Под пятой глупости. Глава четвертая

Антихрист в мундире

Эх, за веру мою беззаветную
Столько лет отдыхал я в раю.
Променял я на жизнь беспросветную
Несусветную глупость мою.
В. Высоцкий

Возвратившись в Глупов с бездыханным телом братца Охова в руках, Корявый (простите, братец Сдохов) первым делом высосал из оного всю кровь до капельки, полакомился мясом и набил оставшееся чучело опилками, после чего выс¬тавил оное на всеобщее обозрение, приказав ликовать и пля¬сать прямо на трупе. Глуповцы охнули от такового бесовско¬го игрища, но просто сдохнуть при непослушании побоялись и безропотно подчинились.
Засим братец Сдохов вернулся в осиротевшую компанию умоскопистов, где, как уже повелось, без конца разглаголь¬ствовал Беня Крик, он же братец Хершунский (Июдушка Хершунский — так ласкательно обращался к нему покойный братец Охов), и вперил свой вельзевульский взгляд то ли в шею, то ли в горло предававшегося блудословию. Братец Хершунский по инерции произнес еще несколько пакостных слов, но встретился взглядом с братцем Сдоховым, взглядом, не предвещавшим хершунской шее или горлу ничего хоро¬шего. Оратор вдруг поперхнулся, закашлялся и попятился к двери. Братец Сдохов поднялся и, как бы крадучись, шагнул следом.
Братец Хершунский нутром почувствовал что-то нелад¬ное, истинно вельзевульское. Он повернулся на каблуках и стремительно побежал вон из города. Выбежав за околицу, отдышался и озабоченно посмотрел по сторонам, ища, куда бы спрятаться. Но тут увидел братца Сдохова, по-прежнему, как бы крадучись, приближавшегося к нему, правда, теперь уже почему-то с тупою пилою в руках.
До братца Хершунского вдруг дошло, словно озарение, зачем понадобилась пила братцу Сдохову. Он, как и братец Охов несколькими днями ранее, зашелся в крике ужаса и отчаяния, вновь повернулся на каблуках и побежал по про¬селку вокруг Глупова. братец Сдохов столь же быстро пос¬ледовал за ним.
Трижды обежали они город, словно бы подражая Гекто¬ру и Ахиллу пред концом Трои. Наконец братец Хершунс¬кий споткнулся и растянулся на земле. Братец Сдохов не¬медля придавил его коленом, сел верхом на поверженного, как секущий на спину секомого при взимании недоимок, и стал медленно отпиливать ему голову тупою пилою, сладос¬трастно напевая что-то про соловья и розу, а также про како¬го-то Сулико.
Страшно кричал от нестерпимой муки братец Хершунс¬кий. Гораздо громче и дольше, чем Беня Крик на собраниях умоскопатов. И этот крик тоже достиг ушей глуповцев, но тоже в одно ухо вошел, а в другое вышел, безо всякого сочув¬ствия со стороны слышавших, по-глуповски наивно полагав¬ших, будто их самих тупая пила никогда не коснется. Нако¬нец братец Сдохов впился в шею бившейся в конвульсиях жертвы, высосал из нее всю кровь, закусил мясом и оставил тлеющие кости прямо на месте сей кровавой тризны безо всякого погребения.
После чего вернулся в собрание умоскопистов и плотояд¬но уставился то ли на шею, то ли на горло следующего, наи¬более упитанного братца.
Так свершилось первое диавольское деяние Вельзевулыча. Впрочем, его можно считать нулевым по счету, как бы увертюрою к дальнейшему, поскольку один гад пожрал дру¬гого гада — только и всего.
Некоторое время братец Сдохов никак не мог решить, с кого начать. Переводя вспыхивающий нехорошим огнем взгляд с одного на другого замерших в оцепенении умосколистов, он вдруг обратил внимание на валявшуюся на столе бумажку. Это был текст приснопамятного «Приказа №1», который уже цитировался выше. Взгляд его остановился на параграфах: «Весь хлеб, включая семенной, ссыпать в об¬щие закрома... Каждого, замеченного за пахотою, сеянием или сбором урожая, повесить, как собаку».
— Нет, это уже было, — зловеще проговорил он, ни к кому не обращаясь. — Надо иначе: раз и навсегда! Вот сейчас уйму я их, уйму!
И демонически захохотал.
А потом пошел и ударил в набат. Когда же глуповцы сбе¬жались на площадь, провозгласил:
- Чтобы хлеба было всем завались, давай, братцы, де¬лись на пятки, по пять изб в каждой. И четверо пусть выбе¬рут пятого, который пожирнее, и разделят меж собой его имущество и полакомятся его убоинкой, а его жен и дочерей возьмут себе на поругание. После чего у них все будет об¬щим до отвала!
- Ура-а! — привычно взревела глуповская толпа, награж¬дая оратора аплодисментами, переходящими в овацию. - Да здравствует братец Сдохов, слава умоскопизму и лично братцу Сдохову!
После чего одни почесали в затылках, другие попрятались. Но третьи, побойчее, немедля принялись за дело.
Не прошло и минуты, как стихийно образовавшиеся чет¬верки стали выносить пуховики и перины из избы пятого, насиловать его жену и дочерей, а за ним самим погнались, чтобы напиться вдосталь свежей кровушки. Загнали далеко в лес, сделали свое черное дело и оставили на съедение дру¬гим диким зверям.
