Прокрустово ложе, часть 1

                ПРОКРУСТОВО ЛОЖЕ
                Часть 1

                1
Весна пришла ранняя и дружная. Снег под жарким солнцем таял быстро, и вешняя вода наполняла землю сочным плодородным пойлом, увлекая за собой с осени вкопанный навоз. Земля уже дышала, готовая к пахоте, и из ее черного рта исходил густой терпкий дух прели. То тут, то там деловито вышагивая по голому полю, копошились птицы, выклевывая червей и личинок. Солнце с каждым днем припекало все сильнее и грозило высушить землю раньше срока. Значит, надо было не упустить время с посевной, и мужики озабоченно качали головами, выволакивая из сараев нехитрый крестьянский скарб для пахоты и похлопывая по крупам своих лошаденок.
Садки считались селом богатым. Земля здесь жирная, врезанная широким черноземным клином с садами, полями, речкой Шуйкой, запруженной плотиной от мельницы, куда сельчане свозят молоть зерно, и где мужики порой балуются рыбной ловлей, охотясь на докучливых сомов и загоняя в бредень щурят, плотвичку и прочую речную мелочь. Шуйка речка небольшая, но весной разливается сильно. Вспучится, вздыбится вся, словно норовистая кобыла, и ну крушить все вокруг себя. Мост, что сельчане через нее выстроили, почитай, каждый год сносит. Деревянный мосток слабенький, а попрочнее построить – денег жалко. Так каждый год и маются по весне, кивая на тех, кто побогаче. Потом подлатают – и опять молчок до следующего года.
Земля родит щедро, если не ленишься, оттого и живут здесь в большинстве ладно. Дома крепкие, пятистенки, семьи большие, работящие. Летом крестьянствуют, зимой тоже без дела не сидят: корзины плетут, холстину ткут, мастерят по дому.
На особом счету валялы. Работа грязная, тяжелая, но прибыльная. К хорошему валяле издалека идут. Ему и летом работы невпроворот. В деревне по нашим зимам без валенок никак. Вот и тянется к иному двору летом ручеек, осенью и зимой – полноводная река заказчиков. Каждый с поклоном, с уважением, потому как валенки от хорошего мастера тоже признак достатка. Иной валяла, что попроще, и цену собьет, уступит, норовит клиента перехватить. Ан нет – узнает заказчик, что не тот мастер, откланяется вежливо, и к тому, который славится,  - тоже фасон держит. Обидно тому и досадно, да что поделать: позлится, позавидует, тем и окончится.
В Садках валял несколько дворов, а лучший из них Буряков Алексей Трофимович. Он всему делу голова. Сам мастер хоть куда и пятеро сыновей при нем, все в деле. Хозяин крепкий, серьезный. Дом держит справно, и жена ему под стать. Дарья,  баба работящая, сильная и характера крутого, мужикам своим спуска не дает, сыновей в строгости держит, но и под мужниной пятой не ходит, хотя и пошла замуж за него по любви. Единственная, кому поблажки от всех, последняя дочка Шурка, махонькая, курносая, смешливая. Ни в мать, ни в отца и внешностью и характером. Последышек этот для всех точно игрушка. Отец в ней души не чает, а братья зорко следят, чтобы никто не обидел, озорница Шурка, задиристая. Мать ежели цыкнет, то больше для порядка, да и то отец заворчит, не тронь, мол, девку, пусть поегозит, пока хомут замужний не надела.
Земли у Буряковых много, на каждого сына надел нарезался. Работы хватает на всех, знай, поворачивайся!  Скотины полон двор, рук не хватает на все дела. Сыновья повырастали, женихаться начали, на девок глядят, зубы скалят. А к валяльному делу интереса нет. Разве что старший Колька, у него и получается ловко и охота есть. Жаден до денег, а валяльня прибыль хорошую дает. Зато к крестьянскому труду ленится, все на братьев кивает. Сам-то Алексей Трофимович хоть и могуч и в силе еще, а уже подумывает отойти от дела по причине возраста. Валялы за пятьдесят уж редко у котла стояли, сыновьям дело передавали, сами доглядывали да подсказывали, пока те до настоящих мастеров не дорастут, а там и вовсе от дел отходили, домом занимались да хозяйством своим.
Пятеро сыновей, а все разные, будто не от одних матери с отцом. Васька, погодок Колькин, неразговорчивый, угрюмый, себе на уме. Колька шебутной, до девок охоч очень, на работу лютый, но если шлея под хвост попадет, то и не заставишь, хоть дубиной бей, жди, когда с него дурь сойдет. Сашка – тихоня, слова грубого не скажет, краснеет, словно девка, а к делу – лодырь. Не пнешь, так и не покатится. Мать за ним так с кнутом и ходит: ткнет носом – сделает, а нет – так будет рядом сидеть, палец о палец не ударит. Ванька и вовсе за дурачка в семье. Все песни поет да балагурит. К валяльному делу было сунулся, да отец обрезал. Все у него выходит сикось-накось, словно руки не из того места растут. Сапог у него выходит скособоченный и растрепанный, будто он не валял его, а тискал. От такого дела Алексей Трофимович его пару раз поленом протянул вдоль хребта да и выгнал прочь: не порти хорошего материала и имени не позорь. Ванька взъерепенился, выучусь, мол, однако отец не уступил. «Не твое это дело, - сказал, как отрезал, - не по твоим кособоким рукам. И времени на тебя зря тратить не буду, и имени своего позорить не дам!». Ванька тогда сильно осерчал. С завистью на Кольку поглядывал, как он ловко сапоги валяет, злился на него. А тот только посмеивается да подзуживает, как масла в огонь подливает. До того дозуделся, шельма, что Ванька в драку полез!
Ну, а Серега, младшенький, тот и вовсе непонятный. Тихенький, хитренький, услужливый, от работы не лындает, но и к работе не рвется, все возле материного подола вертится. То ли мал еще, то ли характер бабий, не разобрать.
Вот и поди пойми их, родных детушек, кто какой есть. А время идет, не сегодня-завтра жениться надумают. К себе ли брать, отделять ли – тоже задача. Всякие думы лезут в голову. Алексей Трофимович иногда ночью проснется, лежит, думает про все, обмозговывает. Вот народили они с Дарьей детей, вырастили, а забот не убавилось, нет душе покоя. Хозяйство справное, деньги водятся, скотины полон двор, а что-то не так. Покуда он в силе да Дарья при нем, все вроде и ладится, а как потом будет, сказать не может. Нет в братьях единого корня, который бы их спаял в целое. Родные, а как чужие друг другу, проглядели они с матерью что-то. А может, уродились такие, словно привой от разных сортов на одном дереве.
Со стороны все благополучно, ладно, справно. А внутри – разлад, все не так, как хочется. И кого виноватить, поди,  разбери. Только и отрады, что Шурка. И то до поры. Замуж выскочит и прости-прощай. Прилепится к мужу и уж того не будет, как теперь. Ее жальче всех. Махонькая, некрасивая, чудная даже. Не поймешь, в кого. Круглолицая, как луна, носик кнопочкой, только глаза живые, искристые да щеки, словно спелые яблоки. 
Соседи Буряковых не жаловали. Не то, чтобы враждовали, а недолюбливали. Хозяйство у них справное, крепкое, на поклон ни к кому не ходят, самостоятельно живут, своим умом. Это будто и хорошо, а не всем нравится. В доме шестеро мужиков, работников хватает, на каждого свой пай прирезан, не то, что у некоторых. Полный дом добра, на все село славятся. А что по мастерству валяльному, то и вовсе Алексею Трофимовичу равных нет. Завидуют ему.
Суров Алексей Трофимович с сыновьями. Зорко смотрит, кто с какой девкой в переглядки играет. Ежели с голытьбой какой, не стесняется, так оходит сына, что тот иной раз присесть не может. Бережет деньгу, копеечку к копеечке катит. То и сыновьям внушает сызмальства, так что ровню не жалует. Сам невесток подбирает, приглядывается. Забалуй у него!
Василий, самый старший, слюбился с одной, долго таился, пока «добрая душа» одна не нашептала отцу, что, мол, к свадьбе готовиться пора. Алексей Трофимович ничего не ответил на то, будто оглох, а дома вложил сыну без лишних разговоров кулаком и цыкнул, чтоб отстал от этой девки.
- Не на то я наживал, - орал, - чтоб все по миру пускать, на голытьбу тратить. На отцовском горбу сидеть хорошо, а пойди сам попробуй, каково это нажить-то! Не в ту сторону смотришь, паря, на голом заду в рай не въедешь. В дом неси, а не из дома! Сопляк еще жениться, в головенке-то ветер гуляет!
Васька обиду затаил, но смолчал. Знал тяжелый отцовский характер и кулак, да и что он без отца. Плетью обуха не перешибешь. Вытер украдкой слезы, отер кровавую соплю и притих. Не в отца характером, слабый. Жалко было девку, что к сердцу припала, но отца ослушаться побоялся. Если случайно где встретит, глянет украдкой виновато и бежать, словно побитый пес. А ему вслед насмешки бабьи, что по сердцу нож, терпит обиду, крепится.
Мать тоже туда же. Зудит, как осенняя муха.
- Ты Васька бабами и девками с рани голову не забивай. Время придет, отец скажет, какую взять. Ему виднее, он жизнь прожил и тебе худа не желает. А ты зелен еще. Окрутит какая шельма, будешь горе горевать потом, да жена не рукавичка, с руки не скинешь. Не спеши малый, погодь чуток, не опоздаешь. Гуляй, пока время, не лезь в хомут раньше срока.
Васька смирный, слушается. В работу с головой залез, чтоб забыться. Так наломается за день, что до постели еле добирается. Брякнется, словно бревно, и нет его. Даже с братьями молчит, лишнего слова не скажет. Иван на что балагур, и то разговорить его не может. Как чужой Васька стал, словно подменили. И невдомек никому, как болит у Васьки душа. Одна Шурка ластится и отцу что-то на ухо шепчет. Никого не боится, знает, что отец ее не тронет и матери не даст, оттого и может сказать все, что хочет.
Отец хмуро на Ваську посматривает после ее шепотка, вздохнет глубоко, но помалкивает и что у него на уме, кто знает. А Шурка опять за свое, не отстает. И Ваське подмигивает озорно, обнадеживает.

Дозуделась муха, не выдержал Алексей Трофимович. Сам за ужином разговор завел. Издалека начал, Васька даже и не понял поначалу, что сейчас о нем речь пойдет.
- Вот что, мать, - начал Алексей Трофимович,- неча, видать, делать. Не заметили мы с тобой, как птенцы наши выросли. – Он сурово глянул на жену и продолжал. – Вот хоть бы Васька. Заженихался, нас не спросил. Сама знаешь, каково это. Ты не серчай, - обратился он к сыну, - что я тебя кулаком попотчевал. Не со зла это, хотел мозги тебе на место поставить, да видать толку нет. Ишь, присох весь. Разобиделся на отца-то, - он досадливо покачал головой, - тупа башка твоя, смотри, после не спохватись. Делай, как знаешь. Надумал жениться – женись. Только слово мое такое: на свой двор не возьму голытьбу, ступай сам к ним примаком, коли хочешь. А зараз отсеемся, лето отработаешь и к осени решай. Только помни, назад уж хода не будет.
За столом все притихли, и даже Дарья, обычно вступавшая в мужний разговор, не промолвила ни слова. Братья таращились то на отца, то на Василия и молча переглядывались друг с другом, а Шурка стреляла глазами и едва сидела на месте.
Василий, уткнувшись в миску с едой, сосредоточенно жевал, ничего не говоря, будто и не слышал и не его это касалось. И только когда отец шумно двинул табуретом, выходя из-за стола, поднял голову и посмотрел ему вслед.
- Уйду я, - сказал он ему в спину, - в город уеду. Примаком не пойду, охоты нет от своего дома в чужой идти, щи лаптем хлебать. Мало надо мной смеялись что ли, хватит уже.
Отец остановился и, не оборачиваясь, спросил:
- Сейчас уйдешь или погодя чуток? – Он слышал, как от неожиданности ахнула Дарья и загудели остальные братья, а Шурка растерянно заохала. – Ноне лишних рук нет, всякому работнику счет.
- Осенью уйду,- ответил Васька, - весну с летом отработаю. Ты не серчай, папанька, невмоготу мне. – Он хотел было еще что-то сказать, но только махнул рукой.
- Ить что надумал, паршивец, - зашкворчала мать, - из-за девки из родного  дома бежать. И что за краля такая, что тебя так присушила? Совсем ты, Васька, дурной стал! Куды пойдешь, что делать там будешь? Ни кола, ни двора…Добро бы, мастеровой какой, а то ведь так, с боку припека…Да и ты хорош,- обратилась  она к мужу,- чаво молчишь?  У малого ум свихнулся, а ты потрафляешь. Старшой сын отцу завсегда первый помощник, а ты… - она горестно покачала головой, - дурень ты дурень!
