Неотправленное письмо

Неотправленное письмо



фантазия по сюжетным мотивам бразильской теленовеллы «Семейные узы» (Lacos de Familia)



















  Прояснить все в сознании, разложить по полочкам, отделить зерна от плевел – но не писать же письма себе самому? Дневник я вел в детстве, но это занятие мне надоело: скучно описывать рядовые события, бытовые подробности, мелочи жизни, которым значения не придавал в тот счастливый и беззаботный период… о нем теперь даже не хочется вспоминать. Но надо вытягивать из своей памяти то, что ранит даже спустя столько лет, болит – значит, жив, я не хочу себя ощущать покойником, у которого все внутри атрофировалось.
Слог не лучший, аморфный вялый витиеватый, мне всегда недоставало четкости и простоты – все попытки написать что-то сводились к подражанию переводам Набокова или Марселя Пруста. Жоржи Амаду с ароматами его языческой жизнеутверждающей силы и бурной энергии, которая кажется непобедимой, для меня был недосягаем, я и не пытался «творить» в таком стиле. Для него я стал бы бесцветным призраком, тенью, а не человеком, не выбился б даже в герои второго плана, настолько унылым погруженным в себя и как будто лишенным вполне понятных всем людям желаний и устремлений ему показался бы.
Дело даже не в том, как я выглядел  - хотя отражение в зеркале мне удовольствия не доставляло. Правда, от этого я не страдал, придавая всему материализовавшемуся слишком мало значения. Для меня люди существовали в виде слов, цитат, выражений, того, что они произносят, – я внимательно вслушивался в интонацию, вдумывался в смысл, находил подтексты… но мог в упор не видеть одежду, не обращать внимания на детали, которые для других были очень важны.
Меня называли замороженной рыбой, лишенным энергии флегмой, заторможенным увальнем, лентяем, слюнтяем… но это до странности мало меня волновало. Может быть, потому что любовь отца – спокойная невозмутимая – защищала меня от всего, перевешивала на чаше внутренних весов значимость всех прочих мнений.
Сам себе я казался бледным болезненным подобием его, такое сравнение не доставило бы удовольствия никому. Мне казалось, что мать больше дорожит Сесой – оно и понятно, здоровый резвый и озорной ребенок на глубинном уровне льстит самоощущению женщины, она себя чувствует полноценной продолжательницей рода. Такому прощается все. Хулиганит, не слушается? Но ведь это нормально. Такие все дети.
Она никогда не высказывалась с такой определенностью, но я чувствовал: мечтала она о совсем другом сыне. Моей полной противоположности – веселом беззаботном бесшабашном привлекательном для девчонок капризном сорванце. С такой искренней нежностью смотрела она на моих ровесников, которые походили бы на тот – не идеальный нет, но желаемый для нее! – образ сына. Замечала она это за собой? Но почему человеку надо стыдиться признаться в том, что ему по душе?
Бледность, жидкие волосы, плохая координация движений – кому я мог понравиться даже в романтическом амплуа? Но тогда я не думал об этом, да и сейчас, если мысли такие меня посещают, то по-настоящему все же не ранят, это не та боль, от которой действительно можно завыть…  до смерти матери я и не подозревал, что боль такая бывает. Если можно было бы вернуть ее и сделать мой внешний облик еще хуже, наделить меня явными бросающимися в глаза физическими недостатками (их я все же лишен, просто в целом и по большому счету невзрачен, как многие-многие-многие), я загадал бы такое желание.
Почему я ищу в ее отношении ко мне негативный оттенок? Быть может, выдумываю то, чего нет, домысливаю… с какой целью? Чтобы внушить себе чувство вины? Убедить окружающих, что я чуть ли не хотел, чтобы так случилось? Сам не пойму, почему мне это нужно. Другая боль, чтобы попытаться нивелировать эту, которую до сих пор сознание мое не в состоянии даже осмыслить. Объять. Представить себе, что это – реальность. В тот день я покинул мир своих литературных фантазий. Меня из него буквально вытолкнули. Насилие… так это мне представлялось. Мой эгоизм бурно протестовал, я хотел умереть, не слушал врачей.  Жизнь в реальности показалась мне самым худшим из мыслимых наказаний.
