Под пятой глупости. Глава третья

Великое очумение

Горе вам, горе, пропащие головы!
Были оборваны — будете голы вы!
Били вас палками, розгами, кнутьями —
Будете биты железными прутьями.
Н. Некрасов

Как справедливо заметил самый умный глуповский лето¬писец, все здоровые люди заболевают по-разному, а всем боль¬ным тошно одинаково, какою бы ни была болезнь. Глуповцы, по своей глупости, оказались во власти самой страшной болезни, да еще в такой тяжелой форме, когда вряд ли воз¬можно излечение. К счастью для них (впрочем, весьма со¬мнительному), они этого не знали.
Когда Никодим оказался в холодной, как-то так само со¬бою получилось, что исполнять обязанности градоначальни¬ка вроде бы временно стал самый богатый, самый именитый и самый излюбленный гражданин города, уже многократно поминавшийся Сила Терентьич Пузанов. Сбылась мечта иди¬отов. Впервые начальство не прикатило к ним в коляске из столицы, а произросло здесь же с малолетства и было знако¬мо всем загодя много лет досконально. Так что никаких реп¬римандов не ожидалось. Напротив, все замерли в ожидании наступающего или хотя бы грядущего блаженства.
Тем не менее реприманд все-таки произошел. И немед¬ленный. А именно: выяснилось, что город не может нормаль¬но справлять свои нужды без податей. Меж тем вместо пода¬тей числились сплошные недоимки, которые надо было взыс¬кивать, чтобы не прекратилось общественное существование.
Возник вопрос: как их взыскивать — по-старому ли, плетьми, или по-новому, воззванием к совести недоимщиков?
Тут же выяснился и другой пассаж. А именно: Сила Терентьич понятия не имел, что делать. Выяснилось, что в ла¬вочке торговать, счетами щелкать — это одно. А городом уп¬равлять, суд-расправу вершить — совершенно другое. Тем более городом Глуповом, где, кроме недоимщиков и воров, считать было нечего и некого с тех пор, как свет стоит. И хотя глуповцы всегда очень уважали умеющих щелкать на счетах и всегда норовили подтолкнуть их поближе к браз¬дам правления (с неизменным разочарованием), положение представилось безвыходным.
Поразмыслив в лучших глуповских традициях, Пузанов потребовал бумагу, перо, чернила, сел за стол и за один ве¬чер накатал «Уложение о взыскании недоимок», которое, по его идее, призвано было заменить глуповцам конституцию. «Уложение» гласило:
Статья № 1. Никакой город без податей да не существу¬ет. Это — факт установленный.
Статья № 2. Никакой обыватель, в здравом уме и твер¬дой памяти обретающийся, по своей воле никогда никаких податей не платил и платить не собирается. Это — факт ус¬тановленный.
Статья № 3. Для порядку можно воззвать к совести нало¬гоплательщика, однако, когда дело касается податей, совес¬ти никогда и ни у кого не обнаруживалось. Это — факт уста¬новленный.
Статья № 4. Единственный способ выколотить из подат¬ного тягла хоть что-нибудь — это запороть до смерти. И тог¬да перед кончиною, не выдержавши мук физических (от¬нюдь не нравственных!), он, может быть, расстанется с пос¬леднею своею полушкой. Да и то не во всех случаях. Это — факт установленный.
Опираясь на это уложение, Сила Терентьич приказал сечь недоимщиков, как секли допрежь.
А в это самое время из губернии пришла депеша, требую¬щая посылки очередной партии мужиков с подводами невесть куда. Пришлось послать.
Глуповцы возроптали.
 
— Это что же такое деется?! — кричал в кабаке уже не Пузанов, а Шурка Хирянский, племяш Порфишки Ничавова. — Обещали блаженство, а сами, как прежде, секут неми¬лосердно, хлеба нет, как прежде, и гонят невесть куда, тоже как прежде! За что же мы кровь проливали?! (Сам Шурка во все продолжение описываемых событий .сидел в кабаке, и если что проливал, так только из чарки.)
И тут в толпе снова зашныряли умоскопаты.
Пузанова с колокольни спустить, Шурку на правление посадить, все сразу и образуется, — зашептали они на ухо обывателям. — И недоимки объявятся как из-под земли безо всякого сечения, и мужиков он не даст угонять, и хлеба бу¬дет вдосталь!
А-а-а! — взревела толпа и кинулась к Управе Благочи¬ния, где засел Пузанов. Все опять повторялось сначала.
Какой-то ополоумевший квартальный вновь попытался остановить людскую лавину с саблею в руке. Его тут же взмет¬нули на колокольню и спустили с раската. Толпа вновь вор¬валась в хоромы, где Пузанов, совсем как Никодим, стоял на коленях и молился о спасении своей души. Его тут же отпра¬вили в холодную и посадили в клетку, соседствующую с Никодимовой.
А на пузановское место воссел Хирянский. Однако и он не знал, откуда взять хлеб, что делать с недоимками и как избежать извода мужиков. Он только продолжал голосить с утра до вечера:
— Да что же это деется! Да когда же, наконец, будет хлеб? Да когда же, наконец, кончатся недоимки? Да когда же, на¬конец, от нас перестанут требовать мужиков с подводами?