Красная чума вышла на новый виток эпидемии.
Когда же вернулись обратно в Глупов, увидели, что у них самих имущество растащено до нитки, жены и дочери звер¬ски изнасилованы, лежат со вспоротыми животами и отрезанными грудями, а весь хлеб, включая семенной, куда-то исчез, словно его и не бывало. Затосковали только что ликовавшие и стали мучительно помирать с голода, пока не померли все до последнего человека.
С тех самых пор и по сей день у глуповцев не стало боль¬ше никакого сельского хозяйства, а питались они объедка¬ми, выменивая их у гужеедов и моржеедов на деготь и лапти — единственные всегда и доселе статьи глуповского экс¬порта.
Так свершилось собственно первое, поистине диавольское деяние.
Умоскописты с недоумением воззрились на братца Сдохова: как же ты, дескать, такое разорительство попустил и нас на объедки обрек? И начали плотоядно поглядывать то ли на его шею, то ли на его горло — совершенно, как он ми¬нуту назад поглядывал на них.
Братец Сдохов мгновенно оценил сложившееся положе¬ние, не сулившее ему лично ничего хорошего. Поразмыслив секунду, он вдруг зыркнул вспыхнувшим адским пламенем взором и поманил за дверь самого закадычного своего коре¬ша, братца Вострикова, всегда ходившего за ним по пятам и умильно заглядывавшего в лицо, время от времени целуя то руку его, то сапог. Востриков, как всегда, послушно последо¬вал за своим кумиром.
Вышедши в соседнюю комнату и притворивши за собой дверь, братец Сдохов обошел ничего не подозревавшего брат¬ца Вострикова с тылу и вдруг набросился на него, впился в шею и стал высасывать кровь. Востриков оторопел от неожи¬данности, дернулся и заверещал:
— Да ты что, братец Сдохов...
Дернулся, вырвался, обернулся, встретился глазами с брат¬цем, ужаснулся адскому пламени в его взоре и залепетал:
— Да ты что, Коря... Сысой... Коба... Это были его после¬дние слова. Истекая кровью, он рухнул на пол и забился в конвульсиях.
Братец Сдохов вернулся в комнату собраний, грозно воп¬рошая:
— Кто же из вас, братцы-мерзавцы, прикончил братца Вострикова? Вон дергается в соседней горнице. А ну, те, кто сидит справа, допросите-ка тех, кто сидит слева, да как сле¬дует: кто из них совершил столь дерзостное злодеяние?!
Через секунду комната заседаний напоминала гадюшник в период змеиных свадеб. Клубок тел катался по полу, дико рыча, визжа и даже лая. Каждый норовил вцепиться зубами в горло другому. И многим это удавалось.
Через минуту все было кончено. Из наличествовавших умоскопистов, помимо братца Сдохова, остались в живых лишь пятеро самых проворных: братец Стервятин, братец Хершунович, младший брат братца Хершунского, тут же от¬рекшийся от него и даже сменивший фамилию с -ий на -ич, чтобы ничем не напоминать сгинувшего родственника, бра¬тец Вшивов, братец Смогулия — бывший лизоблюд братца Сдохова — и братец Поджилкин Кузьма Сысоич, взявший себе отчеством кличку братца Сдохова. Они подползли к ногам последнего, отерли запачканные в крови губы о его сапоги и по-собачьи умильно заглянули ему в глаза, ожидая следующих приказаний.
— Ладно, живите пока, — милостиво разрешил братец Сдохов.
Так сгинули, перегрызши друг друга, последние умоскописты. Всех прочих, носивших это наименование, включая и выжившую шестерку, можно считать умоскопистами лишь по названию. Это были просто выродки, именем умоскопиз¬ма прикрывавшиеся.
Так свершилось еще одно диавольское деяние, но мы не будем ставить его в общий счет, поскольку и на этот раз гады всего лишь раздавили точно таких же гадов.
Этим дело не ограничилось. Братец Сдохов решил повто¬рить удачно найденный ход перед народными массами. Он вновь ударил в набат, собрал глуповцев на площадь и почти слово в слово повторил слова, только что сказанные им в бо¬лее узком кругу.
— Кто-то из вас, мерзавцев, — возгласил он, — прикончил дорогого нашему сердцу братца Вострикова. Кто из вас назо¬вет злодея, получит в награду его избу и армяк. Кто умол¬чит — немедля в острог!
Толпа пришла в движение. Одни почесали в затылках, другие стали шептаться меж собой, как ловчее отыскать зло¬дея. А третьи, побойчее, быстро накатали донос на первого вспомнившегося соседа или неприятеля.
К концу дня половину народонаселения города Глупова будочники препроводили в острог, который до того перепол¬нился, что пришлось объявить острогом и огородить час¬токолом слободу Навозную. Зато другая половина жуирова¬ла в избах каторжников, провозглашая восторженные здра¬вицы в честь братца Сдохова.
Но провозглашали недолго.
Многие из провозглашавших, наглее других, не стали слишком долго предаваться чревоугодию в чужой избе, а сели и накатали доносы на еще остававшихся на воле соседей. И к вечеру другого дня половину из оставшейся половины будоч¬ники препроводили тем же маршрутом, для чего пришлось объявить острогами все до единой слободы по окраинам го¬рода. Теперь каторжников стало больше не только чем бу¬дочников, но и чем прочих граждан вообще.
