Маноло
Рио де Жанейо, 1970 год
- У тебя будет все: лучшие роли, признание публики, творческая свобода, деньги на все что угодно. От тебя требуется всего лишь…
- Ничего себе! – возмутился пятнадцатилетний паренек. – Вы хотите сказать…
- Жертва не так велика, как это представляется твоему юному воображению. Да, ты не будешь путаться с девками, но это, поверь, не такая потеря. И не больно-то они тебя интересуют. По тебе сохнет столько девчонок, а ты – ноль внимания, я же вижу. Ты не из тех, для кого это жизненно важно, хотя тебе мало лет, но это видно уже и сейчас. Я за тобой наблюдал. А вот без карьеры ты будешь несчастен, и ни одна женщина не станет компенсацией…
- Если бы только это! Вы толкаете меня не в монахи.
- Послушай меня. Я предлагаю тебе совершенно иные отношения. Ничто не сравнится с чувствами мужчин друг к другу. Почитай Оскара Уайльда. Он попробовал все. В своем письме из тюрьмы юному другу он называет гомосексуализм болезнью, раскаивается… но это потому, что он был доведен до отчаяния, находился в ужасных условиях. Но он предполагал, что и сам Шекспир… почитал бы ты его труды о Шекспире! Это любовь для избранных. А не пошлая картинка семейной жизни из викторианских романов.
- Но этот человек…
- Он одержим тобой. Он влюблен. И сделает все для того, чтобы ты был счастлив. Ты эгоист, такую любовь тебе трудно понять… а может, еще не дорос…
- Отношения для избранных! Они покупают друг друга.
- Заботятся. Выбирай выражения.
Юноша вдруг засмеялся.
- Ну да, люди разного пола… они ведь тоже… заботятся…
- Я знал, ты не глуп. Мы поймем друг друга. Выбирай себя, свое блестящее будущее, а не какую-нибудь... в общем, это-то никуда не уйдет, если ты когда-нибудь захочешь узнать, что это такое… в порядке эксперимента… твой будущий покровитель уже не молод, возможно, к тому времени…
- Да, я вас понял.
- Ты ничего не теряешь, Маноло. Поверь мне.
Юношу передернуло. Такой у него был характер – в самые тяжелые минуты он начинал шутить, смеяться, и только очень чуткие наблюдатели уловили бы в этой веселости болезненные нотки. Для актера такая эмоциональная палитра – природный дар. Но им еще надо было распорядиться. Хорошо рассуждать Гильерме, его дяде, он из богатой семьи, и ему ни к чему было ломать себя ради роли, не было никакой нужды искать себе покровителя. Он считает, что это очень легко. Но Гильерме не просто гомосексуалист, он женоненавистник.
- Поверь, мы дорожим друг другом гораздо больше. Нас меньшинство, но тем сильнее мы любим.
Маноло вздохнул. Ну почему ему так не везет? Не нашлась покровительница… пусть с разницей в возрасте, это само собой разумеется, но все-таки это…
- Может, мне подождать, Гильерме? Куда торопиться?
- Рудолфу может и передумать.
Гильерме удалось задеть самую чувствительную струну – честолюбие Маноло. У него был панический страх не состояться. Остаться никому не известным, подающим надежды, но… А ведь сколько было таких!
- Послушай, Маноло. Я знаю, что ты не любишь, когда на тебя давят. Но ты не просто миловидный паренек, у тебя талант. И именно это так ценит Рудолфу. Тебе не надо будет думать о том, какие знакомства окажутся полезными, как надо себя вести, единственный, с кем ты должен будешь считаться, - Рудолфу. И тебя не посмеет тронуть ни один журналист. Тобой не пренебрежет ни один режиссер.
Похоже на исполнение самых заветных желаний. Но… реально ли это? Маноло вдруг испытал такую радость, что почувствовал: еще немного, и у него в буквальном смысле закружится голова. Происходящее напоминало сказку. И это все предлагают ему, Маноло, сыну прачки, который если когда-нибудь и блистал, то только на подмостках деревенского театра. Когда мальчику исполнилось десять лет, Гильерме привез из столицы Рудолфу. Для развлечения.
И тот увидел его.
«Какая песня без слов!» - написал известнейший критик об актерской работе Каэтано Роберту в фильме «Ястреб». По сценарию у его героя не было ни одной реплики. Вся роль – немые сцены. Взгляд, мимика, жесты… и все. Так сыграть любовь немолодого человека к девушке. Но Рудолфу прекрасно знал, кого на самом деле боготворил Каэтану Роберту. Он ком он думал.
Это был брат той красотки, задействованный только в массовых сценах.
Но разрешили бы сценаристу написать о любви мужчины к мужчине? В Бразилии, католической стране. Да, разводы легализовали, на внебрачные связи стали смотреть как на что-то привычное, но… Есть темы, которые не то чтобы табу… о них говорят, но иронически – как об извращении или уродстве. Красоты в таких отношениях никто не усматривает. Не чувствует глубинный смысл этой человеческой драмы.
Фотографии Маноло Рудолфу разглядывал часами, представляя себе, как он переодевается в костюмы разных эпох, играя свои любимые роли. Он настолько гибок, ловок – надо научиться фехтованию, и все самые выигрышные роли в исторических фильмах будут предлагать ему. Рудолфу влюблялся в талант. Ни один из юношей, которыми он увлекался, не был бездарен. Заурядная смазливость его не трогала.
В этом лице было что-то, выделяющее его из толпы, запоминающееся. Пока еще характер Маноло не сформировался. И этот юноша может поддаться чужому влиянию. Меньше всего Рудолфу хотелось, чтобы Маноло чувствовал себя обязанным… но в то же время ему хотелось удержать мальчика, он и мысли не допускал о потере. Мечтать о бескорыстной взаимности можно сколько угодно, Маноло может его полюбить как отца. И вполне искренне. Он с величайшей готовностью будет стараться стать образованнее, умнее, тоньше, будет слушать Рудолфу «открыв рот». Но полюбит ли так, как хочет того Рудолфу?
Он осознавал, что не молод и не привлекателен. Никто не испытывал к нему настоящую страсть, все его влюбленности оставались безответными. Юноши из бедных семей из благодарности соглашались играть роль возлюбленных. Рудолфу иной раз и самому было тошно от всего этого, но он не был настолько горд, чтобы отказаться от них.
- Где твое чувство собственного достоинства? Уж лучше платить мальчикам по вызову, тогда не надо играть в любовь или что-то возвышенное, - фыркнула как-то его тетка, Эмилиана, женщина прогрессивных взглядов и совершенно лишенная комплексов.
Он ничего не ответил. Рудолфу всегда мечтал о любви, но осознавал, что его романтизм несовременен. Он перечитывал любимых поэтов, подбирал для начинающих актеров стихи и заставлял их декламировать. Рудолфу были важны все эти тонкости и нюансы. Ему хотелось чувствовать себя персонажем драмы или трагедии, в самые банальные отношения он умудрился вносить дневнегреческий пафос. Своих истинных чувство он стеснялся, предпочитая казаться циничнее, чем он был на самом деле. Эта прагматичная маска прятала крайне ранимого человека, который больше всего на свете боялся показаться смешным.
Роль интригана или злодея ему даже льстила, казалась значительной. Это было лучше, чем жалкое, как ему представлялось, амплуа влюбленного дурака.
Он предлагал сделку, говорил деловым тоном, следил за собой, чтобы не обнаружить свою уязвимость, зависимость от того, кем так дорожил.
«Маноло… я не рискнул сам начать этот разговор, поручил все Гильерме, потому что не вынесу, если ты, глядя мне в глаза, рассмеешься… я люблю твой смех, но он может так ранить», - записал Рудолфу в своем дневнике.
Мать Маноло, Патрисия, была незаконнорожденной дочерью Габриэля Ферейры. В законном браке у него родился сын Гильерме. С отцом они отлично ладили, но явное отторжение женщин и нежелание иметь с ними дело огорчали Габриэля. Если он и догадывался об истинных причинах, то об этом не говорил.
- Не хочешь жениться, иметь детей? Я не могу тебя заставить. Но Пати понадобится твоя помощь, не бросай ее. Учти, я это специально оговорю в своем завещании.
И Гильерме пришлось знакомиться с Патрисией, помогать ей семейству материально, дарить подарки ее детям. К сестре он был равнодушен. Но она относилась к тем редким женщинам, которые его не раздражали, он мог с ними общаться. Она не старалась ему понравиться или угодить, сводя разговоры к минимуму. Патрисия довольно быстро его «раскусила», заметив, как брат с ясным интересом смотрит на своих племянников – Маноло и Зеку.
- Хотелось бы, чтобы он помог им получше устроиться в жизни. Но… не такой же ценой? – сказала она мужу. Алфреду пожал плечами.
- Он тебе говорил или намекал…
- Нет, нет, конечно.
- Ну, так и не забивай себе голову этими фантазиями… а, может, ты ошибаешься?
Алфреду относился к разряду людей, которые предпочитают «не будить спящую собаку». Помогает им брат жены? Да. Требует ли за это что-либо? Гильерме никогда ничего подобного не говорил. Так зачем же расстраиваться из-за мыслей, которые тот никогда не озвучивал? Если и была в словах жены доля правды, отец мальчиков не желал это знать. Как герой сериала, предпочитающий делать вид, что он не понимает, как именно его дочь зарабатывает себе на жизнь, потому что ему нужны эти деньги. Патрисия знала, что Алфреду очень ценит благодеяния Гильерме. Он не станет задавать ее брату неприятные вопросы. Ей было не по себе. Но позволить себе роскошь отказаться от помощи брата она не могла.
Есть у ее старшего сына Маноло явная слабина… рисковать он боится. Конечно, есть люди, которые сделали карьеру, полагаясь только на свои собственные силы. Но ее безмерно обаятельный сын не смел и не силен. Он не пойдет на риск. Жизненные трудности его слишком пугают.
Присцилла не была классической красавицей, но бразильцы всегда больше ценили изюминку, колоритность. Звездой могла стать девушка с далекими от идеала линиями лица и тела и не «правильными» пропорциями. А тысячи безликих гламурных подобий Барби оставались безвестными.
Маноло и не думал влюбляться в подружку детства, она для него была все равно, что парень – такой у нее был характер. Они вместе озорничали, срывали уроки в школе, сбегали в кино. И в темноте хихикали, корчили рожи, мешая зрителям кинотеатра. Присцилла не была кокетливой, она дралась с мальчишками, ходила чумазая и не причесанная. Над теми, кто в свои пятнадцать мечтал о любви, она хохотала.
- Умора… ой, не могу… голубки…
Маноло вдруг представил себе Меркуцио из «Ромео и Джульетты», одетым в женское платье… это была бы Присцилла. Ему иногда казалось, что они были бы идеальными братьями-близнецами, родись та мальчиком.
А внешне совсем не похожи. Он худощавый, она – пышечка с так любимыми бразильцами пухлыми щечками, широкими бедрами, уже сформировавшейся большой грудью… впрочем, на прозвище «коровушка» Присцилла ничуть не обижалась. Она считала их красивыми животными. Крупная, мощная, она была бы идеальной моделью для скульптора. Это была красота цветущего Здоровья. Этакая богиня плодородия. Маноло с легкостью мог представить ее в роли простой девушки и королевы. Но он подозревал, что карьеру она не сделает.
- А кто этот тип, который сидел на пятом ряду и глаз с тебя не сводил? – спросила Присцилла у Маноло, когда они возвращались домой после репетиции.
- Знакомый моего дяди. Продюсер.
- Если бы я смотрела какой-нибудь сериал, его появление имело бы роковой смысл… - Присцилла скорчила забавную рожицу. – Например, это твой настоящий отец.
Маноло чувствовал, что краснеет. Она в сущности так невинна, и шутки у нее детские. А что она сказала бы, если… нет-нет, об этом и думать не надо. Ему хотелось сохранить частицу себя неприкосновенной, по крайней мере, пока он не встал на путь, который еще неизвестно к чему приведет, непонятно, в кого превратит его в результате… да и будет ли хоть какой-нибудь результат?
- Маноло, - она внезапно остановилась и пристально посмотрела на него. – Ты что-то не договариваешь.
- Тебе показалось.
- Знаешь? Сейчас ты и такой, как все, и в то же время выделяешься чем-то… Но я думаю, что актеру… не знаю, как лучше сказать… ему надо быть и с толпой и над толпой… в нем должно быть и то, и другое. Плохо, когда только что-то одно.
Он ее понял. Равновесие внутри него было хрупким, удастся ли сохранить баланс? Он должен быть и среднеарифметическим, и отличающимся от других. Одновременно и заурядным, и незаурядным. Нехорошо, если чаша весов склонится на одну из этих сторон его дарования. Тогда он что-то утратит. Зрители и режиссеры перестанут видеть в нем те или иные важные грани. Но в пятнадцать ли лет задаваться такими вопросами?
- Прис… а что, если дела у тебя не заладятся?
- И что? Я, наверное, не для всей этой звездной жизни… хотя, что скрывать? Мне хотелось бы.
Она смешно наморщила лоб. Интересно, смогут ли они видеться, если он последует совету Гильерме? Маноло уже сделал выбор, но часть его не желала признавать, что он никогда не допускал мысли о колебании, – до такой степени амбициозным был этот так нравящийся всем и кажущийся абсолютно искренним паренек.
Но он не представлял, что она тогда подумает или скажет. Маноло смотрел на нее, стараясь запечатлеть в памяти этот миг: его взгляд должен был казаться немного грустным, и только. Он знал, что это – прощание со всей его прежней беззаботной жизнью, в которой пока еще не было места расчету, желанию угадать, что люди хотят от него, стремлению угодить. Он не начал взвешивать каждое слово, обдумывать каждый свой жест.
«Хм… не начал ли?» - Маноло внезапно услышал этот ехидный вопрос так, будто посторонний наблюдатель задал ему его. Да, в какой-то степени он, конечно, старался понравиться, обаять собеседника, но все это еще было не с той степенью точности, какая теперь требовалась от него. И он испугался: а сможет ли?..
Сан-Пауло, 2000 год
Рудолфу, сидя в кафе, развернул газету «Мир звезд» и увидел фотографию Маноло. Он едва не вздрогнул. Такое случалось крайне редко – обычно журналисты и критики согласовывали с ним материалы об актере. Но он не мог абсолютно все контролировать. Статья оказалась сюрпризом.
«Те, кто помнят первые работы Маноло в кино, телесериалах, театре, когда он только-только начал заявлять о себе громогласно, не могут не сравнивать его юность и зрелый период творчества. У каждого человека в течение жизни – свои потери и приобретения. Не кажется ли вам, что он и сам не знает, что приобрел и что потерял?
Казался ли он вам загадочным в юности? Мне - не казался. Он не представлялся закрытой книгой. Перед ним были открыты все пути. У таких, каким был юный Маноло, нет понятия «амплуа». Они убедительны и как герои-любовники, и как шуты, и как интриганы. Он мог быть Гамлетом и Фигаро. Это редкий по глубине и возможностям актер. Так я считал тогда.
Была ли это лучшая пора его жизни, когда зрители чувствовали, насколько он наслаждается самим процессом актерской игры, ему хотелось сыграть все самые интересные роли, он ничего не боялся… или такое впечатление возникает всегда, когда мы наблюдаем за появлением новой потенциальной звезды? Думаю, нет. Такое можно сказать далеко не о каждом.
Хорошего актера все воспринимают как «своего». Он заставляет верить в своих героев, независимо от их темперамента, уровня развития, национальности, социальной прослойки. Если он играет только аристократов или только плебеев, это уже определенная ограниченность его актерской палитры.
С возрастом произошло вот что: сужение его возможностей. Теперь его никто не воспринимает как «своего», даже элита. Маноло стал инопланетянином. Он не сливается с толпой, он вне среды обитания – хорошо ли это? Я не уверен.
Есть критики, объявляющие его гением, который возвышается над человечеством, и теперь, как они считают, ему подходят только роли исключительных личностей. Это то, что он «приобрел».
Но что «потерял»?
Исчезло ощущение его половой принадлежности. Я не могу поверить в его любовь, даже в далеком прошлом, к какой бы то ни было партнерше по фильму, спектаклю… Кажется, он произносит выученный текст, в который и сам не верит. Вдохнуть в него жизнь ему не удается.
На гея он не похож тоже – таких ролей у него было не много, но и в них он не кажется убедительным.
Он стал существом не только без социального прошлого и настоящего, но и без пола. Полные боли глаза… только это и приковывает внимание. Личностный слом? Об этом можно только гадать. И журналисты продолжают это делать.
А нам, зрителям, не должно быть дела до личной жизни звезды, мы хотим верить его персонажам, любить их, спорить, насколько точно ему удается достичь художественного результата. И разговоры о нем продолжаются.
Он во всех ролях играет одно и то же – человеческое существо, внутренний свет в котором погас. Настолько убедительно, что возникает вопрос: игра ли это?
Знаю, что есть критики, которые находят в этой грани актера самое интересное. Но я к ним не отношусь».
Он не был возмущен или обескуражен. Отложил газету, встал и побрел по улице. Рудолфу дожил до таких лет, когда люди испытывают благодарность за каждое мгновение без физической боли. Он стал находить радость в том, к чему раньше был равнодушен, – созерцании природы, вглядывании в человеческие лица с каким-то ребяческим любопытством. Ощущения детства возвращаются в старости. Страсти уже не властны над человеком, который «перегорел» и обрел долгожданный покой. Он не желал более страдать или испытывать ощущение эйфории. Начался едва ли не самый счастливый период в его жизни. Сколько он может продлиться? Рудолфу боялся загадывать.
Сломал ли он тридцать лет назад юношу по имени Маноло? Испортил ли ему жизнь? Он никогда ни на чем не настаивал. Тот сам делал выбор.
Рудолфу довольно долго мучили угрызения совести, но и это прошло. Он просто устал. Последние пять лет они общались только по телефону. Рудолфу продолжал «опекать» актера, но на расстоянии. Любовь выцвела, переродилась в платоническое увлечение, в котором, наверное, и сам Господь Бог не увидел бы ничего дурного.
Только тот, кто испытал все муки ада и знает, что такое неразделенное чувство, может оценить в полной мере блаженство человека, который стал хозяином своему сердцу. И не желает иного. Рудолфу никогда не был счастлив в любви, но он смог оценить свое новое состояние эмоционального равновесия. И наслаждался им.
Он внезапно решил войти в церковь. Сам не знал, почему почувствовал желание оказаться там, представить себе, что существует тот, в кого верят многие… Была ли это потребность в новых ощущениях? Расслабился ли отдохнувший душой Рудолфу настолько, что ощутил благодарность за это и просто не знал, как ее выразить? И к кому обратиться?
Он молча сидел, закрыв глаза, и не заметил, как задремал. Но часть его сознания бодрствовала. Он вдруг услышал знакомый голос и вздрогнул.
- Господи, я прошу, верни мне моего сына… верни мне… - Патрисия, мать Маноло, рыдала в объятиях подруги. – Когда… в какой момент я его потеряла? Вижу его лицо и тело, но он как робот, как автомат… а душа… а она где? Ты должен знать это! Должен! Скажи, где Маноло! Скажи мне!
Рудолфу отвернулся. Эта пьяница не должна его узнать. Патрисия выпивала и раньше, еще до того, как он познакомился с ее сыном, просто на это не обращали внимания. Он не был виноват в ее болезни, это Рудолфу знал точно. В таком состоянии она бросалась на прохожих, называла именем своего старшего сына всех мальчишек подряд, это стало для нее наваждением, навязчивой идеей.
- Пошли, Пат… идем отсюда, а то тебя заберут в полицейский участок.
Подруга (очередная собутыльница?) вывела женщину на улицу. Рудолфу вздохнул. Сначала статья, теперь эта встреча… Не много ли для одного утра? Ему повезло, она не обратила на него внимания. Патрисия ушла. Теперь можно об этом просто забыть.
Рио-де-Жанейро
- Гильерме, ведь кто-то же должен рожать… - Алфреду запнулся, почувствовав гнев своего собеседника. Но он так устал выслушивать раздраженные монологи брата жены, что начал терять терпение, перебивать его, возражать – делать все то, чего допускать в разговорах с Гильерме не следовало.
- Только для этого они и годны – эти бабы…
- А твоя мать…
Гильерме побагровел.
- Послушай, я даю тебе достаточно денег на жизнь и делаю вид, что не помню, сколько именно и когда это было… мне нужно, чтобы Патрисия перестала дергать Маноло. Вы – не та родня, которую нужно показывать прессе, поклонникам. Мы уже говорили на эту тему.
- Да, говорили, Гильерме, я сам виноват, что так долго закрывал глаза на болезнь жены. Но Пат казалась такой уравновешенной, такой умной…
- Женщинам нельзя пить вообще, это тебе любой врач скажет. А начинается это всегда незаметно. Ладно, Алфреду, поговорили, и хватит. Чего ты от меня хочешь? В конце концов, Маноло – не мальчик, ему сорок пять, и он выглядит старше. Сейчас уже это не важно… видишь ли, ему даже скандал не повредит…
Гильерме устало вздохнул. На самом деле ему было бы скучно без визитов мужа Патрисии и их вяловатых (из-за флегматичного темперамента Алфреду) споров. Спорить Гильерме любил, но никогда не признавался в том, что получает удовольствие, нападая и огрызаясь. Алфреду был его полной противоположностью, надо было довести его до белого каления, чтобы этот тюфяк начал хоть как-то реагировать. Обычно Алфреду мог чуть ли не часами молчать, слушая все что угодно. И Гильерме стоило невероятных усилий его расшевелить и заставить возражать себе хоть как-то. Эта странная, но уже ставшая привычной дружба двух неприкаянных стариков, продолжалась в течение последних нескольких лет.
- Гильерме, мне кажется, что ему все равно… Маноло… Денег он заработал, скопил достаточно… В последний раз, когда мы с ним виделись, я говорил о том, что Пати все хуже, но он слушал так, как будто речь идет о посторонней женщине, да и я ему – все равно что чужой… не знаю, как так получилось… - залепетал Алфреду.
- Не знаешь? – Гильерме, вдруг оживившись, поднял бровь. – Не помнишь, с чего вообще это все началось? А, может, напомнить?
Алфреду опустил голову. Этой темы они с Гильерме еще не касались.
- Конечно, сейчас это уже не имеет значения, да и этот… роман века… любовная связь Маноло с Рудолфу уже в прошлом…
- Не знаю, о чем ты, - быстро прошетал Адолфу. – Какая… любовная…
- Ну, ты даешь! Знаешь, а я не удивляюсь, как ты мог проворонить болезнь Патрисии, небось, пока она не дошла до белой горячки, бормотал: «Какой алкоголь, о каком алкоголе вы говорите?» Это на тебя так похоже, Алфреду. Она тоже тебе теперь – «все равно, что чужая»?
Гильерме расхохотался. Его забавлял муж сестры, а жалость вообще была ему чужда, он не собирался щадить чувства своего приятеля. И настолько любил задирать других, высмеивать их, что готов был рискнуть разрывом отношений с Алфреду, но не отказать себе в удовольствии поиздеваться над ним.
