Глава24, Кара божия Из повести Ясным днём... 2ч

  (все даты в тексте – по старому стилю)

  Что, никогда такого не было, чтобы град зеленЯ выбил? Было. Раз в два года град приходит не вовремя в Крутоярово, а то и три раза в пять лет. Было-бывало.
  Алайка никогда не бушевала по весне? Да что ты, окстись! Много раз. Ну и что?
  Коронация -  тоже не ахти какая беда, даже с Ходынкой.

  Так в чём же дело?
  Отчего душа замирает и оглядывается? Чего боится?

  Ещё от холеры девяносто первого года как следует не оправились, а тут вот… Что?
Вот это неопределённое «что-то» томило и угнетало. Нет, люди пахали, сеяли, рожали – всё как и прежде, но прежде не было этого тревожного фона, этой сосущей тоски и растерянности. Никогда ещё не было так много напастей сразу, так, чтобы беды и бедки одного года толкали друг друга в спину, вламывались в человеческую жизнь, терзая и разрушая её, и скапливались новой грозой на горизонте.
 
  Чертовщина какая-то. Бесы…
  Это с ними – война вечная, нескончаемая. И победных результатов не видно, но рад мужик, что выстоял, что надежда не сгинула, а даст бог силы, так ещё поживём. И затурканный в этой борьбе он теряет нюх и чутьё, нарушает душевную гармонию, становится подозрительным и злым. «А не от него ли мои беды? – косится он на соседа. –Что-то цыплят меньше стало, да и укроп в огороде завял. Не бес ли в него вселился?»

  Надо же как-то объяснять причину тревоги, чтобы успокоиться и ощутить дно под ногами, берег. И таким соседом для села были «карачаровцы». Уже не первый раз селяне, ища опору, край, спотыкались о «карачаровский» конец села. Оттуда чаще всего исходила беда и зараза. И на этот раз, после ходынских событий, мнение «обчества» было единым: во всём виноваты «карачаровцы» - такие вот на «ходынке» царское добро своим раздавали, такие и Рассею сожгут и бомбу в царя бросят. Понаехали – сброд разный: хохлы, татары, армяне и даже…греки. Что им тут делать?! Прогневили бога, не соблюдают обычаев, грешат – от того и беды над селом, как осенние тучи.

  Ах, как правильно истратил себя Гаврила Погорелов! В ясные дни начала июня взялся он за косу – и Даньку впряг и Аграфену. Надо. Никольские морозы прошлого года были суровы, а, значит, и начало июня будет погожим. Бурная и ранняя весна подняла травостой и наслала ранний сенокос. Похоже, что два укоса будет в этом году. Хватило бы сил.
  К Фёдору Стратилату, к восьмому июня, уложили Погореловы в валки большую часть своего  лугового клина и решили» отдохнуть» - навоз на парЫ вывезти. Договорились о толоке с Федотом Клюкиным, с Кулыгиными и хотели в три дня закончить это весёлое, хоть и грязное дело. Да не тут-то было.

  Заклубилась в полуночной стороне седая северная туча, уркнула сердитым предупредительным громом и зависла над притихшим Крутояровом. Чего ждать с неба: града или дождя?

  Мужики «толокчане» уже разбросали удобрения по клюкинским парАм, хотели, было, сразу же, не расслабляясь, приняться и за кулыгинский клин, но туча остановила. Опасно в грозу работать. А гроза будет: видно. И только развернули лошадей по домам, как молния огненным клювом долбанула село по темечку, с севера, да с таким грохотом, будто всё Крутоярово обрушилось с кручи в Серебряный омут. Лошади захрапели, Бублик встал на дыбы и попятился.
  - Быстро домой! Успеем! – заторопились мужики.
  И тут вторая молния вонзилась в северную окраину села, в «карачаровский» конец. Будто дверь амбара захлопнули – темно так стало. А лошади неслись во весь опор. Воздух стал сухим и потрескивал. И в этих неожиданно наступивших сумерках появилось зарево. Даже не зарево, а так – костерок несмело разгорается. Никто из «толокчан» не обратил на это внимания – ни Гаврила, ни Федот, ни Кузьма: не до этого было. А когда выпрягли лошадей, хлынул дождь. Стеной. Стояли в сараях, не решаясь выйти под проливной дождь, чтобы добежать до дверей избы. А ливень закончился так же неожиданно, как начался: будто рукой отвели. Стало светлеть и тогда все увидели: горит село. Горит «карачаровский» конец, полыхает. И ливень пожару – не помеха.