Диавольский механизм был запущен, и теперь его труд¬но было уже остановить, хотя даже сам братец Сдохов пора¬зился, с какою скоростию раскрученный им маховик наби¬рал обороты.
Описанный процесс стал повторяться по два раза в сутки кряду. Скоро из оставшейся осьмушки половина загнала до¬носами в острог другую половину, и острогом пришлось объ¬явить уже весь город в целом, поделив его на острожные округа под разными развлекательными наименованиями.
Наконец все пришло к естественному концу в соответствии со строгими законами арифметики,
Оставшиеся на воле последние два глуповца прибежали к братцу Сдохову одновременно, тяжело дыша и с доносами друг на друга в зубах. Братец Сдохов гневно взглянул на них, велел отправить в острог обоих как гнусных клеветников и объявил, что впредь не допустит злостного оклеветания ни одного честного гражданина города Глупова.
После чего он со своею свитою самолично отправился ин¬спектировать город-острог и вдоволь напился кровушки пер¬вых подвернувшихся под руку жертв.
Так свершилось второе, поистине диавольское деяние.
Пересажав в острог практически все народонаселение Глупова, братец Сдохов занялся на досуге науками, искусст¬вами, географией и гидрографиею.
Он разделил знахарей, подобно будочникам, на чины: младший знахарь, старший знахарь, еще более старший зна¬харь и, наконец, старейший знахарь, причем производство из чина в чин должно было производиться не иначе, как пос¬ле показывания фокуса, долженствующего подтвердить ис¬кусство вожделеющего чина. При этом старейшие знахари получали — ни за что ни про что, только потому, что они старейшие, — по целых три куска хлеба с солью. Какие-то там еще более старшие должны были довольствоваться все¬го двумя кусками. Просто старшая мелюзга пробавлялись всего одним, а младшие ничтожества ложились спать на голодный желудок, гордясь тем, что они хоть и младшие, но все-таки знахари, вполне могущие оказаться в будущем стар¬шими с набитым брюхом.
Эта остроумная система до такой степени понравилась начальству, что сохранилась почти в первозданном виде и по сию пору, хотя весь фокус, требовавшийся при переходе из чина в чин, быстро свелся к одной лишь безобразной по¬пойке, в ходе которой напившиеся до скотского состояния более старшие знахари производили менее старших в следу¬ющий чин, смотря по тому, кто больше поднесет. Выработа¬лась даже строгая такса подношений в зависимости от чина. От собственно знахарства при этом, естественно, не осталось и следа.
Этого братцу Сдохову показалось мало. Он специально выделил одну опустевшую избу, приколотил к ней вывеску «Глуповская академия ума» и объявил: кто первый протол¬кается в нее, сразу получит не только титул унтер-знахарика, а затем и обер-знахарика, но и целую ковригу хлеба вме¬сте с двумя перинами и второю даровою супругою из беспут¬ных девок.
Что тут началось!
У входа в избу тут же возникла давка, по сравнению с которой та, которая случилась при вступлении на градона¬чальство Никодима Алисина, показалась бы жеманным мену¬этом минувших веков! Все более или менее способные к зна¬харству были во мгновение задавлены насмерть. В избу про¬толкались лишь имевшие в зубах протекцию лично от брат¬ца Сдохова или чрезвычайно сильные локти, либо способ¬ные подставить подножку другому и перепрыгнуть чрез него, беззастенчиво идти по головам, сшибая при каждом шаге головы конкурентов. Скоро изба битком набилась самыми отъявленными негодяями, не имеющими к знахарству ровно никакого отношения, но по сию пору предписывающими, как ему, знахарству, далее существовать.
Тем самым в могилу знахарства был надежно забит ог¬ромный осиновый кол, состоящий из совокупного негодяйства унтер- и обер-знахариков.
Знахарство как таковое перестало существовать. От него осталась одна видимость, вводящая глуповцев в заблужде¬ние.
Так свершилось третье, поистине диавольское деяние.
 
Засим братец Сдохов перешел к искусствам.
Он разделил всех глуповцев, принадлежащих к миру ис¬кусства, как-то: писцов, скоморохов, барабанщиков, маляров и плотников — на те же примерно разряды, что и знахарей. Были учреждены чины всеглуповских (или глупейших) пис¬цов, скоморохов и т.д., просто глуповских, полуглуповских и неглуповских. Так что каждый раз торжественно объявля¬лось, например: выступает всеглуповский скоморох, личный братца Сдохова холуй, братец Возглявый! И тому подобное. Довольствие и в данном случае распределялось строго по чинам — от обжираловки до голодухи.
Точно так же по примеру знахарей были учреждены Съез¬жая Писцовая Изба, Съезжая Скоморошья Изба, Съезжая Барабанная Изба, Съезжая Малярная Изба и Съезжая Плотницкая Изба, счастливые обитатели коих, сумевшие пробиться сквозь давку у входа, получали титулы лейб-пис-ца, лейб-скомороха, лейб-барабанщика, лейб-маляра и лейб-плотника. С уже упоминавшимся особым академическим довольствием.
Братец Сдохов и на сей раз не ошибся. Во все пять изб, по законам природы, сумели протиснуться только такие него¬дяи, подлецы и бездари, что всем искусствам разом, как и наукам, тут же пришел конец. Осталась одна имитация, за искусство выдаваемая.