- Ей уже поздно бросать, так нам врач говорит, - выдавил из себя Алфреду, цепляясь за соломинку, – перебранки с Гильерме стали единственным, к чему он еще испытывал интерес. Тот выбрал себе достойного собеседника – человека, с виду кроткого как ангел, а на самом деле глубоко равнодушного и не способного испытывать настоящие чувства. Мягкость характера Алфреду когда-то привлекла Патрисию, но она слишком поздно поняла, что за ними скрывается безразличие к кому бы то ни было вообще, кроме своей персоны. Эгоизм отца частично унаследовал и Маноло, но его внутренний мир когда-то казался богаче, а способность чувствовать – острее и глубже.
- Твой сын любит только себя, Алфреду, а для тебя это новость? - Гильерме пристально смотрел на него. Алфреду вздохнул.
- Я не знаю.
- Роман с самим собой – это у него длится и длится… хотя… может, и это ему уже надоело. От самих себя люди тоже могут устать. Вот как ты, например. Маноло дает тебе достаточно, чтобы хватило на вполне приличную жизнь, так нет – ты ходишь ко мне, попрошайничаешь…
- Патрисия все пропивает, я же уже говорил…
- Брось, Адолфу… тебе просто скучно одному дома… что, разве не так? Переехал бы лучше ко мне. А ее отправим в клинику.
- Гильерме… ты это серьезно? – голос Алфреду дрогнул, о таком предложении он и мечтал не мог.
- А почему бы и нет? Ох уж мне эти бабы…
Гильерме вдруг улыбнулся. И Алфреду на какой-то миг показалось, что он – в кои-то веки! – пришел в хорошее настроение. Большую часть времени брат жены находился в раздраженно-ворчливом, и к другому Гильерме Алфреду еще предстояло привыкнуть.
- Мать в Сан-Пауло? И отец допустил… - Маноло не находил слов, чтобы выразить свое возмущение. Она периодически исчезала на неопределенное время, а узнавал он об этом, когда она успевала в очередной раз скандально «засветиться» в прессе. Хорошо, на этот раз Рудолфу удалось все уладить. Их случайная встреча предотвратила новый скандал.
- Ты же знаешь, он никогда не мог с ней сладить, если мать что-то решила, он молчит и разводит руками. Так было и на этот раз, - сказал Зека.
Маноло поговорил с братом еще пару минут и повесил трубку. Надо было принимать меры – изолировать Патрисию. Она уже становилась до такой степени непредсказуемой, что это пугало. Умная и живая, лучший друг его детства, мать превратилась в мегеру, бросающуюся на всех без разбора. И ей становилось все хуже и хуже.
- Я умру дома, сынок, обещай мне, что я умру дома, - попросила она его три года назад, умоляюще глядя в глаза. Маноло не мог спорить с женщиной, лежащей на больничной койке.
- Конечно, конечно, мама.
Возможно, она забыла об их разговоре, но он-то помнил. Патрисии уже тогда было настолько плохо, что Маноло надеялся: это ненадолго. Они все отмучаются. Но год проходил за годом, а ситуация не менялась. Он просто устал.
Маноло в последние годы редко смотрелся в зеркало. Он стал его избегать. Хотелось ли ему, чтобы прожитая жизнь не отражалась на его внешности, как это было с Дорианом Греем? Увы, вышло иначе. Из юноши он не трансформировался в зрелого мужчину. Осталось в нем что-то детское, отроческое – но надломленное, лишенное даже намека на былую жизнерадостность. Он не формулировал свои мысли, просто чувствовал: «Я стал как мертвый». Собственная физиономия напоминала ему маску, скрывающую опустошенность.
Он мог встречаться с любой красавицей или снять любую проститутку, жениться или завести гарем – никто не посмел бы его осудить. Это уже ни на что не влияло. И Рудолфу давно было безразлично, как он живет. Но… Маноло не мог.
Почему? А это вопрос всех вопросов. Смотреть в глаза женщине и думать в этот момент: «Ах, если б ты знала…» Возможно, сказывалось деревенское, в чем-то глубоко консервативное, воспитание. Он чувствовал себя… оскверненным. Отринутым. Человеком, у которого каждое движение и каждый взгляд – фальшивы. Он не мужчина, он просто играет такую роль.
Он выдавливал из себя подобие улыбки, шутил. А перед глазами – картина. Он и мужчина. Не важно, кто именно. Гильерме как-то, напившись, назвал его девкой. Это был миг, который нельзя выразить словами. Гильерме забыл о нем. Но он никогда не забудет. Нет слов, чтобы выразить его… Маноло не нравились слова «боль» или «скверна»… слишком банально и пафосно.
Он давно уже предпочитал молчать. Это нельзя описать, объяснить… и, наверно, не надо. Говорить о чем-то можно тогда, когда человек уже переболел, отстрадал свое. Это с Маноло еще не случилось. Да и случится ли?.. Он перестал ждать, когда произойдут волшебные внутренние перемены, давно утратив доверие к людям и к жизни. А больше всего – к своей способности делать правильный выбор.
Он ловил кокетливые женские взгляды. И в этот миг в его сознании возникала картина: прикосновение мужчины к мужчине, она это видит случайно, и отвращение в ее глазах… как он бы вынес это? И смех. Этот безжалостный и презрительный смех. Маноло казалось, что он его слышит.
«А я… а я-то верила, думала, он такой, ни на кого не похожий… так вот в чем причина? - ему казалось, что он так и слышит, как эта красотка разговаривает со своей, не менее потрясенной, подругой. – Да он просто подделка под «рокового мужчину», фальшивка, кто мог бы представить? И с ним еще кто-то заигрывает?»
«Она ощущала себя настолько пустой, высохшей изнутри, что внушала себе: ей нужна чья-то наполненность, бьющая через край энергия жизни. Она искала таких людей, но чувствовала, что они ее подавляют, и снова сбегала, чтобы бродить одной. И однажды заметила будто бы свой взгляд… лицо незнакомо. Человек казался опустошенным, таким, кому нечего дать другим людям. Только свою омертвелость, безжизненность, пустоту?
И странно – внутри у нее потеплело. «Пустота, - вдруг пропело что-то внутри, - мне нужна пустота, я пью ее, как спутник в пустыне пьет воду. Пустота. Но чужая. Другая. Ее не отторгнет мой организм. А наполненность он отвергает», - Инес закрыла книгу. В комнату вошла ее мать.
- Что читаешь? – спросила Присцилла.
- Взяла с книжной полки первую попавшуюся. Повести и рассказы разных авторов. Вот я и листала-листала…
Присцилла молчала. Она не знала, чем помочь дочери, у которой были счастливое детство, безоблачное отрочество, беспроблемная юность. Депрессия. У человека есть все – физическое здоровье, красота и талант. Его любят. Подумать только – она, сама Жизнерадостность, родила ребенка, который всегда был подавленным и плакал по любому поводу, – причем так надрывно, что можно было поверить: у него настоящее большое горе. Присцилла и Инес стыдились ее болезни. Люди не понимали, что это не капризы и прихоти. Дочь казалась человеком, который чуть ли не с войны вернулся, – настолько всех поражало ее выражение глаз. Когда у Инес наступало ухудшение, она напоминала главного героя русского фильма «Иди и смотри». И поверить, что эта благополучная во всех отношениях девушка, никогда не сталкивалась с серьезными проблемами, было трудно.
Инес сегодня исполнилось двадцать пять лет. Присцилла заставляла себе вновь и вновь восстанавливать в памяти все детали ее развода с мужем, но, как ни старалась, убедить себя в том, что для дочери это явилось травмой, не могла. Роберту и раньше появлялся в доме раз в несколько месяцев, он гастролировал с театром. Инес не испытывала к нему болезненной привязанности, они с отцом редко общались. Для нее мало что изменилось. Они продолжали обмениваться вежливыми фразами. Он не забывал поздравлять ее с праздниками, она его – тоже.
- Мама, а ты жалеешь, что не прославилась в юности?
- Жалею? Конечно! Но, знаешь… сейчас у меня нет страха выпасть из обоймы, я не стремлюсь быть красоткой, берусь за любые роли.
Присцилла стала известной актрисой несколько лет назад, удачно снявшись в телесериале. Критики пока не обращали на нее особого внимания, но публика ее полюбила.
- Знаешь, о чем я думаю? Может быть, человек рождается, помня свои предыдущие жизни… если верить в реинкарнацию…
- Инес, ты хочешь сказать, что несчастна из-за того, что помнишь свое прежнее воплощение на земле? Не стоит впадать в мистицизм.
- Так мне легче. Может, когда-то для моего состояния были причины, их я не помню, но…
- Ты с детства выискивала сказки с плохим концом, любила трагедии, часами рыдала… такое впечатление, что тебя это притягивает… как магнитом. Бывают же у актеров разные амплуа… может, ты трагик…
Инес была худощавой, темноволосой. Она унаследовала разрез глаз своей матери, но производила впечатление человека отрешенного, таких называют «неземными». Она сыграла в театре роль Офелии, это получилось очень удачно. Но сама девушка осталась недовольна своей работой, просмотрев видеозапись спектакля.
- Я какая-то везде одинаковая… изменения не получились. Офелия должна сломаться, а я в самом начале спектакля уже такая.
- Сцена в конце интереснее, а в начале Офелия кажется вообще никакой, - заметила Присцилла. – Как раз это у тебя вышло. То, ради чего все смотрят.
- Мама, мне надо сделать шаг в сторону и постараться найти в себе что-то другое. Скоро все устанут от моих трагических ракурсов. Начнут издеваться. И будут правы.
Присцилла пожала плечами. Дочь умом все понимала, но эмоционально – ничего не могла с собой поделать, преодолеть свое состояние у нее не получалось. Хотя у Инес была не слабая воля. И Присцилле казалось, что когда-то это должно проступить в ней. Она далеко не эфирное непригодное для реальной жизни создание, просто это не сразу заметно.
«Маноло, да эта девчонка тебя попросту очень боится! – говорил режиссер. Но известнейший в Латинской Америке актер раздраженно отмахивался. – Инес способная, она просто в себе не уверена».
Довольно мягкий и уживчивый, Маноло на репетициях мог быть если и не деспотом, то довольно резким и требовательным партнером. Он не желал щадить самолюбие начинающих и мог спародировать их, с его точки зрения, плохую игру. Вел себя как спортсмен на тренировках.
Дочь Присциллы его раздражала. Насколько Маноло ценил ее мать как профессионала! Он с удовольствием взял бы в спектакль ее, а не эту сомнамбулу, которая держалась скованно, вздрагивала, когда он повышал на нее голос. У Инес были выразительные глаза, вообще ее лицо хорошо подходило для определенных романтических ролей в кино, но на сцене нужно умение быть разнообразной. Здесь нужен не типаж, а умение. В кино все гораздо проще, из множества дублей один да выйдет удачным. Тем более, если мать всему научила.
Маноло понимал, что упреки критиков справедливы – с возрастом он стал скучающей звездой. Продает свое страдальческое выражение лица и имя. Он даже думал о том, чтобы бросить профессию. И только если кому-то удавалось разозлить его по-настоящему, в памяти всплывала юношеская актерская жажда, и, пусть ненадолго, но на сцене он будто бы оживал.
- Инес… - он увидел, что ее взгляд стал напряженным. Маноло встал и подошел к ней, отозвав за кулисы. – Послушай, тебе оказали дурную услугу. Ты заходишь в тупик, начинаешь сама себя пародировать. Актер не должен играть «одной краской». Нельзя всю жизнь быть Офелией или Гамлетом или Лиром… надо меняться. Твоя мать может быть кем угодно. С ней я в любую разведку, что называется… я имею в виду постановку – спектакль. Настолько мы друг в друге уверены.
- Вы хотите сказать, что у меня не получается роль? – Инес, казалось, не удивилась.
- Критики превозносили твою манеру игры в одной сцене, и ты решила, что надо всегда делать так?
Она едва заметно улыбнулась.
- Я знала, что вы сумеете мне помочь, поэтому и попросила маму порекомендовать меня вам.
- Я? Помочь? – он удивился.
- После статей этих критиков режиссеры стали убеждать меня, что я нашла свою интонацию… но я же чувствую, что превращаюсь в карикатуру. Знаете, я одного такого актера видела, он все время говорил дрожащим голосом, как человек с неврозом или дефектом речи, его убедили в том, что это очень изысканно. Еще он закатывал глаза… это было смешно, но я читала статьи, и его так превозносили…
Маноло вдруг прыснул – совсем как ребенок.
- Показать, как ты это делаешь? – спросил он, чувствуя себя легко, как озорной школьник на уроке. Инес смущенно улыбнулась и кивнула головой в знак согласия.
Маноло вышел на сцену и обратился к режиссеру и актерам, сидящим в зале.
- Сейчас вы увидите пантомиму. Попробуйте угадать, кто это.
Каждое движение его казалось тщательно продуманным и отточенным, если бы Инес не знала, она ни за что не поверила бы, что это – импровизация.
Актеры хохотали. Режиссер сидел, насупившись. Инес чувствовала, что именно это и было ей нужно – дерзкая выходка Маноло открыла ей глаза. Она вышла на сцену и захлопала в ладоши вместе со всеми.
- Не обижайся, - Маноло как будто по мановению волшебной палочки сбросил последние тридцать лет и превратился в озорного мальчишку-задиру, который высмеивал чинных примерных девочек.
- Не буду. Я думала о том, что мне вообще не нужно играть. В театре, во всяком случае.
- Это – самое сложное. Не буду врать, насчет того, что уверен в тебе… я пока ничего сказать не могу, но если ты не будешь упрямиться и станешь слушать советы…
- Сегодня ее день рождения, - сказал режиссер. Маноло понял: так вот почему он сидел такой хмурый! Инес не казалась расстроенной. Он думал о том, что она кажется старше своих лет, а он в ее присутствии почему-то – моложе. И давно забытое ощущение радости от владения ремеслом вдруг вернулось. К этому прибавлялось еще что-то детское и совершенно невинное.
Присцилла и Маноло были близки, но не влюбились друг в друга. Наоборот – возникло чувство неловкости, которое они оба с трудом потом преодолели. Она знала о слухах, которые ходили про Маноло и Рудолфу, но отказывалась им верить. Ей хотелось самой убедиться, что это не так… она поняла только одно: Маноло может сблизиться с женщиной. Он это делал не раз, но как будто с целью что-то себе доказать.
- Ты как будто играешь роль, - сказала она ему и тут же пожалела о своих словах. Он понял, что это шутка, но не улыбнулся. После неудачного замужества Присцилла предпочитала свободные отношения. Она поняла, что традиционная семья – это не для нее.
Маноло находил, что она стала более привлекательной для съемок в глянцевых журналах, но менее красивой с его точки зрения. Присцилла обожала моду, сидела на диете, стремилась выглядеть как голливудская кинозвезда. И ей это удалось. Но она утратила аромат неповторимости, став такой же, как все. Присцилла самой себе нравилась больше, чем в юности. Художника же, эстетическим эталоном которого были тела на картинах Рубенса, привлекли бы ее подростковые фотографии.
Тогда она еще не прославилась, но была на пути к этому. Маноло, уже суперзвезда, показывал ей письма поклонниц – они сочиняли стихи и посвящали их ему. Присцилла заметила, что он говорит об этом с напускной иронией, ему на самом деле как будто неловко перед ними.
- Ладно тебе… им нужен романтический герой, и ты – то, что надо.
- У тебя никогда не было чувства, что ты обманываешь людей? Свои интервью я когда-то продумывал, мне хотелось нравиться, я слушал советы… теперь перестал это делать. Говорю все подряд, по мне – так скучней не бывает, но им это нравится…
- Не собираешься же ты за это извиняться? Пусть нравится, ты же должен быть рад?
Она чувствовала: с ним что-то не так. Но насколько серьезно можно относиться к этим слухам? Рудолфу был очень замкнутым человеком, о нем пресса практически не писала. Маноло не собирался с ней откровенничать. Когда-то ей было любопытно – могло бы у них получиться? Оказалось, они не подходят друг к другу. Хотя как партнеры по сцене в паре работали идеально. О его увлечениях писали газеты, журналисты отмечали, что Маноло появляется в свете с женщинами, с одной из них дело чуть не дошло до помолвки, но влюбленным он не кажется. Вымученная улыбка, тоскливый взгляд. С парнем – начинающим актером - его видели тоже, намекали, что у них роман, но и эта история закончилась ничем. Гей? Не гей? Казалось, он сам не знал, кто он. Разговоры о том, что пассивными гомосексуалистами рождаются, а активными становятся, были популярны в артистической среде. Рудолфу родился таким, а Маноло? И надо ли в этом кого-то винить?
Инес предстояло вжиться в роль Эмилии, жены Яго. Маноло играл роль главного интригана в «Отелло».
- Мне больше всего нравится сцена, когда Эмилия разоблачает мужа, - сказала Присцилле дочь. – Она преодолела страх перед ним, бросила ему вызов… кажется, я перестала бояться Маноло. Он, конечно, мастер высмеивать людей, но ничего страшного – это было полезно.
- Ты вообще была очень подвержена страхам, не то, что я. Я росла как сорванец, ты тряслась из-за любой ерунды. Паника, ужас – с какой легкостью тебя чуть ли не парализовало от страха. Даже если бы Маноло накричал на тебя, это что, конец света? Относись ко всему проще.
- Мама, а ты могла бы влюбиться в него? – вдруг спросила Инес.
- Мне когда-то казалось, что… да, может быть, девчонки в школе строили ему глазки. У меня было какое-то любопытство. Но после того случая оно растаяло как дым.
Присцилла была откровенна с дочерью, они с Инес говорили обо всем – как лучшие подруги. Она даже показывала матери свой дневник. В день своего рождения Инес сделала такую запись:
«Яго – трудная роль. Маноло изображает не просто корыстного человека, которому доставляет удовольствие обманывать других и манипулировать ими. Для него человечество делится на дураков и подлецов. Подлецов он считает умными, с ними он настороже. Дураков ни во что ни ставит, хотя прямо этого не говорит, считает, что ими нужно крутить и вертеть, если найти подходящие красивые слова. Лесть – это его оружие. Эмилия не относится к числу дураков или подлецов. С ней он не откровенен. Я представила себе мужа, который воспринимал бы меня как дуру, но, разумеется, этого он бы не говорил. Я бы все делала ради него, он на словах изображал восхищение, а сам думал: вот идиотка… Яго такой.
Эмилия себе на уме. Она не ангел, но и не дьявол.
Маноло играет так, будто Яго – разочаровавшийся мизантроп. Он делает его романтичным. Может, он к этому не стремится, но так у него получается. Шутки Яго по вкусу многим, даже Дездемоне. В его речи много прозаических мест. Рисуя людей приземленных, Шекспир заставляет их произносить прозу, а не стихи. Жаль. Потому что стихи у Маноло так хорошо получаются!
Но в целом… пока мне не слишком нравится его Яго. По-моему, он и сам недоволен, но не говорит этого. Надо «войти во вкус» – зрители должны почувствовать, что Яго получает удовольствие от того, что делает. Маноло же удовольствия не получает».
- Яго – главный герой этой пьесы, все остальные не так интересны, - внушал режиссер Маноло и Инес. – Он умеет убеждать, говорить так, что ему начинают верить. Но Эмилия, хотя и не знает, что он задумал, не так уж и удивлена, обнаружив обман.
- Действительно ли Эмилия так важна? – спросила Инес. – Иной раз актерам хочется доказать зрителям и самим себе, что их персонаж самый главный. Но драматург задумал так, как задумал. Вряд ли он хотел запутать читателей.
Маноло вздохнул. Ему все надоело. Он уже и не принуждал себя скрывать скуку и отсутствие всякого интереса к профессии. Казалось, он уже прожил тысячи жизней со своими героями, провел их через тернии бесконечных репетиций и обсуждений к звездам зрительской любви. Прочел и проанализировал такое количество пьес, что их уже и вспоминать надоело. Когда-то это было побудительным мотивом его жизни и борьбы с самим собой: жажда признания, желание выразить свою любовь к сцене. Он считал, что его призвание – это высочайшая цель, оправдание всему, на что он готов был пойти и шел ради нее. Ему уже не надо «расплачиваться», но теперь он не хочет играть.
- Ты помнишь своего любимого героя, Фигаро? Как ты вошел в роль! Он был любимцем публики. Присцилла играла Сюзанну. Вы вместе смотрелись великолепно – пара слуг, одурачивших господина. Фейерверк остроумия, жизнерадостности. В молодости вы с ней были чем-то похожи. А сейчас… ты кажется еще более унылым, чем…
Режиссер посмотрел на Инес. Маноло может извлечь из нее новые краски, заставить ее играть. Вернее, сказать, мог бы…
В прошедшем времени. Прежний Маноло.
- Сейчас ты скажешь: подумай о том, что Яго, возможно, талантлив как войн, он жаждал славы, признания… проведешь параллель с моей юностью, напомнишь, как я хотел стать звездой… - Маноло зевнул. – Таких разговоров я в своей жизни наслушался. Не волнуйся, если и критики будут меня укорять в безразличии к роли, тебя никто не обвинит.
Режиссер молчал. Может, у него кризис среднего возраста, когда кажется, что все песни спеты, книги прочитаны, фильмы просмотрены… Постоянное ощущение «дежа вю» - все это было когда-то, знакомо и пройдено, не интересно. Древние люди жили до сорока лет, сейчас, благодаря медицине, – в два раза больше. Не ощущают ли они так некую эмоциональную исчерпанность, когда есть силы жить, но пропадает желание? Он и сам ощущал нечто в этом роде.
Инес, похоже, такой родилась. В ней всегда это было. Усталость. Присцилла уже и не надеялась это побороть в дочери, но, как ни странно, Маноло пробудил в ней желание к чему-то стремиться. Именно такой, каким он стал сейчас. Наверное, молодым девушкам зрелый Маноло представляется как никогда романтичным. Присцилла не боялась, что ее дочь потеряет голову от любви, чувства Инес никогда не были бурными, на страсть она вообще была не способна. Но ей было необходимо какое-то оживление, пусть даже призрачный, еле тлеющий, но огонек, который бы согревал и внушал желание чувствовать, думать, бороться. Фигура учителя, вдохновителя. Таким он и был для Инес – мастером своего дела.
- Я понимаю, для Маноло это уже какая по счету роль? А Эмилия для меня – возможность доказать, что я из плоти и крови и могу быть реальной земной женщиной. Может, во мне даже разглядят злодейку. А это всегда – очень выигрышные роли.
Маноло смотрел на нее и поймал себя на мысли: а ведь она восхищается мной, что же я могу дать ей взамен? Может одна внутренняя разрушенность и выпотрошенность каким-то образом врачевать другую? Боль тянется к боли? Бывает такое? Он не знал. Но с Инес ему было легко. Он чувствовал, что перестает испытывать какую бы то ни было неловкость. Она так мало знала о нем. Но он впервые почувствовал, что не боится, узнай эта девушка все. Увлечение ее тут же пройдет, во всяком случае, потускнеет… утратит свои романтические очертания и иллюзии молодости. Но ему не нужно было это. Чем скорее она прозреет, тем лучше. А что? Для него это новая возможность – ведь никогда и ни с кем он еще не был полностью откровенен. Может быть, это долгожданный способ испытать новые эмоции? А для нее станет встряской, причем, тяжелейшей? Ничего в нем не останется от образа ее сценического кумира. Но было в Инес еще кое-что, кроме так приевшейся ему в поклонницах поэтической экзальтации. Он не знал, как это назвать, но чувствовал: эту книгу он только еще начинает читать.
