Под пятой глупости. Глава восьмая

Поклонение мамоне без покаяния

Никогда не бывает так, чтобы не было еще хуже.
Чешская народная мудрость

Нет такого положения, из которого нельзя было бы выйти с позором.
Русская народная мудрость


Самою большою ошибкою городничего Марии Верблюдовой был не погром двух капустных грядок, не посягатель¬ство на пропойную дикость глуповцев и даже не попытка перевода заведомо стойловых животных на подножный корм при беспривязном содержании, а, стыдно сказать, просто неудачный выбор одной из сонма горничных.
Дело в том, что в Глупове к той поре мужеский пол пре¬вратился в чисто декоративный, непригодный даже для раз¬множения, вообще никчемный, способный производить раз¬ве что удорожание ложек к обеду. Поэтому если где и объяв¬лялся реликтовый Настоящий Мужик — бабы гурьбой сбега¬лись хотя бы издали понюхать истого мужеского запаху. Словом, о мужиках и думать забыли, так что горничных Машке подбирали без лишней опаски.
И доподбирались.
То ли в слободе Извозной, то ли в слободе Проказнице издавна произрастал будочник, за ретивость произведенный еще при Брудастом-Втором в квартальные, по имени Буслай Наломаевич Елкин-Палкин. Косая сажень в плечах, ухватки и стать сугубо мужичьи, любил поесть и особенно попить отнюдь не по-бабьи. Одно слово — мужик и мужик. Кто его за бабу принял, кто в горничные определил — поди теперь спроси. Спросили только имя, а так как ответ был неразбор¬чивый — то ли Варька, то ли Борька, — вот и определили Варькою при Машке.
Все бы хорошо, да с самого начала случился конфуз. Толь¬ко что прибыв по месту новой службы — а Варьку зачислили не просто горничною, а с титлом городовой, — она сразу же, с места в карьер, вместо того чтобы, как прочие, перед зер¬калом вертеться, пересекла в городе всех до единого квар¬тальных. За разные упущения. А потом так и выгнала их на улицу прямо со спущенными при порке штанами — обывате¬лям на смех.
Вообще-то, как выяснилось впоследствии, секла Варька квартальных совершенно напрасно: она требовала, чтобы во вверенных им кварталах глуповцы наконец проснулись и стали жить по-человечьи. Но разве такое по силам кварталь¬ному?
Впрочем, это обнаружилось только впоследствии, и ни Варька, ни ее начальница Машка понятия о таких сложных материях не имели.
Ну, высекли и высекли — эка невидаль!
Но набранные вместо высеченных новые квартальные спустя сутки тоже были пересечены поголовно. За те же упу¬щения. И тоже выгнаны на улицу со спущенными штанами.
А Варька уже мочила розги для третьей очереди квар¬тальных.
Это было уж слишком. Один из побитых квартальных, придерживая штаны и рыдая, весь в слезах и соплях, прибе¬жал к Машке и сделал навет, клеветнически донеся, будто Варька мочит розги теперь уже не для квартальных, а для самих горничных и грозится распластать на скамье саму «подьячиху», как она якобы говорила.
Лжедонос, как и все доносы в Глупове, возымел немед¬ленное действие.
Варьку вызвали в Управу Благочиния и перед лицом всех горничных потребовали покаяния. Однако вместо покаяния она произнесла нечто неслыханное и несуразное:
— Н-не уважаю!
 
Видимо, как и всякая баба, перебрала валерьяновых ка¬пель для успокоения.
За это вместо предполагавшегося мягкого наказания ей назначили невообразимо жестокое: оставили той же горнич¬ной, но с титлом не городового, а окольничего — на целых три чина выше, хотя и менее почетно.
А она, вместо благодарности, воспользовалась общим за¬мешательством с повальным переименованием квартальных в городничие, стакнулась с какими-то крамольниками и была провозглашена городничим среднего квартала города Глу¬пова, в пределах коего, кстати, возвышалась Управа Благо¬чиния. Так в центре Глупова объявились два городничих: общегородской и просто городской. Два медведя в одной бер¬логе.
Это было уж не просто слишком, а весьма очень черес¬чур. Да как она посмела, где же бабья застенчивость?
Было назначено дознание, и выяснилось — о, ужас! — что Варька — кто бы мог подумать? — отнюдь не баба. Погляде¬ли—в предбаннике за мячом гоняется. Ясно, что не девоч¬ка — мальчик! А-а-а, вот теперь все ясно: ошибочка вышла.
Но было уже слишком поздно. Что только не делала Маш¬ка, чтобы «оную беспутную Варьку в первобытное состояние произвести», как гласят документы того времени. И допьяна ее напаивали, а потом по улице водили— стыдили. И в ме¬шок зашивали — в воду бросали. И под замок запирали. Ни¬чего не помогло. Напьется — проспится и снова дерзить начи¬нает:
— Н-не уважаю!..
Мешок под водой разрежет, выплывет — и опять дерзит.
Замок кулаком собьет — и снова за свое. Просто хоть от¬правляй, как Поджилкина, в слободу на огород капусту са¬жать.
Не учла Верблюдова и того, что в Глупове отношение к униженным и оскорбленным прямо противоположно фултаунскому. В Фултауне, коли тебе не повезло, пиши пропало: от тебя отвернется последняя дворовая собака. В Глупове все с точностью до наоборот: кому везет — завидуют и едят по¬едом, кому не везет — утирают слезы-сопли и ведут за руку, куда скажет. А уже ежели очень не везет — ставят на пер¬вый попавшийся пьедестал и начинают поклоняться как стра¬стотерпцу-великомученику.
И чем больше Машка измывалась над Варькою, тем горя¬чее были симпатии глуповцев к страдалице. Дело дошло до того, что Варьку еще раз провозгласили городничим, при¬чем без уточнения, каким именно. И получалось, что излюб¬ленная Варька как бы более городничая, нежели всем по¬стылая Машка.