С той поры глуповские науки и искусства можно, не боясь впасть в преувеличение, описать словами, принадлежащи¬ми перу Михаила Петровича Погодина еще из угрюм-бурчеевских времен: «Дарования не ободрялись, а уничтожались. Беспечность, леность и посредственность ободрялись, и не¬вежество с гордостью подняло голову. Литература ушла, ог¬раничившись только посредственными или гадкими повес¬тями. И на поприще словесности остались одни голодные псы, способные лаять или лизать».
Так свершилось четвертое, поистине диавольское деяние.
От искусств братец Сдохов столь же логично перешел к предмету географии. Он переименовал город Глупов (уже подвергавшийся, как мы помним, такой операции) в честь братца Охова и в свою собственную честь в «Охъигород, впос¬ледствии Сдохъигород». Название несколько длинноватое, зато впечатляющее. Во всяком случае, глуповцы по сию пору отстаивают его с. неописуемым исступлением. Кроме того, он упразднил разнообразие: в названиях улиц, площадей, сло¬бод Глупова, назвав все их одинаково: Охосдоховская улица, Охосдоховская площадь, Охосдоховская слобода... С после¬дующей нумерацией для пущей ясности: 1-я Охосдоховская, 2-я... 131-я и т.д. Оказалось это настолько удобнее, чем рань¬ше, что тоже сохранилось по сию пору. Правда, ошибешься номером — пиши пропало. Но разве это может умалить чув¬ство глуповской гордости от величия новых наименований?
Той же экзекуции подверглись все без исключения гео¬графические объекты: река Охосдоховка, озеро Охосдоховское, болото Охосдоховское, кладбище Охосдох, отхожее место имени Охова и Сдохова. И так далее. Естественно, с последующей нумерацией («нужник № 32 имени Охосдохова»).
Главным итогом географических упражнений братца Сдохова было то, что глуповцы забыли истинное название своего местообитания и суетно возгордились, распустив слух, будто все народы мира испускают охи и вздохи при одном только упоминании о том, во что превратилось бывшее Пошехонье. А так как оно ни во что не превратилось, осталось таким же, каким было испокон веку, только вывески смени¬лись, то все вышеописанное можно охарактеризовать не ина¬че, как бесовский соблазн, заставивший глуповцев забыться как бы в дурмане от своего злосчастья.
И это было пятое, поистине диавольское деяние.
Следующим шагом в географии было упразднение город¬ских кварталов и слобод, взамен которых учреждались кан¬тоны и провинции, наименованные в честь выдающихся умоскопистов прошлых и настоящих времен. Так, квартал Песий Вражек превратился в Востриковский кантон (в память убиенного Вострикова). Навозная слобода — в провинцию Гунявую (в память старого крамольника Порфишки Гуняво¬го), слобода Негодница — в провинцию Стервятница (в честь здравствующего братца Стервятина) и т.д. На эти кантоны и провинции никто не обращал никакого внимания, потому что и в тех и в других по-прежнему хозяйничали все те же квартальные и будочники, спешно переименованные в кан¬тонистов и слободюков. Хуже всего, что те и другие были полностью отданы на откуп местным уроженцам — наибо¬лее мерзким из туземных доносчиков. На это тоже никто не обратил внимания, потому что и кантонисты, и слободюки были всего лишь подлыми холуями, шага не могли ступить, не косясь на Корявого, и без церемоний смещались им со сво¬их постов при первой же оплошности. Об этом обыватели всегда жалели, потому что новый кантонист или слободюк, как правило, являл собою еще более отпетого подонка, не¬жели его предшественник. Исключения это правило не знало.
Никто не подозревал, что в данном случае братец Сдохов закладывал под Глупов такую мину, по сравнению с которой набеги кочевых племен — просто нашествие туристов с туги¬ми кошельками. Но мины такого рода стали взрываться на¬много позже, когда пришли новые, совсем другие времена. А пока глуповцы отчаянно ликовали, опасаясь только, что на все кантоны и провинции не хватит руководящих государ¬ственных деятелей квартального или слободского уровня.
И это было шестое, поистине диавольское деяние. Пожа¬луй, самое диавольское по замыслу и последствиям.
Это еще полбеды. Беда заключалась в том, что братец Сдохов взял за обыкновение каждое свое злодеяние сопро¬вождать восклицанием:
— Пусть, братцы, жить стало не лучше, зато веселее!
И это являлось абсолютной истиной в последней инстан¬ции. Если, конечно, не уточнять, кому не лучше, а кому зна¬чительно веселее.
При этом он каждый раз вспоминал знаменитое изрече¬ние барона Менкенбурга, обер-полицмейстера Глупова уг-рюм-бурчеевских времен: «Прошлое Глупова было прекрас¬но, настоящее великолепно, а будущее выше того, что мо¬жет себе представить человеческое воображение».
Мало того, Корявый категорически требовал за каждое свое злодеяние бурных аплодисментов, переходящих в ова¬цию. Под страхом самой жестокой расправы люди должны были с утра и до вечера выражать восторги по поводу исклю¬чительности своего бытия. Город был превращен в сплош¬ной острог, из которого доносились стоны миллионов истяза¬емых глуповцев, из которых вурдалаки высасывали кровь. Но тот, кого мучители хоть на минуту оставляли в покое, обязывался — впредь до следующего истязания — хором петь:
Я другого Глупова не знаю,
Где так вольно дышит человек!