Единственным его деянием стала замена будочников, за неимением мужиков, форменными бабами, во всем их бабс¬ком обмундировании. Только с алебардами.
Очень удивились глуповцы, узрев сие нововведение.
— Что же это такое деется? — зашептались они. — Испо¬кон веку бабья дорога была от печи до порога, а ныне, гляди-ка, до самой будки добрались, со дня на день в квартальные полезут, с мужиков штаны начнут спускать за недоимки!
Пригляделись, видят: у Шурки, несмотря на мужское оде¬яние, тоже вроде бы бабьи увертки проявляются. Да и голо¬сит истинно по-бабьи. Заглянули в щелку, когда тот в бане парился: батюшки светы! С одной стороны, вроде как мужик — все мужеское на месте. И с той же стороны — баба бабой, и все бабское при нем (при ней?), начиная с бабских грудей и кончая бабскими истериками.
Это был уже не первый случай в истории города Глупова, когда в градоначальничье кресло по недосмотру влезла дура-баба.
— Тьфу ты, нечистый тебя побери! — плюнули глуповцы с досады и отвращения. — Не мужик — не баба, не мышонок — не зверушка. Таких только на ярмарках показывать, как урода заморского.
И долго еще не могли наплеваться, отвратясь. А потом, продолжая отплевываться, разошлись, оставив Шурку наеди¬не с ее (его) бабами-будочницами.
Первым заметил эту несообразность Федька Картавый.
— Братцы, — зашептал он умоскопатам (они называли друг друга не иначе, как «братец», даже если это была женщи¬на), — а ведь мы можем запросто Хирянского с его кресла спихнуть и на его место усесться. Никто не заметит, а когда разберутся, мы их уже к земле пригнем и в полный наш про¬извол предоставим!
Сысойка Корявый при этих словах со страху обмочил штаны. А Беня Крик не только обмочил. Но Картавый был непреклонен. Он затопал на них ногами.
- Сегодня, — говорит, — может быть еще рано, но после¬завтра точно будет поздно. Как только глуповцы разберутся, сколько в нем мужичьего, а сколько бабьего, они тотчас за¬менят полубабу полным мужиком. А к мужику поди-ка сунь¬ся — он тебе задаст перцу. Стало быть, завтра и будем свали¬вать. А если вы, иуды, — это он Корявому и Крику, — еще раз в штаны наложите, я вас толпе на растерзанье предоставлю, слышите?!
С-слышим, — пролепетали Корявый и Крик, стуча зуба¬ми. И трясущимися руками стали собираться в дорогу.
Дело было далеко за городом, где, как издавна повелось, обретали рай в шалашах умоскопаты. Долго добирались они до города. Сначала в воз с сеном исподтишка забились и по¬чти до самой заставы, никем не замеченные, добрались. По¬том по грязи на брюхе, тоже никем не замеченные, про¬ползли.
Смотрят: стоят перед Управой Благочиния будочницы с алебардами наперевес. А больше — ни души.

Вытащил Беня Крик самопал, зажмурился и выпалил в воздух. Будочницы завизжали от страха, побросали алебар¬ды и разбежались. Вход был свободен.
Ворвались Картавый, Корявый и Беня Крик в комнаты. А там — никого. Шурка, переодевшись в бабье платье и прики¬нувшись судомойкою, выбежала черным ходом и скрылась в ближайшем кабаке.
Власть, беззащитная, сама упала в руки насильников.
Картавый, выбежав на улицу, велел бить в набат и соби¬рать народ на площади.
- Братцы! — закричал он, когда глуповцы собрались вок¬руг, впервые называя граждан по своему умоскопатскому обычаю. — Теперича всему плохому конец, а всему хороше¬му начало! Хлеба с утра будет всем — завались! Недоимки каждый да вносит по своему разумению, а розги сжечь за ненадобностью все до единой! И никаких мужиков никаки¬ми подводами — никуда, никому, ни за что! Гори все синим пламенем, было бы нам хорошо! (Оратор, правда, не уточ¬нил, что конкретно означало «нам».)
- Ура! — в восторге взревели глуповцы. И разошлись по домам праздновать наконец-то воцарившееся истинно глуповское правление.
Но праздновали недолго.
Наутро грамотные могли прочитать неграмотным раскле¬енную на заборе афишу, где излагалась новая глуповская конституция на смену Пузановскому «Уложению», о коем упо¬миналось выше. Она была озаглавлена «Приказ № I» и гла¬сила буквально следующее:
§ 1. Весь хлеб, включая семенной, ссыпать в общие закро¬ма и выдавать каждому желающему по потребности.
§ 2. Подати заменить бурным одобрением действий влас¬тей предержащих.
§ 3. Вместо недоимок взыскивать верноподданнические чувства.
§ 4. Мужиков с их подводами, посланных невесть куда, невесть какими способами и невесть откуда, вернуть, предо¬ставив им жить по способности и есть по потребности.