И мне пришлось в нее окунуться… выдерживать осуждающие взгляды людей, которым до этого не обращали на меня никакого внимания… выйти из своего внутреннего укрытия, перестать быть как будто невидимым… материализоваться. Длилось все это не долго. Произошедшее было классифицировано как несчастный случай. Тем более – я и сам пострадал. Никто не верил в то, что начну шевелить ногами, руками… мне и самому казалось: это уже не реально.
Упражнения давались ценой невероятных усилий – сначала я протестовал, ленился и ныл, что мне больно. Но со временем обнаружил: иначе я просто встаю на путь разрушения разума – захлебываюсь в слезах и соплях, упиваюсь жалостью к самому себе, слышу внутренний вопль младенца, которого заставляют быть взрослым, а он совершенно не хочет. И этот ребенок – я?
Я, который в какой-то мере гордился тем, что меня считали мудрее, взрослее своих одноклассников, мои серьезные суждения и степенные манеры нравились учителям… Оказалось, что в чем-то я – просто дитя по сравнению с ними. Инфантильный идеализм в сочетании с преждевременной, чуть ли не старческой солидностью… это странно. И не привлекательно. Но таков я, ничего не поделать.
Намеренное утрирование собственных недостатков было мне необходимо, как и та боль, которую я стал с особым усердием сам себе причинять. С банальным мазохизмом или садомазохизмом это на самом деле не имело ничего общего. Срабатывал обыкновенный психологический механизм вытеснения: если болит один палец, нажми на другой. И перестанешь на нем зацикливаться. Думать об этом больше, чем следует.
Беседы с отцом и сеньором Паскуалом в детстве льстили моему самолюбию, я чувствовал себя чуть ли не равным им, в моем отношении к ровесникам появился оттенок высокомерия, превосходства… в сопливом возрасте это – в порядке вещей. Проявления крайней незрелости. Желание выглядеть старше, умнее, чем ты можешь быть.
Я, как и они, всегда был умен в книжном понимании этого слова и глуп был тоже по-книжному. Мы существовали в мире героев литературы, теряясь в реальности как в совершенно непостижимом для нас измерении, вне книг превращаясь в рыб, выброшенных из воды, – знакомой понятной родной нам стихии.
Какое значение я придавал тогда этой девочке, которая изредка навещала отца в магазине и выполняла его поручения? Тогда я, если и был увлечен, то персонажами греческих трагедий. Причем меня, как это часто бывает с мальчиками, лишенными бурного темперамента, и потенциальными подкаблучниками, привлекали властные женщины, мне, может быть, тайно хотелось подчиниться воле особы, похожей на Медею. Я в отличие от любимых героев Голсуорси ничуть не возражал бы против того, чтобы стать чьей-то собственностью. Наверное, мне льстила мысль, что кто-то может бояться меня потерять, испытывать муки ревности… больше всего меня привлекала даже не красота, а энергия… Ирэн оставила бы меня глубоко равнодушным при всей своей утонченности – я и сам вял и пассивен, а вот Джун или Флер… Но я не обладал очарованием Босини, Джолиона или Джона. И, как ни странно, об этом не сожалел – хотя при моем нраве доли внешней смазливости бы хватило, чтобы пробудить у такой женщины властнейший материнский инстинкт.
Но мужчины в его романах предпочитали подобных себе – слишком похожих на них героинь. Может, поэтому эти пары казались лишенными чего-то важного – безжизненными… Фатализм, изысканность и анемичность в квадрате – Джон и Энн. Мне они представлялись скучнее Ирэн и Босини. Я начинал тосковать по энергетике донны Флор и Гуляки, Габриэлы с Насибом – если меня чем-то и обделил Бог, то именно этим… жизненной и физической силой. Не столько я не красив, сколько, увы, как будто совсем не реален.
