Перекатиполе

       Кочевая жизнь не свойственна человеку, противна его природе. В каком-то смысле, человек – то же растение, со своими родовыми корнями, личностью-стволом, ветвистой кроной жизненных приоритетов. Мудрая старорусская поговорка «Где родился, там и пригодился» иллюстрирует сакральное отношение человека к своим корням издревле, на уровне инстинктов и рефлексов. Люди словно бы черпают жизненную силу из тех мест, откуда они родом, где живут их родные и близкие, где все вокруг знакомо с младенчества. Те же, кто по какой либо причине принимают решение покинуть малую родину, всеми фибрами души стремятся укорениться на новом месте жительства, пустить новые, пусть и более слабые корни там, куда завела их судьба. Подсознательно, решившись уехать из мест, где он рожден (а, может быть, это решение за него принял кто-то иной), человек готовится к болезненным ментальным, но почти физически ощутимым эмоциям – тоске, грусти, меланхолии, острой ностальгии. И только спустя некоторое количество времени после осознанной ампутации оседлых привязанностей к определенной земле, человек успокаивается, входит в привычную гармонию с окружающим миром. Потому лишь,  что уже оброс новым привязанностями к новой среде обитания.
       Но есть среди людей те несчастные создания, что однажды оборвав свои связи с родной землей, более никогда не находят покоя и пристанища. В том месте, где у их астрального древа раньше находились мощные, питаемые памятью предков или хотя бы родительской волей, корни, у этих странных нелюдей покрытая шрамами изуродованная плоть, достаточно жесткая, чтоб скользить над поверхностью земли, не сливаясь с ней в экстазе полноценной жизни. К таким уродам людской природы отношусь я, ваш покорный, истерзанный обездоленностью и жаждущий исповеди скиталец. Прежде чем я продолжу свой рассказ, хочется сделать небольшое допущение, что все, изложенное мною обобщением «люди» в полной мере может относиться только к русской нации, как единственной, доскональной известной мне, причем более в её европейской, славянской формации. Ибо не берусь говорить за все человечество по причине узости моих познаний в теме приверженности земле своих предков представителей иных государств и народностей, хотя предполагаю, что свойство это скорее общечеловеческой, биологической природы, нежели гражданского сознания. Слишком уж много скитаний выпало на долю кочующего человечества, прежде чем оно окончательно закрепилось в рамках форм территориального устройства, расселившись, наконец, по всей Земле.
        Вглядитесь внимательно в лица тех, кто волей рока оказывается на  железнодорожных вокзалах, морских и речных портах, аэропортах или автостанциях в ожидании дальней дороги. Вы увидите неописуемую в своем разнообразии гамму человеческих эмоций разной степени накала, от эйфорической радости до кипящего гнева, но под всеми ними, словно лицо под маской, проглядывает одно единственное, всеобщее, неохватное ощущение – тихой, приглушенной, но непреходящей тревоги. Тревоги. Потому что каждый из этих людей знает, чувствует, ощущает, как напрягаются, растягиваются, словно резиновые, эти ментальные корни, эта связь с домом. Они могут ждать поездов, автобусов, кораблей, самолетов и вертолетов по миллиону различных причин, и каждый из них в равной степени надеется затем вернуться домой, каждый через свой промежуток времени, но всех, тем не менее, охватывает бессознательное беспокойство: «А вдруг?..» Это не регистрируемое рассудком состояние прорывается наружу у всех по своему: кто-то беспричинно громко смеется, кто-то злится и маскирует яростью замешательство, кто-то грустит, кто-то напряжен и по-деловому собран перед предстоящей поездкой. Но нет ни одного, кто был бы уравновешен и невозмутим. Даже тем, кому по роду деятельности приходится приезжать на всевозможные вокзалы с регулярностью маятника, свойственна эта тревога, выражающаяся в несколько иной форме – они стремятся домой, думают о доме, мыслями тянутся к дому. К корням. К тому месту, откуда растут.
       И лишь подобные мне испытывают несколько иное ощущение. При виде поезда, самолета, корабля, автобуса мы впадаем в черную меланхолию, в усталое уныние. Но лишь оказавшись внутри транспортного средства, на своем месте согласно цифре, обозначенной в билете, мы моментально забываем об этой тоске, словно щелкает тумблер в голове. Потому что у нас нет корней. Потому что мы – перекатиполе. Нас несет над землей без остановки, и нам нечем зацепиться за неё, земля отторгает нас, словно чувствует нашу ущербность, привнесенную чужеродность, безвольное инакомыслие брошенных на произвол судьбы. Я расскажу вам, как стал одним из этих монстров.