Поразительнее всего, что сами поющие искренне верили в то, о чем поют, — разумеется, до следующего истязания. Верили в это и окружавшие город племена — от гужеедов до моржеедов. Подъедут к Глупову, услышат добрую песнь и удаляются в умилении: вот-де как счастливо живут люди, с утра до вечера распевают! А то, что меж куплетами стоны доносятся, — так это, наверное, от сладострастия-с.
Да, такое не мог придумать доселе ни один градоначаль¬ник: чтобы секомый целовал розгу и руку секущего, да еще в момент экзекуции! Даже Ряшка Шалая, заставлявшая свои жертвы петь акафисты, когда насиловала их, и та в подмет¬ки не годилась Корявому, принуждающего жертву полюбить палача. И не просто одну какую-то жертву — одного какого-то палача, а все народонаселение, обращенное в жертвы, — разом всех палачей во главе с обер-палачом.
Такого могла достичь не человечья — поистине лишь не¬чистая сила.
И еще более поразительно, что глуповцы действительно искренне полюбили братца Сдохова — больше, чем братца Охова и всех предшествовавших градоначальников, вместе взятых. Они сладострастно дрожали при одном взгляде на него, были бы счастливы принять за него любые страдания и претерпеть от него лично любые муки. И чем больше мук — тем сильнее становилась любовь. Корявый так и говорил в кругу своих холуев:
— Я единственный нашел, наконец, какое правление любо глуповцам. Чем больше их истребишь, тем сладострастнее примут от тебя муки оставшиеся в живых! Тем восторжен¬нее будет их собачья привязанность!
Он и здесь оказался прав, бывши и оставшись доселе са¬мым любимым из начальников, кумиром глуповцев. Не было, нет и не будет, наверное, ни одного глуповского старика, которого не замордовал бы Корявый и который не готов был бы всякую минуту броситься и замордовать каждого, кто осмелился бы поставить под сомнение величие братца Сдо¬хова. Не было, нет и не будет ни одной глуповской старухи, у которой Корявый не извел бы мучительски всех ее сыно¬вей, дочерей, внуков и которая не выходила бы на улицу не иначе, как с парсуною братца Сдохова, которую время от времени страстно лобызала.
Короче, Корявый действительно превратил глуповцев в гнусных псов, способных лишь либо лаять, либо лизать.

Как известно, на такое способен только диавол.
И это было седьмое, поистине диавольское деяние.
Осталась гидрография. Братец Сдохов обратился к ней потому, что постоянно вспоминал про неудачу Угрюм-Бурчеева с его попыткой остановить течение Реки и счел делом своей чести произвести вторую попытку — довести до побед¬ного конца угрюм-бурчеевское предприятие.
Он учел ошибки своего идейного предшественника и не стал возиться с землею и навозом, а — в полном соответствии с последними достижениями науки и техники — приказал острожным каторжникам готовить надгробные плиты. Плит было наготовлено видимо-невидимо. Их, надрываясь, года¬ми таскали к Реке и складывали несколькими кучами на берегу вдоль по течению. Многие окочурились от голода и непосильного труда. Многие оказались раздавленными сами¬ми плитами. Но работа была доведена до конца. И вот од¬нажды братец Сдохов, выйдя на берег Реки, махнул плат¬ком: давай-давай! (С тех пор эти слова стали глуповским де¬визом, высеченным на гербе города.)
Каторжники рычагами стали сталкивать плиты в воду, наваливая дамбы каскадом, одна за другою, от горизонта до горизонта. Через довольно продолжительное время все бо¬лее грозно бурлившая вода, словно плюнув на Глупов, вспе¬нилась последний раз и остановилась. Так небывалому про¬хвосту Сдохову удалось то, что не удавалось бывалому про¬хвосту Угрюм-Бурчееву. Сами подумайте, могло ли здесь обойтись без нечистой силы?
«Унял я ее, унял!» — ликовал Корявый.
Так было положено начало превращению города Глупова и его окрестностей в гигантское застойное болото, населен¬ное гадюками почище умоскопистов, а также таким количес¬твом разных зловредных бацилл, что каждый уважающий себя глуповец торопился от всего этого кошмара на тот свет раза в два резвее, нежели, скажем, обыватель Думштадта или Фултауна.
И это было восьмое, поистине диавольское деяние.
Корявый до того разликовался, что выбежал на дамбу и стал танцевать на ней лезгинку, что всегда делал мастерски.

Он выкаблучивался, ударял по дамбе то пяткою, то носком, приговаривая:
Мы дамбе скажем: «Сдохова не тронь, А то откроем сокрушительный огонь!»
Он сделал знак рукою, и тысячи глуповцев, как каторж¬ные (поскольку они и были теперь все до одного не более чем каторжниками, только одни «уже», а другие — включая переименованных будочников, квартальных и даже ближай¬ших холуев Корявого — «еще не»), нестройными рядами дви¬нулись по дамбе, изображая манифестацию ликования и ста¬раясь шагать в ногу. Привычно выкрикивались здравицы в честь Корявого, как обычно, раздавались аплодисменты, пе¬реходящие в овацию, а Фимка Сладкий, переквали¬фицировавшийся на старости лет в пиита, сочинявшего славословные оды братцу Сдохову, и на этом основании взяв¬ший новый псевдоним — Богатый, тут же выдал экспромт:
Если завтра на нас дамба вдруг упадет,
Если черная сила нагрянет,
Братец Сдохов ее вмиг назад повернет
И себя тем навеки прославит!