  Народ бежал на «карачаровку» по грязи, через мутные послеливневые потоки, стремясь к месту беды помочь и полюбопытствовать. Ветер-то с севера гнал тучи и огонь: всё село могло превратиться в головешку. Тащились с бадьями, с суковатым дрекольём вместо багров и с какой-то неотчётливой злостью.

  …Горели две избы (только две!) и баня зажиточного гончара. И это было странно и непонятно. А значит – тревожно. Трещали догорающие плетни, рушились балки и перекрытия, пугая искрами и неодолимой разрушительной силой. А соседи – не горели! Не потому, что стояли на страже, а потому, что огонь САМ  не перекинулся на их плетни и хаты. И народ нашёл этому объяснение: кара небесная. И понятно почему пала она на дворы братьев Соляровых и мужика, встретившего с ружьём в своём дворе женщин в ночь опахивания: неправедные они. А Соляровы – те самые, младший брат которых, Шурка, утоп у Горячего ключа на Касьяна немилостивого. Все помнили как это было.
  Была в пожаре ещё одна странность: никто из погорельцев не погиб и даже не опалился. Почти никто. Потому что странная смерть старшего брата Шурки – Тольки – и смертью трудно назвать: чудо чёрное какое-то, чары чужие.
  - Он убегает, а он – за ним! – громко рассказывает пожилая баба. – Он – от него, кричит, как скаженный, а змей не отстаёт!
  - Какой змей?
  - Говорю же: огненный! Вот с такой огненной головой и огненным хвостом! Он бежит, а он – за ним. Догнал и тюкнул Тольку в голову – тот и скопытился. И вонь такая от него: серой запахло!
  - Ты же в хате была!
  - Ну и шо? Аж туда достала! Вонь.
  - Господи, помилуй!

  Толька Соляров лежал почерневший в грязной луже и ближе, чем на три сажени к нему никто не подходил: боялись.
  - Бог шельму метит…
  - Гнать их надо! – раздался истеричный женский крик. – Колом – из села!
  Будто пробку из полной бочки выбили – такая струя ненавести хлестнула.
  - Насильники!
  - Нехристи!
  - Воры!
  Безумие опалило больной разум, сорвало узы христианской морали, сожгло пределы.
  - Бей их!!
   В ход пошло всё, прихваченное людьми для спасения погорельцев: колья, батоги, вилы. Только хряск стоял, стоны и мат.

  - Стойте! Стойте, дурни!
  Это – кузнец Григорий Кендюх. Расшвырял дерущихся, оказался в центре; дал в лоб одному, свернул челюсть другому, не разбирая, кто чей.
  - Вы шо?! З глузду зъихали?!
  Толпа оторопела. А Григорий продолжал давать пинков дерущимся.
  - Вы хто, хуторяне? Люди или звери? Башка вам для чего?!
  - Пусть уезжают!
  - Куда? Они – в Расеи! Куда от Расеи ехать? Куда?!
  - В Крым свой! На Кавказ!
  - Туда, откуда приехали! Пусть там горшки обжигают!
  - Вот ты школу зробишь без Ашота-армяна? Ты знаешь камень? У тоби, Петро, конь гарный, хлеб вкусный. А у Ашота – руки камень любят. Ульян! У тоби, шо: ни одного горшка в хате немА? Карачаровского? А? А мне хохлу шо? В свою погорелую Винницу ехать?

  С Григорием трудно спорить: он всё и обо всех знает. А главное – он кузнец. А кузнецы, как известно, знаются с нечистой силой. Поэтому: свят, свят, свят…

  - Шо вы делите? То, чого у вас нет – щастье! А оно в сердце должно быть, а не тильки в амбаре.
  - Кошку в грозу из хаты выбрасывают. В ней бесы прячутся. И с карачаравцами надо так же…
  - Дурь из твоей башки надо выбросить!

  И тут поплыл с крутояровской колокольни вечевой звон. От Ивана. Так звали в народе этот колокол. Бом! Бом! При пожаре народ сзывает. Бом! Последний раз после «ходынки» звучал. Бом!
  - Идите по хатам! – говорит Григорий. – Живите!
  Народ стал расходиться.

  Солнце счастливо улыбалось в синем предвечерьи, умытый мир был чист и свеж, а воздух пронизан яркими запахами жизни.

  Остро пахло человеческой кровью.