И вот в этот-то момент тьма глуповских новогородничих совсем распоясалась, а Машка с рыданиями заперлась в нуж¬нике. Шестеро ее горничных, напившись допьяна и по¬шептавшись с ней, выбежали на крыльцо с грозным криком. По улице поскакали два драгуна с пиками наперевес, а все до единого новогородничие напустили и наложили в штаны от страха — кто как сумел.
Мы оговорились — «до единого», потому что один-един¬ственный, по понятным теперь нам причинам, повел себя не по-бабьи. Он встал перед драгунами, скомандовал: «Стой! Пики на плечо! Кругом марш!» Кони вздыбились, пики отса¬лютовали, драгуны повернули к Управе Благочиния, псевдо-Варька пошагала следом, беспрепятственно вошла в Управу Благочиния (горничных, выкрикивавших с крыльца угрозы, вслед за Лушкою, Глашкою и Эликашкою словно ветром сдуло, а Машка все еще сидела в нужнике) и уселась на градоначальничье место, превратившись в городничего Буслая Наломаевича Елкина-Палкина. Так что, когда Верблюдова выглянула наконец из своего нужника, ей не оставалось ни¬чего иного, как занять на выбор два единственных не заня¬тых еще места: либо на панели, либо на паперти у храма Божьего.
Так свершилась очередная смена власти в городе Глупове.
Правда, Верблюдова оставалась еще формально общего¬родским городничим. Поэтому, чтобы избавиться от нее, был предпринят хитрый демарш: Наломаич стакнулся с такими же новогородничими слободы Негодницы и слободы Проказ¬ницы по имени Тарас Чикчик и Славутий Чикчикич. Будучи личными смертельными врагами, они переименовали Глу¬пов в Совражество Одинаково Глуповых. И тем самым Верб¬людова осталась с носом, то есть городничим без города.
Сколько потом народу сгинуло за такое озорство — не со¬считать! Но разве в Глупове кто-нибудь когда-нибудь думал о таких пустяках? Здесь главное — врезать супостату, даже если при этом мир перевернется.

Как только другие новоиспеченные городничие прослы¬шали о Совражестве, они словно с цепи сорвались. Начали показывать друг другу язык, плеваться, кусаться, лягаться ногами, бодаться и проделывать другие всевозможные бе¬зобразия. Кто-то сцепился насмерть, кто-то надулся как мышь на крупу и фигу другому показывает. Сам Буслай едва не подрался с Тарасом из-за какой-то никому не нужной старой дырявой лодки, которой, кстати, негде было плавать, пото¬му что, как мы помним, река в Глупове стараниями глупов¬цев была превращена в сплошное болото. А потом из-за при¬чала для этой лодки — уж очень хорошо было загорать на камешках у этого причала! Словом, Глупов, вопреки хитроу¬мию заговорщиков, действительно стал превращаться в совражество, чреватое междоусобицей и полным взаимоист¬реблением остатков народонаселения.
Но главная беда подкралась пока что к Глупову с другой стороны.
На место сбежавших Машкиных горничных вокруг Буслая тотчас набежала-собралась ватага атаманов-молодцов прямо из Запорожской Сечи времен Тараса Бульбы.
Помните? «А, это ты, Печерица! Здравствуй, Козолуп! Ты как сюда зашел, Долото? Здорово, Кирдяга! Здорово, Густый! Думал ли я видеть тебя, Ремень? А что Касьян? Что Бо¬родавка? Что Колопер? Что Пидсышок?..». И это были не ожившие персонажи, а думающие и действующие как ис¬тые запорожцы тех времен, такие, какими изобразил их Ре¬пин — пишущих письмо турецкому султану.
Буслай, подобно Илье Муромцу, только в обратном по¬рядке, совершив свой подвиг, залег куда-то на печь, видимо, тоже на все тридцать три года. А его атаманы-молодцы, по¬правив папахи и выхватив сабли, ринулись в конную атаку на злосчастный Глупов, думая, видимо, загнать его в Думштадт казачьего лавою.
Первым делом они отменили основополагающий закон, на котором Глупов держался со времен братца Сдохова: одна полушка всегда, при всех обстоятельствах равна одному кус¬ку хлеба с солью (при соответствующем, раз навсегда для всех установленном жалованье, исходящем не из результа¬тов труда, а только из числа кусков, потребных, чтобы не умереть с голоду, плюс надбавки для будочников и квар¬тальных за вредность их работы для глуповцев). Постановили: чтобы глуповцы, наконец, проснулись и начали как сле¬дует трудиться — взять их измором. А именно: спрашивать с них за кусок хлеба столько, сколько вздумается продавцу. И пусть засуетятся, побегают, чтобы требуемую сумму собрать.
Кусок хлеба мгновенно подскочил в цене до сотни полу¬шек. Потом до тысячи, миллиона, миллиарда. Наконец, до триллиона, секстиллиона, дециллиона. На этом десятерич¬ная система себя исчерпала, а иной системы глуповцы про¬сто не знали, да и вообще умели считать по пальцам только до двух, и лишь «члены академии ума» — до десяти. Было совершенно неясно, как поднимать цену еще выше, и мно¬гие торговцы с горя спились. Конечно, повышалась и зарпла¬та, но в несколько иной пропорции: полушка, плюс пол¬полушки, плюс полполполушки и так далее. Согласитесь, разница между полутора полушками и дециллионом полу¬шек заметная. Поэтому глуповцы плюнули на жалованье, стали, как прежде, желать своему врагу: «Чтоб ты жил на одно жалованье!» — а сами пустились в бега добывать те са¬мые неправые доходы, против которых совсем недавно так рьяно ополчались Машка с Лушкою.