       Местом моего рождения был выбран маленький городок на Волге, в прочем, с равной долей вероятности, это мог быть маленький городок в Техасе, в Чили, в Папуа-Новой-Гвинее. Я фаталист, и верю, что судьба человека намечена еще задолго до его рождения, и место при этом не имеет никакой роли. Город, указанный в моем паспорте, лишь косвенно поспособствовал тому, что должно было произойти в любом случае. Я родился в этом городке, и был в нем счастлив и доволен жизнью, по крайней мере, так было на поверхности моего сознания, к тому времени еще неокрепшего, жаждущего постоянного развития, знаний, впечатлений, ощущений. А в глубине этого сознания, на границе с подсознанием, я с самого детства, с того момента, как стал ощущать себя обособленной личностью, знал, что достаточно скоро этот городок станет мал моему эго, как становились малы ботинки, футболки и штаны, из которых я непрерывно вырастал. Множество факторов, один к одному, складывались для того, чтоб в возрасте 15 лет я в полной мере ощутил тесноту и какую-то смирную безысходность окружающей меня реальности. Природная моя любознательность привела к тому, что я рано начал читать, с жадностью заглатывая все больше информации об окружающем мире, и воображение мое скоро вполне оформилось в мощный орган, рождающий и проецирующий на действительность фантазии, желания, устремления. Я рос и развивался жадным до жизни ребенком, и если бы тогда кто-то сказал мне в какое иссушенное, бесчувственное создание я превращусь на пороге своего сорокалетия, этот некто был бы язвительно высмеян. К моменту окончания школы я уже твердо знал, что покину родной город, как только получу аттестат. И, конечно же, я предполагать не мог, какое фатальное, роковое решение принимаю, но противиться воле судьбы не способен ни один из смертных. 25 июня стоя на платформе железнодорожного вокзала в ожидании поезда, я в первый и самый мучительный раз почувствовал ноющую боль где-то в области сердца, там, где по моему скромному разумению, обитает человеческая душа. Следя напряженным взглядом за изгибом рельс, откуда должен был появиться уже хорошо слышимый железный зверь, я ощущал странную, необъяснимую вибрацию внутри себя, усиливающуюся от причитаний мамы, провожающей меня, до болезненности. Тогда я еще не знал, что это звенели от напряжения те самые корни, что семнадцать лет держали меня привязанным к этому крошечному милому волжскому городку, к моим родителям, друзьям детства, счастливого и беззаботного, самого прекрасного времени в жизни любого человека. Поезд тронулся, с лязгом раз за разом проезжая стальными колесами по этим самым невидимым корням, истончая, сокрушая, перемалывая их в стремлении унести меня в столицу, к новой, неизведанной жизни. Когда, вывернув шею до отказа и прижавшись носом к вагонному стеклу, я все равно уже не смог увидеть приземистую фигурку матери, не смог увидеть и потрепанной в своей былой дореволюционной роскоши громады вокзала, словно комок вдруг встал поперек горла. Я слизнул кончиком языка две слезинки, скатившиеся по щекам, быстро, чтоб никто не заметил, как плачет высокий миловидный молодой парень. В этот самый момент родовая привязь наконец-то лопнула, вызвав резкую боль в солнечном сплетении, но я почувствовал облегчение и расправил плечи, словно с них свалилась некая тяжесть, не подозревая даже, какая отчаянная гнетущая пустота заменит эту «тяжесть» чуть позднее.