После чего сел в сторонке и стал писать былину «После¬дняя капля», где изображалось, как глуповцы под водитель¬ством братца Сдохова вообще замостили всю реку и пере¬шли к замощению прочих рек губернии, чтобы впредь вся¬кая капля воды текла не сама по себе, а непосредственно в рот обывателю.
Меж тем за крайнею дамбою вода набиралась и набира¬лась, пока не образовалось Рыбинское водохранилище, вели¬чиною с Балтийское море, почти напрочь поглотившее Пошехонье. Гулкий топот ног тысяч глуповцев, шагавших по плотине, отозвался скрежетом плит, наваленных истинно по-глуповски, кое-как, и теперь поддававшихся напору целого моря воды. Плита под ногами братца Сдохова качнулась, и он едва не упал. К нему тут же угодливо подбежал братец Стервятин.
- Не оскользнуться бы, Сысой, — начал было он по при¬вычке, но вовремя вспомнил, что Корявый не терпел, когда поминали старое, и поправился: — Дорогой братец Сдохов!
- Ну, чего тут бояться! — хвастливо ответил Сдохов. — Пусть братец Вшивов сам возглавит демонстрацию с алебар¬дою в руке, да вели всем шагать не кое-как, а в ногу! А бра¬тец Смогулия пусть следит сзади за порядком: шаг влево, шаг вправо считать за побег!
Как только демонстранты двинулись в ногу, дамба заск¬режетала еще грознее. Корявый рассердился и пнул ближай¬шую плиту под собой ногой. Однако, в отличие от холуев, плита не снесла пинка смиренно, а вдруг резко накренилась и сбросила с себя прохвоста. Тот покатился кубарем, пока холуи не подхватили его под руки и не вынесли в безопасное место. А плита с глухим стоном рухнула вниз, за ней другая, третья — и вот уже гигантский вал воды перехлестнул кром¬ку и устремился к следующей дамбе, перетопив уйму демон¬странтов, хотя братцы Вшивов и Смогулия ловко вывернули на безопасные места. Вал накатился на следующую дамбу, в мгновение ока смел ее и устремился к следующей.
— Караул! — завопил Корявый. — Кто посмел разобрать дамбу? Братцы и сестры! К вам обращаюсь я, глуповцы вы мои! Братец Вшивов, да сделай же что-нибудь!
После этого он впал в прострацию и только отрешенно взирал на происходящее.
Братец Вшивов попробовал перегородить поток своею алебардою — не получилось.
В дело вмешался братец Смогулия. Он приказал канто¬нистам и слободюкам, срочно переименованным вновь в квар¬тальные, алебардами гнать оставшихся в живых каторжни¬ков в образовавшуюся на дамбе брешь, дабы закрыть ее их собственными телами. Сколько тут перетопло народу — не могут сосчитать до сих пор. Тех, кто пытался увернуться, тут же бросали в яму, наполненную гадюками. И это было до того страшно, что многие предпочитали умереть как бы живою дамбою из собственных тел, нежели жить полумертвецом в жуткой яме.
Нельзя не сказать, что очень многие проявили в этой отчаянной ситуации такие героизм и самоотверженность, какие   заслуживают    почтения   потомков на веки   веков.
Наконец совокупность глуповских тел перевесила массу воды, и поток остановился. «Охъигород, впоследствии Сдохъигород» вместе с братцем Сдоховым и его холуями был спа¬сен. Но какою ценою!
И этот выбор между смертью в "живой дамбе" или жиз¬нью в гадючьей яме был, без сомнения, девятым, поистине диавольским деянием.
После этого жизнь в бывшем Глупове, а ныне Охосдохо-городе, потекла заведенным порядком.
Братец Сдохов, очнувшись от прострации, напялил на себя мундир героя и все свои свободные часы, а их у него ежед¬невно было 24, посвящал издевательствам над своими ближ¬ними холуями. Одного сажал голым задом на лед и очень смеялся, когда тот корячился, не смея подняться без разре¬шения. Другого заставлял выпить залпом ведро водки, подбадривая пинками, пока жертву не выворачивало наизнан¬ку. Третьего шутя грозил бросить в гадючью яму и очень смеялся, когда тот терял сознание от ужаса. У Стервятина на глазах зверски изнасиловал его жену и отрезал ей груди, а муж только угодливо хихикал и держал суженую за руки, чтобы не сопротивлялась. У Хершуновича точно так же за¬резал сестру — а тот только кланялся и благодарил. Вшивову мазал горчицею зад и, когда тот выл от боли, хохоча требо¬вал, чтобы он сам себе зад и вылизывал. Смогулия избегал особенно унизительных пыток только потому, что все время валялся в ногах у братца Сдохова и его можно было только пинать от времени до времени. А Кузьма Поджилкин выхо¬дил из положения таким образом: как только братец Сдохов взглядывал на него, он тотчас пускался в пляс и корчил та¬кие уморительные рожи, что все помирали со смеху. Ну, чистый шут!
Другие тоже находили не менее остроумные способы из¬бежать поругания хоть на время. Ну, а кто замешкался — не взыщи: гадючья яма или порка до смерти — на выбор.
Зато в минуты, когда братец Сдохов спал, его холуи под¬ражали ему неподражаемо.
Братец Вшивов затаивался у балагана и, когда какая-ни¬будь скоморошка выходила по малой нужде, кидался на нее, как леопард, и не пускал обратно на сцену, пока не раздевал догола и не насиловал под одобрительные возгласы других скоморохов. Перепробовав таким образом всех подряд, на¬чинал сначала.