Так Глупов шатнуло в одну сторону. Вторым делом ата¬маны постановили: на каждую полушку дохода от любого произведенного товара взимать десять полушек подати. Они считали, что это и есть та самая «десятина», которую исста¬ри взимали с каждого тягла, и категорически отвергали лжи¬вое утверждение, будто якобы брали не вдесятеро больше, а наоборот — десятую часть. Таким образом, всякого глуповца, сплетшего лапти или выпекшего бублик, немедля окру¬жала толпа будочников, снимавших с него последнюю ру¬башку. Поэтому отважиться на созидательный труд мог толь¬ко самоубийца. Промышленность и ремесла тут же замерли в параличе. В силе осталась лишь проверенная стратегема: объедки за деготь.
Так Глупов шатнуло в другую сторону.
Отставленное такою искусною податною политикою от созидательного труда, глуповское народонаселение выстрои¬лось шпалерами вдоль улиц города и стало продавать друг другу — за неимением ничего другого — нательное белье. Сначала одна половина стаскивает с себя исподнее и якобы продает другой. А другая якобы покупает. Потом стороны меняются местами. А когда остается только лавровый лист для прикрытия срама, начинают торговать домашней жив¬ностью, как-то: тараканами для тараканьих бегов, блохами для блошиных рынков, клопами вместо медицинских пия¬вок и т.д. (ассортимент, по понятным причинам, ограничен¬ный и постоянно сокращающийся). Словом, все при деле, экономическая активность населения превосходит все виден¬ное на свете. Правда, по сути это всего лишь бесконечный обмен шила на мыло и наоборот. Но главное — никто боль¬ше не спит. Разве не этого добивались?
Так Глупов шатнуло в третью сторону.
Поскольку ассортимент товаров, выставленных на прода¬жу, как уже сказано, постоянно сокращался, придумали осо¬бый вид товара: бумажка, на которой нарисована цифра: 100000000000000000000000 полушек, которую назвали по-фран¬цузски «вотвамхер» и которую можно перепродавать друг другу, кому за полушку, кому за полторы — кто сколько не побрезгует дать. Очень увлекательное занятие!
Когда эта игра надоела, придумали другую: даешь полу¬шку, через день получаешь две (за счет тех двух глуповцев, которые принесли свои полушки следом за тобою), через два дня — четыре (тем же путем), через три дня — восемь, и так далее. Кто поумнее, вовремя отбегает в сторону, зажав в зу¬бах десять полушек вместо поставленной на кон одной. Кто поглупее, ждет, пока ему на его родную полушку выдадут тысячу чужих. Но поток идиотов на каком-то витке иссяка¬ет, и принесшие полушки последними тщетно ожидают чуда: прохиндеи, державшие банк в этой азартной игре, уже сбе¬жали к гужеедам с весьма неплохой поживой. Тогда обманутые в лучших ожиданиях начинают громко вопиять и тре¬бовать, чтобы братец, простите, теперь уже сударь Елкин-Палкин выплатил им неустойку за проигрыш в их азартной игре из личных средств. Ну, глуповцы они и есть глуповцы — что с них взять, кроме последних порток, и что им дать, кро¬ме розог?
Когда все население поголовно не трудится, а торгует и играет в азартные игры, создается нечто вроде питательного бульона для процветания жуликов-мошенников, воров-разбой¬ников и просто вымогателей, требующих свою долю в игре. Скоро за спиной каждого покупателя, продавца, игрока вырас¬тает зловещая фигура с ножом в зубах, которая выхватыва¬ет у него из рук полкуска от каждого продаваемого, покупаемого, выигрываемого или проигрываемого. А за спинами этих фигур маячат другие, еще более зловещие, собираю¬щие дань с вымогателей. Среди последних появляются свои собственные будочники, квартальные, городничие, которые быстро становятся намного могущественнее буслаевской ва¬таги запорожцев. Глупов, подобно некоторым островам Вест-Индии минувших веков, превращается в гнездо фли¬бустьеров, диктующих свои законы губернаторам. На столь хорошо унавоженную почву устремляются, как и тысячеле¬тие назад, орды печенегов и половцев. С теми же це¬лями.
Глупов не просто шатает из стороны в сторону. Он, по сути, взят на абордаж пиратами самых различных кораблей под черным флагом с черепом и костями на нем.
Добавьте к этому, что все глуповские знахари, пользуясь попустительством властей, забросили к чертям свое знахар¬ство и занялись созданием каждый лично для себя персональ¬ной «Глуповской академии ума», где основатель автомати¬чески становится президентом, вице-президентом, казначе¬ем и почетным академиком. Число глуповских «академий ума» быстро перевалило за тысячу и растет в геометрической прогрессии, намного превышая число самих знахарей. В той же пропорции убывает и само искусство знахарства.
Подражая знахарям, глуповские скоморохи забросили свое скоморошество и занялись восстановлением «съезжих изб» для излюбленных писцов, скоморохов, барабанщиков, ма¬ляров и плотников.
Глуповские науки и искусства отвечают не такое надруга¬тельство над ними полным своим исчезновением.
Но особенно удручены глуповцы позорным бессилием ата¬манов-молодцов по части спасения их, глуповцев, от злодеев с большой дороги, наводнивших город. Сами-то атаманы за¬перлись в Управе Благочиния и окружили себя тремя ряда¬ми будочников — попробуй подступись! А на улицах города средь бела дня грабят, режут, насилуют — все как в захвачен¬ном и отданном на разграбление победителям городе.
Можно только строить догадки, почему власть бездейству¬ет: то ли ей и без того покойно живется, то ли у нее другие дела, поважнее, то ли ей перепадает доля награбленного — трудно сказать. Но никогда еще злосчастный Глупов, если не считать крымские набеги и польское нашествие, не страдал столь жестоко от захватчиков, а главное, от унижения и сознания собственного бессилия против них.