- Измени прическу, для этой роли тебе нужен совсем другой облик. Не надо распущенных волос. Эмилия далека от романтики, - сказал Маноло.
Инес кивнула. Режиссер приободрился: наконец-то Маноло начал думать о предстоящем спектакле.
«Подумай о том, сколько ты дал этому парню! Можно подумать, у него были блестящие способности. Учился он кое-как. Хотя и не глуп, но довольно ленив. Говорил всегда складно – этого у него не отнять, язык-то подвешен, но это природный дар. Бывают люди совсем без образования, но умеющие болтать, прирожденные политиканы и демагоги. Вспомни Альфреда Дулитла из «Пигмалиона» Шоу! Какие он речи произносил, а дочь двух слов связать не могла. Вот роль для Маноло! Шучу.
Рудолфу, не обижайся, но когда люди теряют голову, особенно мягкотелые идеалисты вроде тебя, им кажется, что предмет обожаний – чуть ли не человек, а Бог. Взирают на него как на диковину.
Ты заставил его читать все эти книги, литературные разборы. Откуда у него теперь подобие кругозора? Даже если сыграет без настроения, воодушевления, всегда найдет что сказать в интервью. Найдет себе тысячу оправданий. Хитрец он, всегда был такой.
Есть такие нарциссы, которые думают, что им все что-то должны. Он принимал как само собой разумеющееся твое отношение, не дорожил ни ролями, ни подарками. Вечно сидел с кислым видом на пресс-конференциях. И только что не начинал жаловаться прямо при всех: «Как мне плохо! Я не хочу ложиться с Рудолфу в постель».
Выражение его лица было красноречивее любых слов. Ты все видел, страдал и так мучился, как этому эгоистичному паршивцу не снилось. Все тебя обвиняли – но молча. А ты уезжал надолго, стал всех избегать, прятаться на своей вилле в Италии. Позволял ему все и смотрел на то, как этот слюнтяй пытается доказать, что он может без тебя обойтись, при этом зная, что с тобой происходит, и как ты переживаешь.
Не так уж он и красив, не так и талантлив… но если уж ты на ком-то зациклишься… никто не относился ко мне так, как Маноло к тебе, я этого не потерпел бы», - писал Гильерме. Дочитывать его письмо у Рудолфу не было никакого желания. Не нужно ему было такое сочувствие, от него становилось тошно. Гильерме никогда не принадлежал к числу его друзей, он интересовал его только как родственник Маноло, иначе они бы вообще не общались.
Рудолфу не был теоретиком однополой любви, не считал ее исключительной и уделом натур утонченных. Он шел на поводу у собственных чувств, разговоров об этом вообще не любил. Если кто и написал талантливую историю о двух мужчинах, то это женщина – Айрис Мердок. Он любил ее роман «Честный проигрыш». Но не говорил даже Маноло о том, что часто его перечитывает. Сам он не был похож на этих героев, но приятно, когда люди не пытаются исказить реальность, а принимают ее осторожно, бережно, с уважением.
Письмо из тюрьмы Оскара Уайльда было исповедью, рассказом о нем самом. Человек, который испытал все, что хотел испытать, нашел неожиданное утешение в вынужденном суровейшем аскетизме. Он пришел к христианскому смирению и чувствовал чуть ли не потребность в наказании. Но это письмо – сплошные упреки. Любовь, оставшаяся без ответа. Такой «крик души» не вдохновлял, а заставлял внутренне съеживаться и чувствовать себя еще более виноватым перед людьми, самой жизнью. За то, что родился иным.
Но Уайльд… это совсем другой случай. Он коллекционер ощущений, гедонист, который на пути к разнообразным и изощренным наслаждениям зашел в такой тупик, достиг такого опустошения, что… осталось только начать путь в другом направлении. Назад, к забытым уже и утраченным христианским ценностям. Признанию необходимости покаяния.
Он презирал и любил своего «молодого друга», оскорблял его и жалел себя… Рудолфу не был так упоен собой. Он не считал, что «создал Маноло. Хотя, конечно, он многое ему дал.
Актеры теряют интерес к профессии по разным причинам. Многие выбирают себе объект для подражания из числа голливудских звезд, теряют индивидуальность. Играют в одни и те же игры, чтобы достичь известности. И каждая новая «звездная» роль не становится шагом вперед в овладении мастерством, а просто тиражирует имя. Они привыкают, что стоит им появиться, как публика ревет от восторга. И вообще перестают напрягаться. Даже у столь любимого им по «Филадельфии» Тома Хэнкса в последних ролях – пустые глаза.
Так не всегда, но часто… очень часто бывает. Все хотят стать звездой, а надо ли это? Хорошее ли явление «звездность» как таковая? И не вредит ли она талантам? Профессии вообще?
Рудолфу решил прекратить общение с Гильерме, перестать интересоваться тем, как живет его родня. Ему хотелось сохранить что-то от ушедшей любви, но брюзжание Гильерме все отравляло. Он никогда не понимал, что чувство должно быть бескорыстным, иначе оно уродливо. Но Рудолфу-то понимал.
Инес, разумеется, слышала сплетни о Маноло и Рудолфу, но не придавала им значения, считая, что это глупость, выдумки тех, кто плохо знает друга юности ее матери. Она вообще не задумывалась на тему однополой любви. В ее понимании гомосексуалисты должны были кардинально отличаться от всех остальных своим внешним обликом и манерами. Она, как и многие, создала собственный стереотип поведения такого человека в своем воображении, и если не находила ему соответствия, то считала, что он – гетеросексуал.
Маноло казался ей загадочно недоступным, закрытой душой. Она о нем постоянно думала. И почему-то с трудом представляла себе его иным. У нее даже возникло подозрение, что, стань он с кем-то вроде нее полностью откровенным, Маноло перестанет казаться таким интересным, станет как все. Иногда ей казалось, что он читает ее мысли, настолько насмешливым и холодным был его взгляд. И она внутренне отшатывалась от него. Что-то в нем ее пугало, хотелось броситься бежать куда глаза глядят, лишь бы не видеть его. Он нес в себе разрушение.
Что это было за чувство? Похоже ли оно на влюбленность, любовь? Инес не понимала, что с ней происходит.
- Ты похожа на испуганного кролика, - когда закончилась репетиция, он подмигнул ей. Инес застыла на месте. – Хочешь, мы поужинаем в ресторане? Если нас увидят журналисты, то могут и написать в светской хронике. А для тебя это имеет значение, все-таки начало карьеры… да ладно, шучу. Я заеду за тобой в семь часов вечера.
Она изобразила вежливую улыбку, но уголки рота подрагивали. Маноло при желании мог быть неотразимым, и тогда ее настороженность исчезала, но сегодня у него было совершенно другое настроение, а она не знала, как вести себя с ним, когда он такой.
«Он мстит мне за что-то», - пришла ей в голову странная мысль. Инес понимала, что Маноло временами изображает ухаживающего за ней кавалера, потому что его забавляет эта игра. Он с преувеличенной галантностью целовал ее руку, говорил комплименты. В такие минуты она готова была провалиться сквозь землю, настолько неестественным он становился. Ей казалось, что все над ними смеются. И сам же он провоцирует окружающих, чуть ли не выжимает из них такую реакцию, будто бы выкрикивая всему миру: «Засмейтесь! Чего же вы ждете?»
Она решила надеть деловой костюм, ей казалось, что надо установить дистанцию, и Инес наивно надеялась, что ее сдержанность может помочь разрешить ситуацию. О чем говорить, если он настроен лишь издеваться? «Хорошая погода, не правда ли?» Надо вспомнить манеры англичан из анекдота.
Что-то в нем настойчиво требовало выхода наружу – вся негативная энергия, которая скопилась за все эти годы подавления своей натуры. Маноло чувствовал, что не может больше молчать. Ему хотелось кого-нибудь ошарашить, шокировать, возмутить, заставить сказать себе столько жестоких слов, сколько нужно.
«Почему тогда, когда я был глупым ребенком, никто не дал мне пощечину? Меня не то что ругать, меня надо было избить, убить, все что угодно, но только не благословить на все это», - думал он, пытаясь выразить все это на бумаге. Но снова и снова рвал лист за листом, бросая их в мусорную корзину.
Но он бредил славой, мечтал о ней. И не хотел стать таким же, как его отец, обыкновенным обывателем. Но счастлив Алфреду или нет, Маноло казалось, что это и сравнить нельзя с тем, что он сам сейчас чувствует.
- Ты стал не таким, как другие смазливые актеры. В тебе появилось что-то новое, необычное. Однополая любовь для избранных, Рудолфу сделал тебя не таким, как все. Ты сейчас кажешься умнее, красивее, утонченнее. Всего этого в тебе было бы куда меньше, если бы ты связался с какой-нибудь бабой, - внушал ему Гильерме. Маноло всегда побаивался своего дядю. Даже сейчас, когда он достиг всего, о чем только можно было мечтать, рядом с Гильерме он съеживался и превращался в неуверенного в себе бедного родственника.
«И что, ты нашел теперь девочку для битья? Хочешь выместить всю свою злобу на этой Инес?» - безжалостный «внутренний голос» продолжал свою борьбу с человеком, который отказывался к нему прислушаться. Маноло всегда знал: он слаб. Бросить вызов тому, кто сильнее, не мог. И он нашел подходящую жертву.
Ей казалось, он будет пить всю ночь – бокал за бокалом – и остановить его можно только силой.
- Маноло, не надо, молчи, ты лучше молчи… - Инес затыкала уши. Она не могла больше слушать эту исповедь во всех подробностях, от которых ее в буквальном смысле чуть не стошнило.
- Я не все еще… ладно… знаешь, как это бывает… когда надо сделать вид, что тебе это нравится, а на самом деле…
- Все, хватит! – она взорвалась. Спиртное немного подействовало на Инес. Она стала смелее. Ударила кулаком по столу. Официант подошел к ней и предложил вызвать такси. Инес кивнула в знак согласия.
Они вдвоем дотащили Маноло до машины, язык его заплетался, он все время смеялся как ребенок. Всякий страх перед ним у Инес прошел. Ей было трудно поверить теперь, что когда-то она смотрела на него с благоговением как на высшее существо. Но и омерзения не было. Реакции, которой он, возможно, ждал, не возникло.
Инес не хотелось оплакивать крушение идеала, возможно, потому что его и не было. Какая-то часть ее сознания всегда была настороже. Сейчас она чувствовала в себе холодную злость, абсолютно трезвое бешенство.
«Ты никогда не верил в себя, что же ты с собой сделал?» - сказала она полушепотом, ни к кому не обращаясь. Маноло расслышал. Он хихикнул.
- Ты что, собралась произнести очередной монолог?
- Молчи, идиот.
- Так-то лучше!
- А то я ударю тебя.
- Так ударь!
Инес попросила шофера остановить машину. Вышла, захлопнула дверцу и медленно побрела по улице. Маноло выскочил, побежал за ней, схватил ее за руку. Она обернулась и с такой силой сжала его ладонь, что он закричал от боли.
- Убирайся отсюда! Оставь меня. Ты придурок. Хватит меня провоцировать, хочешь – избей себя сам… впрочем, как хочешь.
Она размахнулась и ударила его по лицу. Маноло рухнул на землю. Шофер такси подошел к нему. Инес трясло от ярости.
- Уберите вот это… - она показала пальцем на тело Маноло. – Смотреть не могу.
Дочь показалась Присцилле какой-то чужой. Инес молчала. Ее мать ломала голову: что происходит? Но знала по опыту: в такие моменты пытаться «разговорить» ее – это потеря времени. Присцилла беспокоилась за Инес. Она уже пережила сильное увлечение. И не одно. Дочь чуть ли не патологически притягивало к личностям разрушительным, которые находились в состоянии психологического кризиса. Инес то ли мечтала научиться врачевать сложнейшие раны, то ли стать чьей-то спасительницей. Вместо того чтобы беречь свою от природы хрупкую нервную систему, она стремилась испытывать себя на прочность, искала проблемы, и чем труднее, тем лучше. Иначе ей будто бы было не интересно. Она даже думать не хотела о стабильности, благополучии.
- Пойми, надо рассчитывать свои силы. Это не для тебя, - пыталась Присцилла вразумить дочь. Но Инес была равнодушна к спокойным уравновешенным здравомыслящим поклонникам.
- Ты что хочешь, совершить подвиг, надорваться и умереть? О чем ты мечтаешь? Тебе жалко кого-то… а как насчет меня? И себя? Почему случайно встреченный человек тебе дороже нашей семьи? – вопрошала Присцилла, но дочь не реагировала. Умом Инес все понимала, но ничего поделать с собой не могла.
- Может, меня привлекает романтика такого «спасения»… я не знаю, но у меня это – будто навязчивая идея. Иначе мне скучно жить.
Инес пыталась иронизировать, но понимала, что роль спасительницы кажется ей неотразимо привлекательной. И ей во что бы то ни стало хочется ее сыграть. Но не на сцене, а в жизни. И что-то в этом есть от глупой наивной школьницы. Но у каждого – свои фантазии, свои причуды. И человек имеет на это право.
Вернувшись домой после встречи с Маноло, Инес заперлась в своей комнате. Слез не было. Она была зла. На него, на себя. В такие минуты она никого не щадила.
«Тщеславие… все это – мое желание бескорыстного самоотречения ради кого-то. Все остальные жизненные амплуа меня не привлекают, не кажутся интересными. Разновидность самовозвышения над окружающими. Желание доказать свою важность и нужность. Избавиться от комплекса неполноценности, слабости и нежизнеспособности. Стать сильнее, почувствовав уязвимость другого. Утвердиться за чужой счет. На самом деле я не в состоянии не понять, ни помочь. И не хочу это делать». Инес заставила себя написать все это, подошла к зеркалу и неожиданно вздрогнула.
Ее поразило собственное выражение лица – строгое, сосредоточенное, очень жесткое. Что-то в ней как будто дремало и ждало пробуждения – энергия, недостаток которой она обычно чувствовала, материнский инстинкт. Он подсказывал, что такому человеку, как Маноло, не нужны красивые слова, он ждет совершенно другой реакции, хочет, чтобы его отлупили. Сделали то, чего он не дождался от своих родственников тридцать лет назад, когда это было нужно… Почему он выбрал ее? Или его душевный недуг развивался так долго и незаметно для окружающих, что видимые его проявления должны были прорваться наружу вот так – неожиданно ни для кого. Здоров ли он? И не думает ли, что нашел сестру милосердия?
Маноло позвонил режиссеру и отменил репетицию. Он испытывал невероятное облегчение. Его давно уже перестало хоть сколько-нибудь волновать чье-то мнение. Инес? Она, скорее всего, ему не поверит. Да и что ему стоит потом сделать вид, что он ее разыграл? Она покраснеет, побледнеет, да и «клюнет» на эту удочку.
А между тем он ей выложил все – как на духу. Почему-то его так и подстегивало желание спровоцировать ее на проявление бурных эмоций. Было интересно, какая она, если сорвать анемичную маску Офелии? Она злилась, а ему было смешно. Он знал, что все это – постоянные смены настроения, переход от эйфории к отчаянию – признаки расстроенной нервной системы. Его странным образом успокаивало ее лицо, даже раздраженное, злое, каким оно было вчера. Что бы она ни сказала, ни сделала, было не важно, лишь бы вообще говорила и делала. Он чувствовал, что в ее присутствии ему легче дышится. Это была болезненная, непонятная ему самому, то ли привязанность, то ли потребность в новой игре.
Банально, банально, банально… нет слов, чтобы ему стало лучше. Ни одно человеческое существо не в состоянии их найти. Инес и не пыталась. Она обвинила во всем не Рудолфу, его самого… а хотел ли он этого или ему было проще считать себя жертвой Рудолфу?
Что он вообще к нему чувствовал? Маноло старался не думать об этом. Он с готовностью слушал советы Рудолфу, читал те книги, которые он давал, анализировал с ним спектакли и фильмы. Он был превосходным учителем. Не актером или режиссером, а кем-то вроде духовного наставника. Если бы этим все ограничилось, было бы идеально. Ему приходилось подавлять легкую тошноту и делать вид, что он хочет прикасаться к этому человеку, выслушивать его комплименты, в душе отчасти жалея этого по-настоящему влюбленного и глубоко несчастного гомосексуалиста.
Рудолфу мог выбрать другого юношу и его «сделать» звездой. Маноло понимал, что, в общем-то, ему повезло. Его покровитель был не требователен, всегда давал ему время побыть одному, отдохнуть от общества неназойливого любовника. Маноло мог «нарваться» на человека с не столь деликатным и покладистым характером, но, может быть, в моральном отношении ему так было бы легче. И чувства, однозначно негативные, вызвали бы желание разорвать этот порочный круг, бросить все, обвинить во всем того, кто старше и опытнее, и начать новую жизнь. Но именно обходительность и церемонность Рудолфу мешала это сделать. Благодаря хорошим качествам его характера, все так затянулось и стало неразрешимым. Маноло увяз, как в болоте, в этой отчасти уютной «золотой клетке» и утратил волю к сопротивлению.
Зе Карлуш давно потерял надежду вызвать своего брата на откровенный разговор, он и забыл то время, когда они беззаботно болтали обо всем на свете, обсуждали девчонок… Жена и сын считали, что Маноло, прославившись, стал задирать нос, заболел «звездной болезнью», но Зека знал, что это не так. Иногда во взгляде, интонации знаменитого актера он узнавал прежнего Маноло, но это ощущение всегда было кратким. Его сознание фиксировало этот образ, старалось сохранить его в памяти. Как и воспоминания о Патрисии – такой, какой она когда-то была.
Мать пришлось поместить в клинику, она на этот раз даже не сопротивлялась. Отец, казалось, был рад отделаться от жены. Гильерме предложил ему переехать жить в его особняк.
- А что ты предлагаешь? Так и жить в этом аду?
- Мне не нравится Гильерме, он нас всех презирает. И к тебе относится как к забаве на старости лет. Ему нравится нападать на тебя и ждать твоей реакции, а ты «ведешься» на это как…
- Я устал, Зека, ты понимаешь? – Алфреду опустил глаза. – Тебе я не нужен, Маноло – и подавно… А Патрисию не спасти. Женский алкоголизм и так считается неизлечимым, а в таком возрасте…
- Ну, как знаешь.
Зе Карлушу было грустно. Их семьи больше нет. Равнодушный отец, опустившаяся мать. И далекий, призрачный, нереальный… а когда-то такой близкий, понятный, родной старший брат.
- Знаешь, что я думаю? Все эти сплетни про Маноло… ты никогда не говорил, как относишься к «голубым»…
- Зачем мне это? Мало ли что болтают? – Алфреду неопределенно пожал плечами.
- Мне не с кем о нем поговорить, понимаешь, папа? А мне это нужно. Он никогда не был влюблен, хотя интересовался девчонками… но как-то всеми сразу, обсуждал то одну, то другую… В таком возрасте это естественно. Но я-то влюблялся… помню, мне было двенадцать лет, когда я стал видеть во сне одноклассницу… сейчас с трудом вспоминаю, как ее звали – Таис, кажется? Тогда это было так важно. А Маноло только посмеивался надо мной. Хотя он был старше.
Алфреду зевнул.
- Зека, к чему эти разговоры сейчас?
- Тебе что, совсем наплевать на то, что люди болтают?
- А если и так, то что? Гильерме живет так, как хочет, и если Маноло…
- Ты думаешь, он, и, правда, такой? То есть… родился другим? Если так… может быть, ему стыдно, вот он и сторонится нас… Мы-то люди простые… не то, что эта богема… у нас не любят таких.
Алфреду поморщился. Его младший сын был так простодушен – большой ребенок, казалось, Зеке не сорок, а десять лет.
- Да он о нас и думать забыл. С детства мечтал о славе…
- Пап, а если он… ну… это… не по расчету?
- А по любви, что ли? Ты к чему клонишь?
- Ну, если он родился таким, как Гильерме, он не виноват…
- У твоего братца не голова, а компьютер. Это ты живешь чувствами, он совершенно другой. И если он принял решение… его же никто не подталкивал, по крайней мере, я-то уж точно.
Зека вздохнул. Отец в своем репертуаре. Он всегда снимал с себя всю ответственность за происходящее. Моя хата с краю. Я знать ничего не знаю. И не хочу.
- У меня друг есть, так он никогда не влюблялся, но любит-то женщин… то есть, он спит с ними. Может, Маноло такой же был в молодости? Когда ему нравятся все подряд, но для него это все не серьезно.
- Он спит с карьерой. Такой уж он.
Алфреду перестал делать вид, что ничего не понимает, он уже стал называть вещи своими именами. Теперь это не имело значения для него. Он понимал, что простоватый, но искренне привязанный к Маноло, Зека ничем тут не сможет помочь. Дело в том, что и старший сын его по воспитанию, да и характеру было когда-то достаточно прост. Сумели ли люди из другой среды исказить его сущность, искривить ее, изуродовать? Так что он стал стыдиться себя, избегать тех, кто помнил его другим? Алфреду находил, что это к лучшему. Ему не хотелось выслушивать запоздалые упреки Маноло. Он был не глуп, но не способен на бескорыстную привязанность даже к собственным детям. Всегда думал прежде всего о том, что та или иная ситуация даст ему лично, и если не находил для себя выгоды, предпочитал просто выбросить неприятную мысль из головы. И это ему легко удавалось.
Инес тревожила свою мать. Присцилла все-таки вытянула из нее подробности разговора с Маноло и ужаснулась. Она видела, что дочь не в состоянии думать и говорить о чем-то другом, она зациклилась на том, что происходит с этим человеком.
- Когда-то я не хотела верить, что все это правда, но… если уж он сам признается… но почему тебе? Какое право он имел вылить на тебя всю эту грязь?! – возмущалась Присцилла. Ей хотелось отправиться к Маноло и поколотить его. – К черту репетиции, роль, карьеру! Бросай это все. Он решил вытрепать тебе все нервы, выплеснуть весь негатив… и почему ты? Моя дочь! Ему что, больше не с кем поговорить? Пусть ищет какую-нибудь проститутку, которая будет за деньги выслушивать все эти исповеди, ты для этого не годишься, он же сломает тебя. Не понимает, какая ты хрупкая?
- Мама, ему сейчас плохо, - прошептала Инес.
- Он сам виноват!
- В этом все дело.
- Инес, ты опять нашла романтического героя, который несчастен и обижен на весь мир? Мне не нравится твое выражение лица… какой-то жертвы, которую ведут на заклание. Да, у него проблемы, но ты здесь причем? Начиталась романов и с головой в омут кидаешься утешать несчастных страдальцев. А они тобой манипулируют.
