Заговор пишущих

В прошлом году мы ездили в Крым. Уже не помню, из-за чего у нас с женой начался разговор о масштабе славы Макса Волошина (а мы как раз собирались сплавать до Коктебеля), но супруга гордо заявила:
- Ну, мои-то подруги в курсе, кто такой Волошин!
Поскольку с нами как раз отдыхала ее лучшая подруга, я не преминул проверить, насколько это соответствует истине, и спросил:
- Оль, ты Волошина знаешь?
Подруга наморщила лоб и поинтересовалась:
- А это кто – родственник ваш?

После этого, уже вернувшись домой, я ради интереса провел опрос среди более информированных людей. В итоге выяснилась прелюбопытная вещь, на которую прежде не обращал внимания: известность того или иного поэта золотого или серебряного века в сознании ныне живущих не особо связана с его творчеством. Если вообще как-нибудь связана. Попробуйте потерзать своих друзей-знакомых сами: про Городецкого вам скажут, что это – друг Есенина, а про Бурлюка – что друг Маяковского; об Андрее Белом вспомнят, что он пытался увести жену у Блока, и разве только имя самого Александра Александровича навеет воспоминания конкретно про ночь, улицу, фонарь, аптеку и двенадцать человек… Тонны стихов и прозы, хотим мы того или нет, для большинства остаются той Terra Incognita, куда нога жителя некогда самой читающей в мире страны ступает осторожно и нечасто, причем обычно – только после настоятельной просьбы школьного учителя. Да простят мне ленинскую формулировку, но страшно узок круг тех, кто по-настоящему хорошо (подчеркиваю: по-настоящему!) разбирается не только в перечне имен или хитросплетениях биографий, но и тысячах томов литературного наследия. Давайте говорить откровенно: многие ли смогут слету прочесть наизусть стихотворение Вяземского, Полонского или Бальмонта? Даже матерые филологи – сразу ли вспомнят, что можно процитировать из Сологуба, Надсона, Мариенгофа и других «родственников»? Хотя имена, конечно, на слуху… А попробуйте-ка вспомнить сами. Ага, попались?!

Но вот что еще интересно: ведь и круг литераторов, если разобраться, был страшно узок! На заседаниях «Арзамаса», в «Башне» у Иванова или в том же коктебельском доме Волошина по определению не могло собраться больше, чем на каком-нибудь питерском полуподпольном «квартирнике» застойных 70-х. И рассчитывали-то многие не на миллионы читателей – на себе подобных, и только. Элитарность даже культивировалась. К примеру, футуристы, которые весьма увлекались «поэзо-концертами» и работали, таким образом, на более или менее широкую публику, вместе с тем делали все, чтобы эта самая публика их не принимала. Дело не только в матерных или просто обидных для зрителя/слушателя строчках Маяковского – кому-то словесные оплеухи типа «у вас в усах капуста» были даже в удовольствие. Попробуйте прочитать «Железобетонные поэмы» Каменского – сами все поймете. Прочие постарались не хуже. Что за «лебедиво»? Какой еще зинзивер тарарахнул – о чем это?! Все это словотворчество Word до сих пор подчеркивает красным – время будетлян так и не настало. Да, интересно. Да, необычно. Но – не близко. И это – литераторы еще более-менее известные. А есть ведь еще Чурилин, Шершеневич, Введенский, Гуро… «Кто это – родственник?»

Есть еще и «фильтр времени». Проходят десятилетия, и даже самые гремучие стихи, которыми восхищались современники, начинают казаться устаревшими и неповоротливыми. Время не щадит даже классиков, среди пострадавших – и Батюшков со своими Зевесовыми десницами, и Некрасов с Гришей Добросклоновым, и Брюсов с каменщиком в фартуке белом. Но список больше. «Проходит сеятель по ровным бороздам. Отец его и дед по тем же шли путям» - какой учитель литературы уговорит вас лунной майской ночью читать это «программное стихотворение» Ходасевича любимой? Ну не ползут от этого мурашки по коже! Прорывается настоящее, цепляющее, жутковато близкое и у Владислава Фелициановича – но только когда он начинает наотмашь бить ангелов «ремянным бичом». А до этого читающему еще добраться надо.