§ 5. Каждого, замеченного за пахотою, сеянием или сбо¬ром урожая, повесить, как собаку.
§ 6. Каждого, замеченного за каким-либо ремеслом, тотчас прибить, как собаку, посредством применения главного орудия такового ремесла, как-то: сапожника — колодкою, портного — ножницами, повара — поварешкою, столяра — стамескою, торговца — гирею и т.п.
§ 7. Всякого с образованием выше первого класса церков¬ноприходского училища — повесить, как собаку.
§ 8. У всякого, вышедшего на улицу с каким бы то ни было товаром для продажи, оный товар отобрать безвозмез¬дно и продавца повесить, как собаку.
§ 9. Деньги медные использовать вместо пуговиц, а бу¬мажные — в качестве бумаги в сортирах. Вместо денег каж¬дый да напишет на бумажке любую цифру, какую пожела¬ет, — и это будет считаться истинными деньгами.
§ 10. Если поймаешь женщину и возьмешь ее силою, то это и есть твоя жена до тех пор, пока не поймаешь другую.
§11. Если женщина сопротивляется — значит, она распут¬на, и ее надлежит повесить, как собаку.
§ 12. Если встретится диакон, поп или сам протоиерей с бородою, то сначала бороду срамным образом отстричь, а уже потом повесить его, как собаку. А священнослужителя без бороды не бывает.
§ 13. Все храмы преобразуются в конюшни.
§ 14. Все кладбища преобразуются в отхожие места.
§ 15. Всякое чадо, встретивши мать свою или отца своего, да плюнет им в лицо с омерзением и да обратится за сочув¬ствием к умоскопатам.
§ 16. В связи с приходом к власти умоскопатов впредь счи¬тать умоскопистами.
Да здравствует умоскопизм!
Глуповцы почесали в затылках и застыли в недоумении: на смех это или серьезно? Смеяться или пугаться? Некото¬рые попробовали криво ухмыльнуться. Но и ухмылялись не¬долго.
Наутро Глупов потрясло известие, подтверждавшее, что «Приказ №1» был вовсе не издевательскою шуткою, а начал пункт за пунктом и буква за буквою пунктуально и буквально претворяться в жизнь.
Сказывали, будто умоскопаты, теперь уже умоскописты, выволокли Никодима и Пузанова из холодной, впились им в горло, полакомились кровью и еще живыми бросили в колодец, снабжавший водою город. Из колодца долго еще разда¬вались стоны принявших мученическую смерть. Но еще ужас¬нее было известие, что умоскописты не удовольствовались сими двумя жертвами, а лакали кровь из разорванного гор¬ла уймы людей, случившихся рядом, не исключая безвин¬ных младенцев, коих тоже еще живыми бросали в колодец. И еще ужаснее было услышать, что новоявленные вурдала¬ки действительно гоняются за крестьянами, вышедшими в поле пахать и сеять, и умерщвляют их самым зверским обра¬зом. Действительно растлевают жен, девиц, детей без всяко¬го зазрения совести. Действительно режут бороды у попов, а затем и самих попов. Действительно превращают церкви в скотные дворы, а кладбища — в общественные уборные. И при этом остервенело требуют, чтобы обыватели кричали «ура» и рукоплескали всякому их мерзопакостному деянию. А кто поперхнется или у кого дрогнет рука при аплодисменте — тут же упадет с перегрызенным горлом. Поневоле все оставшиеся в живых заторопились друг перед другом про¬возгласить здравицу умоскопистам.
Раздались аплодисменты, сначала жидкие, потом бурные, переходящие в бесконечную овацию.
В губернии, естественно, забеспокоились, прослышав о таких безобразиях, и, как издавна повелось, в очередной раз направили в Глупов команду, дабы помочь обывателям вер¬нуться в первобытное состояние. Снова к городу стало при¬ближаться пыльное облако, снова раздались из него памят¬ные глуповцам чарующие звуки полкового рожка:
В колонну соберись бегом,
Трезвону зададим штыком,
Скорей, скорей, скорей!
Однако, дойдя до околицы, колонна замерла в недоуме¬нии. Вместо стонов бесчисленных жертв, о которых доноси¬ли успевшие спастись, из города летело сплошное радостное «ура!», перемежаемое бурными рукоплесканиями и разны¬ми бодрыми кликами. Конечно, если бы в колонне прислу¬шались повнимательнее, а еще лучше — посмотрели бы соб¬ственными глазами, то расслышали бы и стоны, увидели бы не только рукоплещущих. Но поверили не глазам, а ушам. Подумали: «Чего же мешать такой большой радости счаст¬ливцев?». И повернули обратно.

Трижды затем подходили карательные экспедиции к са¬мой околице Глупова. И трижды поворачивали назад, заслы¬шав сплошное «ура», переходящее в рукоплескания и об¬ратно.
Наконец в губернии плюнули и предоставили Глутюв сво¬ей собственной злосчастной судьбе.
Как потом выяснилось, зря это сделали.