Братец Смогулия бегал по улицам и выискивал девочек помоложе — до младенческого возраста включительно. Пос¬ле чего проделывал с ними в точности то же самое, что и братец Вшивов, только более зверски, потому что получал удовольствие, если жертва в ужасе орала, как оглашенная, а потом горько ревела, как побитая. Он отличался от Вшивова еще и темпераментом, как бы оправдывая свою фамилию. Действительно, смог он так много — часто по десятку раз на день, — что скоро в Глупове не осталось ни одной особы жен¬ского пола от одного года до девяноста лет, которая не пала бы жертвою его похоти по меньшей мере сто раз. В этом смысле он намного переплюнул своего предшественника и соплеменника князя Ксаверия Георгиевича Микаладзе, ко¬торый, как известно, в краткий период меж 1802 и 1814 гг. увеличил глуповское народонаселение почти вдвое и умер от истощения сил. Смогулия не умер — на горе глуповским дамам, а впоследствии и самому себе.
Ну, а братцы Стервятин, Хершунович и Поджилкин на досуге сидели по углам тихо и только вздрагивали от страха в ожидании, когда проснется братец Сдохов и истязания нач¬нутся вновь. Другие холуи тоже старались попадаться Коря¬вому на глаза как можно реже.
Чтобы не скучать, братец Сдохов время от времени объяв¬лял поход на воображаемых супостатов. То прикажет будоч¬никам ловить лысых и выдергивать у них по волоску остав¬шуюся шевелюру. То объявит, что в остроге невесть откуда появились шпионы, задумавшие его умертвить, и велит пе¬репороть для профилактики всех знахарей и скоморохов, а некоторых и отравить — для острастки прочих. Однажды таким манером пришел конец Фимке Сладкому-Богатому. Посидел на пиру у Сдохова — и поминай, как звали. А уж сколь¬ких своих ближних холуев он жизни решил — не сосчитать.
К концу его жизни (а скончался он как раз к исходу зимы) город «Охъигород, впоследствии Сдохъигород» превратил¬ся в сплошную пустыню, занесенную снегом, из-под которого кое-где слышался звон каторжных цепей, перемежаемый стонами истязаемых жертв. Да кое-где частоколом сверкали алебарды будочников, охранявших неволю сплошь каторжно¬го населения.

Казалось бы, люди должны были зарыдать от счастья, прослышав, что такое чудовище, наконец, издохло. Глупов¬цы, как и подобает глуповцам, поступили прямо противоположным образом. Они действительно поголовно заревели благим матом — но не от счастья, а от искреннего горя. И, как были в цепях, кинулись толпою ко гробу вурда¬лака, чтобы посмотреть на своего кумира в последний раз. И тогда Вельзевулыч, уже мертвый, оправдал свое имя-отче¬ство еще раз. Ибо, естественно, очередь ко гробу быстро переросла в давку, и покойник сыграл роль бублика, передавившего почти столько же народу, сколько погибло при восшествии на начальственный трон Никодима Алисина. В давке задавили друг друга насмерть столько, сколько Вельзевулыч не успел передавить за всю свою бесовскую жизнь.
И это было десятое, поистине диавольское деяние.
Ну, а во что он превратил глуповцев к концу своего прав¬ления и что, оказывается, передается по наследству, причем наблюдается и по сию пору, — это вполне можно считать одиннадцатым, поистине диавольским деянием. Прибавим к ним еще два, которые мы побрезговали вставить в общий счет, поскольку там гад пожирал гада, и получается чертова дюжина, роковое число тринадцать. И могут ли быть после этого какие-нибудь сомнения в том, что набрать такую чер¬тову дюжину способен не Вельзевулыч?
Почему же глуповцы приняли Диавола за Бога (а многие не отреклись от такой ереси и до сих пор)?
На то есть объяснения, для коих отнюдь не обязательно сваливать все на сверхъестественные нечистые силы.
Конечно, вряд ли кого может порадовать поголовная ка¬торга с принудительным трудом, нищетою и диким произво¬лом. Хотя, по совести сказать, за тысячу лет своего существо¬вания глуповцы иной жизни и не видели.
У большинства из них испокон веку работа по всем стать¬ям не отличалась от каторжной, а хоромы и обеденное меню были нередко хуже, чем у последнего каторжника, который, кстати, каждые десять лет помирал от повального голода последним. Но, разумеется, это не основание для массовой неразделенной любви к извергу рода человеческого.
Точно так же вряд ли кого может вдохновить, в дополне¬ние к каторге, поголовный принудительный восторг под страхом истязаний. Когда бьют и плакать не велят — это очень огорчает. Можно себе представить, как еще пуще огорчает, когда бьют и велят при этом смеяться, выкрикивать здрави¬цы в адрес бьющего, целовать его руки и сапоги. А уж ка¬ково повторять без конца и выучивать скудоумную ахинею, с утра до вечера сумбурно произносимую со всех официаль¬ных амвонов, — это еще хуже порки с обязательною улыб¬кою секомого и целованием рук секущему. Правда, жизнь глуповцев в этом смысле и до воцарения Картавого — Коря¬вого не отличалась плюрализмом. Все и всегда в общем было то же самое. Но опять-таки и это — не повод для необъясни¬мой страстной приверженности глуповцев к такому житью-бытью.