Так как же «немногие, писавшие для немногих и по-настоящему близкие и понятные немногим» сумели выбраться из своих высоких башен (куда были заточены на долгие годы не без участия советской цензуры) на всероссийский простор, чтобы печататься немыслимыми для «Аполлонов» и «Сириусов» тиражами? Почему до сих пор на слуху имена тех, чьи стихи на самом деле известны только специалистам (тем, которые знают, что Гуро – это не «родственник», а «родственница»)?

Причина видится в том, что пишущие люди… тянут за собой других пишущих. У каждого выбившегося в классики есть длинный «шлейф». Самый показательный пример: едва ли не весь золотой век как-то незаметно стал «приложением» к Пушкину. Насколько бы талантливыми и самобытными ни были другие поэты первой половины XIX века, мы привыкли мерить их «нашим всем» - видимо, потому, что более яркую, «таблоидную» фигуру найти сложно. Тут и прадед-эфиоп, и женитьба на великосветской «топ-модели», и вечное фрондирование, и, наконец, «точка пули в конце» - дуэль, только благодаря которой некий француз в российской истории и остался. В «приложения» попали люди совершенно разные, начиная с венценосцев – Александра и Николая. Жуковский, может быть, тоже писал не хуже Пушкина – но он не стрелялся на дуэлях. Вяземский по молодости тоже был фрондером – но в истории он так и будет вечным «другом Пушкина», за что ему прощается даже работа на посту руководителя главного цензурного управления – хотя, казалось бы, что для либеральной интеллигенции может быть ненавистней, чем такая должность? Лермонтов тоже классик и фрондер, имеет в биографии предка-шотландца и точку пули, но и тут «недотяг»: нет той любвеобильной жизнерадостности, которая так нравилась – и нравится! – в Пушкине. Да и дуэль с Мартыновым была не из-за самой красивой женщины на свете, а… По большому счету, мы до сих пор и не знаем, из-за чего она была – то ли правда окончательно допек Мартынова наш классик (что при его ангельском характере очень легко представить), то ли сам господин майор страдал болезненным самолюбием и усмотрел в словах Михаила Юрьевича то, чего не было. Но если на стороне Пушкина мы однозначно, то в случае с Лермонтовым как в том бородатом анекдоте – колечко-то нашлось, а осадочек остался…
Серебряный век для нас уже не концентрируется вокруг одного имени, но и тут у многих – свои шлейфы и шлейфики. За Есениным, к примеру, тянутся имена упомянутого Городецкого и Клюева (то есть тех, кто поначалу сам тянул его за соломенные вихры в литературу!), а также множества ныне уже почти никому не известных «деревенщиков» и имажинистов. За Маяковским – те самые футуристы, от которых он благополучно отдрейфовал. Своя тусовка была у «Мережковских». И, к примеру, про Дмитриеву – Черубину де Габриак – даже при ее жизни вряд ли кто знал бы без моего родственника Волошина и его странной дуэли с Гумилевым.

Но появление такого «шлейфа» – только начало. Пишущие люди не только магнетически притягиваются друг к другу (видимо, сознавая, что представители столь маленькой диаспоры должны держаться вместе хотя бы для того, чтобы было с кем ссориться и расходиться во взглядах), но еще и пишут о пишущих. В этой махровой тавтологии, пожалуй, и кроется истинная причина посмертной славы большинства из тех, на чьи слова впоследствии не писал музыку Таривердиев. Пишущие, словно участники некоего заговора, желая сделать так, чтобы и их имена нельзя было вырубить топором, оставляют мемуары о своих более знаменитых друзьях или увлеченно роются в биографиях предшественников, потому что…

Потому что любому из них чрезвычайно интересно, как писали и дышали те, кто был раньше – или рядом. Страшно узкий круг литераторов прошлого (преувеличения нет: несколько сотен, пусть даже тысяч одаренных людей на многомиллионную полуграмотную страну – это страшно мало!) был носителем такой ураганной атомной энергии, что от нее можно заряжаться до сих пор. Дело не только в конечном продукте – прозе, стихах и прочем, хотя и они заставляют уже не первое поколение юношей бледных, претендующих на место в этом кругу избранных, «из-за пояса рвать пистолет» - да так, чтобы непременно с манжет золото сыпалось. Обладатели и обладательницы громких имен влюблялись, смертельно ссорились друг с другом, сочиняли откровенно эпатажные манифесты, создавали доныне немыслимые для чопорного большинства семейные и любовные союзы (одна биография Михаила Кузмина чего стоит: за такие «отношения» и при царе-батюшке, и при Иосифе Виссарионовиче можно было не то что в тюрьму – к стенке угодить), неистово мотались по городам и странам – в общем, совершали безумные и/или восхитительные поступки… Из литературного моря, где отдельные строчки-волны различимы лишь при очень большом приближении, так явственно и ярко торчат желтая блуза Маяковского, георгиевские кресты Гумилева и деревянный дом в Коктебеле, что сейчас для многих именно это и важно. Для ныне пишущих в этом заключено, ни много ни мало – оправдание собственных слов и поступков. А стихи… Да, друг Есенина тоже что-то писал. Ну, тот, с которым Сергей Александрович выбрасывал бочку в окно. Как же его?..