Что же получилось в конечном итоге? Да то, что и долж¬но было получиться. Хлеб, ссыпанный в общие закрома, быстро съели. А поскольку он был к тому же еще и даровой, наполовину испакостили и выбросили на помойку. А посколь¬ку семенной хлеб тоже съели, сеять на следующий год оказалось нечего. Да и некому, поскольку крестьян извели под корень. Равно как ремесленников и торговцев. Конечно, тор¬говля никуда не делась. Но теперь стали торговать из-под полы и, следовательно, втридорога. Попытка использовать вместо денег бумажки с написанными на них произвольно цифрами быстро провалилась. Потому что сначала в ходу были бумажки с цифрою «1», затем с цифрою «2», а затем, поскольку глуповцы дальше двух считать не умели, цифры были заменены словом «много». Но и это слово мало кто умел прочитать, а потому бумажки совсем перестали принимать, и торговля пошла, как говорится, баш на баш, т.е. пуговицу за пряжку и валенок за сапог, что не во всех случаях удовлетворяло продавца и покупателя.
Счастье еще, что умоскопизм задел лишь считанные про¬центы населения. Остальные продолжали жить так, как при¬выкли за истекшее тысячелетие, и только крестились, пора¬жаясь выдумкам умоскопистов, одна другой мерзопакостнее.
Что касается вернувшихся невесть откуда мужиков с подводами, то и их не допустили к общественно полезному тру¬ду, а заставили гоняться за обывателями, пытавшимися тру¬диться или недостаточно громко кричавшими «ура».
А самым конечным итогом таких конечных итогов, естественно, явился массовый голод, всеобщая ненависть к умоскопистам и бесконечные восстания против них, причем по нарастающей.
Дело кончилось тем, что Картавый, Корявый и Беня Крик со товарищи или, по их терминологии, со братцы, оказались осажденными бушующей толпой в Управе Благочиния безо всяких надежд на спасение.

Сначала они попробовали выйти из положения, объявив, что их приняли не за тех. Для этого они изменили свои клич¬ки. Картавый принял псевдоним Охов и стал прямо так и подписываться: Плюганов-Охов. Подражая ему, Корявый провозгласил себя Сдоховым, но предпочел не пользоваться этой фамилией: уж очень она выглядела одиозно. Беня Крик долго думал над тем, какой бы псевдоним похлеще выбрать и ему. Но так ничего толкового и не придумал, ограничив¬шись заменою Гиршунского на Хершунского. Это напомина¬ло старый глуповский анекдот про Ивашку Дерьмо, сменив¬шего имя на Порфирия.
Однако глуповцы оказались не лыком шиты и на столь дешевую мормышку не поддались.
— Нам что Картавый, что Корявый! — кричали они. — Что Охов, что Сдохов! Ты над нами измываться перестань, кро¬вопивец!
И начали расшибать бревном входную дверь.
Картавый понял, что подходит конец, и извернулся неви¬данным еще в мировой истории образом. Он выкрикнул, что сдается на милость глуповцев, напрочь отрекается от своего умоскопизма и обязуется впредь поступать образом, проти¬воположным прежнему. В доказательство он выкинул в окно белый флаг капитуляции, на котором в спешке, очень не¬четкими буквами было начертано: «Приказ № 2», гласив¬ший нижеследующее:
§ 1. Каждый да возделывает пашню, яко возделывал, и ест свой хлеб, яко ел, а излишками торгует по собственному усмотрению, яко торговал.
§ 2. Мужиков, отбывающих трудовую повинность, вместе с их подводами распустить по домам.
§ 3. Ремесленников и торговцев провозгласить ремеслен¬никами и торговцами же, со всеми проистекающими из та¬кового провозглашения последствиями.
§ 4. Бумажки с произвольно нарисованными на них циф¬рами и буквами сжечь, а в обращение пустить прежние по¬лушки и пятаки.
§ 5. Никого впредь за образованность не притеснять, а слишком умных высылать этапом подлечиться на минераль¬ные воды в Баден-Баден.

И все это носило общий подзаголовок «Перестройка № 1».
О прочих параграфах из «Приказа № 1» в «Приказе № 2» не было сказано ни слова. Но и тех, что были обнародова¬ны, оказалось с лихвою достаточно, чтобы глуповцы вздохну¬ли с облегчением.
Это была первая (но не последняя) по счету безнадежная попытка вырваться из гибельных объятий красной чумы, ос¬таваясь в состоянии великого очумения. Иными словами, из¬менить все, ничего не меняя.
Дело в том, что Картавый вовсе не собирался отказывать¬ся от догматов умоскопизма, изложенных в «Приказе № 1». Он так и разъяснил Корявому и Бене Крику, устроившим ему истерику по поводу предательства умоскопических меч¬таний.
— Никакое это не предательство, братцы, а передышка, чтобы выиграть время и начать сызнова лакать кровь из гор¬ла своих ближних более окрепшими, — сказал он им, наблю¬дая из окна, как недавно остервенелая толпа с интересом занялась чтением набросанной им наспех ахинеи. — Запом¬ните: это не отказ от умоскопизма, а коренное изменение точки зрения нашей на него под страхом того, что, если это¬го не сделать, нас вырежут до последнего умоскописта как врагов рода человеческого.