- Пусть едет, коли решил, - отрезал отец, - скатертью дорога, без него обойдемся.  Вишь, женилка покоя не дает, через то и дурь прет со всех сторон. Пусть поживет на своих лепешках, авось одумается, как на голодное брюхо спать станет ложиться. Ты, мать, не держи его, не уговаривай. Своим умом жить хочет, так пусть попробует, каково. А мы с тобой поглядим, как у него получится. А то может теперича нам у него советов спрашивать надо, - он зло пнул дверь ногой и вышел из избы.
«Вота как получается, - думал он, раскуривая цигарку, -  был я Леха, потом Лексей, теперь уж Лексей Трофимович,  чужие люди с уважением, ан родной сынок-то и не уважил.  Сычем смотрит, тихонько да смирненько, а все по-своему норовит, все в пику родному отцу, да так, что и не ждешь такого. Вона как повернул. Младшим то ли урок, то ли пример на будущее, кто знает. Вота и думай, Лексей Трофимович, твоя в том вина или нет».
Ночью, прикорнув к мужниному плечу, зазудела Дарья. Чувствовала, что он не спит, начала издалека, не зная, как подступиться к главному. В ней боролись два чувства: материнская любовь к сыну и жалость к мужу. За заботами и тяжелой бабьей долей она не заметила, как выросли дети. Ей все казалось, что они еще малы и находятся под ее и мужа пятой. И теперь, когда первый старший сын Василий, тихоня и нелюдим, вдруг пошел против отцовой воли и подал свой голос, ей стало не по себе. Она вдруг в одночасье поняла, что дети выросли, и испугалась этого, внезапно почувствовав груз своих лет, который сразу будто придавил ее своей тяжестью.
- Сеять надоть, Лелюша, - осторожно начала она издалека, - ты уж обдумал, кого куда поставить али как? Вишь ты, как выросли, прямо мужики, и не видали как. Все махонькие, махонькие, ан глядь, и выросли. Ты уж, отец, помягше с ними, теперь уж не порскнешь, как бывало. Не поперек лавки лежат…
- Завела канитель, - сердито буркнул Лексей. – Знамо дело, что выросли, да ума не вынесли. С эдакой-то поры за бабий подол держаться. Не будет от Васьки толку. И другим пример плохой. Дать им слабину, так и все разбегутся, а кто хозяйство держать будет, я что ли с тобой? Для кого копили-наживали? С собой что ли в могилу заберем? Все им хотели жисть сделать получше, чтоб не с голого места начинали, чтобы и нас добрым словом вспомнили, а получается как? – Он закашлялся. – Получается, вроде мы им чуть ли не враги. Малость против шерстки – и уж в гонор! Во как получается…
- Не руби с плеча, Лелюша, - тяжело вздохнула Дарья, - горяч ты очень, слово-то не воробей, потом не поймаешь. Не завернул бы круто, смотришь, и обошлось бы все как-нибудь, само бы  собой рассосалось.
- Не рассосалось, - разозлился Лексей, - не мели чего не знаешь. Коли хвост дугой поднял, так уж и жди чаво. Я сам мужик, знаю, меня не обманешь. Приведет тебе голь брюхатую, корми их. Нас-то, вона, с тобой кто спрашивал, когда сватали? Приглядели родители, сладились, вота  и все. Живем, слава те, сколь лет ладно и ничаво. А ноне смотри, сам себе хозяин, отцово слово ничто. Ишо на отцовых лепешках сидит, а уж хвост задрал. Тако и другие вслед за ним… Нет, мать, нельзя спуску давать, другим не повадно будет. Так-то, - он повернулся на бок и засопел, давая жене понять, что разговор закончен, и возвращаться к нему он больше не будет.
Дарья шмыгнула носом. Вспомнилось ей ее девичество в отцовском доме и шальной соседский парень, с которым ей было так весело и приятно плясать на деревенских вечеринках, заглядывая в его рыжие крапчатые глаза, волнующее прикосновение его рук, и как бы нежданные встречи у речки или плетня, и на глаза навернулись слезы. Ничего промеж них не было, а она помнит его до сих пор. А потом сватовство, скорое, непонятное, и смотрины, где она впервые увидела Лексея – чернявого, смуглого и кудлатого, как цыгана. Екнуло тогда ее сердце, упало, покатилось куда-то и заныло больно, безнадежно. Вот она судьба ее, а не тот улыбчивый конопатый парень, с которым так сладко было ей на вечерках. И не видаться им теперь даже изредка, увезут ее в чужую сторону, там и будет жить с новой родней. Да и ему найдут другую подружку, оженят, вот и конец всему. За нуждой все сотрется, все забудется, поди, и не вспомнит про нее. А она вот не забыла, мужняя жена, шестерых родила, а помнит.
Так и не уснула Дарья до самой зари, все передумала, все перебрала. Так и не поняла, любила ли она мужа или так прожила всю жизнь, по родительскому благословению. Только утром глянула на его кудлатую седеющую голову,  и защемило сердце, нет, все-таки не чужой он ей, хоть и шла против своей воли. Да ему это знать не надо. Не было у них о том разговоров никогда. И у него, может, что было.  А ей про то лучше не знать.
                2
Васька ворочал в поле без продыха, по-прежнему ни с кем не разговаривал, а только бычился, глядя  на всех исподлобья. Даже за едой хранил мрачное молчание, когда братья шкодили между собой и смеялись какой-нибудь невинной проказе. Шурка, не ожидавшая такого поворота от отца, считала себя виноватой  перед братом и обходила теперь его стороной. И даже мать, обычно суровая и неразговорчивая, смотрела на него по-другому, жалостливо и испуганно. Отец и вовсе старался его  не замечать, давая указания младшим сыновьям и предоставив его самому себе.
В Ваське жила обида. Не так он думал начинать самостоятельную жизнь. Слюбившись с Агашкой, девкой бойкой и напористой, под ее увещеванием серьезно стал подумывать о женитьбе, мечтал отделиться от отца, чтобы зажить своим хозяйством, без его пяты и пригляда. Агашка была с худого двора, зато у них всего полно, не думал, что батяня заартачится. Да и она вцепилась, будто репей, охота была пожить посытнее, не все пустые щи хлебать. У Агашки в дому одни бабы, без мужиков дыра на дыре, земли мало, избенка кривая да корова тощая, куда им до них. По-деревенскому голытьба полная.
Маманя ей на ухо зудела: «Смотри, не упусти случай. Васька парень молодой, небалованный, смирнехонький, женой станешь – крути им как хошь, все в твоих руках. С нас-то что взять, а там будешь жить ладно, хоть наешься досыта. А своим хозяйством заживете, так и вовсе счастье. Небось, Лексей Трофимович, сынку-то пособит поначалу, а там и сами развернетесь. Може и нам что перепадет от новой-то родни. Не зевай, девка!».
Агашка не зевала. Со святок затащила Ваську на сеновал и подлезла под него, чтобы уж наверняка. А потом и пошло-поехало. Маманя только ахнула.
- Ой, девка, смотри, теперича крути его скорее, пока пузо на нос не полезло. Да спуску ему не давай, вертись возле боле, чтобы люди видали. Да похитрее дело веди, поласковее будь, не гонорись с ним, но и себя раньше срока не выдавай, не пужай прежде времени. Твое дело до попа его довести, а тама уж он твой весь до гробовой доски.
Агашка дело знала туго. К Ваське ластилась, на ухо ему жарко шептала, торопила. Васька молчал, тупо соображая, как ему сообщить отцу, и боялся и его и Агашки, и еще чего-то, будто предчувствовал предстоящий отцов отказ. Гром грянул неожиданно и грозно, застав Ваську врасплох. И теперь не знал он, как объявить Агашке про то, что отец не только против его сватовства, но и вовсе не хочет их знать. И придется, ежели хотят они быть вместе, уезжать им из родного села на свои лепешки. А как там будет, он и сам не знает. Папаня не шутит, не любит, когда против него идут.
Он еще и не догадывался, какой сюрприз готовит ему Агашка. Она же все искала удобного  случая сообщить ему свою новость. Насторожило ее то, что Васька почти перестал бывать на деревенских вечерках и даже избегал ее. Она своим бабьим чутьем поняла, что стряслось что-то нехорошее, чего она и не ожидала. Но даже не могла предположить, что Васька собрался уехать из родного дома. Время между тем шло, а желанного Васькиного  предложения замужества все не было.  Агащка ощупывала свой тугой живот и по ночам ревела белугой, кляня то себя, то его за собственную глупость.
Она еще утешала себя, что все может перемениться после посевной, когда мужики освободятся от напряженной неотложной работы, но все оставалось по-прежнему. И Агашка решилась. Не говоря матери ни слова, она вечером, незаметно для всех выскользнула из дома и, ничего не соображая, с отчаяния побежала прямо к дому Буряковых.
Было уже темно, и в окнах высокого буряковского дома горел свет. Ворота уже были закрыты на ночь, и она, поднявшись на цыпочки, постучала прямо в освещенное окно. В доме закопошились и, прильнув к стеклу лицом, приставив ладонь ко лбу, в  темень уставилась сама Дарья, Васькина мать. Агашка постучала еще раз.
- Ктой-то? – Услышала она  ее глухой тревожный голос. – Чаво надоть на ночь глядя, стряслось чаво что ли?
- Это я, тетка Дарья, - едва перебирая губами, ответила Агашка. – Христом богом прошу, позови Василия.
Дарья охнула, перекрестилась и замахала рукой, давая понять ей, чтобы она немедленно уходила. Агашка отрицательно замотала головой и опять постучала в окно. Теперь она стучала непрерывно и громко, так, что стекла  жалобно дребезжали под ударами ее пальцев.
В окне показалась кудлатая голова Лексея, его глаза зло щурились на темноту, пытаясь разглядеть виновницу их беспокойства. Агашка чуть-чуть отошла от окна и теперь смотрела на него в упор, не мигая. Непонятная ей самой смелость заставила ее насмерть встать перед его глазами и, нисколько не смущаясь, требовать к себе Василия.
- Ваську, Ваську позовите, - кричала она, стуча себя в грудь, - я к Ваське пришла! Шо хотите делайте, не уйду, пока он не выйдет! – Она все повторяла и повторяла одно и то же, пока, наконец, не лязгнул засов на двери, и ворота тяжело отворились.   
Васька стоял хмурый, в накинутом на исподнюю рубаху отцовом тулупе и тупо смотрел на нее осовелыми глазами. Уставший от работы, плотно поевший и разомлевший от теплой домашней печки, он уже дремал, когда отец тряхнул его за плечо и со всей своей силы сволок  на пол, тыкая корявым черным пальцем в окно.
- Вона, - шипел он ему на ухо, - дождались. Потаскуха твоя уж сама на двор просится. Совсем, стало быть, стыд потеряла. Ишь стучит, сучья дочь, будто мы ей должны чаво. Иди теперича, кот шкодливый, узнай-послушай с чем припожаловала. Хоша бы подарочек в подоле не принесла. Не то…- он замахнулся на него кулаком, но внезапно опустил руку и только сплюнул себе под ноги с досады и отвращения, какие теперь питал к старшему сыну.
Агашка перестала кричать и только всхлипывала и скулила, как побитая собачонка, не зная как подступиться со своим горем к безразлично стоящему перед ней Ваське.  Она почувствовала в нем злую перемену, и его угрюмая молчаливость пугала ее.
- Чаво пришла-то? – Наконец выдавил он из себя. – Без тебя муторно, Агашка. Папаня про нас с тобой прознал, словно с цепи сорвался. Не ко двору ты нам. – Он опустил голову, чтобы не видеть агашкиных испуганных глаз и текущих по щекам слез. – Говорит, ежели хошь с ней быть, иди  к ним примаком, поживи на своих хлебах, а нам де, голытьба не нужна. 
- Да как же к нам? – Отшатнулась Агашка. – Нешто не знают они, каково у нас. Знамо, не вам чета. От людей сраму бы побоялись! – Она отерла глаза и зло зыркнула на Ваську. – И ты хорош, все за материн подол держишься, слово свое сказать боишься! Я вона понесла теперича, куды ж мне деться? Неужто дите не пожалеют, твой ведь?
Васька почувствовал, как его прошибает холодный пот и начинает колотить озноб, даже зубы сами собой  стали выколачивать противную костяную дробь, а в горле запершило противной щекотливой сухостью. «Накаркал папаня, - пронеслось в его голове, - аккурат, как в воду глядел.  Что-то теперь будет, как узнает».
- К вам не пойду, - задумчиво протянул он, - а про тебя папане скажу. Только толку вряд ли будет. Не ко двору ты, - повторил он, - папаня слов на ветер не бросает. Я вот уезжать собрался, айда со мной, если хошь. От дитя отказываться не буду, мой грех. А нет – так твое дело, поступай, как знашь, уговаривать не буду.
- Вота как оно получается, - пригорюнилась Агашка, - а я-то дура, понадеялась в тепле да сытости пожить, хоша чуть голову поднять. Ан нет тебе: в грязи родились, в грязи и живите, на чужой каравай рот не разевай! – Она улыбнулась жалко и обиженно одновременно.