Ее дочь молчала. Присцилла помнила два увлечения юности, которые так тяжело пережила Инес. Она тянулась к тем, кого ей было жалко. Никем не понятый герой с разбитым сердцем – это мечта многих женщин. И довольно банальная. Сначала ее внимание привлек жених, которого невеста бросила прямо у алтаря. Инес вообразила, что такую боль невозможно вынести, она ни спать, ни есть не могла, воображая его душевные муки. Парень на грани нервного срыва нашел утешение у Инес, которая днями, неделями, месяцами выслушивала его страдальческие монологи. В результате она осунулась, похудела, слегла. А потом выяснилось, что не так уж ему было плохо. Он одновременно встречался с еще двумя ее подругами. Но Инес, жалея его, считала, что все ее переживания – это ничто, а его боль – это все.
В отношениях с мужчинами ей не хватало здорового эгоизма. Она играла роль жилетки для слез, которой пользуются без зазрения совести. Жалела других больше, чем себя. Присцилла не находила себе места, но не знала, как вразумить свою дочь.
Потом Инес решила, что ее долг помочь сокурснику, который решил, что у него СПИД, и возненавидел все человечество. Он трясся от страха, боясь сделать анализ, и ненавидел всех, кто не заразился. За то время, пока он считал себя приговоренным, этот некогда обаятельный парень изменился до неузнаваемости, превратившись в мрачнейшего злейшего мизантропа. Его мучили противоречивые желания – заразить кого-то еще, чтобы не только ему одному было плохо, и в то же время страх, что и это у него не получится, потому что он стал бояться физической близости с женщинами.
Но, когда он все-таки решился сдать анализ, и результат оказался отрицательным, ликования среди его бывших друзей не было. Он настолько испортил отношения со всеми, что люди стали его сторониться.
Инес была потрясена тем, как меняются люди в такой ситуации, ее сознание будто отказывалось принять правду: возможно, он был таким и раньше, просто это скрывала учтивая маска.
А теперь – Маноло. Не вообразила ли эта девчонка, что появилась на свет для того, чтобы исцелить его душевные раны? Верить в подобную романтически-книжную чушь – вполне в ее духе.
- Мы уже говорили с тобой. Люби себя, жалей себя, не надо тратить время, душевные силы на тех, кто этого недостоин. Себя и… меня.
Инес впервые уловила в тоне своей матери обиду. Она понимала ее правоту, но вся ее натура сопротивлялась таким разумным внушениям, подсказанным жизненным опытом и здравым смыслом.
Он испытывал облегчение. Было даже приятно, что Инес разозлилась на него как на обыкновенного пьяницу, нашкодившего подростка. Она не была подавлена, не плакала, не закрывала лицо руками, как он почему-то ожидал от девушек, похожих на нее. Когда-то давно, в другой жизни, ему даже нравились такие… Случалось, он о них думал, но не серьезно, тогда он вообще воспринимал жизнь как приключение. Происходит ли очищение, если человек испытывает непреодолимое желание во что бы то ни стало перед кем-нибудь исповедаться? Причем именно так – как будто у него «рвота». И его просто трясет от выбрасываемой как внутренние помои из нездорового организма сокровеннейшей информации?
Маноло отправил ей СМС-сообщение, в котором обещал все объяснить. Об извинениях он промолчал, это было бы слишком театрально и церемонно. Не та у него ситуация. Инес ответила, что согласна встретиться у него дома.
- Если он снова… - начала было злиться Присцилла, но дочь жестом остановила ее.
- Не надо. Я обещаю, я все тебе расскажу. Больше не буду таить все подробности, как это было в тех случаях, когда я молчала годами, не в состоянии говорить о том, чего сама не понимала до конца… я не находила слов, чтобы…
У Инес была такая особенность: если она испытывала сильные эмоции, возникал страх. Она боялась говорить. Замыкалась в себе. Тем труднее было ей помочь выйти из тупика. Присцилла пыталась всеми способами заставить ее вслух формулировать свои даже самые неприятные мысли и подозрения, но у нее это не получалось. Должно было пройти время, прежде чем дочь освобождалась от этого страха.
Маноло выглядел лучше, чем вчера вечером. Инес поразило помолодевшее беспечное выражение его лица.
- Признайся, ты мне не поверила?
- А это важно?
- Послушай, все это правда, но больше не будем об этом. Я малость спятил… давно уже, очень давно. Даже читал о том, что считать свойствами расстроенной психики. Человеку кажется, что все его в чем-то обвиняют, подозревают, и он должен оправдываться. Ему представляется, что всем есть до него дело, все только о нем думают и говорят. Он становится не то, что болезненно мнительным, но просто сверх всякой меры… мир вращается вокруг него. О нем все слова и все мысли. Все намекают на что-то… и это связано с ним. Так можно дойти до абсурда. В сознании, подсознании каждого человека на земном шаре лишь я, я и я со своими проблемами.
Инес поняла. Ему стало невыносимо жить в атмосфере, раскаленной собственным воображением: когда кажется, будто все ждут от него объяснений и оправданий. Его выходка что-то прояснила внутри, дала временное облегчение.
- Но даже если и так… если все об этом думают, то не круглые сутки?
- Конечно же, нет, будто я – один такой, пуп земли, нет, эта история слишком типична. Пить я не начал, колоться и нюхать – тоже… а некоторые на моем месте… не знаю, усугубило бы это все или я смог бы забыться.
- Ты говоришь так, как будто это не имеет значения.
- Пьяницам легче жить, я им даже завидую. Как говорил один приятель моей матери: с утра выпил, целый день свободен.
Инес улыбнулась. Маноло больше не казался ей загадочным, недосягаемым книжным героем, внушающим отвращение извращенцем – тоже. В детстве она хотела иметь старшего брата, который бы за нее заступался. Он представлялся ей чем-то похожим на нынешнего Маноло.
- Ты никогда не думал о том, что сейчас можешь начать новую жизнь? Да и давно уже мог бы…
- Наверное, я не хочу. Буду думать: вот я играю роль, вожу за нос кого-то, а если б узнали… Ты своей матери рассказала?
- Да.
- И она удивилась?
- Наверное… но ее сейчас волную я, а не ты.
Маноло так устал притворяться, что не боялся разоблачения. Да и что он сделал – нарушил какой-то закон? Его ждет тюрьма или что-то в этом роде? Всего лишь перешептывания. Это длится уже столько лет. Присцилла не верила, ну убедилась: это не сплетни. И что из того? Какое ей вообще до этого дело?
- Начни болтать о других, интересоваться их жизнью, так «от себя отвлечешься», - вдруг пошутила Инес. Маноло усмехнулся.
- Мне они настолько не интересны...
- А, может быть, зря? Люди могут из-за этого даже злиться. Как это, кто-то не хочет о них злословить, находит более интересные занятия!
Маноло сел на диван, взял ее за руку. Ему было легко и уютно.
- Отец, брат… они не поймут. Мать… ты знаешь, что с ней.
- Получается, у тебя никого нет…
- Никого. В целом мире. Я сам с собой болтаю, играю в какие-то игры… думаю, что я всем нужен… А даже Рудолфу забыл обо мне.
- Понятно, - Инес встала, голос ее звучал твердо. – Теперь я пойду. Мне надо прийти в себя, успокоиться.
«Собрать себя заново. Подумать, как вести себя дальше», - но этих слов она не сказала.
- Маноло, ведь эта роль как будто написана для тебя, а ты… - режиссер был настолько разочарован отношением звезды к репетициям, что решился высказаться откровенно. – Мне шестьдесят четыре, ты в сыновья мне годишься, а кажешься каким-то преждевременно не то, что состарившимся, а… погасшим. Ведь был же в тебе огонек! Или все эти подлизывающиеся критики убедили тебя в твоей «избранности», загадочности… чушь собачья! И раньше ты лучше играл. Ты сам это знаешь. Ты можешь сделать своего Яго веселым, живым, обаятельным, заразить зрительный зал своей энергией, заставить сопереживать тебе, возмущаться, смеяться…
Актер неожиданно улыбнулся. В глубине души он давно чувствовал, что его надо встряхнуть хорошенько, заставить работать, ведь он это может!
- А ты читал статьи обо мне? Да, в детстве я когда-то ходил в музыкальную школу, но и думать об этом забыл. Так как меня преподносят публике! Никем не понятый романтик сидит в своем доме один и играет на скрипке. И это я-то! Да я и не помню, как ее в руки брать. Скрипочка! Шерлок Холмс, не иначе! – Маноло расхохотался. – Да, у меня депрессия, ничего делать не хочется, жизнь бессмысленна, все надоело… но, знаешь, я видел людей, которые лягут и встать не могут, им совсем плохо… я до такого еще не дошел. Может быть, мне и надо передохнуть. Но этот спектакль я сыграю.
«Мне надо вернуть себе что-то… молодость? Это уже невозможно, хотя… не так уж я стар. Попробовать сделать то, чего никогда не получалось? Найти красивое личико и влюбиться, потерять голову, грезить о голых ножках? Смазливая дурочка – то, что мне надо? А чем черт не шутит!» - в таком настроении Маноло вышел на улицу, отпустил шофера, решив пройтись по городу. Он надел черные очки и надвинул кепку на лоб. Его узнавали достаточно редко.
«Я обыкновенный парень, ищу обыкновенную девушку, хочу стать таким, как все, может, не поздно? Я пробовал, но всегда это проклятое чувство стыда, неловкость, отбросим это, к черту мутное прошлое…» Он попытался представить себя ловким обольстителем, который способен вскружить голову любой девушке и безо всяких угрызений совести ее бросить, увидев следующую. Когда-то Маноло сыграл такую роль в сериале, она ему удалась. А, может, войти в этот образ? И что из этого выйдет? Ему нужно что-то… нужны эмоции, чувства, смех, боль и злость. Но не те, старые, уже свое отжившие, надоевшие, а совершенно другие, те, которых он и не знал.
Продавщица мороженого мило ему улыбнулась. Маноло вспомнил, как в детстве «на спор» съел их чуть ли не десять и не заболел. Эта девушка была хорошенькой, но немного рассеянной. Смуглая кожа, карие глаза, белокурые волосы. Он невольно залюбовался ею.
- Вы что-то хотите?
- Да, шоколадное мороженое.
- Одно?
- Я думаю, хватит.
Маноло рассчитался. Ему не хотелось продолжить разговор. Но он был доволен: заранее не настраивал себя на то, чтобы ему понравился кто-то, но это произошло. Само собой. Так естественно. Еле заметный сигнал сознания. С ним это происходит. Так же, как с остальными.
Гильерме годами его убеждал, знакомя со своими приятелями-эстетами, что гомосексуалисты – люди особенные, умный человек должен гордиться своим приобщением к кругу избранных. Но на Маноло все эти речи не действовали. Чего не было, того не было. Как бы все они ни старались. Его природа противилась этим увещеванием. И не потому, что он не верил в их искренность, просто ему почему-то было смешно. Простая здоровая натура не поддавалась попыткам тотально ее переделать, внушив те или иные идеи. Профессию – да, он любил, но как только речь заходила о создании великой «альтернативной культуры» и о его миссии, старался перевести разговор на другую тему. Он карьерист, и не более. Воплощают идеи гомосексуальной элитарности пусть те, кто хоть сколько-нибудь в них верит.
Он сохранил в себе больше ясности и непосредственности, чем мог бы кто-то другой на его месте, оказавшись в этой среде. Маноло никогда не считал себя сильным. Но он и не самый слабый. Он мог отстаивать свое «я»… и сейчас… он сможет.
Ему нравилось смотреть на простых женщин, возвращающихся домой с тяжелыми сумками. Они напоминали ему Патрисию. Простонародная красота всегда его привлекала, не вызывали отвращения ни больные вены, ни стоптанные ноги… для него это было что-то живое. Искусственность, «салонность» часть его сознания отторгала. Ему хотелось слиться с народом, чтобы они приняли его за «своего». Избавиться от этой навязанной критиками «элитарности», которая стала его тяготить. Он задыхался в амплуа аристократа с другой планеты, ему было скучно. Не его все это… Нет, конечно, приятно, когда в актере видят и утонченность, предлагают ему разные роли, но… можно встать на путь утраты природных красок, всего, что составляло в сумме его обаяние. А было в нем и то, и другое. И все это надо было сохранить. Или восстановить.
Маноло неожиданно позабавила мысль о том, что даже женоненавистники могли бы одобрить, если бы он выбрал такую не от мира сего девушку, как Инес. Но им бы понравилось, если бы это «эфирное создание» наслаждалось своей ролью, культивировало в себе сверхутонченность. Она же ей тяготилась. Искала другое.
И это его привлекло.
- Тебе нужны эмоции, нужна злость, - вспоминала Инес слова режиссера. – Стряхни свою цивилизованную маску, раскройся. А ты боишься.
Она накинулась на Маноло с такой яростью – в этом было что-то звериное, первобытное. «Все это очень важно, надо проникнуться этой ситуацией», - понимала актриса. Это была не буря, а то, что можно назвать «холодным бешенством». Человек становится нечувствителен к чужой боли, она его раздражает. Эгоизм. Нежелание портить себе настроение, трепать нервы и тратить время… банально. Но это же так естественно! Как раз то, что делает ее «живой Инес», а не куклой или нереальной святошей. И эта реакция пошла ему на пользу…
Не совершала ли она ошибки раньше, ведь ее молчаливый стоицизм и долготерпение не исцелили чужие раны? Нуждались ли эти люди в том, чтобы она перестала с ними церемониться и вела себя совершенно иначе? Кто может знать?..
- Ты слабая, - вечно внушала ей мать, пышущая здоровьем жизнерадостная работящая неунывающая. Инес это подавляло. На редкость болезненный гиперчувствительный ребенок, она чувствовала себя виноватой в том, что не родилась такой, как Присцилла. В самые худшие моменты воображала себя бракованной человеческой особью, хлипкой, ни на что не годной, нежизнеспособной, которой вообще лучше бы не родиться. Может быть, эти мысли и постоянное сравнение себя с сильной мощной матерью, которой все восхищались, породили комплекс? Желание доказать себе и другим, что она на что-то способна. Не только ныть, жаловаться, но и терпеть, не показывать вида, помогать тем, кому хуже, чем ей. Она загнала себя в тяжелейший тупик, мечтая в душе сравняться с Присциллой. Стать сильной. Опорой другим. Важной. Нужной.
Мать воспринимала ее как хрупкий цветок, они же – те, кто, как ей казалось, на тот момент так в ней нуждались, - давали ей ощущение своей значимости. Она сильная, только сама об этом не знает. Она умеет терпеть и страдать. У нее это получается лучше, чем у других.
И ей так хотелось совершить нравственный подвиг. Но, оказалось, она на него не способна. Инес искала испытаний, но лишь надорвалась, не сумев никому реально помочь.
Долго молчать и терпеть – это все, что она может. Но это путь тупиковый. Она решила страдать одна, не говоря ни слова Присцилле, но этим только усугубила свое состояние. Мать вовремя дала бы ей нужный совет. И Инес не потратила бы столько времени на эти бессмысленные отношения, которые в идеале не стоило и начинать.
Но кто же может прожить свою жизнь без ошибок? Разве такое бывает?
Она пережила тяжелейшее нервное истощение. Лежала в кровати, смотрела в потолок, вздрагивала от страха, услышав любой шорох в квартире, боялась телефонных звонков. По ночам ее мучили кошмары. Она не могла избавиться от ощущения, что за ней наблюдают. Боялась выйти из дома. Врач посоветовал ей начать писать дневник – выплескивать все свое раздражение, подробно описывать все неврозы и ночные кошмары. Присцилла была в отчаянии. Ее дочь, разочаровавшись в тех, кому верила, стала настороженной, подозрительной. Инес уже мерещилась фальшь в словах матери, она начала мучить себя вопросами, которые раньше вообще никогда себе не задавала: «Куда пошла мать? С кем она встречается? А что, если она от меня что-то скрывает?» Что, если все знают что-то, чего не знает она?
- Теперь она во всем видит только обман, никому не верит, даже вам, - призналась Присцилла врачу.
- Потрясение, которое пережил человек, доверявший кому-то, разрушает его привычный мир.
- Да разве можно так верить людям? Все носят маски. Впрочем, на нее это всегда так действовало.
Постепенно восстановившись в течение года, вернувшись к привычной жизни, Инес начала ставить перед собой другие цели. Стать как можно реальнее, ближе к людям, это поможет ей как актрисе. Не вставать на путь «романтических» штампов. Реализм – вот нужное ей профессиональное лекарство.
Она недурна, но лишена жизненной энергии. Инес легко удались бы роли алкоголичек и наркоманок, настолько истощенной и нервной она выглядела. А что? Надо попробовать. Только не романтизировать это амплуа, а это часто бывает. В кино все пороки кажутся привлекательными. Внушать отвращение к своим героиням ей тоже не хотелось.
Можно ли из нее как из драматической актрисы что-то «выжать», помимо разного рода неврастении? Способна ли она хотя бы попытаться изобразить если не сильный характер, то… вполне земную конкретную натуру. Это – модель счастливого человека. Кому-то бывает очень сложно стать таким.
- Открой в себе животное. Ты как чистый дух, без плоти, - говорила ей преподавательница актерского мастерства.
Что ж, надо, образно говоря, ей «наращивать плоть».
Что-то должно быть в лице ее плутоватое – Эмилия, жена Яго, себе на уме. А как еще можно жить с Яго? Маноло смотрел на фотографии Инес и пытался представить, как изменить ее облик. Режиссер и актриса вошли в кабинет и застали Маноло за этим занятием.
- Ты рано сегодня. Что делаешь?
- Думаю. Мне нужна плутовка жена. Не злая, не такая испорченная, как я, но отнюдь не херувим. Я женат не на Дездемоне. Боюсь, с ней я не знал бы, что делать.
- Инес, - режиссер внимательно посмотрел на внезапно смутившуюся молодую актрису. – Лукавство – вот что тебе нужно. Эмилия обманет без зазрения совести, она считает, так правильно. Сотри это честное выражение. Тебя губит твое прямодушие. Ты не Корделия.
- Я поняла.
Инес думала о том, как сделать свой облик вульгарней, грубее, но это был поверхностный, неправильный путь. Основное ее отличие от героини – не в этом.
- Честность – это синоним глупости, - продолжал вдохновленный Маноло. – Если ты хочешь быть таким и казаться таким, значит, ты дурак. Так считают почти, что все люди. Ну… подавляющее большинство. Обрати внимание, что Дездемоне никто не верит. Она не кажется дурой, но говорит то, что не вызывает доверия у обывателей. Полюбила черного. Мавра. А сама красавица. Белая. Это странно. Людям кажется, так не бывает. Для них более понятен такой объект, как Кассио. Значит, врет. Какой из этого вывод?
- Честность не добродетель… ну разве что в книгах. А их Эмилия вряд ли читает.
- Еще что ты можешь сказать?
- Ну… - Инес задумалась. – Даже если человек придет на исповедь и покается во всех своих грехах, сам священник может подумать, что это звучит не правдоподобно и…
- А проще? – Маноло лукаво улыбнулся.
- Люди не верят друг другу. Это их естественное каждодневное ежесекундное состояние. Они даже не задумываются об этом, не делают специальные усилия. Просто это их психологическая норма. И моя Эмилия должна стать такой.
- Но Дездемоне она-то верит?
- Для нее Дездемона как дитя малое.
- Как воспринимают таких людей, как ее госпожа или сам Отелло?
- Или как объект для материнской опеки или как дураков, которых надо постараться использовать… как сейчас говорят «развести». Их называют «лохами». Для Яго они дураки, для Эмилии – дети. Она их жалеет.
- Эмилия не бессердечна.
- Вот реплика Яго: «Доброе имя – выдумка, чаще всего ложная! Не с чего ему быть, не с чего пропадать. Ничего вы не потеряли, если сами себе этого не вдолбите. Есть много способов вернуть расположение генерала. Вас разжаловали для острастки. Это больше для вида. Попросите у него прощения, и он опять растает». Каков! И ведь он бывает весьма откровенен, но говорит это с видом завзятого остряка, люди думают, что он шутит. У него такая манера. И Дездемона смеется, когда его слушает, ей кажется, что он очень забавный.
Инес схватила книгу, лежащую на столе, и открыла ее на той странице, где была одна из самых выразительных сцен для ее героини. Диалог Дездемоны и Эмилии.
- Дездемона с трудом допускает мысль, что среди замужних женщин вообще есть обманщицы. И вот ответ на вопрос, могла бы Эмилия изменить Яго: «Я тоже не могла бы перед богом. Но где-нибудь в потемках – отчего ж!»
- «Нет, неправда, Ты бы не могла», - ответил ей ангельским голосом Дездемоны Маноло.
Инес засмеялась. На ее лице появилось хитроватое выражение. «То, что нужно!» - мелькнула мысль у Маноло.
- «Ей богу бы, могла! Сама пала бы, сама поднялась. Конечно, я бы этого не сделала за какое-нибудь жалкое колечко, два-три куска батиста, платье там какое-нибудь, юбку, шляпу и тому подобный вздор. Но за целый мир! Какая из нас не захотела бы украсить мужа рогами и положить потом целый мир к его ногам! Ради этого я пошла бы в чистилище», - на одном дыхании выпалила Инес. В ее голосе проступили комические интонации.
- Вот сейчас верю! Ну, наконец-то! – вырвалось у режиссера. Похоже, эта «спящая красавица» проснулась. Ее сценическая героиня стала приобретать реалистические черты.
- Ты думаешь, это впервые? Мне и прежде приходилось «расшевелить» молодых актеров, но с тобой интереснее, - разоткровенничался Маноло. Они сидели в театральном кафе и ели пирожные с чаем.
- Мамин знакомый режиссер, который предложил мне роль Офелии, сказал, что, согласись я сниматься в экранизации сказок, играть заколдованных принцесс, мне цены бы не было. Но я и тогда поняла – это не моя заслуга, а всего лишь лицо, глаза… Все станут говорить: какая же это актриса? У нее просто типаж подходящий.
- Тебе это так важно? Что скажут?
- Да нет… я должна была что-то себе доказать. Я не просто дочь талантливой актрисы, которой повезло с внешними данными херувима.
- Ты не большая актриса, Инес. Но ты кое-что сможешь.
- Не большая! Я думала, что вообще не актриса. Считала, у меня капелька дарования. Хотя мама уверяла: это не так. А были критики, которые называли меня талантливой.
- Тебе что-то дано, не стесняйся своих преимуществ. Будут предлагать роли высокодуховных особ, соглашайся, не раздумывая! Это тоже природный дар, он у тебя есть. Проблемы у таких, как ты, с перевоплощением. Им дана одна краска… или не одна, но их минимум. Но не стоит впадать в другую крайность – стараться идти вопреки своей природе.
- Я понимаю. Не гений, но не безнадежна.
- Может, ты станешь критиком. Не пробовала? Соображаешь неплохо, анализируешь. И чутье есть.
- Не писать же мне книгу о тебе!
- О… мне это уже предлагали, - засмеялся Маноло.
Инес слышала о том, что с возрастом внешность гомосексуалистов меняется, приобретает особые черты. Некоторые становятся карикатурными. Маноло сейчас не казался красавчиком, каким он был в юности, но и не обрюзг. В моменты оживления возникало ощущение, что он становится прежним. Лучшей ролью его считали Фигаро. Буффонада, живость – это то, что его всегда украшало. Он, казалось, утратил свой былой темперамент. Даже в ролях, которые настойчиво этого требовали. Стал скучающим денди.