Сказавши это, он поручил Сысойке Корявому и Бене Кри¬ку «со братцы» управление городом Глуповом, а сам отбыл на поправку здоровья в загородное подворье всех глуповских градоначальников, начиная с Медвежатникова, а может быть, и с Негодяева.
Спустя самое малое время он горько пожалел о таковом, столь опрометчивом шаге.
Но было уже поздно.
Впрочем, к ужасной судьбе Картавого-Плюганова-Охова мы еще вернемся в своем месте. А сейчас займемся более важным вопросом, касающимся судьбы города Глупова в целом.
Что дало силы красной чуме, на время успешно подав¬ленной во многих градах и весях мира, столь буйно развер¬нуться под названием умоскопизма именно в городе Глупове?
Для ответа на этот вопрос обратимся к сути умоскопических догм, как они претворились в жизнь на просторах глуповских угодий.
Если отбросить целый стог противоречивой шелухи, скры¬вающей основное — то, что выплыло на поверхность и иско¬режило жизнь множества людей, — то обнаруживаются три инновации, одна другой кошмарнее, три тех самых благих намерения, которыми уже столько раз на протяжении глуповской истории вымащивалась дорога в ад: сделать одинаковыми, увы, далеко не одинаковых в реальности лю¬дей; заменить естественные отношения между ними, осно¬ванные на купле-продаже, противоестественными, или, точ¬нее, характерными для отношений только между кварталь¬ным и будочниками, которые, как известно, основаны исклю¬чительно на приказе (произволе) и неуклонном его выполне¬нии под страхом сечения; заменить главный инструмент куп¬ли-продажи — деньги — их откровенною подделкою в виде квитанций, выдаваемых начальниками подчиненным за вы¬полнение приказов. Как видим, здесь многое перекликается с горячечным бредом Угрюм-Бурчеева, произрастает из него, но не сводится лишь к нему, а представляет дальнейшее раз¬витие оного на более высоком и потому более опасном для общества уровне, с которого больнее падать и разбиваться.
Сами по себе эти благие намерения, как и все благие на¬мерения в мире, возражений не вызывают.
Разве хорошо, когда один едет в карете, расфуфыренный, и кучер кричит прохожим не то «Поди!», не то «Пади!», а другой плетется пешком, обдаваемый грязью от колес каре¬ты, передергиваясь от ударов кучерского бича и то и дело попадая под колеса? Разве хорошо, когда один, весь в шел¬ках, икает от сытости и спит на перине, а другой, весь в дол¬гах, как в шелках, щелкает зубами от голода и спит на голой земле, занавесивши окна туманом, как в песне поется? Ко¬нечно, хорошо бы, если бы да кабы, да во рту бы росли бы грибы, то был бы тогда бы не рот, а целый бы был огород. Вместо существующего в реальности человеческого общества.
А в реальности общество состоит из очень разных инди¬видов. Лысых и косматых, буйных и смирных, работящих и ленивых, очень глупых и чуть менее глупых, уважаемых и презираемых, делящихся всегда, повсюду и везде ровно на пять естественных классов состояния, и никто еще не в си¬лах был упразднить ни одного из них, равно как и добавить к ним чего-либо иначе как на пустых словах — ни одного но¬вого.
Первый, высший класс состоит из людей, в кармане кото¬рых бренчит более двух полушек и которые на этом основа¬нии могут позволить себе всякую роскошь, как-то: съесть во всякое время дня не один кусок хлеба с солью, а хоть де¬сять — пока не облопаешься, нацепить на себя разом две шубы, одна на другую, прогуливаться пешком, а за собою велеть следовать золоченой карете, запряженной цугом. И все такое прочее.
Попасть в этот класс, честно трудясь, невозможно. По пословице, согласно которой трудом праведным не наживешь палат каменных. Ибо, хотя глуповцы в массе своей и глупы неимоверно, но, если их не растлить, довольно работящи, и почти каждый из них в принципе за свою жизнь мог бы на¬копить гораздо более двух полушек. Но общество устроено как пирамида: один на вершине, тысячи — в основании, про¬чие — в промежутке. Попробуй перевернуть пирамиду: она рассыплется, а потом выстроится снова в том же порядке, разве что на вершине окажутся другие, не те, что прежде. Вот почему в высшем классе оказывается лишь один — мно¬го два-три — из ста. И вот почему попасть в этот класс мож¬но, только совершив убийство, разбой, грабеж, обман, мо¬шенничество, жульничество либо наследуя преступлениями обретенное. И никаким иным способом.
Нигде и никогда.
Второй класс, промежуточный между высшим и средним, состоит из ближних холуев, наиболее доверенных лизоблю¬дов-прихлебателей у счастливцев высшего класса. Как фи¬зических, так и духовных лакеев, которым перепадают объед¬ки с барского стола, а случается, и шубы с барского плеча, так что они всегда жуируют намного веселее обыкновенного глуповца. Однако на всех объедков и поношенных шуб не хватит. Поэтому пропорция полусчастливцев подобного со¬стояния не превышает одного на десяток. Иными словами, полусчастливцев вдесятеро больше, нежели счастливцев пол¬ных, но вдесятеро меньше прочих несчастных.