И Ваське вдруг стало нестерпимо жаль ее. Он скинул с себя отцовский тулуп, накрыл им худенькие агашкины плечи и притянул ее к себе. Она по-бабьи уткнулась ему в плечо и снова заревела, вздрагивая всем своим угловатым от постоянного недоедания телом. А он все также молчаливо стал утирать ее слезы своей большой шершавой ладонью, тихонько приговаривая свое неловкое утешение.
- Не горюй, Агашка, встанем на ноги. Руки у меня, вишь, какие, никакой работы не боятся, не пропадем, поди. Ты не бойсь со мной. Хрен бы с ними,- он мотнул головой в сторону отцовского дома, - везде люди живут, и мы проживем. Что жа теперича, не топиться жа бежать! Только вота что, - он приложил палец к губам,- не сболтни кому лишнего и сюда боле не ходи, не зли папаню. Да и дома язык не распускай, чаво мать понапрасну тревожить. Знаю я вас баб, спочнете враз кудахтать одна громче другой, вконец все испортите. Ты обдумай наш разговор, потом скажешь, что решила. И не ходи боле за мной, сам найду, как будет надо.
Он отпихнул ее от себя, снова накинул на себя тулуп и закрыл ворота. Агашка услышала, как лязгнул засов, и захлопнулась дверь в дом. За окнами послышались невнятные голоса, потом все стихло, и свет погас. Она снова  перекрестилась и вздохнула. Теперь в темноте высокий буряковский дом казался ей зловещим и неприкаянным. Она плюнула в темноту и быстрым шагом, почти бегом заспешила домой.
Сестры спали, но мать тут же поднялась ей навстречу, как только скрипнула входная дверь. Высокая и сухопарая, она производила впечатление суровой и даже грубой бабы. Раннее вдовство и лишения состарили ее прежде времени, и она выглядела гораздо старше своих сорока лет. А глубокие и резкие морщины были не следами ее суровости, а признаками постоянной нужды и лишений.
- Куды бегала, девка, - шепотом спросила она, - не к нему ли? – Агашка молча кивнула. – Пошто ночью-то, али дня вам не хватает? – Приставала она к дочери. – Что молчишь-то, окаянная? Говори уж. Обрюхатил он тебя что ли? – Она поднесла руку ко рту и запричитала. – Ой, головонька моя разнесчастная, мало, видно, мне нужды-заботы. Чаво теперича делать-то будешь, как он, твой Васька, берет тебя?
     Агашка закачала головой.
- Не знаю я, маманя, ничаво. Только не ко двору мы им. Не хотят они нас. Не ровня, значит. Ваську в примаки снаряжают, только не пойдет он. – Она поглядела на мать. – Вот те, маманя, и не упусти свово! Не упустила, брюхо нарастила, скоро не укроешь. Так-то вот, маманя.
- Неужто отказался? – Сказала мать упавшим голосом. – Креста на них нет, бога не боятся, родное дите не признает…Думала, хоть тебе доля будет другая, не как моя, а гля, как обернулось. Что же он, паскудник, и батя его тож, живодеры мирские… Я сама к нему…Позору-то что…
- Не моги, маманя, - вдруг резко оборвала ее Агашка, - не велено. Хуже только будет. Васька уезжать надумал, с собой зовет. Сам он в себе не волен, отец там всем заправляет. Обещал рассказать ему все, да толку, говорит, не будет. Не сойдет он со свово. Да и мне не велел приходить к нему, сказал сам придет, как будет надо.
Агашка тихо разделась в темноте и нырнула под материно, еще теплое от ее тела одеяло. Она закрыла глаза и отвернулась к стенке, чтобы мать не видела, как потоком льются на ее подушку горячие соленые слезы. Она не откликнулась даже когда мать подошла к ней с кружкой молока и ломтем хлеба, притворившись спящей. И только когда мать легла рядом с ней и провела по округлившемуся твердому животу рукой, вздрогнула всем телом и совсем отодвинулась к стене, словно боялась ее прикосновения.
- Ты вота что, - услышала она ее голос, - поезжай с ним, коли зовет. Здесь ты спорченная никому не нужна. Не век отцу злиться, може, и помягчает со временем. Да и нам полегче с девками будет.
Она перекрестила дочь и затихла. А Агашка все лежала с закрытыми глазами, пытаясь уснуть, и никак не могла. Перед глазами плыли картинки детства, какие-то смутные воспоминания и их встречи с Василием. Она как-то сразу теперь ощутила себя в ином качестве, не той беззаботной и бойкой игривой девкой, а бабой, неприкаянной, замученной нуждой и недоимками и вечными думами, как свести концы с концами. И о Ваське она думала теперь без той наивной радости, какая была до сих пор, а с горчинкой, с житейской бабьей мудростью, так неожиданно открывшейся перед ней в ее нынешнем положении и так быстро отделившей ее от прошлой девичьей жизни.
                3
Воротясь от Агашки и переступив порог, Васька нос к носу столкнулся с отцом. Он еще не знал, как рассказать ему только что узнанную новость, поэтому смутился и опустил глаза. Он чувствовал пронзительный отцовский взгляд, сверливший его до самого нутра, но молчал, боясь нового  ночного скандала. Мать, почуяв недоброе, пришла ему на помощь, засуетилась и вытолкала прочь в горницу спать.
- Завтра наговоритесь,- услышал Васька за своей спиной ее слова. – Утро вечера мудренее, неча на ночь глядя лаяться, до завтра все равно ничо не сменится.
- Молчи, Дарья, - огрызнулся отец, - не твого ума дело. Защищай сукиного сына, он те еще не то наворочает. Ишь тихоня, недаром люди говорят, что в тихом омуте черти водятся. Как пить дать! Чую, назавтра, мать нам с тобой сурпрыз будет, поглядишь тады. Он громко высморкался и, тяжело ступая, пошел спать.
Дарья задула лампу и прикорнула рядом. Сквозь тяжелый сон слышала она, как ворочался муж и кряхтел, думая свои нелегкие думы, и сердце ее сжималось от боли и тоски. Она жалела обоих: и мужа, и сына. Но не знала и не могла теперь помочь им.
Ранним утром она встала первой. Было хмарно и ветрено. Она зябко поежилась, потрогала остывающую печку и засуетилась обычной утренней суматохой, с какой начинался каждый ее день.  Вскоре послышался кашель Лексея, и он вышел лохматый, с красными от бессонницы глазами, с плотно сжатыми губами, угрюмый и суровый. Весь его вид не предвещал ничего хорошего, и Дарья тайком перекрестилась, ожидая его грозного объяснения со старшим сыном.
Всегда шумные, братья сегодня вели себя тихо, почти не разговаривали и, даже умываясь, не брызгали друг на друга как прежде весело и озорно холодной   колодезной водой. А Шурка пряталась за их спины и только изредка поглядывала на мать, стреляя глазами в сторону Васьки, как будто просила защитить его от отцовского надвигающегося гнева.   
- Ты Шурка иди, - торопливо затараторила мать, не желая, чтобы она слышала разговор отца с Васькой, - рано тебе про такое слушать. – Коровы, вона, не доенные, скотину покорми. Неча здесь толочься зря. Ступай во двор, да и вам здесь неча делать, - обратилась она к младшим.
- Правильно, мать, говоришь, - одобрил Лексей, присаживаясь на лавку за стол. – Иди, сынок, потолкуем, как мужик с мужиком, - обратился он к Василию. – Расскажи нам с матерью, о чем вчера с кралей шептался, чем порадуешь. Девку завидную присмотрел, кожа да кости и рожей не вышла, - начал он язвить, распаляя в себе злобу, - на что позарился-то! Може добра у ней али ума палата? Хвались, сынок, порадуй батька с мамкой.
Васька сосредоточенно молчал, боясь поднять голову и посмотреть отцу в глаза. Едкие отцовы слова окончательно выбили  из его головы все, что он хотел сказать, чтобы хоть как-то смягчить свое и агашкино положение. И то, что он остался наедине с матерью и отцом, не только не облегчило его участи, а, казалось, наоборот придало еще большей жесткости и ярости начавшемуся разговору.
- Садись, в ногах правды нет, - указал отец рукой напротив себя. – И ты, мать, садись. – Он подвинулся на лавке, освобождая место для нее. – Говори все, как есть. Неча придумывать, чаво нет. По глазам вижу, что хорошего не ждать. Кобель дворовый, пра…
Васька все еще стоял перед отцом, переминаясь с ноги на ногу. Мать уселась рядом с ним и тревожно глядела на сына, перебирая концы своего платка. В доме повисла гнетущая тяжелая тишина.
- Сказано, садись, - рявкнул отец, - что столбом стоишь, егозишь, будто до ветра собрался. Вона, мать ни жива, ни мертва, ждет твово известия. Что надумал за ночь? Из башки-то, видно, вышибло. Да и то сказать, мать, тама ничего и не было, окромя дури. Не то не натворил бы делов, так что ли говорю?
Васька, наконец, сел и, не отвечая на вопрос отца, как заведенный, стал повторять одно и то же.
- Уеду я, батя, уеду, - он быстро глянул на отца и мать и опять повторил застрявшую в зубах фразу, - уеду я, уеду от вас.
- Уеду, уеду, - передразнил отец, - что заладил, как попугай бесхвостый? Чаво эта прибегала вчерась? Небось, просто так не прибегла бы. Говори, сучий сын, с чем она до тебя прибегала! То-то колотила в окошко, словно мы ей должны! Без стыда безо всякого, паскуда худая! Нашкодил с ней? Вота, мать, погляди, каковую тебе сноху сыночек сыскал! А вота, видел? – Он сложил кулак в кукиш и поднес его к лицу сына. – Видел? Вота ей! Ни в жисть не возьму, а коли ты с ней, так и ступай куды хошь, хошь к черту самому! Все едино – лишь бы с глаз долой!
- Уеду я, - опять промычал Васька, - и ее возьму с собой. Дите у нас будет, не в петлю же ей лезть. Проживем как-нибудь, небось, не уроды какие, руки есть.
Мать коротко охнула и обмякла, судорожно прикрыв рот рукой, чтобы не раскричаться. По щекам ее заструились слезы, и она закачалась на лавке из стороны в сторону, не зная, что сказать и не в силах вымолвить ни слова. То, о чем она боялась даже думать, теперь было свершившимся фактом, и она растерялась, испугалась и никак не могла взять в толк, как ее тихий смирный сынок смог натворить такую беду, и как она, старая дура, могла прозевать такое прямо у себя под носом.   
- Растопырилась, стало быть, перед тобой дураком, а ты и рад, - прошипел отец, - гля-кось, мать, видать, думал, что такого добра ни у кого окромя нее нет. Позарился, сукин сын, в портах спокою нет, а она тут как тут. Вовремя подстелилась, сучка. Знамо, почему. Из гнилой избенки на крепкий двор захотелось! Почему жа и нет, коли дурак сыскался?! А вота ей! – Он опять сунул сыну кукиш. – Так и передай мой ответ. А что до брюха ее, так это ишо разобраться надо чей. Она, може, и другим не отказывала, дорожка-то проторенная. Тако вот ей и скажи. – Он встал из за стола, широко перекрестился и, снова наклонившись к столу, сказал, глядя Ваське прямо в глаза, как отрезал:
- Уезжай! Тако всем лучше будет! На том и порешим! И ты, мать, не уговаривай меня боле и его не держи. Он у нас теперича мужик самостоятельный. Кончен разговор!
Тяжелые шаги мужа и хлопнувшая дверь вывели Дарью из оцепенения. Она встала на мягких непослушных ногах и зашагала вслед за Лексеем. Спиной она чувствовала взгляд сына, но не обернулась и ничего больше ему не сказала, а только безнадежно махнула рукой, как будто просила у него прощения и за свою беспомощность, и за все, что с ним случилось, и за то, что уже ничего нельзя изменить.
Шурка на дворе цедила только что надоенное молоко. Братья в сарае возились с конями, слышался  металлический лязг утвари, и их тихий говор. Все сегодня было будто придушено, неестественно тихо. И это наводило на Дарью ужас, который всю ее холодил изнутри и заставлял дрожать всем большим  сильным телом.
- Маманя,- встрепенулась Шурка, завидев вышедшую из избы бледную, как полотно, мать, - что, папанька с Васяткой сладились ай нет? Неужто  совсем разругались? - Догадалась она, не дождавшись  материного ответа. – Ой, беда, маманя! Что ж теперича будет? – Она опустила пустой подойник и теперь ждала ответа, поглядывая то в сторону братьев, то в сторону избы, где сидел Василий . - Папаня, вона, у ворот и не глядит ни на кого.
- Уезжать Васятка собрался, - выдавила из себя мать,- уедет он от нас. Они так с отцом решили. Ты, Шурка, к нему боле не лезь и к отцу не приставай. Не ровен час и тебе попадет, не твое это, девонька, дело. И братьям скалиться не давай, не дай бог, что случится, по живой-то ране ох как больно солью сыпать. Они, озорники, ишо того понять не могут по глупости своей. Я им ужо накажу, а ты одерни, если кто забудется из них.