Даже в сравнении с Паскуалом, отцом…
Энергетика стала чем-то вроде моего «пунктика», потому я присматриваюсь к людям прежде всего с этой точки зрения – насколько они темпераментны. И ни мужчины, ни женщины не представляются мне привлекательными даже при идеальнейшем внешнем облике, если я чувствую в них тот же самый, что у себя, недостаток. Напротив – энергия это то, что делает красавцем кого угодно. Все это, разумеется, для меня.
И главным образом так я воспринимаю знакомых. Отец, Паскуал, Эду при разных внешних данных похожи своей рыхловатой аморфностью… Будь я женщиной, никто из них никогда бы меня не привлек. Может быть, Фред чуть-чуть в большей мере. Хотя… он тоже в этом ряду. Разве кажется странным, что Педру, Ирис и Клара могут воздействовать на людей вроде меня, будто подзаряжая их? В той же Камилле чувствуется некий нерв, это лучше, чем сонное болото – мои внутренние зыбучие пески, в которых я увязаю, тону и только стычки с сестрой способны хоть как-то помочь, встряхнуть меня, вдохнуть жизнь, приостановить процесс преждевременного внутреннего одряхления.
Капиту мне казалась тогда симпатичной – и что из того? Я ей совершенно не интересовался. Донна Эмма была в моем понимании консервативной капризной мещаночкой, следящей за чистотой в доме. Для меня жена и дочь Паскуала существовали как некое приложение к нему – совершенно банальное. Нам не о чем было говорить.
Увидев в парке ее с коляской, я вдруг обомлел. Знакомые черты… и вместе с тем – другой человек. Отнюдь не ангельский образ. Я в ней заметил жесткость, резкость, трезвость и вместе с тем – детскую мечтательность, которую она пыталась сохранить как напоминание о самой себе прежней. Откуда такая раздвоенность?
Я вызывал в памяти ее образы – девочки, подростка, юной девушки… и не находил их такими уж привлекательными. Хотя она всегда была очень красива, все обычные возрастные трудности будто ее миновали – Капиту не знала, что такое нарушение обмена веществ, проблемы с весом, кожей, зубами. Она почему-то не впечатляла меня… не вызывала даже подобие влечения…
Невысказанное, спрятанное внутри нее – невидимые миру слезы – я сразу как будто увидел их. И полюбил в ней именно это – не важно, был ли подлинный смысл в том, что она сделала со своей жизнью, или я, вдохновленный романами, пытаюсь облагородить, возвысить банальную ситуацию? Меня заинтриговало ощущение таинственности, горечь в ее словах, взглядах… Это придало совершенно иной аромат всему ее, до поры до времени, стандартному миловидному облику.
Я почувствовал что-то, не зная правды. И меня она не оттолкнула бы. Может, здесь дала о себе знать вся эта книжная романтика и желание показать себя благородным рыцарем? Как бы ни было это смешно, для людей вроде меня это вполне объяснимо. Представь им девушку своего круга, дай возможность жить в идеальной безоблачной атмосфере возвышенного счастья с интеллигентной «второй половиной», они, скорее всего, отвернутся. И станут искать «падшего ангела» с намерением спасти его душу. Так это выглядит со стороны. И я понимаю, что это нелепо.
Мы жертвы своих фантазий, переизбытка воображения. Реальность нужно обязательно делать подобием книжной, ее приукрашивая, драматизируя. Иначе нам скучно. Тоскливо.
Мне куда интереснее была бы Капиту, любящая другого, чем Капиту, ищущая выгодного жениха. В первом случае ситуация становилась бы романтичной, у меня появлялась бы возможность фантазировать (а поскольку я совершенно не собственник и не ревнивец, мне, как ни странно для многих, так было бы интереснее). Во втором случае все чересчур приземленно – такие не любят вообще никого. Ищут выгоду. Это. И только.