Третий, средний класс состоит из везунчиков, которые праведным трудом и трезвым образом жизни, исправным платежом податей и смирением, спасающим от полного разорения, ухитряются почти каждый день заработать себе на кусок хлеба и на то, чтобы прикрыть стыд возможно ме¬нее прозрачною матернею. Конечно, им не дано роскошество¬вать, и им не достается никаких объедков с чужого стола сверх своих собственных, тяжким трудом добытых. Но это и есть естественное состояние всякой очеловеченной обезьяны и всякого общества, из таковых особей состоящего. Мало того, именно этот класс составляет опору общества, ибо только с него можно настричь довольно шерсти, чтобы позволить жу¬ировать высшим и подать милостыню низшим. Счастливо общество, в коем этот класс составляет большинство населе¬ния. Несчастливо, если эта пропорция уравнивается с предыдущею, ибо ни один из прочих классов надежною ос¬новою для настрига шерсти быть не может.
Четвертый класс, промежуточный между средним и низ¬шим, состоит из невезунчиков, которым, несмотря на труды тяжкие, кусок хлеба достается далеко не каждый день, а одеяние состоит более из прорех, нежели из соединяющей оные материи. Пытаться стричь их — все равно что стричь поросят: визгу много — шерсти мало. Поэтому всякое здоро¬вое общество норовит уравнять пропорцию особей данного состояния хотя бы с высше-среднею и ни в коем случае не допускать ее превышения над предыдущею. Под страхом многих для общества несчастий и бед.
Наконец, пятый, низший класс состоит из несчастливцев, которых горе-злосчастье окончательно выбило из жизни, человеческою называться достойной. Это могут быть не толь¬ко пьяницы и юродивые, но и, скажем, престарелые родите¬ли пьяниц, увечные, обремененные хилыми, дряхлыми, увеч¬ными и т.д. В этот класс попадают не только подонки об¬щества, но и оказавшиеся в беде. Поэтому не все в этом клас¬се достойны презрения. Но, каковы бы они ни были, суще¬ствовать они могут только на подаяние прочих — и меньше всего, конечно, на подаяние счастливцев, из-за крайней ма¬лочисленности оных. И поэтому всякое здоровое общество стремится уравнять пропорцию особей данного состояния не более чем с высшею (то есть один на сто). И горе обществу, когда эта пропорция уравнивается с предыдущею. А уж если низший класс составляет большинство общества — на¬ступает светопреставление и обратное возвращение в перво¬зданный хаос, ибо не в состоянии один подать милостыню сотне.

Таково естественное состояние всякого общества, которое вознамерились уничтожить умоскопаты-умоскописты. Чего они достигли в реальности?
Они уничтожили, истребили физически, целиком весь высший класс — и... заполнили его своими собственными пер¬сонами. Ибо свято место пусто не бывает. Тем более такое соблазнительное. Но общество от такой перемены никак не выиграло. Напротив, проиграло. Ибо прежний высший класс, состоявший в основе своей из наследников воров и раз¬бойников, уже упился, уелся и ленился особо свирепствовать. А новый, как свежий клоп, впился в тело жертвы с неслы¬ханной прежде жадностью. И с неслыханным прежде безобразием. Только и всего.
Они уничтожили, истребили физически почти весь высше-средний класс. Что касается лизоблюдов обыкновен¬ных — то, конечно, туда им и дорога. Но одновременно были уничтожены науки и искусства, могущие существовать толь¬ко на объедки с барского стола, ибо одною милостынею ни знахарь, ни скоморох не прокормится. А без наук и искусства общество уподобляется дикой чингисхановщине, способной лишь на разорение себя и других. Конечно, свято место пус¬то не бывает. Оно постепенно заполняется новыми холуями-лизоблюдами, жадно ловящими объедки со стола новых бар. Но так как оные прихлебатели обычно попадают к барско¬му столу из самых низов общества, со своими нравами подон¬ков, дну общества присущими, то соответственными стано¬вятся науки и искусства. Какими именно — это прозрел во¬очию еще умиравший Заманиловский в последнем кошмар¬ном сне.
Умоскописты разорили своим буйным помешательством опору общества — средний класс. Зато несказанно умножили класс низше-средний, который опорою явиться никак не спо¬собен. А пуще всего расплодили низший класс, составивший большинство народонаселения. Но что такое общество, состо¬ящее из нищих на паперти с протянутою рукою? Это есть сумасшедший дом, на сей паперти воздвигнутый. Ибо толь¬ко в сумасшедшем доме все могут просить и раздавать пода¬яние, никогда ничего не созидая.
Вот таким Бедламом и предстал город Глупов после воца¬рения в нем умоскопистов.