Она зашла в сарай, и до Шурки донесся ее суровый грозный окрик. Шурка метнулась в избу, ей хотелось посмотреть на Василия, пока мать отчитывала младших сыновей. Васька все так же сидел за столом, понуро опустив голову.
- Братка, молочка парного хошь? – Спросила она, просунув голову в дверь. – Ишо никто не пил, ты первый. – Она протиснулась в дверь и замерла перед Васькой, увидев, что он плачет. – Ой, мамочки мои, - пискнула она, - да ты никак ревешь? Гля, здоровенный какой, а навроде дитяти. Маманя всем наказала, чтоб не забижать тебя. Вона, на дворе братьям внушает.
Она уселась рядом с ним и обняла брата за шею. Мокрое васькино лицо с распухшим от слез носом нависло прямо над ней. Шурка тихонько провела своей маленькой сухой ладошкой по его щекам  и защебетала:
- Здоровенный-то ты какой, а я ровно щенок. Девки-то вона какие все, красивые, ядреные, не то что я. И маманя с папаней хоть куда, одна я ни в кого. Останусь в девках вековать, поди, аж таки не плачу. И ты не плачь, братка, выпей молочка. Пусть папаня злится, все едино не плачь! А Агашку не бросай…жалко ее. – И тут же отскочила, заслышав тяжелые грузные шаги отца.
- Молочка, папаня, будешь? – Ставила она на стол кружки, как будто не замечая Василия. – Братьев-то звать?
Отец глянул на нее исподлобья и кивнул. В нем еще бушевала злость, но Шурка, как бальзам, смягчала его суровое сердце. И он под ее щебет теплел и оттаивал, словно последний весенний лед. И Ваське уже не было так горько после ее слов. Ему просто хотелось побыть одному и пережить все от начала до конца самому, прежде чем он встретится с Агашкой и все ей расскажет.
- Я нынче на дальний выгон пойду, - сказал он вслух отцу, стоявшему у окна и не желавшему с ним разговаривать. – Один пойду, на весь день.
Отец не ответил, и снова  повисла тишина, тягостная для обоих. Васька уже хотел уйти, как  в избу вкатилась Шурка, а следом за ней ватага братьев и мать с кувшином в руках, из которого приятно и сладко пахло парным молоком. Она ловко разлила его по кружкам, а отец щедро отрезал каждому по доброму ломтю хлеба и, перекрестившись, все дружно принялись за еду.
Первым закончил есть Васька и, отерев рот рукой, вышел вон из избы, не проронив больше ни слова. Мать открыла было рот, чтобы отчитать его за такое непочтение, но муж остановил ее.
- На дальний выгон поедет, собери ему мать что пожрать, пусть его…А вы, - он строго посмотрел на сыновей, - кажный по своему делу, и чтоб у  меня не баловать и лясы зря не точить. И к Ваське чтоб ни ногой, узнаю, на себя пеняйте!
Мать засуетилась на кухне, на скорую руку собирая сыну  харч. Налила в бутыль еще теплого молока, и вышла с корзинкой во двор, где Васька уже запрягал лошадь.
- Чтой-то тебе вздумалось одному, - озабоченно спросила она, - нечто так можно? Возьми вона хоть Шурку с собой, все веселее, чем один.
- Один поеду, - отрезал Васька, забирая корзинку себе. – Шурке работы хватит. Мне теперича, маманя, помощи ждать неоткуда. Вот работу закончим – и поминай, как звали! Коли вы так…А Агашку в обиду не дам! Ннно, милая, - гикнул он на лошадь и выкатил со двора. – Так-то, маманя! - Прокричал он ей уже издалека.
Дарья вздохнула. «Отрезанный ломоть Васька,  - подумала она.- Теперя уж не вернешь. Вота как вышло. Отец с сыном сойтись не могут. А я промеж них, как промеж двух огней, выходит, и тута и тама виновата. И все вроде гладко было, так на тебе…»
В избе стоял гвалт. С уходом Васьки все вернулось на прежний лад, спали те неловкость и напряжение, которые возникли из-за него и Агашки. И Дарья была рада, что они с Лексеем устранили ребят от васькиных забот, и они пока не в курсе всех его дрязг. Лексей не подавал вида и казался прежним, и только ее дарьин наметанный взгляд, видел, каково ему держаться перед детьми как ни в чем ни бывало.       
- Жрать готовь ноне посытнее, - скомандовал он жене. – Стряпайтесь с Шуркой, чтобы к вечеру все было. Да не нойте, как по покойнику.
Дарья поняла, что говоря так, он больше всего уговаривал сам себя. Обида, которую нанес ему сын, по-прежнему бушевала в нем, только теперь она была внутри. Но как он ни старался, чтобы она была не заметна для других, от ее глаз не могло скрыться то, что он никак не может успокоиться и смириться с этим.
Она и сама так же не могла справиться с собой. И за всеми ее делами ее постоянно догоняла мысль о Ваське, о том, что будет с другими детьми, когда они все узнают, и что нужно будет сказать людям, когда Васька уедет от них с Агашкой невенчанный, будто выброшенный нашкодивший щенок. Все валилось у Дарьи из рук. Хваткая и спорая, она теперь останавливалась в задумчивости и никак не могла вспомнить, чего хотела. Шурка опасливо глядела на нее, догадываясь, что причиной всему Васька и отец, но боялась говорить об этом. Она знала суровый материн нрав и ждала, когда та сама заговорит о том, что ее тревожит. Однако мать молчала, и Шурка благоразумно делала вид, что ничего не замечает. Ей, махонькой и неказистой, всегда не хватало материнского тепла. И она, как цветок, росший в тени, тянулась  к теплому солнечному лучу,  радовалась  любому  доброму слову, отзывавшемуся в ее сердце нежностью и благодарностью.
  Смирившись со своей неказистостью, она держалась в тени своих подруг и даже не помышляла, как они, заигрывать с парнями. А те и совсем не замечали кругленькую, смешную, похожую на маленькую матрешку девчушку. К тому же суровый нрав ее отца и братьев заставлял их держаться от нее на расстоянии и опасаться  их крутых кулаков.
Шурка ко всем относилась ровно и не выделяла никого. Но знала, что она любимица  отца, а потому ей много позволялось такого, чего не дозволялось ни матери, ни братьям. Маленькая и юркая она умудрялась поспевать везде. Проворно помогала матери по дому, стряпалась, ходила за скотиной и даже могла выполнить не слишком тяжелую мужскую работу. О себе она не думала, полагая, что придется куковать свой век с родителями, нянча племянников, а потому теперь с особым интересом следила за братьями, потихоньку подглядывая за их бесхитростными забавами с девками. То, что случилось с Васькой, смутило ее и еще больше разожгло любопытство. И она жалела его, Агашку, их будущего ребенка, и никак не могла взять в толк, почему отец наотрез отказался принять Агашку в семью, раз уж так получилось.
- Ты тама  с девками ни-ни, - наставляла мать, - мало ли что в дому бывает. Ежели спрашивать начнут, смейся. Не знаю, мол, про что баете, у папани спросите. И к Агашке не липни, неча около нее тереться. А то больше дома сиди, работа найдется.  – Мать вздохнула. – Да не лезь к отцу счас, не до тебя ему. Вишь, каша-то какая заварилась. Не ровен час и ты под горячую руку попадешь, так-то, девка!
Шурка соглашалась, кивала головой, а про себя думала, что все равно спросит  Агашку, разговорит ее, что да как. А чтобы мать не догадалась о ее мыслях, усердно терла, мыла и чистила, всем своим видом стараясь показать, что ей все равно, что там за дела. Шурка была экономна, чистоплотна и запаслива. Мать иногда поражалась, откуда у нее это, и радовалась, что выйдет из нее добрая хозяйка. Ничто Шурка не выбросит зря, всему найдет применение, на базаре или ярмарке копейки лишней не переплатит. А деньги, что отец ей дарил по праздникам, в копилочку-кошку кладет, радуется, что прибывает там.
И рука у Шурки легкая, что огородину посадить, что за скотиной ходить, все ладится.
А хозяйство у Буряковых большое: три коровы с телками, овец двадцать штук, да порося, да кур с цыплятами полный двор, а еще и гусей Дарья завела, чтоб на перину набрать – только успевай поворачивайся. С лошадьми мужики управляются, и им работы хватает. А теперь весна, горячая крестьянская пора. Мужики намаются в поле, - чуть не мертвые приходят. Грязные, усталые. Инда слова сказать сил нет, так земелюшка потянет. За стол сядут – за семерых метут, словно прорва какая, а потом по всей избе хозяйский храп до самого утра. Только спят все, словно убитые, не слышат ничего, так наломаются за день.
До самого утра тихо в доме. Разве что петух на зорьке прокричит, да пес залает, заслышав чей-то шорох, или скотина зашебуршится в хлеву, потревоженная юрким хорьком. И опять тишина.   
                4
Агашка испуганно вскочила с постели, услышав душераздирающий материнский вопль. Васюта орала надрывно и безысходно, будто по покойнику. Агашка, едва накинув на исподнюю рубаху юбку, выбежала во двор. Прямо у ворот лежала мать, уцепившись в худые створки корявыми тощими руками. Поблекшее лицо ее было все в слезах, а жиденькие седые волосы рассыпались тонкими прядями по плечам.
- Гля-кось, что наделали ироды, - закричала она Агашке и показала на измазанные дегтем доски калитки. – Теперича позору на все село. Кто ни пройдет, все пальцем тыкать будут. Мало мне горюшка было с вами, ишо одно прибыло. – Она тяжело поднялась с земли и, скрестив на груди руки, пошла на Агашку. – Стерва драная, - выла она, - вона как тебя отметили. Теперича и сестрам прохода не дадут, а все ты, окаянная… - Она размахнулась и ударила Агашку по щеке. – Небось, твой хахаль с братьями старается. Папаня-то их, поди, рад радехонек.  Отмылил от себя.
Она обессилено опустилась у порога избы и прислонила голову к косяку двери. Губы и руки ее тряслись, как от лихорадки, а в глотке что-то клокотало и хрипело. Агашка ни жива, ни мертва захлопнула калитку и подбежала к матери. Лицо ее полыхало и от материного удара, и от стыда, и от вспыхнувшей в ней лютой злобы, которая разгоралась в ней все сильнее по мере того, как мать продолжала выть и  клясть ее.
- А не вы ли, маманя, научали меня, - осклабилась она, - как жисть себе хорошую  заиметь? Случай не упустить? – Она встала напротив матери и, подперев руки в боки, засмеялась. – Ишо себе с меня надеялись получить, ежели б сошлось все. А теперича, значит, я во всем виноватая…Може, в петлю мне полезть, раз такое дело? Так не дождетесь! – Она переступила порог избы и уже оттуда опять закричала  матери. – Счас до Васьки пойду, скажу, что из дома ушла, пусть что хочет делает, а к вам не вернусь. Собакой на дороге издохну, а назад не ворочусь, так-то, мамаша!
Васюта глядела, как она собирала свой нехитрый скарб в ее шерстяной полушалок, как, зачесав назад волосы, по-бабьи собрала их в пучок, и опять заплакала от жалости к себе и дочери. Проснувшиеся сестры, ничего не понимая, молча смотрели на перепалку матери и Агашки и вытягивали длинные худые шейки, рассматривая, что она кладет в полушалок.
- Не боитесь, девки, - Агашка строго глянула на обеих сестер, - вашего не заберу. Да и брать-то здеся неча, на одну и то не наскребешь. – Она туго увязала узелок и решительно двинулась к двери. – Все, маманя, прощевайте! Сестер берегите, боле уж не научайте их, как меня! А обо мне не беспокойтесь, не пропаду я!
 И будто чего забыв, кинулась к сестрам, прижала их к себе и поцеловала,не сказав больше ни слова. Васюта стояла безмолвная и окаменевшая. Только теперь доходило до ее сознания, что Агашка уходит и уходит насовсем. И это она, ее мать, подтолкнула ее к такому шагу, и еще раньше, она, желая ей добра, благословила на грех с Васькой. А теперь первая испугалась, смалодушничала, ударила ее, вместо того, чтобы защитить, оградить от злых паскудных людей, у которых и на копейку совести нет и до которых ей, Васюте и ее детям, не должно быть никакого дела. А Агашка не сломалась, не спеклась, как она, ее мать, задавленная безысходной нищенской жизнью, и теперь уходит от нее навсегда в новую неизвестную жизнь, бесстрашно и безоглядно, как можно только в молодости.
Агашка, бесстрашно зажав узелок в руках, шагала по порядку. Ей казалось,что все, кто встречался ей навстречу уже  знали о ее беде и догадалаись, что она ушла из дома и смотрят на нее осуждающе и брезгливо. Она все убыстряла и убыстряла шаг, пока не побежала тяжелой неуклюжей рысью, кособочась на один бок, в котором что-то дергалось и стучалось. Она остановилась и теперь уже тихим шагом подошла к плетню чужой избы, прислонилась к нему и тяжело вздохнула. Только теперь поняла она весь ужас своего положения, но и сейчас ни минуты не пожалела, что ушла от матери и сестер и, набычившись в своей непреклонной решимости, снова пошла вперед к дому Буряковых.