И еще удручало повсеместное безнаказанное унижение глуповцев теми племенами, которые еще недавно относились к ним по меньшей мере как к равным, а то не уважением к величию их страданий. Гужееды и моржееды, лукоеды и гущееды, куралесы и лапотники, слепороды и губошлепы, ряпушники и рукосуи, чудь и жмудь, чухна и чихна, печенеги и половцы — все подряд, кто когда-то тяпался-перетя¬пался с головотяпами-глуповцами, теперь взирали на них с презрением и гнали как последних нищих. Даже в их, голо¬вотяпском, собственном городе.
Таков был пассив кавалерийского наскока на Глупов буслаевских атаманов-молодцов. В актив можно было бы занес¬ти только чудо ненаступления всеистребляющей междоусоби¬цы, массового голода и повсеместного мора. Мало того — двой¬ное чудо поглощения многими (увы, не всеми!) глуповцами каждодневно двух кусков хлеба вместо одного прежде, не¬смотря на полное отсутствие сельского хозяйства и полное крушение промышленности. Откуда им удавалось похитить оные куски — тайна сия велика есть. Даже, наверное, и для них самих.
Разрыв между пассивом и активом настолько бросался в глаза, что у некоторых атаманов-молодцов возник соблазн воспользоваться летаргией Наломаича и самим занять почет¬ное место городничего. Быстро собралась большая шайка охотников. Ею предводительствовали ближние подельники Наломаича: беглый абрек Булат Фасхватаев, дальний пото¬мок глуповского градоначальника Маныла Самыловича Урус-Кугуш-Кильдибаева, бравшего приступом собственный город в 1745 году, и простой будочник Савелий Пустой, по недора¬зумению произведенный в квартальные и на этом основании возомнивший себя городничим.
Шайка заперлась в Управе Благочиния, где абрек строил планы повторения подвига своего предка, а будочник смо¬лил факелы, чтобы поджечь город со всех четырех сторон, буде он не сдастся на милость победителя.
Неизвестно, как повернулось бы дело, если бы Наломаич в это время случайно не проснулся и не вышел на двор по своей надобности. Обнаружив крамолу, он очень разгневал¬ся и повторил свой подвиг с драгунами, когда вошел во власть.

Подбежал к Управе, схватил камень и швырнул в окно. Шайка оторопела. Швырнул второй — шайка выкинула бе¬лый флаг, и шайкисты стали выходить по одному, бросая алебарды.
Но и тут Наломаич остался верен себе. Отправил крамоль¬ников на поправку здоровья в ближайший дом отдыха, а когда те немного оклемались, выпустил на свободу — и снова заснул богатырским сном до следующей крамолы, нимало не внимая страшным угрозам, которые источали в его адрес сначала присмиревшие, а потом вновь обнаглевшие абрек и будочник.
Существует, правда, другая версия описанных событий. Согласно ей, абрек и будочник, как закадычные кореши Наломаича, вошли с ним в сговор, условившись, что немного поскоморошествуют, чтобы тот совсем не заскучал. Ну и подурачились на смех всем. Против этой версии говорит число всамделишных (не шутейных) трупов, никак в скоморошество не укладывающихся. За эту версию говорит тот факт, что Наломаич обошел¬ся с шалунами, как с потешившими его шутами: одного ждал самый настоящий триумф, другой был осыпан казенным золотом из расчета по полушке за каждый день шутовства.
Впрочем, угроза нависла над Наломаичем совершенно с другой стороны. А точнее — разом с двух.
Один фронт нападения составил беглый юрист по имени Исаак Иванович Хершуновский — дальний родственник Хершунского и Хершуновича, причем, как и они, такой ярый антисемит, каких свет не видывал. Он объявил, что спасет Глупов и от воров-разбойников и от наглых инородцев, мало того, перенесет его прямо в Нью-Дели, на берега Индийско¬го океана, где климат помягче и, главное, нет постылых чуди и жмуди, чухны и чихны. Если только станет городничим или хотя бы если его не посадят в холодную за бесконечные драки и враки, а также за скандалы по пьянке.
Опыт истории учит, что глуповцы особенно охотно клю¬ют на два обещания: посулить две чужих полушки, если вза¬мен протянешь одну свою, родную, и переселить в Нью-Дели, оставив разбойников и чухну-чихну прозябать на глуповских болотах. Так что у Иваныча есть реальный шанс со дня на день стать глуповским городничим.
Если, конечно, Наломаич опять в тот момент не проснется.
Другой фронт нападения составил прямой потомок порфишек, изведших Заманиловского, а затем Алисина, братец Порфирий Идрисович Плюганов, внучатый племянник брат¬ца Федора Ионыча Гунявого-Плюганова и побочный отпрыск братца Идриса Вельзевулыча Кобасдохии. Оттеснив невесть каким образом пробравшуюся в стройные ряды умоскопистов истеричку-бабу Зинку Гунявую (тоже из того же потом¬ства), он сплотил упомянутые ряды в колонну «клином» (или, как раньше говаривали, «свиньей») и повел ее на Управу Благочиния в обход, с тыла.
Правда, колонна состояла в основном из престарелых, выживших из ума будочников, которые никак не могли по¬забыть свои златые дни во времена братцев Охова и Сдохова. Но в Глупове всегда было правило: чем больше мараз¬ма — тем больше почтения. Поэтому не исключено, что ма¬разматики опередят Хершуновского и на какое-то время сно¬ва ввергнут Глупов в ужасы оховщины и сдоховщины.
Если, конечно, Наломаич будет продолжать почивать.
Впрочем, сон Елкина-Палкина оказался на редкость бес¬покойным.
Пока Исаак Иванович беспрестанно безобразничал, сзы¬вая глуповцев мыть сапоги на брегах Нью-Дели, а Порфи¬рий Идрисович требовал поставить на градоначальство чуче¬ло братца Охова или братца Сдохова, новая беда внезапно обрушилась на город, откуда ее больше всего ждали.