- У тебя такой вид, как будто ты находишься в поиске смысла жизни, - пошутил Маноло, вглядываясь в лицо Инес. Ему казалось, они знакомы тысячу лет. Она своя, родная, как будто давным-давно изученная близкая родственница. О том, что он может испытать влечение к ней, Маноло не думал. Чувства были другие. – Не трать зря время. Используй все, что тебе дано. Зарабатывай имя и деньги. Выходи замуж за кого-то вроде меня и становись «своей» в артистических кругах. Забудь о каких бы то ни было угрызениях совести. Просто живи. Бери все, что тебе нужно. Я так и делал. И к черту мучительный самоанализ. Ему придаются какие-то единицы на этой земле. Остальные ни в чем – ни в чем! – себя не корят. А если про них написал что-нибудь журналист, говорят: «Сам дурак!» Вот и все.
- Так делают многие. Это путь…
- К славе, довольству?
- Тому, чтобы стать никому не интересными. Даже самим себе. И примеров немало.
- Ты про меня?
- Нет, конечно! Тебе не дорогие машины, клубы и… - Инес осеклась, не решившись продолжить тему о женщинах. – Тебе не это все было нужно. Может, поэтому и отказался от…
- Да, я тогда так и думал. Все ради профессии. Это великая цель!
- Ты смеешься?
- Сейчас я смеюсь. Но люблю… я люблю все это. Может быть, ты помогла мне понять, насколько счастливей я был бы, если бы наслаждался тем, что могу покупать дорогие костюмы и пить лучшие вина. Я не гедонист, не мое это все. Может, даже аскет. Чем черт не шутит!
Маноло вздохнул. С гедонистом Инес не о чем было бы разговаривать. И он это понимал. Для него карьера – не путь к жизненным благам, без которых он мог вообще обойтись. Чего нет, того нет – никогда он не грезил об образе жизни элиты. Хотя, понятно – таких большинство, и они, конечно, счастливее.
- Актерство, знаешь, это какой-то выход… энергии, которую просто не знаешь, куда деть. Возможность освободиться, вырваться из своего привычного «я», которое как клетка тебя держит в определенных рамках. Я думал, что обманываю людей, играя любовь к женщине… мне казалось, все смотрят и видят, что я представления не имею, что это такое. А ведь так и есть. Что такое секс – знаю, но вот любовь…
- Думаешь, ты один такой?
- Гильерме, мой дядя внушал мне, что я эгоист, вообще не способен любить. Может быть, он и прав, но… я хотел бы вернуть себя прежнего… у меня тоска по тому, кого я когда-то любил… по себе самому.
В Инес было что-то незамутненное, детское, лишенное даже намека на пошлость. В то же время глаза ее казались глазами прожившей тяжелую жизнь старухи. И эта древняя тоска возвращала ему ощущение прошлого – воспоминания о своих первых неопределенных юношеских мечтах о будущем, он был тогда совершенно невинен. И не то, чтобы мрачен, но… грустен. Как будто не видел, не представлял себе будущего счастья. Не верил, что оно вообще существует. Или возможно для него лично. Маноло был фаталистом. Он верил в судьбу, предначертанность, предопределенность. Но никому никогда не говорил о своих ощущениях. Ни один журналист ни в одном интервью не цитировал подобные высказывания актера. Хотя в Бразилии признаваться в таких воззрениях было модно.
«Он всю жизнь ищет утраченную любовь – к себе самому, вот его главная потеря», - думала Инес. Она «заразилась» тоской Маноло, прониклась красотой этого чувства. Именно так она и увлекалась – испытывая ощущение наполненности чужой болью.
«Так какой же он в жизни? Задумчивый или загадочный или веселый и бесшабашный, расчетливый или мечтательный?» - вопрошала одна критикесса в своей статье об интригующем ее лично внутреннем облике Маноло. Ему стало смешно. Какой он в жизни? Не все ли равно? Кому какое дело? По ее логике – актер должен соответствовать персонажу, иначе у него не получится убедительно его сыграть. А, может, вообще отменить профессию актера? В чем ее смысл, суть, соль? Искать людей, которые «в жизни» такие, как персонажи. И тащить их на сцену? Или в кино? Там это, кстати сказать, получается.
Это как раз то, что мучает Инес. Актриса она или нет? Что у нее есть – талант или типаж? По большому счету, скорее – типаж. Маноло это понял. Она старается измениться, но пока это ученические попытки. Может, найдет себя в чем-то другом. Она одарена как человек – способностью чувствовать, думать. Но не всегда это совпадает с актерскими данными. Сейчас он не верит в нее как партнер. Но кто знает? Звездой кино она может стать. Но звезда – увы, не значит, актриса. А она именно этого хочет, отказавшись от легкого и соблазнительного пути выбирания подходящих выигрышных ролей. Ну что ж, пусть попробует. Наверное, это наивная мужественная попытка что-то доказать окружающим заслуживает уважения.
Он никогда не хотел быть собой, даже не очень-то интересовался, а какой я на самом-то деле? Как Джулия Ламберт. Ему нужны были роли. Чужое внутреннее наполнение, которое на время вытесняло признаки своего собственного, освобождало от комплексов, тупиков и обид, мешающих вздохнуть полной грудью. Другое дело – что он не хотел играть вне сцены. Уставал, возникало желание отдохнуть. Выдерживать театральные паузы в общении с журналистами и друзьями и продумывать реплики? Было просто банально лень. Хотя к этому Маноло прибегал тоже, если считал нужным, как все профессионалы. Он это умел.
«Каким я был, когда пытался влюбиться… когда был настолько близок к этому состоянию, насколько это вообще возможно?» - Маноло тщательно воссоздавал в памяти свои юношеские ощущения, которые были тогда для него под запретом, но они все-таки возникали. Сам Рудолфу понимал, что «так нужно для роли», и подавлял в себе ревность. Тогда Маноло был убедителен. Никто еще не говорил, что он гей. Эта тема была – табу для прессы.
Какие девушки ему нравились? Веселые отчаянные озорные отзывчивые… похожие на Присциллу, но… не такие открытые и бесхитростные. Самоуверенные. И себе на уме. Он помнил, как органично смотрелся в кадре с Вероникой де Силва.
Начинающая актриса, ничего особенного, но это «его типаж». В такую он мог бы влюбиться. Ему хотелось ее «обаять», поразить блеском своего остроумия, заставить смеяться. Его интриговал ее гордый недоступный вид и в то же время затаенно-кокетливый взгляд. Такое сочетание всегда действовало на него возбуждающе. Ее героиня была примерной девушкой, которая держалась высокомерно, но при всей своей показной скромности прекрасно осознавала, как действует ее красота на мужчин. И он себя чувствовал таковым рядом с ней. Всякие сомнения в своей ориентации исчезали как наиабсурднейшие.
Где она сейчас – Вероника? Наверное, давно вышла замуж и родила… он ничего не знал о ней. Маноло стало вдруг интересно: а что он почувствует, если встретит ее сейчас? У него возникло отчаянное желание обрести хоть что-то от самого себя прежнего. Того Маноло, в которого он хотел верить.
Найти девушку, похожую на нее? Нет, ему хотелось, чтобы это была именно она. И если она стала верной женой и всегда была к нему равнодушна, это даст ему возможность испытать что-то похожее на естественную понятную всем и здоровую боль отвергнутого влюбленного. Он не влюблен, но… ему это нужно. И она из всех встреченных женщин была той, кого можно было бы назвать в самом деле желанной. Той, о ком хотелось мечтать. Думать.
«Надо было тогда ее добиваться, кретин», - смеялся Маноло над своими мыслями и воспоминаниями. Ему нужна была сейчас не возвышенная романтическая любовь, а очень простая. Земная.
Найти ее оказалось проще простого. Вероника да Силва вышла замуж за Диогу Новаэса. У них был уже взрослый сын. О Диогу сплетничали напропалую – он бабник и пьяница, но жена его терпит. Когда-то любила. Он был спортсмен и красавчик, играл роли тяжелоатлетов. Атлетически сложенная аккуратная Вероника и тогда с восторгом смотрела на силача Диогу. Маноло испытывал легкие уколы ревности. На него-то партнерша по фильму смотрела иначе – свысока, будто давала понять, что ему никогда не удастся произвести на нее впечатление, сколько бы он ни старался. А стараться хотелось. Она его вдохновляла, и эта роль получилась блестящей, потому что Маноло хотелось доказать: как актер я на голову выше твоего красавчика. Вероника милостиво соглашалась: да, ты молодец. Но звучало это как-то снисходительно, по-барски. Ему в ней нравилось все.
Маноло подъехал к двери ее театра. На улицу вышли две женщины – одетые достаточно просто. Вероника когда-то стремилась своим внешним обликом затмить всех кинозвезд. Его умиляло ее юное тщеславие. Так какой она теперь стала? Ей должен быть исполниться сорок один год.
Он вышел из машины и приблизился к ним.
- Маноло! – ахнула одна из них, помоложе. Она тут же достала листок бумаги и дрожащим голосом попросила расписаться на нем. Маноло улыбнулся и дал ей автограф. Внешность этой девушки он как следует не разглядел, она его не заинтересовала, но женщина, похожая на Веронику…
- Мы знакомы? Вы кого-то разыскиваете? – спросила она, видимо, не узнав его.
- Мне нужна Вероника де Силва.
- Это моя сестра.
Маноло облегченно вздохнул. Не лишенная миловидности, эта дама по характеру отличалась от Вероники. Он вспомнил, что девушка рассказывала о своей семье, в которой она была любимицей родителей, а сестра переживала, считая себя бесцветной и неинтересной, играя роль второй скрипки в семье. Но, может, с годами сходство нивелировалось? Ему очень хотелось, чтобы Вероника его не разочаровала. Нужны были чувства к ней… пусть мимолетные… для обретения своего прежнего «я» это важно.
- Она сейчас выйдет.
Двери открылись, и появилась Она. «А что… это же история для журналистов!» - вдруг осенило Маноло. Он всю жизнь безответно любил, какая драма! Это же можно сыграть. Надо в это поверить.
Женщина медленно приближалась к стоящим на ступеньках. Походка ее осталась прежней – царственной, посадка головы, взгляд… это, кажется, не изменилось. Вероника, видимо, следила за собой, потому что она похудела. А ей, склонной к полноте, нужно было сидеть на жесткой диете. Когда она подошла к Маноло, он понял: нет, смотрит она иначе. Как усталая разочарованная женщина, но, тем не менее, не собирающаяся падать духом и сдаваться. Она борец.
Светлые каштановые волосы стянуты в узел на затылке, темно-голубые глаза на холеном белокожем лице все так же спокойно-насмешливы. Полные губы хороши… да, она держится как королева. Ему стало легко и весело, захотелось смеяться и плакать – все одновременно. Оказывается, он еще жив!
«Ну, уничтожь меня своим презрением, скажи, звезда я или не звезда, ты любишь другого. Заставь почувствовать что-то – желание горы свернуть, но добиться тебя… Мне нужна эта драма».
- Маноло? Никак это ты?
- Я и тогда был Маноло… довольно известный Маноло… но что для тебя это значило? – он начал игру, с удовольствием втягиваясь в роль влюбленного. Это было приятно. И ново. «Да это же восхитительно!» - подумал Маноло и чуть было не рассмеялся вслух. Ему нравились все эти ощущения.
- Прекрати, - она улыбнулась с видом отличницы, для которой не существуют троечники. Такое выражение лица у красивых женщин всегда забавляло его и одновременно поднимало настроение – ему хотелось дурачиться, смешить их, производить впечатление… В школе его сравнивали с Арлекино. С годами он превратился в Пьеро. И с этим, уже не устраивающим его амплуа, надо было что-то делать. Сейчас перед ним Мальвина прежних лет – все такая же чистюля, для которой он – шут гороховый. Но ему нравилось быть шутом.
- Прошло столько лет, и я изменился. Ты, наверно, читала все эти статьи, интервью. Я теперь очень загадочный. И меня надо еще разгадать.
- Ты о чем? – она развеселилась. – Знаешь, я думала, ты зазнался, ну… так говорят, а ты – нет… молодец. У тебя здесь какие-то дела?
- Я похож на серьезного человека? – он поднял бровь.
- Ты – нет, и никогда ты не был похож, но…
Он прикоснулся к ее руке.
- Садись, отвезу пообедать. У меня есть идея.
«А что, ей это должно было очень польстить, - размышлял Маноло, глядя на холеные, но не изнеженные руки своей спутницы. – Кинозвезда всю жизнь тайно любил только ее и поэтому… на это можно все свалить, есть женщины, которые поверят». Муж не ценил Веронику, все знали о его похождениях, это ее задевало, но в то же время странным образом привязывало к нему. Она была из тех женщин, которые влюбляются в тех, кто демонстрирует им свое равнодушие. Но ей нужны были и поклонники – для того, чтобы питать свое тщеславие, и по возможности мстить, пытаться вызвать у того, кого любят, ревность.
- Я о тебе столько наслышана… что ты стал геем, можешь представить?
Он заставил себя изобразил безмятежную улыбку.
- И ты поверила?
- Но ведь все говорят… - Вероника смотрела на него немного смущенно, в то же время страшно заинтригованная. Она-то помнила, как он паясничал перед ней на тех съемках, все болтали: Маноло на тебя глаз положил. Тогда он был «подающим надежды», его уже многие знали, но до статуса признанной звезды ему было далеко. Интрижка с партнером по фильму – это банально, а вот роман с кинозвездой… Тем более сейчас, когда ей уже за сорок. Одна возможность таких отношений кружила голову. Вероника была здравомыслящей женщиной, она заставила себя выбросить это из головы.
- Бывает, конечно, всякое… я читала, как один парень стал геем, потому что девушка ему отказала…
Маноло молчал. Сейчас надо было взять знаменитую паузу Джулии Ламберт. Пусть размышляет в этом направлении. Он прежде не учитывал, что многим женщинам льстит возможность вернуть гея в традиционное русло, они чувствуют себя неотразимыми. И пусть Вероника почувствует. Он готов был сделать ей этот подарок.
- Знаешь, мне всегда казалось, что ты не тот, кто ради карьеры… роли… Ты такой эмоциональный, помнишь себя в молодости? Да и сейчас… А, может… - она запнулась, рука ее дрогнула. – Я приглашала тебя на свадьбу, а ты не пришел. На этом все и закончилось. Мы перестали общаться.
- Прийти на твою свадьбу! Ты думаешь, я бы мог?
Вероника порозовела. Ей это очень шло. Он откровенно любовался ею. «Верь в мою любовь, верь, есть в этом доля правды… большущая доля. Так сидел бы и глазел на тебя часами», - Маноло почувствовал, как к нему возвращается ощущение своего пола: он мужчина. Между ними еще и намека на отношения не возникло, но она пробудила в нем то, что не удавалось более утонченным, интеллигентным партнершам, которые смотрели на него преданными глазами, а ему было так скучно. Сейчас ему нужна была только она. «Чем черт не шутит… а, может, любовь столетия? Эх, удивился бы Рудолфу, который делал из меня английского лорда, а я… я так прост… я так в сущности прост…»
- А ты никогда не пытался… ну, позвонить мне или письмо написать?
- Письмо! – Маноло снова вошел в роль. – Я написал тебе тысячи писем, весь альбом исписал… и все выкинул. Стыдно было, что это найдут, заметят…
- Маноло!
Вероника была тронута до глубины души. Даже ее тщеславие отступило. Все-таки до чего же доверчивы женщины!
- Может, потанцуем? – Маноло вскочил, отодвинул свой стул и протянул ей руку. Он танцевал превосходно. Лучше, чем несколько скованная и не пластичная Вероника. Но ему и это в ней нравилось. «Нет, я точно влюблен», - посмеивался про себя он.
- Что-нибудь простенькое… а то увидят, что ты-то это умеешь, а я…
Они медленно покачивались в объятиях друг друга.
- Тоже мне, актриса, - добродушно подшутил он.
- Ну, я не большой талант… так… на подхвате. Все говорили: красотка! И этого было достаточно. Для кино.
- Да, я помню. Но меня ты сводила с ума. Красотка… я тогда думал: моя красотка… когда-нибудь она станет моей.
«А ведь действительно думал… и, похоже, действительно, станет», - понимал Маноло, чувствуя, как она с удовольствием слушает все, что он говорит и своей фантазией приукрашивает его одинокую жизнь, как все женщины. Она хочет уязвить Диогу, попасть в светскую хронику, удовлетворить свое любопытство… а я хочу себя прежнего. Того Маноло.
Она никогда бы в него не влюбилась, он попросту не в ее вкусе. Веронике нравились грубоватые харизматичные мужчины. Но уступить безнадежно влюбленному… в молодости ей бы это и в голову не пришло, а сейчас… Маноло снял номер в гостинице. У него были сомнения: не прибегнуть ли к средствам, которые продают сейчас в каждой аптеке? А вдруг у него не получится? Он опасался фиаско. Ведь и такое бывало. Но нет… все прошло «как по маслу». Не эйфория, но подлинное наслаждение. Столько лет он не знал, что это такое.
«Мы похожи», - с долей грусти думал Маноло о Веронике. Его тоже привлекают те, кто недоступен. Но это же так типично… обычно… нормально, в конце-то концов! Он не нуждался сейчас в ее взаимности, пусть будет холодной, это только усиливало его желание. Такой она ему и была нужна.
«Я мужчина… - шептал он, глядя на дремлющую Веронику. – О, Господи… ведь это так». Наконец-то. Свершилось.
«Из дневника Маноло»
«Моя лучшая роль»
5 сентября, Рим
«Эти дни я запомню, запишу, чтобы продлить наслаждение. Песнь песней. Любовь безответная, страстная – я ей наполняюсь, играю ее с упоением. Хотя какая-то часть меня ликует, смеется и потешается над всем происходящим. Такая уж ли безнадежная? Не знаю, мне настолько нравится это состояние, что я не хочу ничего менять. Буду длить свою «драму» сколько смогу.
Меня это так захватило, что боюсь к пятидесяти годам сделаться бабником и стать посмешищем. Ну и что? Пусть смеются. Боюсь слова «счастье» и никогда его не произношу, но сейчас… скажу так: я доволен. Люблю ее глаза, щеки, руки и губы, шею… особенно мне понравилось щекотать ее спящую.
- Ты врешь мне все, скверный мальчишка, - бранит меня Вероника. – Какой там гей, разочарованный странник… ты голову мне морочишь. И всем вокруг. Тоже мне – все эти годы ты избегал женщин. И думаешь, я поверю?
- Так тебе нравится быть со мной… поверить не могу, Вероника, ты хочешь сказать… - я потупился, изобразив крайнее смущение влюбленного.
- Ну… нам было неплохо. Конечно, с моим Диогу никто не сравнится, и ты это знаешь… ну… я говорила, но ты – очень даже…
Похоже, что она хочет подбодрить меня. Трогательно. Порой я вообще не вижу в ней недостатков. Меня все устраивает. Стоило невероятных усилий над собой решиться на этот спектакль, но он может произвести фурор в моей голове. И почему я боялся, что женщина заподозрит… многим нравится «возвращать» мужчин на путь истинный, им же это безумно льстит. Я ожидал услышать презрительный смех, но… а так ли уж страшно даже это?
Ох уж все эти человеческие страхи…
Я представил, как Вероника увидит меня с Рудолфу, скривит свои хорошенькие губки и процедит: «Вот жалкий педик. А еще увивался за мной…» Мне казалось, что это конец света. После такого остается только застрелиться. Где было мое чувство юмора?
Перед моими глазами такая картина: я вскакиваю с постели, хватаю ее в охапку, несу в другую комнату, она кричит, сопротивляется, но это только для вида, на самом же деле… Эта фантазия стала доставлять мне удовольствие. Я вижу во сне, как она отдается мне спящая, не вполне понимая, что происходит. Наяву я не решился бы, но ее бессознательная покорность сводит меня с ума.
И все же я думаю, что моногамен. Ведь ни одна за все эти годы не вызвала даже подобия тех же чувств. Пусть даже они не так глубоки, как думает эта бедняжка.
Я помнил только ее.
17 сентября
О нас пишут в бразильской прессе, мы стали главными героями светской хроники. Вероника сбежала от мужа со мной в Италию. Я прервал репетиции. Ну и фортель мы выкинули!
Режиссер мне прислал СМС-сообщение: «Не волнуйся, это лучшая реклама будущему спектаклю. Партнерша твоя спокойна». Спокойна… да-да… не хочу сейчас о ней думать.
- Представляешь, Диогу небось рвет и мечет! Он мне уже дважды звонил, грозился приехать сюда.
- Но ты ведь довольна?
Она ухмыльнулась.
- Еще бы. Шикарная месть. О нас с тобой надо бы снять сериал – получится то, что надо. И – да, Маноло… даже если ты не так уж влюблен в меня, как говоришь… Как насчет интервью? Ведь теперь ничего не скроешь.
Ее расчетливость меня позабавила.
- Вероника, ты хочешь сказать, что не веришь… - мой голос дрогнул, я застыл на месте. Нет, только не это, я не плохой актер!
- Я… верю, - она вдруг стала серьезной. – Понимаю, ты любишь дурачиться, так многие скрывают свои чувства за шутливой маской… может быть, только я понимаю тебя.
Это уже реплика из сериала. Впрочем, бедняжка не подозревает, что говорит штампами. Но в ней мило и это.
- Об этом трудно говорить прямо… ты представляешь, что для меня значит делиться с писаками самым сокровенным?
- Но… ты же должен дать им какие-то объяснения, - она говорила тихо, но тон ее был настойчив. Я решил проявить великодушие. А почему бы и нет? Нам это обоим на пользу.
- Я сделаю это ради тебя. Ты достойна лучших ролей. Хотя сама и не веришь в это.
Она смутилась… или сделала вид.
- Ну, что ты… знаю, меня снимали в кино, потому что считали: камера меня любит. Но красота же не вечна.
- И ты это говоришь?! – я попытался изобразить возмущение влюбленного. – Впрочем, я понимаю, этот тип… твой Диогу… он сделал все, чтобы ты потеряла веру в себя. Он тебя недостоин. И даже не понимает этого.
Вероника зарделась.
- Я хочу доказать ему, что я стою чего-то… ведь ты увидел во мне не только внешность…
- Нет-нет… конечно же, нет.
И это чистая правда. Я встречал женщин красивее Вероники. Но они меня не возбуждали.
Пусть на нее обратят внимание режиссеры, продюсеры. В рекламе снимется, что-нибудь заработает. А почему бы и нет? Мне нужна эта «любовная драма», теперь слово «страсть» для меня не пустой звук. Раньше я считал, что это напыщенное слово, лишенное подлинного смысла… а оказалось: это не так.
Я ей за многое благодарен. Возможно, за все.
И разве так уж я вру?
24 сентября
Брожу по городу. Наслаждаюсь своей тоской. Думаю о ней. Слушаю песни о любви и представляю себе ее. Мне нравится роль отвергнутого. Нравится роль победителя. Я играю и то, и другое.
Я как все, я нормален! И мне хочется о своей обретенной «нормальности» рассказать. И стать понятным и близким всем. Каждому.