Она помнила, что Василий не велел ей приходить к нему, но  упрямо шла напролом, сознавая, что в этот час решается вся ее дальнейшая судьба. Дом Буряковых уже жил своей жизнью: на дворе слышалось мычание коровы и блеяние овец, неспешный мужской разговор и звонкий дарьин голос, зовущий кур поклевать насыпанное ею зерно. Она прислушалась, стараясь различить голос Василия. Но так и не смогла в общем гомоне определить, был ли он на дворе. Тогда она тихонько постучала в уголок крайнего окна и отпрянула за стену, чтобы ее не было видно. Скосив глаза, Агашка увидела сплюснутое прижатое к стеклу личико Шурки и высунулась из своего укрытия, дав ей знак вызвать Ваську. Шурка испуганно замахала на нее руками и исчезла в избе. Спустя несколько секунд в окне показался Василий, он молча кивнул ей и махнул в сторону рукой, приказывая уходить.
Агашка неторопливо поплелась прочь от дома, постоянно оглядываясь назад. Наконец, торопливо выскользнув из ворот, выбежал Васька, взлохмаченный, угрюмый и испуганный.
- Пошто пришла, - сказал он сурово, - сказано же было ждать. Не ровен час папаня увидит, итак успокоиться не может, а ты сызнова начинаешь. И что за народ вы, бабы…
- Не могу я ждать боле, - зашептала Агашка пересохшими от волнения губами, - край мне пришел,Васенька… - Она внимательно посмотрела в его сердитые глаза, словно раздумывая, продолжать ли ей свой разговор. – Нам ночью все ворота измазали дегтем, маманя утром голосила, словно кто помер. Теперича кажный глаза колоть начнет. Сестрам, поди, и выйти не дадут, задразнят девок…Маманя ажник не в себе… Ушла я, Васьенька, от них, совсем ушла. Возьмешь ли, нет ли, пути назад мне нет.
- Кто же это напаскудничал? – Свистящим шепотом спросил Васька. – Говорил же тебе, не вяжись языком с бабами, так нет…Вота тебе и дела…
- Зря ты так, Вася, - Агашка горько покачала головой, - не я это и не бабы, про то никому я кроме мамани не сказывала. Да и ей так, вскользь, ничто. Твоих это дела, боле некому…Папаня, поди, либо братья, либо ишо кто…
Васька недоверчиво и недобро поглядел на нее. В голове у него было смутно и тяжело. Он совсем не был готов к такому повороту событий и теперь не знал,что ему делать. Агашка повисла на нем пудовым камнем, от которого нельзя было освободиться. И он, ворочая своим медленным умом, никак не мог решить,что будет делать. 
Переступив порог избы, он сразу понял, что отец догадался, куда и зачем он ходил. Шурка отчаянно делала ему за спиной отца знаки, чтобы он молчал, и всячески старалась отвлечь отца от надвигавшегося страшного скандала. Она щебетала без умолка обо всем подряд, отвлекая на себя всеобщее внимание, но старания ее были напрасны.               
- Ужо с самого утра сучка твоя прибегла,- начал отец, наступая на Ваську, и в глазах его полыхнула такая ненависть, что Шурка попятилась за мать. – Не пускать стерву на двор, -рявкнул он, - и ко двору не пускать! Неча бегать сюды, нам таковых не надоть! – Он вплотную подошел к сыну и, дыша ему в лицо луковым перегаром, прошипел. – Чтоб духу ее паскудного тута не было! Слышь, духу!
Васька, бледный, как полотно, стоял ни жив, ни мертв. Еще никогда не видел он отца в таком гневе и теперь явно струхнул. Он отпрянул от него на несколько шагов и дрожащим срывающимся голосом закричал, как кричат обиженные беззащитные перед взрослой силой дети.
- Зачем же, папаня, так-то? Зачем? Что с того вам теперича, как она с дома ушла? Пошто ж вы ее так-то? Нешто можно…Куды ж ей теперича деваться? Позору-то сколь…
- О чем это он, Лексей? – Встревожилась мать и посмотрела на мужа. – Не пойму я чтой-то ничаво. Опять что ли что стряслось? – Она испытующе переводила взгляд с одного на другого,силясь уловить причину нового неприятного разговора. – Агашка что ли чаво натворила? Да не молчите вы оба, - она дернула сына за рукав и вперилась глазами в мужа.
- Агашке ворота дегтем вымазали,- выдавил из себя Васька, - ушла Агашка из дома. Говорит, наших рук дело. Теперя, значит, на всех ее позор. Сеструхи тама, мать… Пошто такое сделали?
Мать безмолвно прижала руки к груди и села на лавку. Шурка охнула от неожиданности и залилась ярко-красным румянцем, как будто это была ее вина, и теперь ей было ужасно стыдно за то, что все вышло наружу. Братья сопели в стороне, не вмешиваясь и ожидая, чем закончится дело.
- Гля-кось, мать, - обратился Лексей к Дарье, - видал, как – наших рук дело. Стало быть, народ у нас без глаз, никто ничаво не видит и не слышит. Дураки кругом. А она, значит, безвинная овечка! Во как, мать! – Дарья по-прежнему молчала и только глядела на него тихо и жалобно. – Языком мести да подолом трясти горазда, а чуть что – другие виновати!
- Не болтала она,- вступился Васька, - не в ее это интересах. – На свой кончик кто накапает? Всего и знали-то – мы да она, кому до того дело? – Он перевел взляд на братьев. – Вы што ли, паскудники? – Он сжал кулаки и каждому посмотрел прямо в глаза. – Ишо сопли в ноздрях в такие дела лезть! Ежели узнаю кто – до черна забью, подлеца!
- Что это ты говоришь, Васяня, - крикнула мать, - ведь братья твои, как можно такое! Кому ж такое нужно из них? Да и не знали они, нечто не помнишь, как их спровадили прочь? Охолонись, малой! Шила-то в мешке не утаишь, видно, не мы одни знаем, откель ноги растут.
Васька еще раз внимательно посмотрел на отца и на братьев. Отец стоял грозный и непоколебимый, а братья недоуменно переглядывались друг с другом, удивленно посматривая на него и родителей. И только Шурка сидела красная, не поднимая от пола головы, как будто боялась встретиться с ними глазами.
- Ладно, все едино правды не добиться, - отрезал Васька, - теперича нам одна дорога с Агашкой – подале отсель. Ну, а вы уж тута как-нибудь без нас. Ничаво, справитесь! – И, глядя прямо отцу в глаза, неожиданно твердо сказал. – Век, папаня, помнить буду науку твою, по самый гроб жизни!
Он торопливо шагал за Агашкой, стараясь ни о чем не думать, и отгонял от себя все мысли, какие только могли его смутить в таком положении. Она все еще была впереди и шла, неторопливо переваливаясь с бока на бок. Нагнав ее, он взял у нее узелок и пошел рядом, не решаясь ничего ей сказать. Агашка тоже молчала, она поняла, что он так же, как и она, ушел из дома навсегда, и им надо начинать все сначала, без чьей-либо помощи, на голом месте, полагаясь только на себя и на свои руки. Ей не было боязно. В душе у  нее было пусто и спокойно, как будто все случилось не с ней, а с кем-то посторонним. И даже присутствие Васьки нисколько не радовало ее, а было просто само собой разумеющимся, и то, что он молчал и не лез к ней сейчас с разговорами, тоже устраивало ее, давая ей время все осмыслить и пережить.
- Братенок! – Донесся до них тонкий шуркин голосок. – Братенок! – Она бежала, семеня короткими ножками, запыхавшаяся и красная. – Братенок! – Васька остановился и оглянулся. В руках у Шурки была корзинка, с которой он ездил на дальний выгон. – Вота, - она остановилась, еле переводя дух, - маманя собрала от бати тайком. Возьмите что на быструю руку, и вот, - она вынула из-за пазухи свою копилку, - сколь уж есть. На первый случай хватит, а тама, може, и сами в колею войдете. – Она обняла Ваську и вытерла скатившиеся слезы. – Прощевай, братенок! И ты, Агашка, прощевай, не держи камня за пазухой!
Агашка поцеловала Шурку в мокрую щеку и пошла вперед, больше не оглянувшись ни разу. А Васька еще несколько раз махал Шурке рукой, отсылая ее назад домой.          
В избе после ухода Васьки стояла тишина. Дарья гремела на кухне, собирая мужиков в поле, и тихо плакала, на ходу утирая слезы, чтобы не видел муж. Лексей запрягал лошадей то и дело, безо всякой нужды покрикивая на них. Ванька и Колька возились у телеги, прилаживая к ее задку нехитрые дорожные пожитки. Сашка стоял поодаль, позевывая и ежась от утреннего холодка. Он менее других переживал о случившемся. Его как будто и не касалось, что произошло с Васькой, и он спокойно и безразлично воспринял его уход, нисколько не утруждаясь никакими мыслями о нем.
Сердце Дарьи разрывалось. Послав следом Шурку, она надеялась хоть чем-то смягчить разлуку с сыном. Она украдкой от мужа насовала ему полную корзину всякой снеди и велела Шурке немедля возвращаться назад, пока отец не хватился и  не обнаружил ее отсутствия. Они обе и не подозревали, что за ними внимательно и уже давно наблюдает Сергей,  их младший сын и брат. Встретив у ворот возвращающуюся Шурку он ехидно посмотрел на нее и, хитро сощурившись,  произнес:
- Супротив папани, значит, идете? А ужо он узнает, чаво делать будете? – Он ткнул Шурку пальцем в грудь. – Думаешь, раз он тебя привечает, то, значит, тебе все и с рук сойдет?  Ан, если нет? – Серега заливисто засмеялся.
- Склизкий ты, Серега, словно уж, - ответила Шурка, - без мыла куды хошь влезешь! Смотри, как бы самому битому не быть!
Она прошмыгнула в избу к матери, и вскоре, так же, как и она, суетилась по хозяйству ловко, споро и незаметно.
Отец запряг лошадей и уселся в одну из телег. Во вторую телегу он велел садиться Кольке. Выезжали нынче значительно позже обычного, и оттого Лексей злился еще больше. Теперь, когда они лишились такого работника, как Васька, его обязанности легли на него.
- Я на дальний поеду, - нахмурился он, - доделать надоть, чаво не сделано. – Он никак не хотел вспоминать про Ваську и даже произносить его имя. – А вы уж тама, без меня, сами. Небось, не баловать без меня! Не спущу, ежели что! Ну, с богом!
Ванька тронул лошадей, и телега весело покатилась вперед. Отец провожал их суровым пристальным взглядом. Трое здоровых молодых парней впервые ехали без его присмотра на самостоятельную мужицкую работу. И он, впервые за много лет тоже остался один, не взяв с собой никого из них. 
Дарья не вышла проводить его со двора, как это делала всякий раз, когда он уезжал в поле. И даже Шурка чмокнула его в щеку, не поднимая своих глаз, и не улыбнулась ему беспечно и весело, как она умела. И хотя никто из них не вспоминал Ваську, всем было неловко и тягостно от сегодняшнего события.
Лексей ехал и прислушивался к стуку колес. Телега дрыгала и тряслась на проселочной деревенской дороге. Он отпустил вожжи и только изредка понукал коней, бежавших легкой рысцой по еще влажной весенней земле. И хотя он по-прежнему считал себя правым, на душе у него было тягостно. Он никак не хотел признаться себе, что совершил подлость по отношению к сыну и Агашке, подослав младшего Серегу вымазать ей дегтем ворота. Он люто ненавидел эту девку, за то, что она отобрала у него старшего сына, и ее любовь пересилила его отцовскую заботу о нем до такой степени, что он посмел ослушаться его и пойти своей дорогой. Злоба кипела и клокотала в нем, ища своего выхода. И тогда он решил еще раз показать ей, кто она против него. И долго думал, как сделать месть слаще для него и больнее для этой непокорной девки с ее голодранным семейством.
Серегу он считал самым хитрым и изворотливым в семье. Он давно приметил, как тот умел ловко лавировать, если случалось попасться на какой-нибудь шалости, и всегда выходил сухим из воды, предоставляя отдуваться за содеянное старшим братьям. Ему всегда приходилось донашивать братнины обноски, и он с завистью смотрел на справляемые им обновки не в силах скрыть свои переживания. Завидовал он и Шурке, его любимице, но связываться с ней боялся, опасаясь попасть в немилость сразу ко всем. 