Мало было глуповцам их собственных воров-разбойников, жуликов-мошенников — объявился еще один, из печенежских степей: неслыханный доселе незаконный злодей Дудар Шалаев.
Первым делом он жульнически назвался сборщиком по¬датей. Доверчивые глуповцы — ну глуповцы же! — понесли ему свои последние полушки, оставив городскую казну еще более пустою, чем она была до тех пор. Затем он обложил данью туземных татей, и те стали грабить обывателей вдвое свирепее, дабы хоть что-то досталось самим грабителям. Наконец, он добрался до Управы Благочиния и стащил с мирно храпевшего городничего последние портки.
Это было уж слишком.
Страшно разгневался Наломаич, проснувшись в чем мать родила, выкатил во двор легкоконную пушчонку и стал це¬лить в злодея, который на радостях от злодеянного танцевал на площади лезгинку с кинжалом в зубах и с крадеными портками в руке.
И тут случилось обычное для Глупова замешательство.
Все могут снести глуповцы, когда терзают, грабят и муча¬ют их самих. Но как только схватят мучителя — они тут же пускают море слюней, слезно умоляя помиловать изверга или, на худой конец, чтобы ему теплее жилось в холодной, куда его упрятали. Это, правда, не мешает им жалобно вопиять, когда выпущенный их стараниями бандит начинает резать своих доброхотов по новой.
Не успел городничий наладить прицел, как на руках у него с воплями повисло не менее десятка сердобольных обы¬вателей, более всего опасавшихся, как бы выстрел не ока¬зался роковым для танцора. Поэтому не удивительно, что ядро, вместо намеченной цели, угодило в избу излюбленно¬го гражданина Пузанова и разнесло ее в прах. Сбросив с себя злодоброжелателей, Наломаич зарядил орудие еще раз. Но те снова стали стеной, умоляя вступить с бандитом в перего¬воры и упросить его вернуть портки по-доброму. Естествен¬но, результат второго выстрела был тот же, с той лишь раз¬ницей, что на сей раз в прах была разнесена соседняя изба. Снова последовал маневр заряжания, снова запутались в но¬гах прицелившегося доброхоты — и снова улица укоротилась еще на одну избу.
А незаконный злодей как выделывал вензеля на площади перед Управой, глумясь над наведенной на него артиллери¬ей — так и продолжает бесчинствовать без зазрения своей бессовестности.
Зарядов хватит в погребе еще на десяток-другой выстре¬лов. Изб, в качестве запасных мишеней на случай прома¬ха, — тоже в избытке. Так что либо шальное ядро вдруг ненаро¬ком прихлопнет озорника Дудара, либо город Глупов будет напрочь стерт с лица земли градоначальничьими руками.
Так обстоит дело в момент, когда я, глуповский архива¬риус-летописец Павлушка Маслобойников, другого Павлуш¬ки Маслобойникова, последнего из четырех глуповских ле¬тописцев, правнук, последний раз макаю перо в чернила, дабы окончить сие скорбное повествование.

По заведенному нами обычаю, прежде, чем сделать окон¬чательное заключение написанному, постараемся осмыслить причины, по каким Глупов из огня попал именно в полымя, а не в душистые райские кущи или хотя бы в думштадтские пивные, как о том сладко грезилось глуповцам.
Проще всего, как советуют французы, шершануть ля фам, или — что то же самое — как в обычае истинных глуповцев, обвинить во всем клятое бабье. Действительно, глуповской истории очень не повезло по гинекологической части. Начи¬ная с XVIII века с тогдашними бесчисленными «беспутными Клемантинками», с кратким отдыхом в веке XIX, и кончая веком XX, когда в каждом поворотном пункте истории на градоначальничьем кресле оказывалась сущая баба. И в 1917 году, и в 1985-м.
С другой стороны, нам известно, что одна из «беспутных Клемантинок» сказалась не только ничем не уступающей глуповским госмужам, но и практически превзошедшей их всех вместе и поодиночке, с Рюрика I и до Бориса II, если говорить о результатах градоначальнической деятельности. Мы имеем в виду Екатерину II, которая не зря носит титло Великой, наряду с Петром I, ибо сделала вряд ли намного меньше, обойдясь без петровских глупых выкрутасов и про¬вальных авантюр типа Нарвской, Прутской или Персидской. Правда, воспитание сия Клемантинка получила в Думштадте и потому не может считаться стопроцентно глуповской, но это девице не в укор. Правда и то, что она была беспут¬ной. Но не беспутнее прочих градоначальничьих кобелей. Судить о ней надо не по числу ее случек.
Словом, нашим отчаянным феминисткам, взбесившимся от ужасов жизни под мужчинами, особенно глуповско-совковыми, есть чем покрыть женоненавистнические козыри. Поэтому в глуповской философии истории надо копать глуб¬же.
С чего начать, чтобы не утонуть в словоблудии философских, экономических, социологических и политологических трактатов?
Попробуем еще раз обратиться к притчам, по нагляднос¬ти своей близких к библейским, которых мы уже касались по ходу повествования нашего.
Вот острог. Звон цепей. Свист бичей. Тяжкий каторжный труд. Но, с другой стороны, трижды в день баланда в котелок. Задарма. При любых обстоятельствах. Даже при массо¬вом голоде в стране. Да и без голода у большинства семей в стране баланда на столе похуже острожной. Как говорится, есть чему позавидовать.
Меж тем в узилище обретаются не девы-мироносицы, а архигрешники. И в бесчеловечных условиях ведут себя бес¬человечно. Один, понаглее, попирает всех. Только в остроге он называется не городничий, а пахан. Вокруг него те же холуи-лизоблюды, именуемые шестерками. Они люто измы¬ваются над каким-нибудь «опущенным» — просто так, на страх прочим. А прочие — «козлы», «мужики» и т.д. — безро¬потно сносят притеснения, страшась жуткой участи «опущен¬ных». Механика нехитрая, а как надежно работает!
