциональное поведение. Как известно, после драки – кулаками не машут. Поэтому я старался в конфликтных ситуациях сдерживать себя и рвущиеся в бой кулаки. И порой  даже стал верить, что у меня получается обуздать свои страсти-мордасти. А вот во сне так распоясался. Расшифровать содержание сна я не мог, но то, что сон  очень неприятный – было очевидным. Но ведь он и предупреждал о чём-то, предостерегал от чего-то? 
Сквозь окно забрезжил рассвет. Я со страхом взглянул на своего соседа, но тот по-прежнему похрапывал, но теперь не так громко.  Завалился он спать прямо в куртке, и естественно, никаких кровавых следов сквозь бельё просвечиваться не могло. Внизу посапывали бабульки.
Я закрыл глаза и попытался успокоиться, но нервное напряжение ещё долго не покидало меня. Уже совсем рассвело, в вагоне оживились оставшиеся путники. Подо мной на нижних полках началось тихое шуршание. Бабульки зашевелись, заёрзали, потом одновременно  встали.
- Ты, Андреевна, за вещами смотри, посторожи их! А то тут така публика, глаз да глаз нужен. А я в туалет схожу. Потом поменяемся! – полушепотом сказала одна.
- Иди, иди. И не переживай! – ответила другая. Вещи не бросишь!
Посетив туалет, бабульки стали собирать стол, выкладывая из авосек домашнюю снедь. По запаху и характерному хрусту я определял: вот нарезают  свежие огурчики. Вот ломается руками курочка. Помидорчики пошли под нож, разнося приятный аромат. За ними последовала колбаска. Слюнки потекли у меня, представляя накрываемый столик.
Не сдержав своего любопытства, я краем глаза все же взглянул на застолье. А неплохо бабульки подготовились к поездке! Там еще и крашеные луковой шелухой яички, пасхальный кулич, сало с толстенной прослойкой!  Чесночок! Лучше бы я не смотрел!
- Ну, с праздничком, Семеновна! Христос Воскресе! – негромко произнесла одна бабулька.
- Воистину воскресе! С праздником, Андреевна!
Послышалось троекратное чмоканье, а затем ударами об стол были разбиты яйца.
- Ну, вот, и разговеемся! Радость-то какая!
- Действительно радость! Большой праздник! Разговеемся в дороге. Жалко, в церкву не попали!
- Приедем, и сходим!
- А как же, конечно!
- Кто потрудился, постясь, - прими ныне динарий! Кто работал с первого часа - получи ныне заслуженную плату! Кто пришел после третьего часа - с благодарностью празднуй! Кто достиг только после шестого часа - нисколько не сомневайся, ибо и ничего не теряешь! -  так пафосно  одна  из бабулек воспроизвела слова молитвы Иоанна Златоуста. В ответ послышался сочный хруст огурчика…
Но, не успели бабульки начать трапезу, как тело моего соседа на верхней полке зашевелилось, перевернулось, и ничего не понимающая голова свесилась вниз! Глаза удивлённо-непонимающе расширились, а из груди вырвался звук, напоминающий бульканье. Пазухи носа сжались, втягивая в себя запахи застолья и вновь расширились.
Бабульки настороженно привстали и подняли вверх головы, не зная, что делать. Одна из них взяла крашеное яичко, протянула к голове и произнесла:
- Христос воскресе! С праздничком!
Голова ещё больше удивилась, округлив глаза. Пытаясь подавить зарождающееся в недрах желудка движение наружу, щеки надулись, губы инстинктивно плотно сжались, но были не в силах сдержать мощную струю, выпущенную как из брандспойта на обеих старушек и их застолье.
Визг, шум, непередаваемое зловоние тут же заполнили наш отсек. У меня появилось острое желание схватить этого урода и возить его мордой по столу, но… Я вспомнил сон, схватил вещи и пулей вылетел со своей полки. В конце уже наполовину пустого вагона  я остановился на минуту, пытаясь определить, не досталось ли и мне? На меня посматривали с ужасом, вот я и подумал, что и меня «уделала» фонтанирующая голова. К моей радости, - я  был чист! А с ужасом на меня смотрели спросонья потому, что у меня так было перекошено от гнева лицо. Пожалуй, подумали – я убил кого-то и сбежал. Ведь визг и крики были невероятные!
Вскорости, почти полвагона оставшихся пассажиров сбежалось полюбопытствовать в наш отсек и тут же, зажав носы,  удалялись восвояси.  Непередаваемое «амбре» стало заполнять весь вагон.  Виновник же «торжества» перевернулся на другой бок и уснул с чувством  глубокого удовлетворения. Попытка одной из проводниц поднять его закончились печально - пинком ногой по зубам. Переполоху стало ещё больше, а зловонное алкогольное удушье стало непереносимым.
Проводницы побежали за милиционером, а я, не выдержав дурной атмосферы, переместился в соседний вагон, благо до конца поездки оставалась всего пара часов. Меня немножко колотило, но я сдерживал усилием воли волнами напирающие эмоции. Так вот, зажав себя в кулак, я и не узнал, чем закончилась эта история. Только тогда на ум, некстати наверное,  пришли слова: «Днесь всяка тварь веселится и радуется, яко Христос воскресе и ад пленися». Правда, слово «тварь» в современной русской транскрипции имеет несколько иное, нежели библейское звучание…
Может и не стоило об этом писать? Праздник ведь!