Весь день Лексей приглядывался к нему, прежде чем решил завести свой разговор. Уже дома, после сытного ужина, он отозвал его в сторону и, посулив купить новые хромовые сапоги, велел ночью обмазать агашкины ворота дегтем, наказав никому ни о чем не говорить и держать язык за зубами. На немой серегин вопрос он ответил, что девка она гулящая и их Ваське не пара, а потому надо принять все меры к тому, чтобы отвадить ее от дома и от него навсегда, опозорив на всю округу. Серега усмехнулся, хитро посмотрел на отца и согласился, выторговав у отца за услугу еще целковый. Ночью он перелез через забор, и дворами, чтобы кто случайно не увидел, добрался до агашкиного двора. Он торопливо измазал их калитку и тут же неслышной тенью заскользил обратно. Во дворе его ждал отец. Серега молча кивнул ему и тихо скрылся в избе, где братья спали мертвецким глубоким сном. Он еще слышал, как кряхтел отец, подкатываясь под теплый материнский бок, но вскоре уснул и сам.
На утро он так же молча кивнул отцу, как будто вновь подтверждал, что дело сделано, и теперь только нужно дождаться, когда хозяева проснутся и увидят все своими глазами. Отец набычился и отвернулся. Ему почему-то не хотелось смотреть на хитрое серегино лицо. На душе было муторно.
Теперь он ехал в телеге один и чувствовал, что что-то в его жизни лопнуло, как чересчур раздутый шар, оставив после себя рваные ошметки, не пригодные уже ни на что. Не было в его душе и того злорадства, которое приносит месть врагу, а было какое-то отупление и безразличие ко всему, которые мешали ему встряхнуться и почувствовать свою прежнюю силу хозяина этой жизни.
                5
На селе слухи разносятся быстро. К полудню только и разговоров было, что про васютино горе. Бабы и мужики, разъезжаясь по своим делянкам и расходясь по своим дворам, только и говорили про неожиданную новость. Ребятишки тыкали в ворота пальцами и кричали обидные дразнилки на весь порядок. Васютина избенка немо и беспомощно глядела на всех подслеповатыми окошками и отзывалась тихим старческим стуком на летевшие в нее камни и палки.
Васюта сидела на кровати, обхватив своими жилистыми руками обеих дочерей, прижавшихся к ее коленям. Она уже не плакала и не кричала, и когда слышала обидные слова за окном своей избы, только тихо шептала бескровными губами молитву, как будто так пыталась защитить их от чужого зла. Она устала и уже не чувствовала той жуткой нестерпимой боли и стыда, какие испытала ранним утром. А ее отрешенная душа была спокойна, как будто то, что случилось, касалось не ее и ее детей, а какого-то другого, совершенно не знакомого ей человека. Это состояние, похожее на сон, делало ее безразличной  и далекой. И даже, когда дочери говорили ей что-то, она не слышала их, а все так же продолжала шевелить губами, раскачиваясь взад и вперед. И только когда раздался звон разбитого оконного стекла, она вздрогнула всем телом и посмотрела в окно, откуда неслись громкие обидные насмешки.
- Ничо, ничо, - проговорила она и погладила дочерей по головам, - это ничо, пройдет. Ныне-завтра поболтают и бросят, нешто им до нас только, у кажного свои дела…Агашки теперича нету, Васька с ней – по ком языками шибить? Кончится всё, скоро кончится…Переждать токмо надоть, перетерпеть.
Она поднялась с кровати и нетвердой походкой пошла на двор. У порога оглянулась и неожиданно сердито бросила дочерям:
- Тута обе сидите, неча за мной шнырять! – И громко хлопнула дверью, как будто боялась, что они ослушаются ее. Затем прислонилась к двери спиной и прислушалась. Было тихо. – Ну, вот и все, - прошептала она сама себе и вышла из сеней.
В сараюшке, где они держали свинью, клохтали куры. Васюта сняла со стенного гвоздя давно без дела висящие вожжи и перекинула их через балку, затем, встав на чурбан, затянула петлю и просунула в нее голову. Через раскрытую дверь сарая она увидела блестящее весеннее солнце и тучки, плывущие по синему небу, улыбнулась и широко перекрестилась. Потом продела голову в петлю и оттолкнула ногой чурбан. Худое и длинное тело ее обвисло и дрыгнуло, медленно раскачиваясь над полом.
Все так же клохтали куры, и изредка похрюкивала свинья, и ничто не отозвалось на эту жуткую трагедию, чтобы предупредить живых людей, которые по-прежнему кричали ей свои обидные слова и бросали в дом камни. Она уже не слышала их, отгородясь от своей горькой жизни черной кромешной стеной смерти.
Она не слышала, как пронзительно закричали дочери, когда увидели ее висящую с вывалившимся на грудь синим языком, и как разбежались по округе мальчишки  с новой новостью о ее смерти, как причитали бабы, теперь уже жалея ее, и крестились трясущимися руками мужики, когда снимали ее тело наземь. Она лежала простоволосая, холодная и страшная в своей безвременной никому не нужной насильственной смерти.
Дарья возилась с хлебами, когда до ее слуха донеслось с улицы:
- Тетка Васюта повесилась!  Айда смотреть!
Она высунулась со двора и торопливо переспросила, боясь поверить услышанному:
- Какая Васюта, чаво городишь, малой?
- Да Агашкина мать, которой ворота надысь дегтем замазали, - ответил вихрастый пацан, пробегая дальше мимо. – Вона там уж народу собралось, как ее с петли сымали. Теперича на дворе лежит, синяя…Ты, тетка Дарья, сама сходи глянь.
Дарья широко перекрестилась и сглотнула тугой комок.
- Господи, да как же это? – Испуганно прошелестела она губами. – Шурка, сходи что ли, узнай, как там… Грех-то какой, господи!
Шурка побледнела так, словно ее посыпали мукой. Даже веселые рыжие веснушки, что всегда высыпали на ее лице весной, сделались совсем не заметными, словно растаяли. Она опрометью бросилась к васютиному двору и еще издалека увидела возле него большую толпу народа. Со всех сторон слышались жалобные причитания и всхлипывания. Шурка продралась поближе и увидела покойную Васюту, лежавшую на голой земле с вывернутой на бок шеей, на которой синел кровавый рубец от петли.
- На вожжах повесилась,- услышала Шурка подле себя чьи-то слова, - отмучилась горемычная. Все тянула лямку, да видать, Агашка совсем ее подкосила. Иде ее теперича искать, стерву? Всех побросала и мать и сестер, вота Васюта и не снесла. Девок-то жалко, кому они теперича нужны?
- Да, - поддакнул другой голос, - теперича им крышка, малы ишо…Замуж итить рано, да и кто возьмет опосля всего?
- Без попа хоронить придется, - гудел за спиной еще один голос, - убивцев отдельно хоронят…Вота как получается…
Шурка зажала рот рукой и побежала из толпы прочь. От увиденного ее мутило, а в голове стучали молоточки. Она чувствовала, как кровь приливает к ее щекам горячей удушливой волной и сдавливает ей грудь, мешая дышать. Она никого и ничего не видела вокруг себя кроме той  страшной картины, которой только что была свидетельницей. Вбежав на свой двор, она остановилась и, собравшись с духом, направилась к матери.
Дарья только что вынула из печи горячие хлебы и раскладывала их по столу «отдохнуть», заботливо прикрывая их чистым полотенцем. В доме вкусно пахло свежеиспеченным хлебом и от печи приятно веяло добрым теплом. Увидев запыхавшуюся Шурку, Дарья отставила в сторону лопату, с которой сваливала готовые хлеба, и тихо, одними губами, спросила:
- Ну, что тама, Шурка? Видала чаво? – Она уселась за стол и теперь ждала ответа дочери. В глазах ее таились испуг и ожидание. – Говори, что ли, - повторила она, и голос ее задрожал.
- Маманя, - Шурка судорожно сглотнула слюну,- маманя, страх-то какой! Тетка Васюта лежит на земле вся синяя, народу на дворе тьма, а на горле у нее полоса кровавая. Видать, от удавки ейной. – Она перевела дух. – Бабы воют, жалеют их, а мужики говорят, что теперича без попа хоронить Васюту будут.
- А что девки-то ее? – Спросила Дарья. – Видала ты их? Им-то, поди, счас хужее всех.  Наделала Васюта делов, - она вытерла навернувшиеся слезы,- куды они теперича одни? Сироты, знамо дело, никому не нужны.
- А ежели Агашку с Васяткой завернуть? Так, мол, и так, мать померла, иди теперича к сестрам. Не то пропадут они, горемычные без тебя, - предложила Шурка.
- Ищи ветра в поле, - вздохнула Дарья. – Их теперича днем с огнем не сыщешь. Неужто ты думаешь, что они сидят кого дожидаются? Небось, уж и след простыл. От стыда да от злобы бежали, потому задержки нигде не будет, пока к нужному месту не прибьются. Да и бог с ними, у них своих забот ноне хватит…
- Я, маманя, копилку им свою отдала, - призналась Шурка. – Сгодится, поди, на первое время. Все ж ки братенок, не  чужой! Да и то сказать, только что не выгнали из дома…
Дарья замахала на Шурку руками.
- Ой, девка, - закачала она головой, - ужо будет тебе, как отец узнает. Ты уж ему-то не говори, може, не заметит ничаво. Дай времени пройти, нехай он хоть чуток успокоится. Не то…
- Так копилка моя, - затараторила Шурка, - и деньги мои, папаня сам мне дарил. Значит, что хочу с ними, то и делаю. Какое кому дело?
- А вот узнаешь, какое ему дело! – Пригрозила мать. – Молчи уж лучше, може, пронесет стороной. Ты, Шурка, не лезь на рожон, не зли отца. У него на Ваську счас сердце окаменело. Так и тебе попадет, даром, что любимица.
- Да я-то промолчу, - согласилась Шурка, - да Серега видал, как я за Васяткой бежала. Кабы он чаво не рассказал батяне. Супротив папаниной воли, мол, идете, смотрите, мол, плохо будет. Хитрый он больно, маманя!
Дарья ничего не ответила. Она только погладила Шурку по голове и впервые за долгое время посмотрела на нее внимательно, добрым счастливым взглядом.
                6
Вечером сыновья вернулись усталые. Уже подъезжая к дому, они услышали худую новость про Васюту и теперь сидели тихие и унылые. Даже обычный ужин со свежеиспеченным домашним хлебом не радовал их. Отца еще не было. Вероятно, одному ему было на дальнем выгоне еще тяжелее, чем им, и потому он припаздывал. Братья тихо шушукались между собой, обсуждая это событие, и постоянно приставали к Шурке, чтобы она, как очевидица, рассказала им все в мельчайших подробностях. Шурка отнекивалась, вспоминать все происшедшее и увиденное было неприятно.
- Будто пытка рассказывать,- говорила она и вздыхала, - нешто кто думал про такое? А раз Васька наш с Агашкой, то и нам не сдобровать, и на нас косо глядеть зачнут. – Поди, теперича, докажи чаво. Тетка Васюта, небось, не встанет, не скажет что да про что. А людям-то платок не накинешь на роток.
- Сирот жальче всего, - говорила мать, вытирая слезы,- куды итить, к кому? Рази что батрачить на кого, да и то по малолетству могут не взять.
- Добили тетку Васюту, - подал голос Ванька, - зачем ворота измазали? Може, это и стало последней каплей. Теперя не узнаешь. Агашке бы с Васькой про то узнать, тады, глядишь, и вернулись бы…
- Не вернулись бы, - уверенно возразил Колька, - не такой Васька, чтобы ворочаться. Раз сказал уеду, значит, так и будет. Агашка, должно, вернулась бы, да и то, кабы одна была. А с Васькой…Не, Агашка от Васьки не уйдет, она что хвост у него теперя…А здеся чаво? Позор токмо да нищета одна. Вместе с девками что ли по миру пойдет? Да ишо с дитем новым…
Все замолчали. Повисла тяжелая глухая тишина. Сашка осовелыми глазами глядел на всех, собираясь пойти спать. А Серега уткнулся в свою миску и усердно жевал, не вступая ни в какие разговоры и всем видом своим показывая, что его это не касается.
- Отец придет, так вы с расспросами не надоедайте, - предупредила мать. – Итак, видать, замаялся тама, а тута вы. И языки подожмите, не ровен час попадете ему под горячую руку, тако будет вам всем сразу!
Она тревожно посмотрела за окно. Уже стемнело, а Лексея все не было. На улице слышался вой собак. Он навевал такую тоску, что всем стало не по себе.
- По покойнице воют, - перекрестилась Дарья, - чуют, родимые, душу неотпетую. Маяться ей теперича на том свете, царство ей небесное.
Во дворе послышалось конское ржание и стук тележных колес. Дарья выглянула из избы и увидела Лексея, стоявшего подле  коней с разорванным воротом рубахи и грязных портках. Лицо его было угрюмо и черно то ли от тяжелой работы, то ли от дум, не покидавших его весь день.
- Где же это ты так, отец, угваздался? – Спросила Дарья, оглядывая его со всех сторон.   – Чисто трубочист смоляной.
- Помыться дай! – Потребовал Лексей, не отвечая на  ее вопрос, как будто и не слышал его. – Да пару белья принеси, вишь, наскрозь все в грязи. Да жрать поболе чаво, пузо ажник подвело от голода.