И не могу сказать, что меня это бы отвратило – возможно, и нет. Романтическая надежда на воздействие времени и благоприятных обстоятельств… вера в то, что когда-нибудь… Но, если бы это случилось, был бы я рад? Не уверен. Возможно, что достижение цели не принесло бы мне счастья. Я стал всерьез размышлять о том, что мне, собственно, нужно от жизни. Чего я сам-то хочу.
Становясь мысленно персонажем романа, повести или поэмы, я чувствую себя «в своей тарелке». Все ясно и просто. Полно глубокого смысла. Насыщенно внутренним содержанием. Важно и значимо. И не бесцельно. Все приближает нас к некоему рубежу, действуют законы высшей, не примитивной, логики.
Хотя людям практическим все это показалось бы бредом. И стало бы поводом вызвать врача.
До поры до времени во мне жила стеснительность – я боялся, что мои мысли станут предметом иронии окружающих, скрывал их, прятал за безразличной и отстраненной маской. Может ли человек – на свой лад, разумеется! – одновременно хотеть выделяться и бояться быть не как все?
Похожа ли жизнь на художественное произведение, можно ли драматургически осмыслить ее и выстроить сцену за сценой и акт за актом? Я в какой-то момент своей жизни решил, что для реальности не гожусь совершенно, единственный выход для такого нежизнеспособного создания – уйти в книжное измерение. Иногда выныривая на поверхность, довольствуясь крупицами того, что для других людей – единственное и понятное «настоящее».
Слишком много реальности – вот что отталкивало Эшли от Скарлетт.  Жизни по законам джунглей, где каждый за себя, и выживает сильнейший в самом допотопном зверином понимании. И привлекало – частично, и пугало – в таких пропорциях.
Я с легкостью излечился от любви к Капиту, и мне не хочется расставаться с этой фантазией. Она еще долго будет жить в воображении, если понадобится, я воссоздам свое чувство, наполню его иными красками, расставлю акценты так, что возможным читателям станет все это интересно. Эмоции нужно беречь, не убивать, не зачеркивать в своей памяти. Даже самые мимолетные. Я чувствую, что они – это то, с чем мне прощаться не стоит. От воспоминаний я не бегу. Пусть соприкосновение с жизнью затрагивает только поверхность сознания. Но та доля реальности, которую в силах воспринять мой рассудок, не разлетевшись вдребезги, мне нужна.
Выйдет из этого что-нибудь путное – на бумаге? Или я так и останусь не самым лучшим подражателем великих? Чего я хочу – художественного результата, славы, самоутверждения в качестве летописца своего времени? Ищу свое место в жизни? А как еще люди, подобные мне, могут вписаться в действительность?
Стать человеком, способным создавать хорошие копии классики, - это уже не мало. Многие не представляют, насколько.
Во что превратится моя реальная жизнь – я стану, как и отец, бродить в дебрях своей фантазии, пытаясь придать знакомым женщинами сходство с образами, которые жили в воображении задолго до встречи с ними? Они и не подозревали об этом. Но потребность материализовать свои фантазии – это свойство всех людей. Отнюдь и не только писателей или «книжных червей».
Нужно ли мне искать спутницу жизни, исходя из литературных представлений о том, какая она должна быть? Или делить свое внутреннее пространство – эмоции для вдохновения, но не более, и человеческое тепло для наполнения смыслом обыденности, чтобы дни не сливались воедино как некая тоскливая лишенная красок временная полоса, которую скрашивают только яркие вспышки… изредка, раз в несколько лет…  несколько раз в течение жизни.