Все мечтают, страдают, любуются… я это делаю. И с такой радостью! Вот он – Маноло, которого жизнь лишила любви. Конечно, в той мере, в какой он вообще на нее способен.
- Ты любишь себя и работу, - твердил мне Гильерме все эти годы.
Но есть нюанс… а что такое – «себя»? Похоже, одна Инес меня поняла. Я это прочел в ее глазах, когда мы прощались. Но мне сейчас ни к чему слишком хорошее «понимание» некого духовного двойника, которым редкие женщины вроде нее могут стать, пускай будет игра. С простым человеком. Здоровая. И безобидная.
15 октября
Пора возвращаться. Все и так уже затянулось. Не хочу пресытиться ею, а все к этому идет… Да, долгие годы я был лишен элементарного… но настолько ли это было для меня важным, если я с легкостью перечеркнул тогда самую возможность чего-то подобного? Тогда я думал, что – нет.
Я утратил важнейшую часть себя. Замуровал ее в склепе. Мне надо было выпустить ее на волю. Понять, наконец, всю ценность своей натуры. Всех ее граней. Мне нужно все, что есть во мне. Теперь я обрел и это.
Инес мне приснилась. Офелия с венками цветов скрывается под водой, я бросаюсь за ней и вдруг вижу… лицо под водой. Оно меняется. Глаза открылись, они тверды и суровы. Да в ней железная воля. В этой потерянной хрупкой… Плоть слабая, но не дух. Во сне она меня буквально загипнотизировала. Смотрела как строгая мать. И ни слова упрека. Еще немного и не оробеет. Ударит. Я вдруг отшатнулся.
Вскочил. Подошел к зеркалу и увидел себя – растерянного, как когда-то в детстве, если мать на меня сердилась за что-то, а я ей не мог всего рассказать.
Инес… Ее лицо как икона. Средневековая отрешенность и ясность. Твердыня внутри. Как же я раньше-то не замечал?»
«Теперь будет все хорошо», - снова и снова шептал ей внутренний голос. Инес видела в новостях счастливое лицо Маноло, Веронику, все только о них и говорили. Она не желала думать о том, что на самом деле происходит. Если и шевельнулось в глубине души что-то, похожее на ревность, то это был легкий укол женского тщеславия, а оно от природы у нее крохотное.
Ей стало как будто легче дышать, она освобождалась от этой скопившейся горечи Маноло, которую ощущала так, будто она экстрасенс, и ей дано целиком и полностью наполняться болью другого, изломанного, искалеченного существа. По чьей вине? Кто же знает?
Ясно одно – ему недостаточно любви одного человека, мужчины или женщины… он из тех, кто ищет любовь человечества. Ему нужны миллионы и миллиарды. Признание. Слава. Он не был счастлив без женщины или женщин вообще, но без восторга толпы… разве устроило его бы такое существование? Ни одна Вероника ему бы этого не заменила и даже частично бы не компенсировала, как он тогда и сам понимал (верно или нет он судил о себе, другой вопрос). И он шел на все ради аплодисментов. Как бы там ни было, ими он наслаждался и упивался. Это и помогало переносить тягостную связь со своим покровителем.
Годы шли, и от этого удовольствия можно тоже устать. Все приелось. Уже не хотелось волновать зрителей. И питаться их обожанием. Критики, которые «носили его на руках», стали поругивать. Но ему все это было уже безразлично. И захотелось другого. Того, чего он был лишен.
Что ж, все это закономерно. Инес поняла: сейчас надо расслабиться и подумать о себе. Она не будет переживать, да и незачем. Ведь Маноло вышел из кризиса, вернулся к жизни, поверил в себя. Она по-прежнему не представляла себе картину благополучной размеренной жизни с хорошим мужем, ее воображение питалось картинами героического самоотречения и страданий. Именно такой ей казалась любовь – трагической, безысходной. Она часами могла слушать грустные песни, испытывала удовольствие от состояния безнадежности. Это была ее стихия. Но душа ее после перенесенных испытаний нуждалась в защите от порывов воображения. Ее надо было беречь и хранить. Чудо, что она вообще выстояла. И отстроила себя заново.
Инес гуляла по улицам, сидела в скверах и размышляла о том, что если она и актриса, то у нее уж слишком «ретро-типаж». Старые черно-белые фильмы, лица с тонкими чертами, мода на херувимов. Она была несовременной. Молодежь на такие образы не откликалась. Конечно, современность и примитивизм, вульгарность – это не синонимы, но Инес никак не гармонировала с молодежной средой. В одной из картин у нее была роль девушки, в которую влюбился старик, и она ответила ему взаимностью. Она напоминала актрис, которые были в моде во времена его молодости. А особенно – любимую Вивьен Ли. Ее загримировали так, что она была похожа на Майру из фильма «Мост Ватерлоо».
Это была трогательная история платонической любви студентки и пожилого профессора. Такие героини у нее получались. Но неужели в ней можно увидеть только такой объект – для фантазий неисправимого романтика преклонных годов?
Может, ей найти возвышенного старичка? Видимо, это самый подходящий для нее вариант. Нервы не будет трепать, у него на это сил уже нет. Инес стало смешно. Она вспомнила свои увлечения, желание совершить подвиг и стать для кого-то сиделкой, духовной опорой… Таким самое место в монастыре. Какая уж там бурная страсть! Разве девушки, женщины, подобные ей могут вызвать такие эмоции у еще не старых мужчин?
Она никогда не испытывала физического влечения. Если и ложилась в постель с мужчиной, то ради любопытства, желания понять, что это такое. И ей было настолько неприятно, что продолжать эти отношения не хотелось. Она замыкалась в себе, не отвечала на звонки кавалеров. Первые неудачные сексуальные контакты не всех выбивают из колеи настолько, что они хотят отказаться от интимной жизни вообще. Но Инес себя чувствовала ужасно. Мужчины ей представлялись грубыми бесчувственными скотами. Она была рада, если они относились к ней безразлично, провожая взглядами других девушек. И если это хоть сколько-нибудь ее задевало до того, как она решилась на физическую близость, то после нескольких таких экспериментов Инес решила, что не создана для секса вообще. Не та у нее конституция, не тот темперамент, здоровье не то.
«Почему одним это – главное удовольствие в жизни, а мне – как казнь?» - думала она. Действительно ли она способна только на романтическую любовь, а другой боится? Может быть, она просто фригидна? Об этом сейчас только и разговоров. И надо ли ей попробовать все-таки испытать те самые физиологические ощущения, о которых все пишут и говорят? Есть ли в этом какой-нибудь смысл?
Дикая боль, кровотечение, спазмы… вот что она испытывала… и отвращение от слюнявых прикосновений. От поцелуев же ее просто тошнило. Что в этом находят? Раньше она смотрела на экранные поцелуи как на красивые картинки, оказалось, что это довольно-таки неприятно.
Она была из тех, кто «не дружит» с собственным телом, не чувствует его, не понимает, что ему нужно. Типично для людей с доминированием духовно-мыслительной составляющей. И это стало причиной для тяжелейшей депрессии, о чем она не говорила.
«Мне надо что-то делать с собой… искать пути выхода», - понимала Инес. Но что для этого нужно? Присцилле очень нравился один молодой человек, который предпринимал робкие попытки ухаживать за Инес. Его звали Эдуарду, он был юристом. С таким, как он, ей было не просто. Скромные девушки привыкают к тому, что мужчина проявляет инициативу, но Эдуарду настолько стеснялся… казалось, Инес менее застенчива, чем он. «А, может, попробовать… что из этого выйдет?» Он ей нравился как друг, но Инес не испытывала к нему даже легкой влюбленности. Но он уж точно не будет грубым. Хотя неловким неопытным неуклюжим – скорее всего.
Если она бы ответила взаимностью на то, что он считал своей любовью, в кого бы они превратились? В трогательную пару единомышленников? Но всегда ли серьезные самоуглубленные интеллектуалы – единомышленники? Эдуарду писал хорошие стихи, критики его хвалили. В нем не было никаких недостатков. Разве что напыщенность, склонность к мрачному псевдоромантическому позерству.
Он настолько боялся женщин вообще, что решил: Инес – самый подходящий вариант. В ней не было даже намека на развязность, самонадеянность. А это внушало ему страх. Хотя на самом деле его тайно тянуло к самоуверенным девушкам, как многих робких парней. Они влюбляются в свою полную противоположность, но выбирают тихоню – ту, кого не боятся. Инес это чувствовала. Но, поскольку и он ей был безразличен как мужчина, делала вид, что верит ему.
- Он безобиден. Он ничего плохого не сделает. Будет с тебя пылинки сдувать, - твердила Присцилла, которая мечтала об этом браке для дочери. Эдуарду был идеалом зятя для самой привередливой тещи.
Мать понимала: не с натурой ее дочери искать испытаний и приключений, ее нужно оберегать от разрушений жестокого мира. Инес теперь умудрена горьким опытом разочарований в людях, которые казались ей интересными. Присцилла надеялась, что она образумится.
- Маноло – темная лошадка… Я, ты, Вероника… тоже мне гей! Да он Дон Жуан!
- Ладно, мама, - Инес прятала улыбку. Она видела, что мать довольна его отъездом, пусть даже временным. Присцилла боялась очередной несчастливой влюбленности дочери, но ее опасения были напрасны. Во всяком случае, если Инес и мечтала о чем-то, то не о том, о чем грезили бы другие на ее месте. Мать этого не понимала. Она хотела сама помочь Маноло, «спасти» его, вылечить… но у другой это получилось гораздо лучше. Как раз в той области человеческих отношений, в которой Инес была совершенно бессильна. И она тяжело переживала свою, как ей казалось, неполноценность. Но, может быть, ей удастся помочь Эдуарду преодолеть свою боязнь женщин? И это поможет исцелить ее собственный страх?
Врач, помоги себе сам. Иначе на что ты годишься?
- Ты всегда говорила, я слишком серьезный, - он мило улыбался, сидя в кафе напротив Инес.
- Временами, мне и правда, кажется, что даже я – само легкомыслие по сравнению с тобой. Такая зануда, как я! Подумать только…
Он пытался шутить, но получалось это тяжеловесно. Эдуарду все воспринимал слишком близко к сердцу, у него любая неприятность превращалась в мировую драму. Инес это понимала и жалела его. Она привыкла к нему, привязалась. Она решила для себя: если из их сближения выйдет хоть что-то стоящее, можно и выйти за него замуж. Хватит искать в жизни то, чего нет, - человека, который якобы предназначен тебе небесами. Красивая сказка. Но некоторые люди ей одержимы, хотят в нее верить, несмотря ни на что. В какой-то момент многие приходят к мысли, что лучше синица в руке.
В машине он попросил разрешения ее поцеловать. Она застыла на месте. Вот… сейчас придется это терпеть, его язык коснется ее языка… если верить романам о любви, это райское наслаждение, а ей становится дурно. Инес повернулась к нему. Она изобразила нежную улыбку. Эдуарду и сам уже начинал верить в то, что влюблен в эту девушку, она так напоминала героиню романа. Их губы встретились, Инес сделала все, чтобы он не почувствовал ее нежелания. Она видела, настроение у него поднялось. Ему это понравилось, а ей… да нет, это не было так уж противно, похоже, что она сможет терпеть. Инес вообще была терпелива. Она – из тех женщин, кто из деликатности может всю жизнь делать вид, что им нравится близость с мужем, и те ничего не заподозрят. И они даже не будут считать это жертвой, думать, что так и надо вести себя.
Эдуарду нельзя было обижать. Эта рана у него может и не зажить. Пусть думает: все хорошо. И не сомневается. Он довольно-таки симпатичен, но слишком уж раним для мужчины. Если о ней говорят «не от мира сего», как назвать такого, как он?
- Я боюсь, у меня не получится, - честно признался он.
Она погладила его по щеке.
- Со всеми бывает. Да не относись ко всему так серьезно!
Инес знала, кто нравится ему куда больше, чем она сама. Алисия, ее приятельница. Но подступиться к той – вызывающе красивой опытной в отношениях с разными мужчинами брюнетке? Эдуарду готов был целую вечность тайно любоваться ею, но сделать шаг навстречу… тогда как скромная покладистая Инес не пугала. С кем же тогда?.. К проститутке пойти он отказывался, считая это аморальным. Если что и раздражало в нем Инес, так это высокопарное морализаторство.
Она понимала, что Присцилла идеализирует Эдуарду, верит в его высокие чувства к ее дочери… но даже если он и не вполне искренен, дав ей слово, сдержит его, будет верным и преданным, в этом Инес не сомневалась.
- Понимаешь, такие девушки, как ты вызывают уважение… а когда слишком уважаешь, то…
- Да. Это может мешать. Я вот тоже тебя уважаю, поэтому и не могу… - она хихикнула. В глазах возникли озорные искорки. Эдуарду улыбнулся. В такие минуты его к ней тянуло. В Инес иногда появлялся огонек, которого недоставало ему самому. Но она редко бывала такой. И сейчас ему захотелось дойти до конца, изменить их отношения, которые давно уже не развивались и могли бы так и застрять на одной точке.
Он с удивлением обнаружил, что она не стесняется своей наготы. Страх физической боли, дискомфорта при половом акте – об этом она никому, кроме матери, не говорила. Старалась терпеть и не подавать вида. Мужчины так легко принимают стоны или крики за проявление восхищения ими как любовниками. Инес считала: пусть остаются при таком заблуждении, раз оно им льстит. Если у нее и вырывался наружу крик боли, она старалась сдержать его, чтобы он остался хотя бы беззвучным. Они могли видеть только гримасу на ее лице.
Эдуарду послушно делал все, о чем читал в книгах: как надо прикасаться к женскому телу. Инес понимала это и старалась сдержать невольный смех. Ведь когда-то он должен был перейти от теории к практике? Ей не были неприятны его прикосновения, она даже почувствовала что-то, похожее на возбуждение. «Это неплохой знак», - мысль вихрем пронеслась в ее голове. Он не торопился, и ее тело расслабилось. Проникновение внутрь – несколько неуклюжее – обычно было для нее пыткой, которую нужно было вытерпеть. Но на этот раз боль была не такой сильной.
Он ликовал. Эдуарду вздохнул с невероятным облегчением и стал разговорчив.
- Знаешь, я так долго ждал, потому что хотел, чтобы все происходило по любви… по крайней мере… с той, к кому я отношусь серьезно…
- Эдуарду… неужели ты способен на несерьезное отношение? Я не верю!
- Инес… - он смотрел на нее доверчивыми глазами. – Это действительно очень сильное ощущение… только так коротко… раз и все… конечно, это потому, что у меня нет опыта…
- Да, да, ты прав.
- Но на самом деле… ты не думала о том, что не так уж и важен этот секс… ну… о нем слишком много говорят и пишут, вот люди и начинают бояться, а вдруг окажутся не на высоте, хотя…
- Ты хочешь сказать, в отношениях это – не главное?
- Я ожидал большего. Мне было хорошо, но… неужели это бывает настолько, что люди теряют голову, ломают жизнь… из-за этого?
- Я не знаю.
Инес думала о том, что всегда рассуждала именно так: значение секса преувеличено. Они могли бы поладить. И даже достичь чего-то большего в постели. И Эдуарду поверил бы в себя как в привлекательного мужчину. Она легко дала бы ему эту веру.
Но кто ей даст веру в себя?..
- «А признайся, сколько раз ты изменяла мне в моем отсутствии?» - Инес, прислонившаяся к перилам лестницы театра и задумавшаяся, глядя на развернутую газету, обомлела. Перед ней неожиданно возник Маноло – да еще с цитатой из «Каменного гостя» Пушкина. Нахальный, веселый, дерзкий.
- «А ты, повеса?» – подала она реплику Лауры в ответ на замечание дона Гуана. Он засмеялся.
- Да уж, на эту роль я бы тебя не взял. Ты скорей дона Анна. Текст ты читаешь с выражением, но как школьница. Зато понимаешь, о чем говоришь, а это уже немало.
- Почему дон Гуан, почему ты…
- Наслышан тут о твоих приключениях…
- О моих… - она поперхнулась.
- Вас видели и в кафе и около театра. Он подвозил тебя на машине. Говорят, предложение собирается сделать или уже… Меня не было чуть больше месяца… и что?
- Маноло, ты устраиваешь мне сцену ревности?
Он подмигнул ей.
- Это игра.
Она шутливо ударила его свернутой газетой.
- Эдуарду… он просто мой друг… а даже если и нет, то тебе-то что? Как Вероника?
- Вернулась к супругу.
- Надолго?
- Хм… похоже, тебе все равно.
Он почувствовал себя задетым. Да, конечно, дурачиться можно, но… Маноло хотелось, чтобы Инес хотя бы немного выказала свое недовольство. В начале знакомства он решил, что она такая же, как многие его романтичные поклонницы, которые будут страдать и скрывать свои чувства, терпя от него что угодно, надеясь, что их милосердие растопит его сердце, но это был путь в тупик. Бедняжки не знали, что такому человеку, как он, нужно давать сдачи. И впервые почувствовав, что Инес это может, Маноло начал серьезно думать о ней. Ему не нужны были мягкотелые размазни. Он искал стержень, хотя и не отдавал себе в этом ясного отчета. Инес при кажущейся хрупкости цветка – не вьюнок, который нежно обвивает чужой ствол, она – дерево.
- Что сказала Присцилла? – продолжил он беззаботным тоном.
- Что ты – дон Жуан… ну, Гуан, если хочешь.
- «Что если б Дон Гуана вы встретили?» – спросил Маноло, входя в образ. Инес мгновенно вспомнила реплики доны Анны, роль которой он ей отвел.
- «Тогда бы я злодею кинжал вонзила в сердце», - произнесла она медленно.
- «Дона Анна, Где твой кинжал? вот грудь моя», - ответил он с покорностью и бесстрашием дона Гуана.
- «Диего! Что вы?» - она изобразила испуг влюбленной женщины, которую очаровал Диего.
- «Я не Диего, я Гуан», - произнес Маноло настойчиво, глядя на нее в упор. Инес смутилась, но продолжила его игру.
- «О боже! нет, не может быть, не верю».
- «Я Дон Гуан».
- «Не правда».
- «Я убил супруга твоего; и не жалею о том — и нет раскаянья во мне».
- «Что слышу я? Нет, нет, не может быть», - Инес изобразила испуганный шепот доны Анны.
- «Я Дон Гуан и я тебя люблю».
Он молчал. Инес разглядывала его лицо – так изменившееся за время отсутствия. Да, теперь он мог бы сыграть эту роль. «Я Дон Гуан и я тебя люблю».
- Что он нашел в ней? Испуганная курица, не то, что Лаура…
- Наверное, он умел видеть… разглядеть что-то в каждой… ему это было дано. Он умел любить. Да, всех и каждую, можно так сказать, но…
- Понимаю. Ты тоже нас всех теперь любишь? Вероника – Лаура, я – Анна…
- Нет-нет, - он взял ее за руку. – Инес, я хочу поиграть. Для меня это – выход. Попробуешь? Без советов и нравоучений. Без назиданий, как правильно, а как не правильно жить, о пути к богу, раскаянию… ну и прочем.
- В любовь со мной?
- Да, но ты не Вероника. Тебе не нужна лесть, комплименты… это не путь к твоему сердцу, я давно уже понял. И все, кто пытается изобразить галантность, обречены на провал. Видишь, не так уж и плохо я тебя изучил. Тебе скучна такая игра, от которой без ума многие женщины и мужчины. Так, может быть, подойдет другая, ее придумаем мы с тобой… вместе.
- Ты говорил мне об Эдуарду…
- Я видел его… Пьеро. Как и ты. Будете вытирать слезы друг друга? – Маноло изобразил мученическое выражение лица и выдавил из себя замогильным голосом: «Я страдаю». Инес засмеялась, закрыв лицо руками. Он обнял ее. Она не сопротивлялась. – Два Пьеро – это не пара, разве что для комедии масок. Ну не тебе же играть роль Арлекино.
«Из дневника Маноло»
24 октября
Она совершенно не верит в себя, и чем больше ей говорят красивых слов, тем хуже у нее на душе. Вот я и помалкиваю. Не стараюсь подбодрить. Комплименты вызывают лишь горькую иронию.
- Тебе меня жалко, ты думаешь: она такая никчемная, ее не надо обижать, пусть думает, что у нее хорошо получается, у бедняжки…
- Инес…
- Не надо меня щадить. Я так устала от матери, которая с меня пылинки сдувала, считая ни на что не способной…
- Она так никогда не считала.
- Любовь-жалость меня убивает. И если ты, как она…
О, вот тут я хорошо ее понял. Ничего нельзя построить на сострадании. Больше всего я боялся, что она меня именно так полюбит и будет думать: несчастный… А мне хотелось вызвать ее здоровую злость.
Да проходимец я, а не «несчастный». Не она меня, я ее должен «спасти», вытащить из этого омута собственных мыслей, сомнений во всем, встряхнуть хорошенько. Ей это нужно.
Мои ли душа и тело нуждаются в исцелении? В возрождении? В вере?
А, может быть, я стану лекарем? Чем черт не шутит. Впервые в жизни мне захотелось им стать. Но ей – ни слова. Пусть уж я буду «несчастный». В последние годы ко мне и так будто приклеилась эта «фирменная» страдальческая маска.
- Ты сама… ты жалеешь меня настолько, что думаешь: ну не его же к кому-нибудь ревновать?
- Ревнуют тогда, когда любят.
Она вызывающе на меня посмотрела. Мне это понравилось. Ледяные глаза. Молодчина!
- Так ты не любишь?
- Не знаю.
30 октября
Ловлю себя на том, что мне не нравится, как на нее смотрят режиссер и этот тюфяк Эдуарду. Такие умильные физиономии. А она вообще замечает?
- Тебе показалось, Маноло, - Инес даже не улыбнулась. Другие бы женщины на ее месте расцвели, польщенные, но она и мысли не допускает, что все это правда.
- Вот дурочка.
- Чего ты от меня хочешь? Я уже рассказала тебе все о нас с Эдуарду… хотя, наверно, не стоило. Ты разве не понял?
- Инес, ты это внушила себе. Мужчины не занимаются благотворительностью, они не ложатся в постель с теми, к кому их не тянет.
- Ну, может, и тянет немного, но…
- Другая бы на твоем месте преподнесла все это совершенно иначе. Может быть, дело в твоем видении ситуации.
- Тебе все это так важно? – вид у нее был усталый и безразличный.
- Наверное, да… я таких, как ты, еще не встречал. Не знаю, любовь ли это. Но так последовательно и беспощадно иссушать собственную душу и уничтожать свое самолюбие…
- Тщеславие – это хорошее качество? Ты как считаешь?
- Оно в человеке должно быть… в разумных пределах. Ты решила в себе его вытоптать. С маниакальностью религиозного фанатика.
- Я…
- Ты себя заводишь в тупик. Загоняешь в угол.
Она ничего специально не делает. У нее нет внутренних установок. Просто так получается. Само собой. Такова ее природа. Надо остановить это саморазрушение. И сделать это нужно вовремя.
Я-то живучей буду. Лукавей. Найду лазейки, чтобы польстить себе, а, что бы там ни говорили святые и мистики, человек этим живет и дышит.