Он окинул всех взглядом и остановился на Шурке. Впервые за все время она не щебетала весело при его появлении, а стояла тихая и молчаливая. Голова ее была опущена, и она боялась даже посмотреть на отца.
- Слей-ка мне, - приказал Лексей и направился во двор, - да не жалейте воды, отмыться мне надоть.
Дарья быстро сунула Шурке в руку ковш и подхватила ведро. На дворе у крыльца она остановилась и незаметно дернула дочь за руку.
- Ты Шуренок лей, не жалей, я счас чугун горячий принесу, ужо вам хватит. – Она посмотрела на Шурку, как будто спрашивала, поняла ли та ее.
Шурка кивнула. Дарья выбежала за чугуном, оставив их на крыльце одних. Лексей молча снял  с себя исподнюю рубаху и, не дожидаясь горячей воды, велел Шурке лить себе на спину. Спина у него была широкая, крепкая и мускулистая. В свои пятьдесят с лишком лет он был еще крепкий в полной силе мужик, с огромными кулаками и сильными перекатывающимися под кожей мускулами. На крепкой короткой шее сидела большая кудлатая черная с проседью голова, и все говорило о том, что он еще здоров и силен.
Дарья поставила рядом с ним ведерный чугун горячей воды и повесила на перила крыльца холстину и пару белья. Она хотела было сменить Шурку, отобрав у нее ковш, но Лексей остановил.
- Пусть она,- сказал он, даже не поглядев на жену, - не пойму я чтой-то чаво в доме у нас, - он подставил кудлатую голову под Шуркин ковш, - тихо, будто покойник в избе. – Лексей зафыркал под приятной горячей струей. – Лей, Шурка шибче, чаво рот раззявила? – Он, наконец, поглядел на дочь и жену. Обе они молчали, неприятно пораженные его догадкой. – Чаво гляделки-то вылупили, - рявкнул он, - лейте давайте! – И, распрямив свою могучую спину, недобро сверкнул белками темных глаз. – Случилося что ли чаво? Говорите!
Шурка бросила ковш и побежала в избу, оставив мать объясняться с отцом один на один. Она боялась на ночь вспоминать Васюту и теперь хотела, чтобы мать сама рассказала ему про все. Братья закончили есть, но все еще сидели за столом, ожидая отца. Они почти всегда ужинали все вместе, но если из-за работы кто-то опаздывал, его не ждали, но потом не расходились, пока опоздавший не занимал своего места.
Серега встретил Шурку с усмешкой. Он давно приметил, что на комоде нет кошки-копилки, в которую Шурка усердно складывала монетки и бумажки, даримые отцом. Он был жаден до денег и, когда никто не видел, тихонько потряхивал кошку, с наслаждением прислушиваясь к звону монет и шуршанию бумажек в ней.
- Ну, как папаня? – Ехидно спросил он и поглядел на комод. Шурка перехватила его взгляд и покраснела. -  Новости ему рассказали с маманей? Ужо ему перед ночью загадки. – Он опять посмотрел на комод.
Расчет его был верен. Его пристальный взгляд привлек внимание и остальных братьев. И один за другим они начали поворачивать голову к комоду. Угол, где сидела бело-серая с ярким красным языком глиняная кошка, зиял сиротливой пустотой. И хотя Серега не сказал ни слова, он практически выдал Шурку с головой, оставшись как всегда в стороне.
- Эва, - простодушно протянул Ванька, - а кошка-то где? – Шурка молчала. – Гулять что ли с котом ушла? – Попытался он пошутить.
- Угу, - с готовностью отозвался Серега,- с котом и с кошкой. Далеко теперича гуляет…
- Разбили что ли? – Не понял Ванька. – Сколь денег-то  в ней было, а Шурка?
- Дурак ты, Ванька, - подал голос более догадливый Сашка, - сказано тебе, далеко ушла, соображай лучше. 
- Васька спер? – Изумился Ванька. – Ну, дела! Итак папаня на него зуб имеет, а теперя и подавно ни в жисть не простит. Ишо счас про Васюту узнает, совсем не в себе будет. Хоронись, Шурка, пока с бати сойдет!
Серега был доволен. Он теперь помалкивал и только слушал, что говорили братья. Шурка с ненавистью посмотрела на него и обрезала.
- Не крал Васька ничаво, не оговаривайте напрасно. Сама отдала, пожалела я его. Со свово двора голяком ушел. Сколь годов горбатился,а не дали ни шиша! Нешто это по-людски?
- А мать-то знает? – Тоже с усмешкой спросил Колька. – Только и надежи, что папаня на тебя дышит. Нам бы головы поотворачивал и не задумался. Ты бы, Шурка, остереглась поперек папаши соваться. Тута уж и мать тебе не защита.
- Знаю,- ответила Шурка, - сама отдала, сама и отвечу. Мое это дело. А маманя знает, токмо молчать велела. Авось, говорит, пронесет нелегкая!
Лексей вошел в избу в чистой сатиновой рубахе,домашних портах и мягких чунях, которые валял каждому члену семьи под зиму. Волосы его были еще мокрые, но уже вились непослушными кольцами по голове. Он перекрестился и сел к столу. Дарья тут же засуетилась, выставляя ему из печи еще теплые густые щи, аппетитно пахнущие мясом и широкую чугунную сковороду картошки с салом. Шурка проворно нырнула в погреб за бурыми помидорами, которые отец любил особо, и огурчиками, что они солили с ним вместе прошлым летом.
- Тако-сь, значит, - сказал Лексей, поудобнее усаживаясь на скамье, - такие, значит, дела. Ну, что смотрите, как сычата, ишь набычились, точно телки бодливые. Мало ли чаво в жизни бывает. Так чаво теперя самим что ли в петлю лезть? – Он окинул всех взглядом и продолжал. – Сама Васюта во всем виновата. На ней грех. Так и неча зря языком молотить. Супротив бога пошла, по своей воле. Не виновати мы. Не сунься она с Агашкой за чужим добром, так и целы были бы обе. И Васька тута бы сидел, - Лексей ударил кулаком по столу так, что щи в миске расплескались и обрызгали его чистую рубаху. Он потер ее корявыми пальцами и с досадой проговорил. – Все ноне не так, через перекосину.
Затем встал и, ничего не говоря, направился к Дарье в кухню, где у нее в шкафу стояла заветная зеленая склянка. Сняв с полки стакан, он налил его до краев и залпом выпил. Потом подумал, налил еще и принес за стол.
- Спать идите все, - гаркнул он и опрокинул второй стакан. – Работать надоть с утра. Всех рано подыму, спуску никому не дам. И ты, мать, - обратился он к Дарье. – Один хочу побыть. Небось, не засижусь.
Лексей обхватил голову руками и замычал какую-то песню. Он сидел и качался ей в такт, то откашливаясь, то утирая пьяные слезы руками, пока не уснул за столом, уткнувшись головой в чистые струганные доски. 
Дарья не стала будить его. На душе у нее было неспокойно, и она все никак не могла уснуть. Ей вспоминались Васька, Агашка и Васюта, и сердце начинало ныть тупой нескончаемой болью. Она чувствовала за собой вину в том, что не остановила сына, а теперь, после смерти Васюты, не смогла достучаться до мужа, которому все, как ей казалось, что не касалось его лично,  было глубоко безразлично. Она не сердилась на него, а жалела и не знала, как помочь его очерствевшему сердцу.
Лексей проснулся первый, еще затемно, потом прошел на кухню и долго пил ледяную колодезную воду. Дарья слышала, как он мылся, гремя во дворе рукомойником, и, наконец, вошел в избу, громко топая босыми ногами по полу.
- Не спишь что ли, мать? - Громко спросил он у Дарьи. – Коли так, вставай, ноне дел невпроворот. Ехать надоть. И вы вставайте, - гаркнул он сыновьям, - неча дрыхнуть, опосля отоспитесь!
Парни вставали нехотя и тяжело. Одна Шурка, как обычно, легко и споро порхала из избы во двор, отворяла двери сараев и гремела подойниками и ведрами. Братья глядели хмуро, вспоминая вчерашний разговор, и вели себя тихо, опасаясь отцовского скорого гнева.
Лексей сидел уже за столом, с которого Дарья только что убрала оставшееся от ужина, и ждал, когда Шурка войдет с крынкой парного молока. Он не отдохнул за ночь, и голова его гудела и была тяжелая, словно чугунная. Он смотрел на сыновей мутным взглядом и с трудом соображал, какую каждому из них дать на день работу.
- Скоро что ли там? – Крикнул он в раскрытую дверь. – Я, чай, хватит корову за сиську дергать, неуж не подоили ишо?
- Иду, папанька, иду, - послышался голос Шурки, и она вкатилась в избу. – Попейте-ка тепленького, може, и полегчает. – Она жалобно поглядела на отца. – Молочка-то всегда хорошо.
Лексей взял из ее рук крынку и начал пить. Пил он широкими и жадными глотками, так что было слышно, как молоко льется по его горлу, и кадык то поднимался, то опускался под вздувшейся кожей. По бороде, заросшей щетиной, лилось несколько белых теплых струек  и капало на рубаху. Но он не замечал этого, пока крынка не стала пустой. Тогда он вытер рукой рот и тяжело перевел дух, как будто только что сделал большую и тяжелую работу.
- Сбирайтесь, - коротко бросил он сыновьям и встал из-за стола. – Ехать пора.
Шурка быстро расставляла кружки, а Дарья резала ломти хлеба и собирала съестное на день. Двор наполнялся звуками, и парни один за другим покидали избу, на ходу одевая свою нехитрую одежонку.
- Кажись, пронесло, - сказала Дарья Шурке, когда они остались одни, и кивнула на комод, где раньше стояла копилка, - не заметил отец. – Може, ишо и обойдется. Инда попозже и злости мене бывает.
- Все едино придется признаваться,- возразила Шурка. – Вона ребята враз догадались, как Серега сказал. А папане и подавно врать нельзя, ишо больше осерчает. А то ишо скажет, пошто молчали…
И не успела Дарья глазом моргнуть, как Шурка выскочила во двор и направилась прямо к отцу. Лексей стоял  с сыновьями и обстоятельно внушал каждому из них его урок на день. Он был все так же серьезен и хмур, и у Дарьи сжалось сердце.
- Папаня! – Крикнула Шурка, подходя к нему вплотную. – Погодь минуточку, сказать чтой-то надоть. – Братья застыли в изумлении от шуркиной смелости, а отец недовольно обернул к ней свое опухшее хмурое лицо.
- Уйди, Шурка, - буркнул он, - не до тебя счас. Дело решаем. Посля с тобой  разговор будет. Не пожар, поди.
Дарья махала ей от порога рукой, а Сергей довольно ухмылялся, соображая, что будет, если Шурка не угомонится.
- Я копилку свою Ваське отдала, - призналась Шурка и застыла, с ужасом ожидая ответа отца.
Лексей посмотрел на нее и отвернулся, ничего не сказав.
- Так моя копилка, - отчаянно крикнула Шурка, - и деньги мои, раз дареные. Вота я их и отдала Ваське. Кому хочу…- с дрожью в голосе добавила она и заплакала.
- Дура! – Грозно крикнул Лексей. – Дура и есть! – Он прыгнул в телегу и так хватил коней кнутом, что те от боли сразу понесли галопом. – Думал, хоть ты в меня, а и ты дура, Шурка! – Донеслось сквозь грохот и топот копыт.
- Все ж ки не тронул, - засмеялся Ванька,- а нам бы с братьями не сдобровать за это. Теперича вся злость его коням досталась, вишь, как хлещет, родимых. За тебя, Шурка! И на дальнем ноне  со злости напашет боле прежнего…
- Ишо что посля скажет,- осторожно намекнул Серега.
- Да уж чаво бы не  сказал, а уж самая злость с него сойдет, - рассудил Колька. – У папаньки самая горячка поперву. Ишь, как подгадала, хитрая, - он ущепнул Шурку за щеку. – Ну, не боись, небось, не тронет.
- Не тронет, - поддакнул Сашка,- он тя любит,а не то не помогло бы ничаво…
Шурка улыбалась. С души словно камень свалился. Она была горда тем, что призналась сама на виду у всех, и теперь ей нечего было бояться и дрожать, ожидая отцовского наказания. И Серега не станет теперь уже ехидно и насмешливо смотреть на нее и терзать своими паскудными намеками. Она помахала рукой отъезжавшим братьям и вернулась в избу.
- Ох, и бедовая ты, Шурка, - проворчала мать, - а нут-ка не обошлось бы все, пошто выскочила, кака муха тя укусила? Обещалась же молчать.
- Обещалась, - подтвердила Шурка. – Да ждать страшно, уж лучше сразу, будь что будет. Оно и гора с плеч.
- Ну, смотри,- вздохнула мать, - сама напросилась.