Мать сделала бы меня инвалидом вдвойне – ее чрезмерная забота заставила бы проникнуться ощущением своей никчемности и беспомощности, страдать от осознания, что никому, кроме родственников, ты не нужен, и тем-то – из жалости и чувства долга. Но больные такими себя ощущать не хотят. Хотя люди, подобные ей, считают, что знают, как лучше.
Отец никогда не вмешивался в наши ссоры с сестрой. Он за меня не заступался. И мне и в голову не приходило нажаловаться. Вообще не помню, чтобы я, как говорят дети, ябедничал – чего не было, того не было точно. Даже в раннем детстве, что бы ни происходило в школе, мне не хотелось впутывать в это кого-то еще. Потом отец поражался тому, сколько я от него скрывал, – он считал, что дети, подобные мне, должны были бы захлебнуться в рыданиях и искать защиты у взрослых.
Если бы в моих отношениях с Капиту появилась хотя бы частица реальности – намек на сближение – этого мне с избытком хватило бы, чтобы целый роман написать. Во многом я не нуждаюсь. Да и не уверен, что многое смог бы принять.
Да и что это было – великая страсть или первое увлечение… Как в пьесе «Признание» Шумана. Не успев оформиться во что-то значимое, эмоциональный сгусток как будто ветер разбил на тысячи крошечных составляющих. Они не слились воедино. Спорхнули. И испарились.
Я не уверен в своей способности к сильным чувствам, это, скорее, против моей природы. Привлекает меня не столько конкретный человек со всем, что в нем есть, сколько определенная ситуация, которую я драматически переосмысливаю и ощущаю как кульминацию в пьесе или развязку того или иного действия. Живу я не человеком, а всей ситуацией – внутри меня и зрительный зал, и сцена, и декорации, и актеры, которые произносят нужные реплики. Вне этого, сам по себе, персонаж утрачивает свою значимость.
Представил Капиту во всем ее очаровании – вне ее раздвоения личности и обмана окружающих – и ощутил то, что и прежде. Симпатию, но не более. А для чего-то другого мне нужен все тот же драматургический накал и сочетание разнообразной энергетики. Иначе…
Ее исповедь я написал бы куда интереснее ее самой.
Может, когда-нибудь и начну. Перестану барахтаться, вязнуть в словах и сформулирую что-нибудь не совсем уж вторичное. Пусть это будут избитые мысли, но окрашенные несколько новым эмоциональным оттенком.
Для кого-то слова – средство, а для меня – самоцель и высшая ценность. И мне никаких нервов не жалко, чтобы те самые, нужные все же пришли. Это я ни на что не променял бы. Никого и ничто я так не люблю. Вот и признание…  нет и не будет для меня выбора, все отдам ради них, защищать их буду до самой последней капли… если не будет выхода. Не знаю, до какого состояния мне нужно дойти, чтобы было на это плевать. Я пишу и понимаю, что дорожу получившейся так, как мне надо фразой, больше, чем всеми людьми на земле. Искусство дороже, чем жизнь? Проповедники сказали бы: это абсурд. Но чувствовать именно так мне кажется необходимым.
Религиозный экзистенциализм – внутренний диалог с богом, индивидуальная мораль… истина в человеческих ощущениях.
Политиканы бы возмутились: ну как же так можно? Каждый может себя возомнить избранным, к которому является сам Господь, и любой больной может решить, что его болезнь – проблеск божественного разума и озарения свыше.
Но это не мораль для толпы, не политический лозунг и не система ценностей, подходящая всем. Всего-навсего особенность психики пишущего – и то, возможно, что не большинства.
Продолжать это можно до бесконечности – вспоминать все прочитанное, воскрешать порождения мира фантазии, начиная с раннего детства. Забыть, что пишешь письмо. Пусть даже себе и тут же порвешь, но надо придать его структуре некую стройность, законченность.
Не завершать многозначительным многоточием.
А насчет дневника – мне надо подумать. Слова лечат все, чем больше выплескиваешь, тем легче становится. Не стоит бояться быть многословным, ведь лишнее не составит труда зачеркнуть.