       Молодые годы сумбурны и сумасбродны, особенно когда речь идет о студенчестве и жизни в общежитии. Точнее, конечно выживании, веселом и бесшабашном, но отнюдь не способствовавшем укоренению в малознакомом городе. Кроме того, Москва не оказалась городом моей мечты, представ передо мной грязной, перенаселенной, загазованной и совершенно равнодушной особой. Окончив институт по достаточно узкой специальности «банковское дело», я переехал в Петербург. Мне было двадцать три, и я снова оказался в начале пути, как бы ни манила меня мысль о том, что это вовсе не начало, а продолжение уже отлично начатого забега в счастливую жизнь. В гости к маме я и тогда уже ездил достаточно редко, ощущая в городе, где вырос, чудовищную ноющую душевную боль затянутых новой кожей шрамов на месте исчезнувших корней. Однако на Ленинградском вокзале города Москвы не без удивления снова почувствовал это свербящее состояние. Я снова уезжал навсегда, покидал очередной свой дом, пусть даже им было обшарпанное общежитие на окраине мегаполиса. Питер встретил меня с холодным любопытством урожденного европейца. Я как-то не особо понимал, чем собираюсь заниматься здесь, но на уровне энергетики этот город вполне подходил мне, чтоб занять пустующую до сих пор нишу с табличкой «дом». По крайней мере, тогда я был в этом твердо уверен.
       Лишь годы спустя я понял, что сумрачный красавец Петербург учуял мою инородность, чуждость, отрешенность, едва моя нога ступила на обласканную дождями землю. И не принял меня, как не принимает океан нефтяную пленку, размазанную бессильным пятном по его поверхности. Почему моя душа оказалась бесплодной, не способной вновь укорениться, обрести приют и пристанище в этом прекрасном городе – не знаю. В то время я еще жаждал обрести дом, друзей, жену, детей. Но эти желания бились внутри меня, как рыба об лед, не находя выхода наружу, никак не реализуясь. Я нашел работу на удивление быстро, но не менее быстро понял, что она мне не интересна. Поменять её, пока было не поздно, мне не хватило смелости, ведь я был финансово уязвим, и это казалось мне тогда достаточно веским аргументом. Я снимал квартиру, достаточно дешевую, чтобы располагаться в полутора часах езды до офиса и вызвать во мне стойкую неприязнь и полное отсутствие желания считать свое обиталище домом. Постепенно, я так приноровился к подобному положению вещей, что приезжал на квартиру лишь ночевать, а многое из того, что могло мне понадобиться, возил с собой в своем стареньком «Фокусе». Так я незаметно для себя уже примерял образ той кочевой жизни, что в скором времени станет для меня нормой и единственно возможным способом существования. Мои друзья, смеясь, называли меня «человек-черепаха, все свое вожу с собой». Да, друзья у меня появились, несомненно, в этом смысле петербуржцы и те, кто себя таковыми изволит считать, самый благородный и выдающийся народ. Жители этого города умеют дружить, находя в общении с массой разнообразного народа необъяснимую прелесть, непонятную москвичам. Однако же, и для моих друзей я был всего лишь загадочным, удивительным, чертовски любопытным экземпляром Хомо Сапиенс. Спустя полтора года после переезда в Северную столицу, накануне своего двадцатипятилетия, я размышлял над своей жизнью и ужасался тому, во что сумел себя превратить. Для людей я был забавной зверушкой, и общение со мной было для них сродни походу в зоопарк. Моя склонность к поглощению впечатлений и удовольствий приводила к тому, что я регулярно встревал в какие-то приключения, о которых с жаром рассказывал друзьям, а они удивленно качали головами и цокали языками. На большее их не хватало. А мне, почему-то, не встречались больше безумцы, подобные мне самому. Поэтому чаще всего, на прогулку по крышам, на купание в проруби, на гонки по ночной автостраде или катание на сноуборде я выходил в гордом одиночестве. Нет, вокруг меня были люди, но у них был свой мир, замкнутый и сосредоточенный по принципу индийских каст, и мне в него не было доступа. Постепенно я привыкал к одиночеству в обществе. Мои попытки разнообразить свой досуг предпринимались мною с одной единственной целью – заглушить воющую внутри меня тоску, спевшуюся с одиночеством, отсутствием родственного существа. Черт побери, я был согласен даже на родственное деревце, или родственный кустик, но и таковых у меня не было. Поездки к родителям не приносили желаемого эффекта, напротив, усугубляя мою печаль осознанием убожества и провинциальности родного города. Заводить домашних животных я не решался из-за своего перманентного отсутствия на жилплощади, за которую я исправно платил квартирной хозяйке и которую продолжал ненавидеть с каждым месяцем все сильнее. Съехать с этой квартиры мне приходило в голову не единожды, но меня останавливала подспудная боязнь обжечься еще раз, убедиться на примере следующего обиталища, что я слишком чужой для этого города. Мне не хотелось ничего менять, и каждый раз, когда это желание все-таки возникало, я трусливо утешал себя: «Худой мир лучше доброй войны».