Точный слепок глуповского общества — капля в каплю!
И вот, представьте, по какой-то причине — безразлично какой — узилище расторгнуто. Стража ушла. Запоры откры¬лись. Цепи спали. Бичи валяются в углу. Выбиваться из сил никто больше не заставляет. Как сказал поэт, хочешь спать ложись, хочешь песни пой. Правда, нет и дармовой балан¬ды: ее надо снискивать в поте лица своего.
Как поведут себя в таких ситуациях недевы и немироно¬сицы? Так же в точности, как вели себя допрежь. «Козлы» начнут спать и песни петь в ожидании свиста бича, стремясь урвать под себя все, что плохо лежит, а «шестерки», стра¬щая их участью «опущенного», примутся разными способа¬ми отбирать у них добычу и сносить «пахану».
Что мы и видим воочию в сегодняшнем Глупове.
Кому не посчастливилось попасть в острог, вполне мог оказаться в жилище будочников — казарме. Разницы почти никакой. Порядки те же самые. Только там холуи-шестерки величаво именуются «дедами», лижущими сапоги у самого наглого из них и в кровь забивающими «опущенных», чтобы остальные в страхе лизали сапоги у них самих. А в осталь¬ном — тот же кулак надзирателя-обер-будочника перед но¬сом и та же дармовая баланда трижды в день.
И вот, представьте, по какой-то причине казарма с ее обитателями брошена начальством на произвол судьбы. Делай, что хочешь! Станут ли наглые «деды» кроткими «внуками»? Отнюдь! Они все так же будут притеснять прочих и измываться над ними. А прочие все так же бу¬дут стоять с протянутыми котелками в ожидании положенной баланды. Что мы и видим воочию в сегодняшнем Глупове.
Кому не повезло побывать ни в остроге, ни в казарме, может для такого же развлечения сходить в зоопарк. Там опять-таки все то же самое. Клетки. Плеть надсмотрщика. Тягостное бытие узника. Зато трижды в день дармовая кор¬межка. Хищники, рыча, рвут куски мяса. Вегетарианцы, блея, жуют привычную жвачку. Если в клетке оказывается несколько особей — безразлично каких, хоть львов, хоть кро¬ликов, хоть микробов, — среди них тотчас выламывается пахан, вокруг него тусуются холуи, жалобно повизгивают «опущенные» и трусливо жмутся к стенкам козлы. Все по законам природы, точнее, по законам ответов природы на надругательства над нею.
И вот, представьте, по какой-то причине зоопарк разорен. Клетки настежь. Сторожа сбежали. Гуляй, зверюга! Как гу¬лять зверю? Да так же, как он «гулял» в клетке! Ведь он привык к ней, а то и родился в ней. Но как же с дармовой кормежкой? А вот так же! Травоядные продолжают блеять в ожидании оной, а хищники, соскучившись рычать всухую, начинают рвать клоки мяса прямо из шерсти блеющих.
Что мы и видим воочию в сегодняшнем Глупове.
Является ли такое прискорбное положение безысходным?
Нет, общеизвестно, что безысходных положений не бы¬вает. Бывают только безвыходные.
То, что ни о какой безысходности не может быть и речи, подтверждается тем отрадным фактом, что рецептов спасе¬ния Глупова — многажды обнародованных, мусоленых-пере¬мусоленых — насчитывается едва ли не больше, чем жите¬лей сего несчастного населенного пункта. Не только простые обыватели, но даже все до единого глуповские академики, всегда отличавшиеся еще большим скудоумием, нежели еще не достигшие их степени маразма глуповцы (а как мы по¬мним, академиком своей собственной академии стал каж¬дый глуповский знахарь, от начинающих до уже кончивших), и те подали голос. Не осталось ни одного, кто не выступил бы с трактатом по сакраментальным глуповским вопросам: «Кто виноват?» и «Что делать?». Мало того, на эту же тему стали высказываться вконец потерявшие стыд и обретшие срам, совсем обнаглевшие глуповские скоморохи. При этом, заметьте, не в шутку — что еще было бы как-то понятно для истого скомороха, — а всерьез (что доказывает ущербность оного, неистовость во всех смыслах этого слова).
Правда, во всех трактатах наблюдается пустяковая замин¬ка: все соглашаются, что надо спасать Глупов, но не знают как. И не то что не знают, а страшатся это самое «как» дого¬ворить до конца.
В самом деле, черт с ними, кто виноват, а вот что делать с брошенными на произвол судьбы тюрьмой, казармой, зоо¬парком — а главное, с их обитателями?
Ведь они за тысячу лет привыкли к подневольному труду, а потому терпеть не могут никакого, работают только из-под палки, да и то так недобросовестно, как позволяют обсто¬ятельства. А за последние семьдесят лет привыкли не про¬сто к подневольному, а к централизованно-подневольному труду, только по окрику обер- и унтер-идиотов, подкрепленно¬му угрозою порки, острога, расстреляния. Нет окрика — нет и работы. А кричать больше некому. Да если и найдется кому, то неизвестно, что кричать.
Кроме того, тяжкий труд каждого третьего из подневоль¬ных рабов — по производству алебард для будочников, отсы¬ревшего пороха вообще неизвестно для чего и пр. — и рань¬ше-то был не нужен, а стал вопиюще, кричаще не нужен. Вот когда глумливое, но абсолютно истинное выражение «ви¬димость работы за видимость зарплаты» стало проклятием, висящим дамокловым мечом едва ли не над каждым глуповцем. Куда девать эту орду бездельников поневоле, загнан¬ных волею идиота в идиотское положение? На улицу? Но, прежде чем окочуриться от голода, они перебьют витрины роскошных магазинов. На новые рабочие места? Их еще надо создавать. А этому доселе препятствуют всем, что под руку попадется.