Наконец, меньше всего могут привести в восторг любого отношения между людьми, сложившиеся в Глупове при Кар¬тавом — Корявом. Можно спорить, насколько восхитительны патриархальные отношения в каком-нибудь Караван-Сарае, где место каждого с рождения определяется его сословным и семейным положением. И если ты зять, а я тесть, или ты золовка, а я свекровь, то я могу как угодно помыкать тобою, а ты в ответ — только всхлипывать. Можно спорить, насколь¬ко отвратительны сугубо коммерческие отношения в каком-нибудь Думштадте, где, прежде чем тебя изнасиловать, с тобою заключают контракт, в котором четко оговорено, как именно тебе будут заламывать руки и пр. Но ведь в оховско-сдоховском Глупове патриархальные отношения канули в лету, а коммерческие так и не состоялись.
Что же осталось?
Только то, что складывается обычно в тюремной камере или в солдатской казарме (разница в данном случае несуще¬ственна). Там и тут обязательно появляется главарь, кото¬рый помыкает остальными, — в нашем случае Картавый или Корявый на всех ступенях общественной жизни. Чтобы по¬мыкать одному многими, надо окружить себя сворой холу¬ев, помогающих держать остальных в узде, — в нашем слу¬чае это разнообразные Вшивовы, Стервятины, Смогулии, Хершуновичи и пр. Наконец, надо выбрать какую-то жерт¬ву, жуткая участь которой приводила бы в ужас остальных и побуждала повиноваться беспрекословно — в нашем случае это участь Хершунского. Словом, отношения — как в звери¬ной стае, только там все по инстинктам, а здесь все по степе¬ни наглости и подлости.
Либо хам — либо холуй. Ну может ли такое понравиться кому бы то ни было, кроме хама и холуя?
Вот почему царствие сатаны или Картавого и Корявого, что то же самое, не продлилось бы и секунды, если бы пере¬численные неприятности не перекрывались с лихвой разны¬ми бесовскими соблазнами.
Первый — это гарантированная всем служба, на которой ты можешь спать, а она себе идет и идет. Если учесть, что в неглуповском мире с этим серьезные проблемы почти у каж¬дого десятого, а то и у каждого третьего, то такая синеку¬ра — труднопреодолимый соблазн, особенно когда надо хо¬рошо пристроить на теплое и чистое место твоего подросше¬го сына-дебила и твою подросшую дочь-уродку. За это лю¬бой родитель, тем более глуповский, жизни не пожалеет, горло порвет любому, кто на такие порядки покусится.
Второй — гарантированная полушка дважды в месяц при любом положении дел на работе. Невозможно представить себе неглуповского обывателя, который бы дважды в месяц забегал в банк и сгребал там с прилавка у кассира просто так, за здорово живешь, целую кучу кругленьких.
И, наоборот, невозможно себе представить Охосдоховск без такого жалованья (зарплаты там не бывает), даже если все вокруг горит синим пламенем. Вообще-то, как мы уже говорили, такой фокус проходит только потому, что в Глупо¬ве, строго говоря, никаких денег нет, а есть пустые бумажки с произвольно изображенными на них цифрами, которые рисуют не по положению дел, а по усмотрению начальства. Но глуповцы свято верят, что это — именно деньги, постоян¬но требуют прибавить к своей жалкой получке еще более жалкую денежку (которую тут же съедают растущие цены) и держатся за свою привилегию получать видимость зарпла¬ты за видимость работы насмерть.
Третий — гарантированная полушка при любой твоей ра¬ботоспособности, вплоть до нулевой. В неглуповском мире с этим всегда напряженка. В любую неделю можно получить запечатанный конверт, где вместо зарплаты найдешь рас¬чет — и жаловаться некому. В Глупове, коль скоро ты име¬ешь синекуру, да еще сопряженную с чином, тебя до самой пенсии не стронет с нее даже паровоз. Даже если сойдешь с ума или сляжешь в параличе или впадешь в маразм — все равно ты прежде всего квартальный или, на худой конец, будочник, а уже потом буйно-помешанный паралитик в ма¬разме. И, представьте себе, люди очень ценят такую любезность, держатся за нее, стоят горою, готовы за нее родную мать зарезать.
Говоря коротко, получается своего рода «феномен зоопар¬ка». Конечно, в зоопарке неволя, клетка, надзиратели. Но там же и конура, и кормежка, и уход, до дармового ветери¬нарного включительно. И если вырос в зоопарке, тем более родился там — ты уже не жилец ни в каких прериях-пампа¬сах. Вернешься в родную клетку, даже если выпустят на волю, и будешь лизать руку надзирателя, который бьет, но кор¬мит.
Вот почему Охосдоховск нежизнеспособен (сравнитель¬но с Думштадтом и Фултауном), но поразительно живуч. Его обыватели требуют алтына вместо полушки, беседы — вмес¬то порки, поцелуя — вместо оплеухи. Но одновременно же требуют дармовой конуры, регулярной кормежки и дармо¬вого ветеринара. А так как они, в результате затянувшегося царствия Картавого — Корявого, все поголовно оподлены, обол¬ванены, остервенены (другим просто не выжить в таких ус¬ловиях), то и держатся за свои клетки и за своего надзира¬теля подло, глупо, злобно. Наверное, потребуется смена не¬скольких поколений, прежде чем потомки поймут, что их предки поклонялись не просто истукану, а антихристу в мун¬дире.