Вот и оказалось: ей нечем… Ей совершенно нечем. Инес лишила себя всего.
Она даже не смотрится в зеркало.
4 ноября
Наша первая близость. Напрасно мы оба боялись…
Наверное, хулиганам нравятся примерные девочки, а я был озорником. Смотрю на нее и вспоминаю все это – невинные шалости детских лет, все, что было «до» Рудолфу. Вероника вернула мне кое-что важное. Инес…
Со словами не просто.
Найду их потом.
5 ноября
Думал, возникнет неловкость, мы станет стесняться друг друга, но нет… как будто живем вместе тысячу лет.
- Если что-то тебе не понравится, так и скажи и не вздумай отмалчиваться из вежливости… или из каких ты там соображений гуманности вздумаешь удержаться от жалоб.
- Маноло, ты говоришь, как будто заранее репетировал. А еще говорят, окончил обычную школу.
Та еще язва. Я в молодости переживал, что мое простое происхождение будет заметно. Но с тех пор прошло тридцать лет. Я столько читал и писал, что…
- Конечно, не все росли как принцессы с лучшими учителями. А, может, я для тебя простоват?
Она нахмурилась. Я подошел к ней и взъерошил ее распущенные волосы. Сколько бы я ни смеялся над ее сходством с русалочкой из сказки Андерсена, мне доставляет удовольствие смотреть на нее в такие минуты.
- Мне показалось вчера, ты был чересчур осторожен. Как будто я растаю в воздухе, если…
- Неженка.
- Перестань! – она запустила в меня подушкой.
Нет, я все правильно сделал. Ей нужна энергетическая подпитка, я для нее – как витамин. Без моих шуток, насмешек она как сдувшийся шарик. И я наполняю ее воздухом. Чтобы взлетела.
Без меня она никнет, гаснет.
У нее нет силы матери. Но есть своя собственная.
То, чего она не понимает. Это упрямое несгибаемое желание сопротивляться. Не падать духом на самое дно человеческой пропасти. Тогда, когда дно это у таких, как она, – так уж распорядилась природа! – совсем-совсем близко.
11 ноября
- Что значит – любовь? Один человек существует в твоем воображении, это образ, который тебя интригует, с ним нравится мысленно играть, вступать в диалог, проживать часть жизни… А другой человек – это реальное существо из плоти и крови. И еще неизвестно, насколько этот другой, настоящий, придется тебе по душе, - призналась Инес. – Я боялась, придуманный мной Маноло окажется интереснее настоящего. Со мной всегда так.
- Что ты сейчас думаешь?
- В тебя можно влюбиться. Без шуток, - она ничуть не стеснялась, похоже, я полностью вылечил ее от робости. - Но ты… что чувствуешь ты?
- Я действительно нужен. И не придуманный некто. А я. Таким, какой есть. И конкретному человеку.
14 ноября
Кто-то берет, кто-то дает… чего больше в отношениях двух людей, чего меньше? Инес впервые в жизни думает, что она только берет. Кажется себе эгоисткой. Появляется чувство вины. Все вполне прогнозируемо.
- С тобой становится скучно. Воспитание эгоизма – вот что нам нужно… вернее, тебе. Вздорность, мелочность, капризы, упреки… когда услышу хотя бы один, поверю, что ты на что-то годишься.
Кажется, я лучший врач на свете. Она расцвела.
Присцилла скоро заметит. Она напрасно так обо мне думала.
19 ноября
Играет она средненько, но добротно. Есть в труппе актрисы моложе, на чей-то вкус, может быть, и красивее… Что мне до этого? Больше всего я боюсь: ее кто-то отнимет. Приглядится к ней хорошенько, заметит еще что-нибудь из того, что ускользнуло от моего внимания и…
Сегодня проснулся в слезах. Снилась мама.
- Сынок, мы тебя потеряли.
Инес долго и подробно допрашивала меня о состоянии матери. Я не хотел говорить, но она не успокоилась, пока не вытрясла из меня все детали.
- Пойдешь к ней вместе со мной.
- А если я откажусь?
- Я сама к ней поеду. Какая теперь разница, кто виноват – Рудолфу, отец, твоя мать или ты… ты ведешь себя так, будто их жизнь закончилась. Постарайся им что-нибудь объяснить… так, чтобы они эту правду вынесли и не корили себя понапрасну. Теперь-то что!
- Ты предлагаешь врать?
- Нет, дозировать информацию. Но не прекращать общение с ними, не шарахаться от них как от чумы, они слабые люди, но это – семья.
- Уж какую бог дал, - поддразнил я ее.
- Все верно, - серьезно сказала она.
Боюсь думать о том, что она мне нужна. Я представил себе: а что если… Нет, конечно, она не уйдет вот так. Всю жизнь я боюсь, что мне станет кто-то действительно нужен.
В молодости это бы помешало карьере. Сейчас-то что?
Но боюсь…
Я боюсь. Я боюсь.
Повторяю как заведенный, но легче мне не становится.
Влюбиться в эту принцессу на горошине?
Смешнее всего, что я ведь могу… И она уже закапризничала. А, может быть, поняла? Почувствовала мою уязвимость?
А с ней – как-то совершенно незаметно для самого себя – я таки стал уязвим».
Инес и Маноло репетировали свои роли по памяти. Им понравилось гулять в парке, расположенном рядом с домом Маноло, и обмениваться репликами.
- Хочешь, я прочитаю тебе свое любимое стихотворение? – предложила она. - Нет, не самое любимое, но…
- Нам не стоит сейчас отвлекаться от Шекспира. Скоро генеральная репетиция.
- Я понимаю. Но это быстро. Скажешь, я хорошо читаю или будешь критиковать?
- Давай, - согласился Маноло, остановившись и глядя на нее с комической важностью. Инес с трудом сдержала смех. Она сделала над собой усилие и начала читать – спокойно, размеренно:
«Быть знаменитым некрасиво.
Не это подымает ввысь.
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись.
Цель творчества - самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Позорно, ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех.
Но надо жить без самозванства,
Так жить, чтобы в конце концов
Привлечь к себе любовь пространства,
Услышать будущего зов.
И надо оставлять пробелы
В судьбе, а не среди бумаг,
Места и главы жизни целой
Отчеркивая на полях.
И окунаться в неизвестность,
И прятать в ней свои шаги,
Как прячется в тумане местность,
Когда в ней не видать ни зги.
Другие по живому следу
Пройдут твой путь за пядью пядь,
Но пораженья от победы
Ты сам не должен отличать.
И должен ни единой долькой
Не отступаться от лица,
Но быть живым, живым и только,
Живым и только до конца».
- Пастернак?
- Да. Ну, как тебе?
- Ты не случайно любишь именно это… и почему сейчас вдруг прочла? А этот финал: «живым и только до конца»… ассоциации те еще.
- Но почему? – удивилась Инес.
- Видишь ли, в романах такие женщины, как ты, долго и красиво умирают, потому что авторы не знают, что с ними делать. Это эффектно – молодость, черные круги под глазами, трагическая ранняя смерть… Они говорят напоследок: «Обещай мне, что ты будешь счастлив, любимый». Он сдерживает рыдания. И обещает. Но говорит, что такого ангела больше не встретит. «Нет, что ты, - возражает она с кротостью во взоре. – Нас, ангелов много. Я уже вижу того, другого, который летит мне на смену».
Инес расхохоталась.
- Я так плохо выгляжу? Видел бы ты меня год назад.
Маноло прижал ее к себе.
- Признайся честно, ты была одержима славой? Желанием стать популярной?
Она задумалась.
- Наверное, в этом все дело. Пастернак прав. Но есть люди, которые заслуживают этого… как ты, например. А я… вид у меня такой скромный, но это обманчиво… я хочу стать известной… на самом-то деле очень хочу. И боюсь того, что я этого не заслуживаю. «Позорно, ничего не знача…» Как в стихотворении. Ты сам говоришь, я не настоящий талант. Но хочу что-то значить сама по себе. И знаю, меня раскрутить могут. Выигрышные роли – умирающих ангелов, вот как ты сейчас изобразил… мне предлагают это. Публика может меня полюбить.
- А ты этого хочешь? Даже если будешь считать себя не актрисой?
- Скажу тебе как на духу… я хочу. Я поняла, что хочу, несмотря ни на что. Это плохо?
Он увидел в ее лице страстную решимость, впервые за все время их знакомства ее глаза так расширились и засверкали.
- Ты винишь себя за это желание, - понял Маноло. – Тебе нужно мое осуждение?
- Может быть, да. Я всегда была в тени матери, теперь оказалась в тени Маноло.
- Тебе будет уютно в этой тени, обещаю. Люби мою тень, - он поцеловал ее в губы. – Инес, публика, журналисты – это испытание не для тебя. Все это не с твоей нервной системой. Выбирай счастливую беззвестность.
- Ты прежде давал мне другие советы.
- Тогда я за тебя не боялся.
Инес отстранилась.
- Я думала, что узнаю правду о самой себе… ты мне поможешь понять, могу я играть или нет… и если нет… то я приму решение. Но я поняла и кое-что другое… что не готова все бросить, даже если все скажут мне: я ни на что не гожусь. Не готова все бросить… пока. Может, когда-нибудь буду готова.
- Типаж у тебя крайне выразительный, тебе есть что донести до зрителей, как краска ты можешь стать бесподобной в хорошем актерском ансамбле в кино. Есть и такие звезды, их любят.
- То, что я могу предложить режиссерам, – тоже по-своему важно. Ты так не думаешь?
- Что ж… если тебе дано это, то значит, не зря.
Маноло давно все себе доказал и понял, на что он способен. Его больше не интересовало самоутверждение. Оказалось, что для нее это – чуть ли не главное в жизни. Это уже была явно не «ангельская» черта, но ее неосознанное скрытое до поры до времени от окружающих честолюбие ему было сродни. Сколько в ее характере, казалось бы, взаимоисключающих, во всяком случае, трудно совместимых черт. Она так противоречива, что никто не может помочь ей до конца в себе разобраться. И произойдет ли это вообще? Он открывал в ней пласт за пластом, слой за слоем сложно устроенного сознания.
Далеко не каждый признается во всех потаенных мыслях, мечтах и надеждах, Инес была готова на полную откровенность вплоть до самоуничижения. Она себе представлялась грешницей на исповеди. Но иногда ему это не помогало. Схитри она чуть-чуть, им обоим было бы проще. Но она родилась, лишенной этого умения.
- Ладно, вернемся к «Отелло». Мне еще учить тебя и учить, - проворчал Маноло. – Но, может быть, выйдет толк.
В ее взгляде появилась лукавинка. «Ну, наконец-то, нужное выражение!» - Маноло зааплодировал. Инес улыбнулась.
- В ней есть что-то, что и совместимо с актерской природой и одновременно разрушает ее. И это не позволяет Инес с легкостью перевоплощаться, получать удовольствие от процесса игры. Она изводит себя угрызениями совести, загоняет в угол, мучится сознанием своего несовершенства… я думал, что ты ей сможешь помочь, - говорил режиссер Маноло накануне спектакля. – Но она видит, что ты этим живешь и дышишь, а она, хотя и все чувствует и понимает, но изображать эмоции – это не то, что их испытывать. Не все глубоко чувствующие и мыслящие люди умеют показать свой внутренний мир публике. Для этого нужен особый талант. Актер – это не тот, кто испытывает, это тот, кто показывает.
- Я пытаюсь. Знаешь, я думал на эту тему еще до того, как мы с ней вообще познакомились. Какие-то, небольшие, способности у нее есть, есть старание, понимание, но… диапазон ролей, в которых она будет чувствовать себя комфортно, микроскопический.
- Как она переживет неудачу, если Эмилию затопчут критики? А это может случиться – хотя бы просто назло очень многим. Мне, например. Есть люди, с которыми я не дружу. Она же – с ее характером – и мысли не допускает, что люди могут руководствоваться в оценках своими личными мотивами. Потому что самой ей и в голову это бы не пришло. Несгибаемые идеалисты опасны в нашей профессии, они ломаются. Тем более, если и так не верят в свое высокое предназначение.
- Да не только в нашей, в любой, - Маноло вздохнул. – Нет, я думаю, что Инес это все понимает.
На генеральной репетиции была заметна ее усталость. Хотя роль не назовешь ведущей в спектакле. Но напряжение изматывает. «Да, театр – это совсем не кино!» - говорила она, лежа в постели у него дома, измученная. Ее очень легко подкосить, полностью выбить из колеи.
- Не кино. Я тебя предупреждал.
- Надо мне было послушать. Я испорчу спектакль.
- Не думаю. Читала об Одри Хепберн? Она выдерживала только первые дубли, играть одну и ту же сцену по сто раз не могла. И ее первые дубли были самыми лучшими. Высокая утомляемость, как сейчас любят писать психологи. Слишком быстро вы с ней лишаетесь сил. А актер – это лошадь. В театре же нет возможности вернуться назад и снова переиграть неудавшийся эпизод, нет возможности отдохнуть, надо два, три часа работать. Играть роль от начала и до конца. Многие кинозвезды в театре беспомощны. Привыкли, что с ними няньчатся режиссеры и операторы, переснимая каждый их чих.
- Офелия – тоже роль не очень большая, и я слегла, когда прошла премьера. Но сочла, что это – моя неопытность.
- Это твоя натура.
Она сама должна была принять решение, Маноло понимал, что такие упрямцы могут задуматься, только если вопрос будет поставлен так: выживание или профессия.
Но, теряясь на сцене, Инес испытывала потребность некой в игре в жизни. «В этой нежной оболочке сосуществуют одновременно разные люди – один из них мистик, философ, другой честолюбец, третий… кто ж может знать, сколько их всего? Наверное, будь в ней только кто-то один, мне стало бы скучно, как чаще всего и бывало. Множественная личность. Эту «множественность» я и полюбил», - понимал Маноло. Но у нее это не маски, как бывает у прирожденных актеров, а подлинные проявления сложного противоречивого человека. И их «игровые» отношения помогали Инес все эти внутренние противоречия примирить, относиться к ним с той легкостью, которой ей недоставало.
Патрисия умерла в больнице. Он даже не успел с ней проститься. Зе Карлуш не плакал. Они разговаривали по телефону. Голос брата казался спокойным.
- Теперь отец сможет вернуться домой, не жить с этим… Гильерме.
- Надо мне нанести визит дяде, - неожиданно пришло в голову Маноло.
- Ты вроде старался его избегать… - удивился Зека.
Маноло вспомнил, как он робел перед Гильерме, опасаясь его острого язычка. Сейчас ему было смешно. Заносчивый задиристый старикашка – подумаешь, злой волшебник. Чего его так бояться? Захочет сказать что-нибудь, он, Маноло, найдет что ответить. Ему даже хотелось поссориться – настолько легко, весело было на душе в последние дни. То, что казалось «драмой всей жизни», воспринималось как произошедшее не с ним, а с кем-то другим. Он избавился от чувства вины и отчаянного стыда. А когда-то не верил, что с ним это произойдет.
Виктория, подруга Инес, удивилась, увидев ее в больнице. Она не хотела сейчас никого видеть. Но журналисты уже разнесли весть о госпитализации ставшей известной молодой актрисы. Все газеты писали о том, что у нее нервный срыв, и теперь неизвестно, когда она сможет вернуться к работе. Выглядела она ужасно – похудела на десять килограммов, взгляд стал затравленным, как у загнанного в ловушку зверька.
- Инес, что, все уже знают? Ты пришла, потому что все обо мне говорят, да? – она сжала ее пальцы.
- Да успокойся… у меня тоже такое было, но немного иначе… Ты спишь по ночам?
- Мне ставят капельницы. Дома я не спала две недели. Вообще не спала. Представляешь? Я видеть теперь не хочу свою комнату, как вспомню, как мне было плохо там… а когда-то я эту комнату так любила, - Виктория всхлипнула. – Вчера я плакала три часа подряд, врач пригрозил мне, что переведет в другое отделение, а там тяжелые больные, мне страшно. Я видела их лица – это какой-то кошмар, они вообще ничего не соображают, кричат по ночам, не дают уснуть, а я и так с трудом засыпаю, даже после стольких таблеток.
- Виктория, слушайся врачей, и пойдешь на поправку. Это долгий процесс. Восстановление нервной системы может занять год, а то и больше.
- Здесь нянчатся только с богатыми пациентами, на таких, как я, рявкают…
- Понимаю.
- Да что ты понимаешь?! – она взорвалась. – Избалованная маменькина дочка. Ты представить не можешь, каково приходится таким, как я. А я молчала и все терпела, не жаловалась. Да и кому мне? Ведь я совершенно одна. Попробуй пожалуйся на какого-нибудь режиссера, оператора, осветителя, журналиста, критика… Я хотела пробиться. А хочешь? Так соглашайся на все. На любую роль, любую постель, любую позу… на все, что угодно. Ты – бессловесная кукла. Ты – кусок мяса. И вот результат – оказалась в больнице. Да, я выпивала… изредка, чтобы забыть об этом. Хоть как-то расслабиться. Но не помогало. Дымила как паровоз, но легче не становилось. Перешла на снотворное, но оно слабо действовало. Думала: ничего, ничего… еще немного, и стану звездой. И тогда пошлю всех подальше…
Обижаться на нее было невозможно – настолько жалкий вид был у раздавленной Виктории. Красивая, одаренная, работящая – она была способней Инес. «Несправедливо… - думала девушка. – Она заслужила роль Эмилии, вообще все мои роли. Но я дочь Присциллы, и я – подруга Маноло».
Инес окаменела. Хотелось заплакать, но слез не было.
- А я уже два года ни одной слезинки из себя не могу выдавить. В детстве любила плакать, но меня дразнили плаксой, и я приучила себя держаться… а врачи говорят: это полезно, становится легче, даже необходимо. Человек должен плакать. А я теперь не могу. У меня не выходит.
Виктория закрыла лицо руками.
- Теперь мне ничего не предложат, скажут, она ненормальная.
- Опять – все мысли об этом?
- О чем же мне еще думать?
- Если это тебя беспокоит, то… не волнуйся, я сделаю все, чтобы ты… Вики, я буду тебе помогать, ты нужна мне.
- Я – тебе? – она обомлела.
- Ты талантливее, сможешь меня чему-нибудь научить, но если будешь и дальше жить так, сгоришь как мотылек.
Викторию поразило отстраненное выражение лица Инес – она будто говорила не о себе. Актеры обычно болезненно переносят намеки на их несостоятельность, им не хочется думать, что они пробились по блату. Она ожидала другой реакции от подруги.
- Мне тебя не понять, - беспомощно пробормотала Виктория.
- Да? И не надо.
Инес шла по коридору больницы, вглядываясь в лица пациентов. Обычные люди. Которые довели себя до состояния изнеможения. И не всегда они казались физически слабыми, у одного мужчины был вид силача. Разница между здоровьем и болезнью людям несведущим кажется четкой, но и врачи затрудняются определить границу, разделяющую два состояния сознания. «Таких, как я много, - думала Инес. – И мне полезно будет ее навещать».
«Из дневника Маноло»
25 ноября
«Вот это да… Она загорелась. Нашла Дело Жизни или как это еще можно назвать.
- Организация, которая помогает актерам решать свои проблемы. Маноло, это же то, что мне нужно!
- А чем конкретно они занимаются?
- Ищут им работу, устраивают в больницы, оказывают моральную и психологическую поддержку. Пока не знаю, как насчет материальной помощи, но это и для пенсионеров и инвалидов – тоже.
- Короче… подвижническая деятельность. Ты что, бросишь играть?
- Нет, я буду… им нужны раскрученные лица. Моя известность пойдет кому-то на пользу. Буду сниматься в кино, играть небольшие роли в сериалах. Те, которые по минимуму меня затруднят. Мне нужны силы совсем для другого…
Ну, да… она из тех, кто их черпает, помогая другим.
- Инес, если критики…
- Да пусть ругают. Не буду я больше никому ничего доказывать, так и останусь милой посредственностью, я с этим смирилась, нашла в этом смысл. Как оказалось, он есть.
Все это хорошо, но… теперь она станет тратить на них столько времени. И я вижу, как все это ее увлекло, воодушевило… Стараюсь не злиться. А хочется.
- Я буду писать о них, брать у них интервью, помогать проанализировать свою жизнь… Может быть, мы станем выпускать журналы и книги.
- Ну что ж… бог вам в помощь.
Я был для нее Учителем, тем, кому она так старалась понравиться, достичь совершенства в игре… а теперь…
Да, конечно, мне все это льстило. Ее ученический восторг. Но не хотелось чувствовать себя преждевременно состарившимся. А такое случается с «мэтрами».
Премьера через три дня. Судя по ее настроению, Инес вообще с удовольствием бы от нее отказалась. Во всяком случае, она перестала волноваться.
- Муки тщеславия… знаешь, я это преодолела. И мне стало так хорошо, спокойно, как никогда.
- Ах, вот оно что.
26 ноября
Она мне написала. Вот текст:
«Маноло!
Я тебя очень люблю. Но мне надо все тебе высказать. Знаешь, наверное, я не из тех, кто все силы души тратит на конкретного человека, видит только его и живет его радостями и печалями. Мне всегда нужно было большее. Но я не знала, что это. Слава? В твоем случае – да. А в моем? Понимала, что это было бы незаслуженно. Но сейчас пришла к мысли, что все мои метания, кризисы, нереализованные амбиции – все было не случайно. Это был тяжелый мучительный поиск Призвания. Не знаю, каждому ли человеку важно чувствовать, что не зря он родился – таким, какой есть, и именно таким нужен… не просто «кому-то», пусть даже любимому человеку… а людям. Он нужен людям. А для меня это – самое главное.
Для меня было важно примириться с собой, поладить со всеми своими внутренними «я», привести их к согласию и созвучию. Наполниться энергией света.
Я очень люблю актеров… мне нравится все, что связано с этим. И ты не представляешь, какая радость – помочь тому, кто действительно должен реализовать себя в этой профессии. А я в ней теперь, спустя столько-то лет все же кое-что смыслю. И могу дать немало дельных советов, пусть самой мне они не всегда пригодились бы. Дарования маловато. Хотя нельзя сказать, что его совсем нет.
Его ровно столько, сколько нужно, чтобы понять их, постичь. Как и известности моей – ее будет столько, сколько нужно для этой цели.
Наверное, я люблю людей вообще… и это чувство больше, шире любви к отдельному человеку. Оно делает меня такой счастливой, какой никогда не сделала бы конкретная любовь двух индивидуумов, замкнутых лишь на себе.
Жить для себя, зациклиться на том, что кто-то – твоя собственность, ревновать – не мое. Мне все это скучно. Я не представляю, как можно этим жить. А ты, Маноло? Мне кажется, что и ты тоже… хотя и не против порой поиграть.
Может, кто-то сказал бы, что я хочу «примерить» на себя роль святой… а что? Наверное, в этом есть доля правды. Возможно, не малая. Во мне вообще много смешного, но я никогда не боялась насмешек.
Знаю, что ты со мной обрел силу, почувствовал себя моим защитником. Все так и есть. Я поняла, что ты в этом нуждаешься. Нет, конечно, я не подыгрывала тебе, не притворялась, но… Возможна ли между людьми полнейшая искренность? Я не знаю.