И в числе главных препятствий — разгул, половодье жу¬ликов-мошенников, воров-разбойников, которые стакнулись с будочниками и даже с квартальными, и даже, не исключе¬но, с чинами повыше. Пока не покончить хотя бы с разгулом (на большее сил не хватает), хотя бы не введя половодье в берега, как у прочих племен и народов, — невозможно не то что новые рабочие места создавать, но и вообще из бедствен¬ного положения вывернуться: все, что ни наработаешь, отбе¬рут, куда на работу ни высунешься — зарежут.
Теоретически повязать эту грабяще-режущую публику — раз плюнуть (проверено опытом, и профессиональные будоч¬ники готовы прихлопнуть извергов хоть завтра). А практи¬чески — как начинать войну с силою, которая теперь сильнее всех будочников и квартальных, вместе взятых? Да еще при загадочно дремлющем начальстве.
Самое простое, что приходит в голову, это вытащить из-под земли все еще хранящееся с почетом там, в подземелье, набитое опилками чучело братца Сдохова, пустив его на любой телеге поперек толпы адептов, неофитов и прозели¬тов, кликушествующих и доселе, словно комары на болоте в неимоверных количествах, — и повторить еще раз с начала до конца всю эпопею оховщины-сдоховщины.
Да, тогда горести и болести, одолевающие ныне глупов¬цев, как рукой снимет. Алебарды понадобятся триллиона¬ми. Не говоря уже о сыром порохе. Дела всем хватит — успе¬вай только окрик слушать. А воров-разбойников, жуликов-мошенников вместе с неворами-неразбойниками, нежулика¬ми-немошенниками огулом сметут в одночасье. Правда, тут же появятся, как и раньше бывало, новые. Но это уже дру¬гой вопрос.
Может быть, действительно попробовать еще разок — на смех и на страх всему миру?..
Смущает одно. Братцам Охову и Сдохову, чтобы сделать страшную сказку былью, понадобилось мучительски заму¬чить третью часть народонаселения Глупова, повергнув в оцепенение ужаса вторую третью часть и в массовый психоз, чтобы выжить, — третью. Теперь глуповцы научены горь¬ким опытом, в оцепенение и тем более в психоз загнать их будет потруднее, понадобится замучить, на страх прочим, уже не треть, а по меньшей мере две трети наличествующе¬го населения. Только тогда оставшаяся треть, может быть, впадет в оцепенение. Но кому же впадать в психоз? А без него оховосдоховщина — как топор без обуха: глядеть страш¬но, а рубить невозможно. Подводит проклятая арифметика. Вот если бы в целом было четыре трети, а еще лучше — пять третей... Тогда можно две замордовать, две — оцепенить, а пятая с криками «ура!» будет строить Светлое Будущее. Вот когда выдумают новую арифметику — ведь выдумали же новую геометрию! — вот тогда и попробовать.
Что еще?
Еще остается идея переименовать город Глупов в город Думштадт и посмотреть, не будут ли глупости творить не как в Глупове, а как в Думштадте. Жульничать будут строго в рамках параграфов закона. Мошенничать — только с деся¬ти часов до шестнадцати, без перерыва на обед. Насиловать, только если жертва сделает книксен. А убивать, только ска¬завши: «Гутен морген!». Но при этом будут действительно работать, а не делать вид, будто работают. И наработанное можно будет вкушать, надевать, носить, возить, а не травиться, выкидывать, выбрасывать сразу по приобретении. И, отходя ко сну, можно будет кричать не «Караул!», а «Гуте нахт!».
Смущает одно. Этой самой немчуре, чтобы перейти от крика «Караул!» к воркованию «Гуте нахт!», потребовалось более трех сотен лет. Мы уже говорили, что сотни три-четы¬ре лет назад у нее все было, как и в Пошехонье: пьянство, воровство, мордобой, лень, грязь, убийства и пр. Сегодня у них по новому стилю, скажем, 13 апреля 1995 года, а у нас по-старому — 1 апреля 1595-го. Все еще царь Борис, пусть и Второй, бояре, непотребно лающиеся, стрельцы, холопы, смерды. Вместо гонористых ляхов всюду лютуют злобные печенеги, навалом всяких лжедмитриев под именем Фасхватаевых и Пустых, Хершуновских и Плюгановых. Ника¬ких Сусаниных-Мининьгх-Пожарских даже в отдалении не вид¬но. Петр Великий еще через столетие грядет... И какой же Думштадт заведешь у такого черта на таких куличках?
Исторический опыт показывает, что допрежь Думштадта надо иноземный Кукуй на месте слободы Навозной возво¬дить. Так ведь и Кукуй едва ли не целое столетие возводи¬ли—а каковы результаты? Так что «Гуте нахт!» вместо «Ка¬раул!» — это, конечно, соблазнительно. Но сначала требует¬ся «Гутен морген!», а возможно, еще и «Гутен таг!», то есть многие годы целеустремленной продуманной работы. Это в Глупове-то!
Что еще? Неужели-таки все так безысходно? Нет, мы го¬ворили, что безысходных положений не бывает.
Сами подумайте, не одни ведь глуповцы мучаются столь кошмарно на этом свете. Половина Думштадта и практичес¬ки все города, между Думштадтом и Глуповом обретающие¬ся, как-то: Глупава, Глупага, Глупешт, Глупеет, Глупоград, Глупия, Глупана и прочие, оказались в сходном положении. Как они-то выбираются из него?

Первым делом решительно отрекаются от оховосдоховщины. Всех своих Стервятиных и Хершуновичей надежно изолируют от общества, отправляя доживать в холодную. Всех прочих холуев, как Поджилкина, — на огород, капусту сажать.