Пойдем далее. Что представляет собою глуповское торжище, где происходит таинство купли-продажи? Воровскую мерзопакостную рожу сидельца, который норовит обвесить, обмерить, обсчитать подошедшего к нему стояльца, всучить ему втридорога гнилой товар, перекупленный у кого-то втри¬дешева. При этом сидельцу выгоднее скорее сгноить свою тухлятину до конца, нежели сбавить на нее цену хоть на пол-полполушки, так что до трети и более всякого товара пропа¬дает пропадом. Наконец, сиделец целиком поглощен проце¬дурами перекупки втридешева и перепродажи втридорога, так что ему недосуг следить за окружающею средою. И та закономерно смердит несусветной вонью и грязью, из кото¬рой едва проглядывает замаранная дерьмом тухлятина, тут же торопливо поглощаемая стояльцами. Ну что хорошего в таком безобразии?
Горький опыт тысячелетий показал, что чуть-чуть при¬уменьшить это безобразие мыслимо только единственным способом: посадить рядом возможно больше сидельцев с од¬ной и той же тухлятиной. Тогда к тому, у кого тухлятина еще не окончательно протухла и менее замарана дерьмом, немедленно выстроится огромная очередь стояльцев, жаж¬дущих каждый обогатить сидельца своею полполушкою. А прочие заскучают в гордом одиночестве и возвратятся домой со своею тухлятиной, но без полушек. Это до такой степени огорчает их, что они наутро сначала поплюют на замаран¬ную тухлятину, а потом уже швыряют ее на прилавок. К тому же перекашивают свою мерзкозлобную рожу в некоторое подобие улыбки, подманивая таким нехитрым способом наи¬вного покупателя. На следующий день все повторяется на еще более высоком витке спирали. В принципе тухлятина может быть завернута в такую красивую бумажку, что ни¬какого дерьма на ней уже не будет видно. Вонь перебивает¬ся благоухающим одеколоном, а грязь присыпается сахарным песком. Но это уже вершины, достигаемые немногими лишь за околицей города Глупова.
Так — и никак иначе — вершится экономический, а за ним и всякий прочий прогресс.
Однако умоскопистам такой процесс представляется слиш¬ком длинным и слишком скучным. Они предлагают ради¬кально упростить его: негодяев сидельцев разогнать и пе¬ревешать, базар сровнять с землею и засыпать если не сахар¬ным, то хотя бы речным песком. А на сей песчаной пустыне воздвигнуть еще одну Управу Благочиния, где умные квартальные будут распределять тухлятину из расчета на душу населения и вежливые будочники — раздавать ее вос¬хищенным обывателям.
К сожалению, реальная жизнь значительно искажает идиллическую картину. В реальности квартальные заходят с черного хода в амбар и забирают для себя и для своей тещи все наименее протухшее. Остальное распределяют меж со¬бою будочники, в зависимости от высоты своей алебарды и длины усов. Прочим обывателям, наряду с мышами, остают¬ся жалкие крохи, за которыми они неделями стоят в огром¬ных очередях перед пустыми прилавками, завистливо косясь на соседей, толкущихся по грязи в вони своего базара. А свой собственный базар, который, конечно же, никуда не девает¬ся, они переносят в подворотню, где в той же вони и грязи той же тухлятиной торгуют уже не втри-, а вдесятидорога, потому что тайком, из-под полы.
Вот и все, чего можно достичь упразднением мерзкого базара. И в Глупове сполна пожали плоды такого достиже¬ния.
Наконец, обратимся к еще одной мерзости — деньгам, которых, как известно, у порядочных людей нет никогда, а у разных негодяев — их кучи. Ну что хорошего в такой мерзопакости?
Уже было говорено о том, что деньги заработать невоз¬можно. Их можно только отнять, украсть, на худой конец, унаследовать от другого. Больше всего наследников, по по¬нятным причинам, в высшем классе. Но у всех без исключе¬ния предков данного класса все без исключения потомки — дебилы и уроды. Тоже по понятным, надеемся, причинам. Поэтому деньги закономерно скапливаются из поколения в поколение в руках именно дебилов и уродов, тогда как ум¬ники-красавцы из среды прочих классов, несмотря ни на ка¬кие усилия, остаются без гроша в кармане.
Тот же опыт показывает, что развести такую беду рука¬ми мыслимо лишь созданием условий, ограничивающих воз¬можность отнять или украсть, с одной стороны, огрести лю¬бым способом слишком много без уплаты соответствующих налогов — с другой, наконец, расширяющих возможность заработать честным путем — с третьей. Однако и этот про¬цесс выглядит в глазах умоскопистов слишком длинным и скучным. Они поступают с деньгами, как некогда Гордий со своим узлом: упраздняют их совсем, заменяя квазиденьга¬ми — пустыми бумажками, которые печатают сообразно по¬требностям.
Даже настоящие деньги, как только их начинают печа¬тать хоть чуть-чуть сверх реального обеспечения золотом или равноценным товарным покрытием, немедленно падают в цене сравнительно с деньгами, соответствующими своему обеспечению. А уж квазиденьги обречены на стремитель¬ное падение с самого начала, как только обыватель увидит, что их печатают «просто так» и норовят всучить за действи¬тельно ценные вещи. Счет быстро идет с единиц на десятки, сотни, тысячи, десятки и сотни тысяч, миллионы, десятки и сотни миллионов... Бумажки с этими нулями начинают тас¬кать мешками, доверие к ним падает еще стремительнее их, так сказать, самоценности, люди смачно плюют на них и начинают торговать вовсе без них, либо по принципу: «Я тебе ножик — ты мне топор», либо через посредство иных денеж¬ных единиц — скажем, из ценных металлов либо сравнитель¬но надежных иноземных.