Давление не вполне бескорыстного интереса пишущих к себе подобным приводит к желаемым результатам: имена тех, кто когда-то даже особо и не рассчитывал на вселенскую известность или десятилетиями был в числе запрещенных, все время появляются на полках книжных магазинов, в вузовских хрестоматиях и школьных программах, на страницах всевозможного «глянца». Пишущие не только апеллируют к предшественникам, но и не забывают (что уж греха таить!) получать гонорары за статьи и книги, им посвященные. На том же Пушкине сколько уважаемых людей себе имя сделало… Миллионам непишущих остается просто доверять мнению избранных и верить в ценность строк, которых они никогда не читали – или, наскоро заучив перед уроком, не поняли. А как не доверять-то – не стала бы ведь Ахматова хвалить Бродского, если бы его стихи не были талантливыми, правда?

Но такое доверие имеет и оборотную сторону. Когда поэт, вынесенный на поверхность  себе подобными, вырывается из их рук и попадает туда, к миллионам, процесс обращения человека в бронзу становится неуправляемым. Пожилой учительнице литературы, привыкшей считать то или иное имя священным, уже не объяснишь, что его обладатель писал неважные стихи, да и человеком был так себе. Принцип прост: авторитетные люди считают Атоса благородным? Значит, нужно вовремя забыть, что благородный Атос не любил платить трактирщикам, зато все время охотно дрался на дуэлях и не считал зазорным в ходе «случайной встречи» организовать даме ребенка. Применительно к обладателям известных литературных имен «принцип Атоса» тоже работает. Напыщенные, неряшливо сработанные, а то и просто скучные стихи автоматически зачисляются в разряд высокой поэзии, если их автор грамотно «пропиарен» другими пишущими, а то и сам собою. Скандал ради славы давно стал одним из самых действенных «инструментов продаж». Но висящая на каждом углу реклама не гарантирует качества товара – хоть плачь.
Это интуитивно чувствуют дети, которым не нравится учить наизусть строчки типа «И начала, сердечная, мычать, мычать, мычать», и уж тем более – непонятное: про «качалку грезэрки» или того хуже – «Вээоми пелись взоры»… Взрослые – начитаннее, они помнят, что говорили о поэте другие пишущие, поэтому им сложнее понять истинную цену слов. Понять то, что прекрасно известно самим «заговорщикам»: бронзы – нет и быть не может.
Бронза, данная при жизни, от долгого употребления тоже ветшает и осыпается – и вот уже бывший кумир студентов и курсисток встречает седую старость в гулком одиночестве подмосковной дачи, вроде бы обласканный властью мэтр в считанные месяцы ни с того ни с сего «угасает», а подававший большие надежды «друг классика» довольствуется ролью мемуариста – как выясняется, прочие его труды мало кого интересуют. Узкий круг остается узким.

…Бронзовый Волошин стоит на набережной Коктебеля, задумчиво глядя куда-то поверх наших голов. За его спиной – зеленое море: чувствовать его бесконечность не мешают ни лубочный белый катерок, ни познания в географии, скучно подсказывающие, что дальше Турции или нашей Анапы все равно не уплывешь. Белый парапет набережной, сувениры – всего этого не было, когда Макс выходил в новогоднюю ночь к морю молиться за все человечество. И тут сбоку раздается голос:
- Сфотографируйте меня, пожалуйста!
Девушка в бикини вручает мне свой фотоаппарат и бестрепетно залезает на постамент, чтобы запечатлеться в обнимку с бронзовым поэтом. И от такой наглости бронза оживает: кажется, что лицо Волошина выражает уже не хрестоматийную надмирную задумчивость, а минутное смущение от прикосновения чужих загорелых рук. Но сейчас мой родственник улыбнется – и мы с ним почувствуем, что действительно являемся участниками заговора.