Приходят новые люди, способные не только лаять и ли¬зать, рычать и таскать куски, но и открыть дорогу предпри¬нимательству — прежде всего производственному, а затем на этой основе — и торговому. Включая посильное ог¬раждение предпринимателей от жуликов-мошенников, во¬ров-разбойников. Вот и все. Чудес никаких не происходит. Люди мыкаются так же... Вот тут мы и запнулись. Мыкать¬ся-то мыкаются, да разве так же, как глуповцы? Дай Бог глуповцам их мыканья хотя бы через полсотни лет!
А мы что же — у поля обсевки, что ли?
Вечно начинающий знахарь Егорка Неладный, о котором нам уже приходилось упоминать, — тот самый, который со¬бирался приделать зверю человечье лицо, а потом, когда ему врезали как следует, много лет всхлипывал по поводу раз¬ных бесчеловечностей все того же зверя и схлопотал бы вто¬рую порку, да при бурных начинаниях Машки Верблюдовой стало не до него. Так вот, этот самый Егорка еще во время разгара Машкиных художеств публично предложил про¬грамму, сходную с той, которую пару лет спустя, совершен¬но независимо от него, стали осуществлять на пространствах между Думштадтом и Глупавой, Глупагой и Глупией. Программа включала в себя следующие пункты:
Всенародно осудить умоскопизм как преступление про¬тив человечества, наравне с фашизмом и прочими изуверс¬кими учениями.
Братцев Охова и Сдохова судить народным судом и приговорить посмертно к смертной казни как государствен¬ных преступников и извергов рода человеческого. Их чуче¬ла сжечь на лобном месте и прах развеять по ветру.
Всех до единого оховосдоховских холуев судить тем же судом, и мертвых за ту же вину лишить погребения, а жи¬вых повесить, как бешеных собак, и выбросить на помойку.
Всех до единого оховосдоховских квартальных сослать на свои огороды сажать капусту, категорически воспретив занимать какие бы то ни было должности.

Впредь всех должностных лиц выбирать из не запят¬навших себя оховосдоховщиной, желательно до того, как они начинают впадать в старческий маразм.
В остальном поступать по произволению, как разум и совесть подсказывают, по примеру цивилизованных племен и народов.
Чуть позднее эти шесть пунктов были дополнены еще девятью:
Всячески способствовать всякому, кто желает открыть свое производственное предприятие (торговля при развитии производства пойдет сама собой).
Освободить таких пред¬принимателей в массовом порядке на несколько лет от нало¬гов, пока не окрепнут как следует, — или хотя бы скостить им на первое время налоги. Так делали всегда и всюду са¬мые тупые и жестокие правители, понимавшие, что стричь барана можно только после того, как тот обрастет шерстью. Это понимали все правители во все времена, кроме глуповских.
Особенно способствовать предприятиям, снабжаю¬щим производителей всем необходимым для работы. Ибо в этом — ключ к запуску хозяйственной машины.
Способствовать также торговым предприятиям, помо¬гающим довести до обывателя продукцию производителя. Ибо без этого вся затея бесполезна.
Способствовать созданию частной охраны частных предприятий. Ибо вору-разбойнику ничего не стоит стакнуть¬ся с будочником, даже с квартальным. А свой собственный будочник не станет рубить сук, на котором сидит, предпоч¬тет срубить самого разбойника.
Способствовать созданию целого ополчения стряпчих, способных на законном основании потягаться с любым квар¬тальным, буде тот по собственному произволу вздумает при¬теснять предпринимателя. Естественно, для этого нужны «работающие» законы, а не глуповские, которых никто ни¬когда нигде не выполнял.
Для проведения всего этого в жизнь разделиться на партии, и та, которая соберет большинство голосов, занима¬ет Управу Благочиния, принимая на себя бразды правления городом. А та, которая соберет меньше, будет зорко следить за образом правления и, как только заметит малейшую оп¬лошность, закатывает в городской думе громкий скандал, требуя перевыборов в свою пользу.

Градоначальников-дьяков-подьячих-городничих, а так¬же их холуев-горничных упразднить, а вместо них учредить городского главу с его помощниками, квартальными и бу¬дочниками, подотчетными городской думе.
Учредить, наконец, в Глупове, вместо постыдных по¬вытчиков на побегушках, настоящий Суд, способный призвать к ответу не то что обывателя или даже, скажем, квартально¬го, но и самого городского главу, а также любого гласного городской думы безо всякого на то ее, думы, согласия.
В остальном, как учил еще глуповский градоначаль¬ник Беневоленский, просвещение внедрять с умеренностью, по возможности избегая кровопролития (за исключением похода против расплодившихся воров-разбойников, где оно¬го не миновать).
И что же, вы думаете, Егорку похвалили за эту Програм¬му? Как бы не так! Да какой же квартальный, не говоря уже о чинах повыше, отправит сам себя капусту сажать? Для это¬го его надо победить, как в Думштадте, а в Глупове он в победителях ходит. Обругали злосчастного Егорку, пригро¬зили, обошли стороной, вроде бы не замечая неприлично¬стей в его пунктах.
И вот я, последний глуповский архивариус Павлушка Маслобойников-Второй, сижу вместе с зареванным Егоркой Неладным и заканчиваю под его диктовку свое повествование.
Больше всего мы с ним боимся, как бы не случилось чего с городничим. Нет, не от горячей любви к нему, а просто потому, что по горькому опыту знаем: не дай Бог, занедужит или случись еще что повеселее — сразу же атаманы-молодцы кинутся друг на недруга, как свора собак. И начнут трещать чубы. Только, увы, не у них, а у нас.
Господи, обрати свое внимание на глуповцев, прости им глупости их, оборони, спаси и сохрани. Не на кого им боль¬ше уповать, кроме как на Тебя.
А затем, как писали мои предшественники, Богу слава и разглагольствованию моему конец.