Глупов и эту горькую чашу испил сполна, но, кажется, не до дна, поскольку избавиться от квазиденег, очень удобных для властей, хотя очень неудобных для народа, гораздо труд¬нее, нежели ввести таковое жульничество (если называть вещи своими именами).
Вот, собственно, и вся теория умоскопистов, претворен¬ная в практику, поражающую воображение, но не приводя¬щую в восторг никого, даже самого Картавого, который, как мы заметили, под занавес своих деяний пришел от нее в пря¬мо противоположное состояние, пытаясь выйти из положе¬ния по уже помянутому принципу: изменить все, ничего не меняя. И начал было проводить этот принцип в жизнь.
Эта теория поначалу не могла дать никаких практичес¬ких плодов нигде — ни в Фултауне, ни в Думштадте, ни в Бетеции, поскольку даже тамошние глуповцы в ужасе отша¬тывались от нее, зримо представляя себе неотвратимые по¬следствия. И только в Глупове родного нам Пошехонья ядо¬витые семена проросли. Не могли не прорасти: уж слишком хорошо унавожена была для них почва. Истинно глуповски-ми мечтаньями о всеобщем равенстве, оборачивающемся тюремною уравниловкою. Истинно глуповскою неприязнью к продаже продуктов труда своего, усиленною столь же глубо¬кой симпатией к любой форме иждивенчества — от простого нищенства до вьпрашивания кусков с барского стола заиски¬вающими глуповскими квартальными и будочниками, зна¬харями и скоморохами. Истинно глуповскою неприязнью ко всему, нажитому собственным трудом, да еще глубоким по¬чтением к любой форме насилия и произвола — от простой затрещины будочника до знаменитого «не потерплю-разорю-запорю» наиболее уважаемых градоначальников.
Добавьте к этому крайнее ожесточение от бесконечных порок и разорений, усиленное отчаянием от бессмысленного угона мужиков с подводами невесть куда. Добавьте к этому уже упоминавшуюся специфику глуповской цивилизации с ее извечным маятником от бесконечного смирения к мгно¬венным вспышкам, разносящим в прах все вокруг. Добавьте растущее чувство гадливости к властям предержащим и иди¬отское кокетство с надвигающимся очумением у наиболее почитаемых глуповских умов, буквально растлевавших обы¬вателей своим безумным и бесстыдным словоблудием. До¬бавьте многое другое в том же духе, если дадите себе труд всмотреться в особенности бытия глуповцев прежних времен.
И вы обязательно придете к мысли, что не надо валить ни на какую случайность, не надо искать никаких сверхъесте¬ственных причин, чтобы понять, почему великое очумение началось именно с Глупова, а не с Фултауна, Думштадта, Бетеции или любого Караван-Сарая. Как говорится: что про¬сили — то и получили. И будем получать, пока будем оста¬ваться именно в Глупове, а не в каком-то ином населенном пункте...
Но хватит о философии глуповских бедствий. Вернемся, как обещали, к судьбе Картавого, ставшего известным спус¬тя время под именем братца Охова.
Оказавшись в загородном подворье, он сначала действи¬тельно полагал, что попал на курорт для поправки своего драгоценного здоровья. Но скоро заподозрил, что вместо ку¬рорта ему уготована такая же холодная, в какой очутились перед своею мучительною смертью Никодим и Пузанов. Он, как и они, был полностью отрешен от внешнего мира не¬видимою клеткою, сквозь прутья которой отправлялись в никуда, оставаясь без ответа, его «приказы» № 3, № 4... № 100... А до него, в свою очередь, доходила только явная ахинея, ничего общего с реальною действительностью не имев¬шая.
Братец Охов терялся в догадках, кто бы это мог подстро¬ить такую пакость. Терялся до тех пор, пока однажды к нему с братским визитом не заявился братец Сдохов. Последний внимательно слушал, что говорит ему старший по возрасту и авторитету братец, умиленно кивал головою, но что-то уж очень плотоядно посматривал то ли на шею, то ли на горло Картавого. Даже облизывался время от времени.
Так вот кому он собственными руками вверил управле¬ние городом Глуповом! Так вот каков был самый конечный итог теории и практики умоскопизма!
И братец Охов, он же Федор Ионыч Плюганов-Гунявов, зашелся в диком крике отчаяния. Он кричал — и его крик, несмотря на расстоянье, донесся до самого города (впрочем, там его уже некому было слушать), пока не преставился и пока Вельзевулыч, как и подобает сыну такого персонажа, не сгреб его в свои демонские объятия и не повлек в Глупов, дабы надругаться над мертвым телом по своему, вельзевульскому, обычаю.
Великое очумение кончилось.
Начиналось величайшее.