       И все же, что-то вокруг меня менялось, мир не стоял на месте, законсервировавшись прокисшим супом. Я сменил старый «Фокус» на новый. Я регулярно обновлял гардероб. Я ходил в разные рестораны, посещал разные клубы, занимался в разных фитнес-центрах. Я менял девушек. Девушки меняли меня. Я устраивал себе развлечения и приключения. Я даже летал и ездил на отдых, но у меня уже вовсю проявилась аллергия на любые места, связанные с необходимостью покидать ореол своего обитания, а более всего меня тяготило понимание того, что все пассажиры салона второго класса возвращаются с пляжей к себе домой, и только я возвращаюсь в никуда. К своему автомобилю. Когда мне минуло двадцать шесть, я понял, что больше так жить нельзя. Я не жил, я сублимировал жизнь. Ничто не приносило мне удовлетворения полностью, ни одно занятие на свете. Я хотел гармонии и любви, а жил в дестрое и хаосе.
       Напрасно вы думаете, что я не пытался себе помочь, безвольно плывя по течению жизни. Ведь квартира для периодических набегов с ночевкой и отсутствие любимой женщины были внешними проявлениями моей внутренней болезни. Я прекрасно это осознавал. К этому времени я почти полностью сформировал свою «теорию корней», которой уже поделился с вами, и, наконец, решил изложить её психоаналитику. Мудрая пожилая женщина покачала головой и сказала, что воображение мне нужно укрощать. Очень обидно было потерять такую стройную теорию, объясняющую мою неудавшуюся жизнь, поэтому через полгода походов к доктору я отказался от её услуг. К тому же, я нащупал путь самоисцеления.
       Тому способствовало два несвязанных между собой события. Первое – я расстался с девушкой, к которой был привязан сильнее всего за все десять лет, что прошли с момента моего расставания с домом. Именно на неё я возлагал надежды по излечению меня от моего странного недуга. Но девушка ушла от меня, заявив, что я параноик и шизофреник. Я впал в депрессию, и тут случилось второе событие – заболел один из наших сотрудников, курирующих региональные офисы. Я работал в головном отделении одного из крупнейших банков нашей страны, но сам отвечал за функционирование несколько других систем, не имея ни малейшего представления о кураторстве. Однако моя судьба в то утро вела меня прямой дорогой мимо курилки, где на повышенных тонах вещал о чем-то коллега заболевшего сотрудника. Прислушавшись, я понял, что коллега возмущен необходимостью ехать в командировку вместо болеющего товарища.
       - У меня двое детей! И жена! Какого черта я должен все бросить и ехать в эту чертову командировку!
       Слушатели молча кивали, думая в основном о том, что почти у каждого из них есть жена и дети, и они, наверное, тоже не хотели бы ехать в чертову командировку, но кому то же надо. Почти у каждого – но не у меня. Меня вдруг осенило. В глухой беспросветной тоске по ушедшей даме сердца вдруг, словно солнце в облаках, вспыхнула надежда. И изменив маршрут следования, я побежал прямо в кабинет начальника управления региональными отделениями.
        Начальник УРО был, мягко говоря, удивлен. С наглостью давнишнего сотрудника, ни разу не просившего прибавки к заработной плате, я изложил ему суть вопроса. Я был готов ехать в командировку вместо заболевшего сотрудника. Я был готов вообще никогда не вылезать из командировок. Разглагольствуя о пользе командирования холостого сотрудника куда бы то ни было, я тем временем ликовал внутри себя. Мне казалось, я нашел способ избавиться от своих проблем. Да, у меня не было дома, но от тоски по дому я мог избавиться. Все что мне было нужно – командировка. Отели, администраторы, горничные. Казенные завтраки. Свежевыглаженное белье из прачечных. Чужие города. Чужие лица. Стерильные отношения настороженных незнакомцев, связанных совместной профессиональной деятельностью. Нужно ликвидировать попытки свить себе гнездо, а наоборот, оттолкнуться от того, что держало меня в вязком болоте псевдожизни, расправить крылья и лететь на все четыре стороны. Смелый полет мыслей был оборван начальником УРО. Не без оснований он поинтересовался, с чего бы это вдруг я собрался сменить отдел, да еще и с таким жаром напрашиваюсь в командировку. Я внезапно понял абсурдность своих требований, и устало опустился в кресло напротив этого большого человека с холодными глазами пожизненного банкира.