Мы менялись ролями, когда я понимала, что та игра тебе надоела, и захотелось чего-то другого.
Ты дал мне главное - возможность понять, что в жизни нет, и не может быть идеальной цельности, соответствия абсолютно всех помыслов и поступков, целей и средств. И надо принять это. Свою собственную дисгармонию, хаос бытия. Не только принять – полюбить.
Насколько это возможно.
Ты дал мне больше, чем мог бы кто-либо другой».
В романах это напоминало бы прощание… но, может быть, это только начало?
Она стала меня избегать, как будто я больше не нужен.
Ох, Инес, не жди благодарности от всех этих… такие, как ты, бывают обескуражены, когда обнаруживают, что человечество неблагодарно. Ты уже чуть не сломалась на этом.
27 ноября
К Гильерме идти не пришлось. Он наведался сам. Рожа мерзкая. Он не из тех, кто красиво стареет.
- Как поживаешь, племянник? Почему на спектакль не приглашаешь?
- Представляю, что ты бы сказал. Без советов Рудолфу я превратился в большой ноль, громкое имя – и только. Ты это уже столько раз говорил.
- Рудолфу – человек утонченный. Он знал толк в искусстве. А ты – лоботряс.
- Понятно, - я усмехнулся. Он напоминает старую заежженную пластинку. И никакого разнообразия. – Может, обновишь свой репертуар? Не надоело все время талдычить одно и то же? Как мой папаша?
- Не мешало бы его навещать… хоть изредка.
- Он мне сказал, что мать была в забытьи, никого не узнавала.
- Да, романтического прощания не получилось.
- Мы с ней так и не поговорили…
- Уже было поздно.
- Наверное. Но она так хотела умереть дома.
- Эти женщины… они говорят одно, а сами… Хитрые бестии. Ты все же связался… сначала с одной, теперь нашел помоложе… И это несмотря на все мои усилия…
- Гильерме, а что ты хотел из меня сделать? Свое подобие? Одинокого и ворчащего на весь мир старика, которого никогда и никто не любил, а все только использовали? А сейчас что? От тоски ты уже на луну воешь, вот и притащил к себе жить очередного бедного родственника. Чтобы было, с кем лаяться.
Он, как это пишут в чувствительных книгах, «побагровел». Мне не жаль его. Хотя, может, и следовало… как сказал бы какой-нибудь христианин на моем месте. И этого человека я когда-то боялся… чуть ли не уважал? Считал очень умным?
О, боже.
Теория «отношений для избранных». Двое мужчин – это боги, а женщины – грязь. За столько лет я наслушался... Хватит с меня.
А Рудолфу… он мог бы понравиться такой барышне, как Инес, у них много общего в характере, вкусах, привычках.
Вот уж ирония судьбы».
«Политкорректный Отелло», - так называлась статья, вышедшая сразу же после премьеры спектакля в одной из ведущих газет «Театральный сезон». Название насмешило режиссера – что ж, этого следовало ожидать. Он понимал, какую реакцию вызовет выбор белого на роль мавра и мулатки на роль Дездемоны. Все будут смеяться. И пусть. Коммерческий ход – расчет на удивление и шок аудитории. Желание привлечь внимание к спектаклю. Дешевый трюк? Ну что ж, их театр знавал и худшие времена, надо держаться на плаву, а только на имя Маноло еще неизвестно, слетится ли в зал столько публики. Поглазеть же на белого мавра пришли даже школьники.
- Теперь это фишка такая, - сказал один мальчик приятелю в фойе. – Осовременивание классики. Ну, переосмысление, то есть…
Один из сотрудников услышал эти рассуждения и чуть не лопнул от смеха. Шутка стала достоянием всего коллектива.
«Гениальная «режиссерская находка» требует переписывания шекспировского текста – оттуда надо было изъять слово «мавр». Конечно, любовь и ревность – проблема интернациональная. Но, если учитывать политику политкорректности в искусстве, которая стала модной на Западе, похоже, что мы пытаемся перевоспитать драматурга. Внушив ему: не стоит поддаваться стереотипам относительно бешеного нрава одной расы и ангельского – другой. Почему ангел – белый? Почему он не может быть черный? А зверский ревнивец? Они что, белые не бывают?
«Черный ангел» старался. Актриса Мария Перейру добросовестно поработала. Отчеканила каждое слово, иные фразы чуть ли не произнесла по слогам.
Ну, хорошо, абстрагируемся от непривычной нам внешности «итальянки». Но голос? Манера говорить? То, что такой Дездемоне не верят, меня поразило. Какая же это «очаровательная лгунья»? Разве можно заподозрить в этой солдафонской манере держаться какую-то «не прямоту»? Тогда как мягкость и нежность могут казаться подозрительными, обманчивыми. А где здесь «обманчивость»? Дездемона мечет громы и молнии, она величественна и грозна. На месте мавра я бы ее испугался. И, уж конечно, не вздумал бы ревновать.
Или это – «новая концепция»? Какая-то особая трактовка классической роли? И мы, читая Шекспира, его хуже поняли, чем режиссер спектакля Паулу Роберту?
У него и раньше были такие «находки». Паулу Роберту – любитель экспериментировать, поражать воображение публики, взрывать зрительный зал, провоцировать критиков.
Белый мавр рядом с супругой казался едва ли не мямлей. Или так опять же – задумано, чтобы дать нам понять: Отелло ягненок? Но в иные моменты он талантливо вскрикивал, буравил зал своими большими и выразительными глазами. Почти как Нина Заречная из чеховской «Чайки», которая иногда, мгновения на сцене, казалась выразительной, минутами убеждала… но не надолго хватало запала этой актрисы. Но это опять же – по мнению Треплева.
Так вернемся к Шекспиру. Кто главный злодей? Это Яго. И в пьесе, и на сцене он белый. Черного Яго никто не осмелился бы показать – неполиткорректно. Бросает тень на всю расу. А как насчет белых?
Маноло давно уже не поражал публику своими театральными ролями, работал профессионально, но без энтузиазма. Яго же вызвал подлинный смех. Он с таким удовольствием говорил, делал гадости, что чуть ли не заражал своим энтузиазмом в желании зла. В какой-то момент зал перестал следить за политкорректной супружеской парой, и всецело с ребяческим наслаждением внимал Яго – отдушине этого действа. Но поверить в истинность внутреннего озлобления Яго было трудно, казалось, он развлекается как озорной ребенок. В последние годы актер как-то внутренне «отяжелел», утратил легкость, спонтанность, фееричность своей молодой энергетики. И с какой радостью я могу констатировать, что все это вернулось.
Роль Эмилии – тоже эксперимент. Актриса, которая сыграла только одну театральную роль – Офелии. Девушки, подходившей ей по темпераменту. Казалось, это тот случай, когда даже играть не пришлось, а это отметили как удачу. Но «попадание в роль» все-таки было, хотя далеко не каждый, кто похож внешне и по характеру сможет на сцене что-то изобразить. На роль жизнерадостной с хитрецой бабенки Эмилии можно было пригласить любую опытную актрису второго плана, которая была бы счастлива «засветиться» рядом с Маноло. Или даже – звезду. Но ни то, ни другое не было сделано. Режиссер решил иначе. Ну что ж… его право.
Эмилия получилась юной, смешливой. Рядом с матроной, честь которой она в конце должна была защищать, актриса казалась школьницей. Контраст между ними – комический. Опять – «режиссерская находка»? Возможно. Иногда мне казалось, ее так смешит все это, что она с трудом скрывает свои эмоции. Служанка и госпожа веселили всех – от мала до велика. Похоже, что Дездемона как более опытная актриса, умела сдержать свой смех. И своей железобетонной трагической серьезностью еще более побуждала свою «служанку» смеяться до слез. Но этот штрих – вполне в характере героини, у актрисы это получилось настолько непосредственно, что трудно сказать: было ли так задумано. В разрез с замыслом автора это не шло.
В дуэте с Маноло Эмилия не тушевалась. Много ли наглости в характере актрисы? Есть ли хотя бы крупицы ее от природы? Партнеру удалось вызвать в ней нужные эмоции, и Эмилия весело и точно подавала реплики в нужных сценах.
А весь сыр-бор-то из-за чего? Яго вообразил, что Отелло отбил у него Эмилию, и решил обмануть доверчивого мавра, вызвав у него ревность к жене. Еще был карьерный мотив. В пьесе Яго – чудовище. На сцене – проказник.
В финале Эмилия разоблачает своего мужа. Трагическая сцена. Здесь нужно было перевоплотиться. И от актрисы понадобилась вся серьезность. Прозвучала реплика: «Ах, черт слепой! Но что и было делать с такой женой такому дураку?» Зал прыснул. Отелло завопил: «Как терпит небо? Нет громов в запасе? Какой неописуемый злодей?» Голос его звучал так жалко, что вместо гнева получилось «политкорректное» блеяние.
Вот такой вышел «мавр». Настроение у меня поднялось. Возникло чувство такое, какое закономерно после посещения хорошей комедии.
Но все должно было быть всерьез.
Всерьез? А как же политкорректность?»
Маноло был очень доволен. Его поразила реакция Гильерме, который позвонил ему и как ни в чем ни бывало вдруг заявил: «А, знаешь, племянник… взгляд у тебя подобрел. Но что это за Шекспир у вас там… черте что». Он не такой уж дурак, его дядя.
Рецензии его позабавили. Инес убедилась, что критикуют всех участвующих, не исключая Маноло, а режиссер вообще превратился в козла отпущения.
- Паулу – тертый калач, ему не привыкать, - говорил он ей. – Я ожидал худших рецензий. Он раньше ставил все, как написано, но народ вяло посещает такие спектакли, сейчас всем скандал подавай – мода такая.
«Взгляд подобрел», - сказал этот старый прохвост Гильерме. «А ведь она открыла во мне доброту… или я ее сам в себе обнаружил, - думал Маноло. – Во мне ее больше, чем я ожидал… этот как новый источник света и вдохновения».
- Другие люди не мучаются угрызениями совести перед всем человечеством, если им дают роли, их хвалят критики, и они прилично справляются… тебе же все это покоя не давало. Как будто ты у кого-то что-то отнимаешь. Съедала себя заживо. Разве так можно? Ты судишь себя слишком строго, по гамбургскому счету, другие «не парятся». Они получают от всего этого удовольствие, с радостью откликаются на лесть, хотят верить ей, верят… платят деньги, чтобы о них хорошо написали. Расталкивают друг друга локтями, чтобы что-то урвать, даже не думая: а заслуженно ли?
- Может, я была избалованна, выросла на всем готовом, поэтому и живу книжными понятиями о высшей справедливости. Бедным же людям…
- Только не жди, что они оценят твою помощь, все эти «бедные люди», которых ты так жалеешь. Во мне ты открыла что-то «не книжное»… настоящее. А в них… это еще неизвестно.
- Ну, что ты, Маноло. После того, что было со мной, я уже ничего от людей и не жду. Но мне самой это нужно.
«Журнал «Моя история»
декабрь, № 12
«Известнейший актер Маноло Фоэнтос поделился с нами своими воспоминаниями. Тот, кого считали одним из самых закрытых для прессы людей, предпочитающий обсуждать только свою работу, но не личную жизнь, решил стать откровенным. Мы предлагаем вниманию читателей историю жизни актера.
«Я слишком долго страдал»
Что такое любовь, многие знают уже в раннем детстве. На всю жизнь запоминают образ девочки, которую дергали за косички. Я проходил мимо них, не замечая даже самых красивых. «Берег» себя – свои мысли, чувства, воспоминания для той, кому они понадобятся. Кто предназначен мне судьбой. Верил в то, что когда-нибудь… в общем, я был безнадежным романтиком. Но скрывал это, прятал за клоунской маской. Когда я смеялся, все думали, что мне весело. «Видимый миру смех сквозь невидимые миру слезы» - мне нравится это высказывание. В точности обо мне.
Дома я смотрел фильмы о любви и пытался представить: какой она будет?
Я, конечно, хотел стать актером, добиться всего, но… на самом деле мне нужно было одно – Ее восхищение. И Ее одобрение. Той, кто мог заменить мне весь мир. И я хотел предложить весь мир ей. Сказать в один прекрасный день: вот, я богат, знаменит, бери все, что есть у меня! Но я скрывал свои мечты за маской карьериста, делал вид, что работа – вот все, что мне нужно от жизни.
А как же иначе – ведь Ей я не нужен? Она, та единственная, предпочла мне другого. Вероника де Силва. Моя любимая девушка, которой я был готов посвящать стихи, песни… если б умел их писать. Все мы, когда влюбляемся так, теряем способность критически оценивать все, что делаем. Нам это кажется гениальным. Думаем, это мы влюблены, только мы любим по-настоящему, и никто нас понять не может.
Она и не пыталась. Я играл роли, вкладывал в них всю душу, что-то получалось лучше, что-то хуже, но мне нужны были не отзывы критиков, а Она. Ее мнение.
Мы познакомились на съемках одного из моих первых фильмов. Вероника показалась мне совершенством. Королевой красоты. Недосягаемой. Недоступной. И сразу же пришла в голову мысль: я ее недостоин. Но это пока… а потом… я добьюсь, я всего добьюсь, и Она поймет, кого потеряла, придет ко мне и…
Самое смешное, что так и случилось. Бог-то все же услышал мои молитвы. Про меня распускали разнообразные слухи, но никто и представить не мог, что истина так проста. Я казался всем легкомысленным парнем, не способным на настоящее чувство. На то, чтобы ждать, терпеть, не роптать и верить: когда-нибудь…
Дни, которые мы провели в Италии, неописуемы. Думал ли я о том, что разрушаю ее брак? Да, конечно, но я хотел по-честному… Говорил: «Вероника, ведь ты поняла, что любишь меня. Дай мужу свободу». Спорил с ней, возмущался. Всю свою жизнь я посвятил ей, готов был все бросить ради нее – не нужны мне были теперь никакие роли, я мечтал сыграть одну-единственную: роль мужа любимой. Представлял себе, как мы с ней войдем в церковь и дадим клятвы друг другу. И, наконец, бестолковая жизнь моя обретет смысл.
Но Она… я не знаю, как это пережил… Она меня снова отвергла. Но я смирился, видно, судьба такая. Все эти годы, когда я смотрел на них с мужем издалека, возвращался домой и сдерживал рвущиеся наружу рыдания… Отчаянно ревновал и готов был наброситься на него и ударить… О, я познал все муки Отелло. Но у меня не было права предъявлять ей претензии. Моя «Дездемона» всегда была откровенна со мной. Я ей нравлюсь, но мужа она любит больше. Ну что ж…
Не очень-то это лестно, знаете ли, когда понимаешь: она изменила мужу со мной лишь потому, что он был неверен ей. Жить с Ней и смотреть на других женщин! Я говорил: «Вероника, я буду видеть только тебя, а как только появится кто-то другой… тут же достану черные очки, надену их и…» Она смеялась. Смеялась! А я говорил от души.
Тяжело рассказывать о сокровенном. Тем более, если Она не воспринимает тебя всерьез. Получилось как у Наины с Финном. Он – подвиги. А она… «Герой, я не люблю тебя!» Я, конечно, шутил – и с ней тоже, но это для того, чтобы скрыть свою боль. Так реагируют люди, которые не хотят показать свою уязвимость. Я в какой-то статье прочитал. Сейчас много психологов, и они дают умные советы, как разобраться в своей жизни. Честное слово, мне они помогли.
Я понял, что надо быть благодарным Веронике за то, что она не ответила мне взаимностью. Ведь иначе я никогда не стал бы большим актером. Все бросил бы и пел ей оды под гитару… а у меня не такой уж хороший голос. Играю на сцене я все-таки лучше.
Надо принять это равнодушие за Божий знак – я избран, чтобы играть и страдать. Настоящий художник в своем деле не может быть счастлив, если все у него благополучно. Его Бог не за этим послал на землю. Земля – это юдоль скорби, и все мы – страждущие. Я осознал всю глубину Божьего замысла, понял, что такова была Его воля. И стал просить его… не о счастье, о новых страданиях!
Я понял, что я страдал, да не так… все это было слишком суетно. Я верующий человек, до поры до времени это было тайной, но сейчас я решился открыться. Чего мне бояться? Надежды на Ее возвращение в мою жизнь больше нет. Я принял это со смирением. И со скорбью.
Но надо было как-то жить… обрести смысл существования. Я всегда верил в единственную любовь, не допуская и мысли о том, что другая женщина будет значить для меня не меньше, чем Вероника… О «большем» я и не мечтал. Но раз я не рожден для счастья, и моя боль нужна Господу, пусть пошлет мне новое испытание. И это случилось-таки.
Меня ведь многие пытались «утешить», я им благодарен… поклонницы писали такие проникновенные письма… Одна из них говорила, что молится на меня. Это уж слишком, ведь я – простой смертный. К тому же актер – профессия, которую осуждали и осуждают деятели церкви. Но я старался, чтобы мои роли вели к просветлению, очищению и нравственному возрождению. Даже играя злодеев, как Яго, например, я пытался показать его заблудшей овцой, человеком, которому не дано увидеть божественный свет, а не закоренелым негодяем. И кто знает – может быть, он способен исправиться? Помните Жана Вальжана, епископа? Меня так растрогало, как этот каторжник решил начал новую жизнь под влиянием благородного поступка первого встречного. Меня часто спрашивают, кого вы бы мечтали сыграть – вот, пожалуйста. Жан Вальжан, Жавер и епископ. И кто сказал бы, что такие выстраданные образы неугодны Господу? Не могу даже слышать спокойно эту хулу актерства! Да что Гюго, Диккенс, этот религиознейший из писателей, нашу профессию очень любил.
Грех – смеяться над церковью или Богом? А это – смотря как смеяться. Смех разный бывает. Господь разберется.
Смех исцеляет иные души лучше любых лекарств.
Так вот – насчет нового испытания. Я был знаком с Присциллой Барони с детства. Это не стало любовью, но могло ли быть? Теперь уже, поняв, что мечта о Веронике была несбыточной, я возвращаюсь назад, вспоминаю… Любовь-дружба, а не любовь-страсть. Но многие счастливы, заключая такие союзы. С Присциллой мы слишком похожи, а для того, чтобы возникла та самая «искорка», нужно различие. Во всяком случае, мне. Но и без этой «искорки» люди живут спокойно, благополучно… иной раз как два приятеля, два пацана.
Прав ли я был, что когда-то решил: нам лучше остаться только друзьями? Не знаю. Но Бог приготовил мне новое испытание.
Ее дочь, Инес. Кто-то сказал бы – мать, дочь, двадцать лет спустя… сюжет для теленовеллы. Но жизнь бывает похожа на них.
Это была не страсть и не дружба, а что же? Любовь-искупление. Духовное перерождение. Инес привела меня к Богу. Как Соня Мармеладова – Раскольникова. Раньше я сомневался, но теперь – нет. Все, что было в моей жизни, - горнило страданий, опыт преодолений… все это вело меня лишь к одному. К обретению Господа.
А ведь были другие попытки меня обратить в истинную веру! Я встречал девушек с томным взглядом и мечтательной улыбкой, они грезили о том, как будут проводить со мной время в тихих беседах и тем исцелять мою душу.
Но, видимо, я из тех грешников, кто скучает, если все происходит так просто…
Для спасения моей души нужна борьба. За нее же. И, может быть, постоянная. Ежедневная. Ежеминутная. «Блаженный покой» не по мне. Мне нужно напряжение, противодействие. А не умиротворение. Духовный поединок, метафизическое фехтование. Покой для меня – как болото.
И Бог мне ее посылает – эту борьбу. Чтобы взбодриться, а не погрузиться в летаргический сон раньше времени, а в таком полусне я прожил долгие годы.
Инес, хотя и не воинствующая, но феминистка. В наше время пора бы к этому привыкнуть. Мы люди – разных поколений. Раньше считалось, жена живет жизнью мужа и этим счастлива, сейчас рассуждают иначе: ей нужна собственная стезя. Чтобы не чувствовать себя придатком к кому-то и не впадать в депрессию, выдумывая себе комплексы. Психологи говорят, человеку нужно ощущение собственной ценности и самодостаточности. Это пишут сейчас во всех журналах.
Вот и Инес начиталась… и увлеклась идеей становления личности или как это называется... Угодно ли Господу, чтобы женщины думали так? Ведь это может разрушить семью и разрушает же! Вспомните «Кукольный дом»! А ведь Хельмер по-своему, но… любил свою Нору!
Чтобы проникнуться эмоциями героев, понять, что такое духовная тоска (прежде имея представление лишь о физической), я предложил Инес расстаться на время. И мы прошли через это испытание. Чувства наши окрепли. А я, душевно преображенный, познав красоту такого страдания, сходил в церковь и помолился за души всех людей за земле.
Теперь я намерен создать богоугодный союз, в котором жена да убоится мужа своего. Инес совершенно меня не боится, хотя и робела на первых порах. Но истовая вера в Бога должна подсказать ей, что муж – ее крест. И она должна нести его с верой.
Живи Соня Мармеладова сейчас, и она бы направила свои силы на помощь нуждающимся, как это делает Инес, работая в организации помощи актерам. Занятие, которое церковь благословила бы, кто бы спорил (если бы речь не шла о людях нашей профессии, к которой они почему-то неоднозначно относятся)! Но мужчины созданы Господом эгоистичней, чем женщины, они часто ведут себя как капризные дети, требуя внимания только к своей персоне. Грех ли это? Само собой разумеется.
Но я верю – Он нам укажет правильный путь. Примет нас со всем нашим несовершенством и соединит священными узами брака. Произойдет это в январе следующего года. Я – на пороге нового испытания.
Долгое время я был закрыт для общения с прессой, но моя невеста Инес помогла мне понять: мой личный опыт преодоления трудностей может дать всем моим поклонникам и читателям бесценную почву для размышлений
Маноло».
На фотографии, предоставленной редакции, актер был снят в позе мученика, который, одетый в черный костюм, сидит на стуле, глядя в одну точку. Ни намека на улыбку на этом мрачном лице. «Ох, как настрадался-то парень… и ведь молчал, все в себе таил. А эта… его любить-то будет? Или тоже… как та Вероника? Небось себе на уме, самой роли нужны. Ой, мне его стало жалко… И простой такой, и бесхитростный… все пиарятся рядом с ним, а он душу свою выворачивает наизнанку… » - простонала сердобольная секретарша редактора, женщина средних лет. Главный редактор, пожилой мужчина с непроницаемым лицом, пожал плечами.
- Рыдания будут, - констатировал он совершенно нейтральным тоном стороннего наблюдателя.
Маноло
© Copyright: Наталия Май, 2011
Свидетельство о публикации №211060300508
Свидетельство о публикации №211060300508
Рецензии
http://www.proza.ru/2011/06/14/415
Это продолжение. Еще одна повесть. Но главный герой теперь - не Маноло. Он уходит на второй план.
Наталия Май 14.06.2011 09:32 • Заявить о нарушении
Это продолжение. Еще одна повесть. Но главный герой теперь - не Маноло. Он уходит на второй план.
Наталия Май 14.06.2011 09:32 • Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.