       - Я устал, если честно. Устал сидеть на месте. Устал метаться в четырех углах, подвывая от одиночества. А еще меня бросила девушка.
       Не знаю, с чего это я поделился с малознакомым человеком, скрывающимся за безликим именем Иван Сергеевич, самым наболевшим, но выражение лица Ивана Сергеевича не изменилось на йоту. С полминуты он пристально изучал мое лицо, а потом нажал на кнопку селектора.
       - Инна, поинтересуйтесь, у себя ли Дмитрий Михайлович. И пригласите ко мне Уточкина через полчаса.
       Я не нашелся со словами благодарности, понимая, что разговор с начальником моего отдела и громкоголосым жалобщиком Уточкиным может означать только одно – мне могут дать шанс.
       Стоя через две недели стажировки на перроне в ожидании поезда до Нальчика и вслушиваясь в знакомое глухое нытье в груди, я запоздало подумал, а не совершил ли я часом ошибки. Но пути назад не было. Очередной в моей жизни поезд распахнул двери своих вагонов, и я шагнул в свое будущее. Эта работа оказалась словно выкроенной под меня. Раз за разом проверяя работу региональных отделений, мотаясь по стране в поисках нарушений в работе банка в сотне городов России, я вошел во вкус скитаний. Или привык к ним, что в какой-то степени одно и то же. Поездка в Нальчик обернулась неожиданным успехом, и вскоре на мою душу приходилась львиная доля всех командировок отдела. Я был только рад. В бесконечных поездках, среди поездов и самолетов, среди отелей и гостиниц, среди сотен незнакомых лиц, я словно терял себя, но вместе с тем терял и свою печаль. Слишком поздно я понял, что отсутствие тоски означает просто равнодушие. Я привык к роли страшного проверяющего, привык к официозу своей деятельности. Привык приезжать в Петербург только для того, чтобы отчитаться о проведенной проверке и узнать, куда меня направляют в этот раз. Снимать квартиру я перестал давно, предпочитая проводить редкие петербургские ночи в такой же гостинице, как и сотни других, посещенных мной за пределами Питера. Друзья тоже подзабыли про меня, трудно дружить с человеком, триста дней в году разъезжающим по стране. Сам себя, памятуя о «человеке-черепахе» я шутливо называл «коммивояжером», вспоминая о заокеанских «коллегах» по образу жизни. Постепенно, приближаясь к сорокалетию, я смирился с тем, что мой единственный дом – мое собственное, уже порядком изношенное и постаревшее тело. Оно устало от постоянных поездок, утомилось, мотаясь из одного конца России в другой, поглощая огромные расстояния. За десятилетие, проведенное мной в разъездах, я давно уже перестал различать отели, дороги, города, лица. Я стал равнодушен ко всему, но спокоен, словно автомат. Я делаю свою работу безупречно, и даже получаю от неё определенное, извращенное эстетическое удовольствие. Единственное, что не покидает пустыни моей души, это маленький призрак шарообразного растения. Перекатиполе. Иногда я боюсь, что не сумею остановиться и умру где-нибудь в дороге или в номере гостиницы провинциального или не очень чужого города. Стоит мне ступить на перрон Московского, Ладожского или Витебского вокзалов, или выйти из такси в Пулково, я ощущаю подступающую к горлу тошноту – опять ехать к черту на кулички. Но заняв свое место в салоне, я уже беспечен и безмятежен, ведь я снова попал в привычную для меня дорожную круговерть седьмого круга ада. И вернувшись в Петербург, проводя несколько дней в ожидании новой командировки, я ощущаю гигантское желание снова оказаться в пути, снова куда-то ехать. Мне почти сорок, и моя жизнь, несмотря на её непрерывное движение – бег белки в большом колесе. Или бесконечное скитание перекатиполе. Если ли в моем случае выход из этого тупика – не знаю. У меня и мне подобных есть лишь один шанс узнать это – сесть на последний в своей жизни поезд без обратного билета в тот час, который уготован судьбой.