Больше об этом разговора не было. За домашними хлопотами день проходил быстро. Ни Дарья, ни Шурка  к дому Васюты не ходили, помнили наказ Лексея и  старались об этом не вспоминать. А на досужие расспросы соседей о Василии отвечали, что им ничего не известно самим, а потому сказать нечего.  И замолкали, давая таким образом от ворот поворот.
Что за разговоры шли про них по селу, можно было догадаться по косым взглядам и шушуканьям. Но они жили всегда обособленно и мало прислушивались к чьему бы то ни было мнению, полагая про себя, что жить нужно своим умом, ни на кого не обращая внимания.
 Похороны Васюты назначили на следующий день. Ее не отпевали, но в помощь дочерям собрали денег и выделили мужиков и лошадь, чтобы отвезти на кладбище и похоронить.
Дарья денег не дала, а попросила подождать до вечера, когда вернется хозяин. Она и раньше не смела без его ведома потратить ни копейки. А теперь, после Шурки, и тем более боялась дать хоть что-нибудь.
Вечером Лексей вернулся первым. Кони еле переставляли ноги от усталости, да и сам он еле сидел в телеге и даже осунулся, как показалось Дарье. Он косо глянул на обеих женщин, но промолчал. Мать сразу засуетилась у печи, нарочно громко стуча чугунами и мисками, и услала Шурку в погреб, наказав посидеть там, пока не прояснится дело.Умывшись с дороги, Лексей устало уселся на скамью и коротко скомандовал Дарье.
- Зови, мать Шурку, хочу по душам с ней потолковать. Видала, какой подарочек отцу приготовила? Мало нам Васька беды наделал, так и эта ишо туда же. Мои, вишь, деньги, что хочу, то и ворочу! – Он зло сверкнул глазами. – Из-за нее утром чуток коней не загнал, тако обидно мне стало…Ежели б кто другой…- он ударил кулаком по столу.
- Дык не чужому же, Лелюша, - заступилась мать, - все ж ки какой-никакой, а брат родной. Для себя берегла-копила и то не пожалела, - продолжала она, расставляя по столу харчи. – Жалостливая она, Шурка-то…
- То-то жалости в вас, - обрезал Лексей, - как из дома тащить! Ишо ребятам повадку дай, совсем по миру пойдем! Отец мой горбатился сколь да я, чтоб все это нажить, - он повел рукой вокруг себя, - а им и дела нет. Легко у них все! Зови, говорю, не то сам пойду покличу. Пусть обскажет, как жить собирается при таких делах.
Дарья вышла. Она знала, что теперь лучше молчать, чтобы напрасно не злить мужа. Самый суровый и яростный гнев с него сошел и теперь, хотя и был он зол на Шурку, можно было не опасаться за то, что он изобьет ее до полусмерти, как бывало сек пацанов за провинности.
- Вылазь, Шурка, - позвала она дочь, - иди, папаня требует. Да молчи больше, не возражай, не лезь на рожон, не клич беду на свою голову! Сопля ишо, а туда же…
Шурка зыркнула на мать исподлобья и пошла в избу. Сердце ее колотилось, и она чувствовала, что вот-вот заплачет от обиды, которая душила ее и мешала ей говорить.
Отец по-прежнему сидел за столом, но даже не притронулся к еде. Он повернулся к столу боком и,  глядя прямо Шурке в глаза,  стал разговаривать с ней неожиданно тихим голосом. Это напугало Шурку. Отец всегда был громок и шумлив, и это не предвещало ничего хорошего.
- Значит, Ваське отдала? – С ходу спросил он, не давая ей опомниться. – Жалостливая за батин-то счет! Нешто я тебя этому учил? Папанька продыху не знает, на вас горбатится, чтоб сыти да в достатке были, а вы?...Я в валялке да в поле потом обливаюсь, чтоб тебе копейку подарить, а ты, значит, хозяйка ей! Вона как! И спросить – куды там, мое уже! – Он поднялся во весь свой рост и навис над Шуркой, отчего она стала казаться еще меньше. – А вота вам, детушки, коли так! – Он  поднес к шуркиному лицу кукиш, а потом сложил его в кулак. – Заработайте! Узнайте сперва, как она, денежка, достается! Тады поймете, може, отчего у родителев душа болит, да почему они берегут нажитое. Прахом все пустить, ума не надоть. Вота как…
Шурка стояла и клацкала зубами, тело ее дрожало, как от озноба. Никогда еще отец не разговаривал с ней так сурово, как сейчас. И ей казалось, что земля уходит из под ее ног от таких страшных и обидных, но в то же время справедливых слов.
Она не корила себя, не жалела о сделанном, и если бы все повторилось, она сделала бы то же самое. Но она понимала и отца, его боль и суровость, и ей хотелось оправдать всех – и себя, и Ваську, и Агашку, но самое главное его.
- Папаня, - дрожащим голосом начала она, - не злобься. Никому я плохого не хотела: ни тебе, ни Ваське, ни себе. Токмо лучше хотела всем. И прости на худом слове. Нечто я не вижу, как ты с мамкой стараешься, света белого не видишь. И Васька, как бездомный пес…жалко…с дитем…- она заплакала. – Нескладно все, папаня…
Отец отвернулся от нее, чтобы она не видела больше его лица. В душе его боролись два чувства: жалости и любви и ненависти и злобы. Он больше не сказал ни слова, а только махнул на нее рукой, как будто хотел услать ее подальше. Шурка стояла и хлюпала носом.
- Иди с богом, - проговорила мать за ее спиной,- дай поесть отцу спокойно да в себя  придти. Не то опять заведется, хужее прежнего. – Она толкнула Шурку в спину.
Мельком взглянув на мать, Шурка бросилась вон из избы. Ей теперь хотелось побыть одной, дать волю накопившимся слезам и нареветься вдоволь, чтобы облегчиться от обиды и переживаний минувших дней. В сарае она ткнулась в теплый коровий бок и заревела, как плакала только в раннем детстве сильно, до самой глубины своего маленького существа. Корова косила на нее мутным фиолетовым глазом и лизала ее соленую щеку своим шершавым языком. Постепенно соленые струйки становились все меньше и, наконец, иссякли совсем.
Шурка отерла высохшие глаза и огляделась кругом. На дворе никого не было. Она облегченно вздохнула. Значит, есть еще время привести себя в порядок, чтобы никто из братьев не  увидел ее заплаканного лица и не стал приставать с ненужными  расспросами, бередя еще не зажившую рану. 
Шурка сполоснула горевшее от пережитых волнений лицо и почувствовала, как оно снова становится прежним, без распухшего носа и покрасневших век. Она еще раз глубоко вздохнула, словно выдыхала последние остатки своей обиды и облокотилась на перила крыльца.
Было прохладно. Шурка поежилась от вечернего сырого ветра, но войти в избу не решилась. «Скорее бы братья приехали, - подумала она, передергиваясь от холода. – Уж с ними-то папаня заново разговор заводить не будет». Она прислушалась, на улице было тихо, только то там, то здесь слышались мычание коров или лай собак.
Она тихонько приоткрыла дверь в избу. Теплый домашний дух накрыл ее жаром и запахом еды. Шурка сглотнула слюну и втянула  в себя воздух. Только теперь она почувствовала, что проголодалась и опять прислушалась к звукам, идущим с улицы.
- Да гдей-то ребята застряли? - Услышала она приглушенный материн голос. – Уж пора бы им воротиться. Голодные, поди, как волчата. Да и Шурка не ужинала ишо.
- Характер кажет, - ответил отец, - и в избу не идет, соплюшка. Небось, братьев дожидаться станет. Да и не оголодает подождавши. Пускай помозгует малость, шоб в другой раз такому не быть.
- Позвать что ли? – Спросила мать, гремя пустой посудой. – На дворе-то, вона, уж темно. Не дай бог, простынет девка, сам  потом обтужишься.
Наконец послышался скрип телеги, и на двор въехала пара лошадей. Братья весело повскакивали на землю и принялись тормошить Шурку. Она заливалась счастливым смехом, стараясь не показывать недавнюю обиду. И мать, радостная оттого, что все обошлось, тоже глядела весело и ласково и задорно гремела на кухонке горшками.
Ели жадно и много. Отец скупо расспрашивал про работу и давал новые указания на завтра. Шурка с краю лавки жалась к колькиному боку, как будто искала там защиты. Но отец даже не взглянул в ее сторону и не сказал ей больше ни слова. А просто встал из-за стола и на ходу бросил матери:
- Спать пора, Дарья, устал я чтой-то. Постели-ка мне, мать, пойду я.
- И то,Лелюша, - с готовностью отозвалась она. – Чаво зря маяться, – и, вспомнив, добавила, - вота одно ишо.
- Ну? – Недовольно спросил Лексей.
Дарья нерешительно замялась.
- Чаво ишо? – Переспросил он сурово.
- Васюте, надысь, прибегали насчет денег, - она перевела дух, - собирали…Дык ты ж хозяин, сколь дать-то? – Она замолчала, выжидая, что он скажет.
- Сколь все, столь и мы,- отрезал он. – Дай там…
Дарья облегченно вздохнула. А когда Лексей ушел, и совсем разулыбалась, как будто сделала что-то большое и хорошее для всех. Она тихонько журила сыновей за позднее возвращение и украдкой глядела на Шурку, радуясь, что она так быстро оклемалась от отцовской суровости и не показывала вида братьям.
Про Васюту больше не говорили. И только когда сыновья и Шурка ушли спать, она залезла в заветную цветную коробочку, что лежала в ящике комода, и достала оттуда одну бумажку ей на похороны, разгладила ее и завернула в чистую тряпочку. Потом подумала и добавила еще одну. «Девчонкам, на сиротство», - подумалось ей.   
                7
Васюту хоронили после обеда. День выдался ненастный и хмурый. Моросил дождь мелкий и нудный, похожий на осенний. Телега тащилась по грязи, подскакивая на ухабах, и гроб колотился об ее доски, выстукивая гулкую печальную дробь. За телегой шли дочери с распухшими от слез лицами и поминутно вытирали катившиеся горькие капли. Следом за ними тащились местные плакательщицы, завывая свои причитания. Народу собралось немного. Мужики были в поле, а ненастная погода разогнала и остальных.
Шурка шла сбоку, и ей хорошо было видно всех, кто шел за гробом. Она всматривалась в лица сестер и никак не могла понять, как решилась Васюта бросить этих доходяг одних мыкаться без нее. Девчонки, худые и бледные, шли, держась друг за друга, и едва переставляли ноги. Казалось, еще один шаг и они упадут прямо в грязь, не дойдя до кладбища.
Васюту похоронили отдельно ото всех, спешно покидали комья земли, словно  стеснялись этого, и торопливо начали закапывать, истово крестясь и шепча молитву. Дождь все не прекращался, и вымокшие люди быстро расходились от могилки по домам. Даже обычные в таких случаях шепотки и то не были слышны в жиденькой толпе провожающих.
Шурка улучшила момент и сунула одной из сестер тряпочку с деньгами, данную ей матерью.
- Возьмите на помин души, - скороговоркой протараторила она боязливо, как будто опасалась, что они не возьмут их денег, и тогда новый позор покроет всю их семью.
Ей вдруг стало почему-то стыдно, как будто она совершила что-то непозволительно гадкое, она покраснела и почти бегом отошла прочь. Жалкое распухшее личико девочки напомнило ей вчерашний день и ее слезы, текущие горячими струями по ее щекам. Но теперь ее горе казалось ей таким мелким и незначительным перед тем, что переживали эти две согнутые бедой девчушки, что она готова была и сама расплакаться вслед за ними  от жалости и сострадания к ним.
Она бежала домой, чтобы скорее уйти от этого печального и жуткого зрелища, от которого ей было страшно до боли в висках. Ей казалось, что она задыхается и не может никак вздохнуть глубоко и свободно,  и оттого у нее темнеет в глазах и сохнет в горле. И, только вбежав на свой двор, она почувствовала себя лучше, как будто оторвалась от чего-то такого, что забирало у нее силы.
- Ну, что там, - спросила мать, завидев ее из окна, - схоронили Васюту? – Шурка молча кивнула, не в силах рассказывать увиденное. – Деньги-то взяли? – Шурка утвердительно качнула головой. – Да что ты будто лошадь головой-то качаешь? – Рассердилась мать. – Али что тама стряслось?
У Шурки задергались губы, и она заревела. Она и сама не знала, почему вдруг заплакала. И, бросившись матери на шею, обняла ее крепко и горячо, как будто боялась, что если отпустит ее сейчас, то никогда больше не увидит ее и не услышит ее  голоса. Ее потрясенная душа хотела защитить, оградить всех ее любимых и близких людей от той катастрофы, которую она видела так близко, ужасно и неотвратимо. И ей хотелось, чтобы так не было никогда и  ни с кем. Ее юность бунтовала против смерти, презирала ее и страшилась.
- Эко тебя, девонька, - сказала мать, мягко отстраняя ее от себя, - что же здеся поделаешь…Вы рождаетесь, мы старимся, всем туда дорожка. – Она погладила дочь по голове. – Малая ишо, не доросла до понятия. Жисть одних родит, других забирает. Так и идет по кругу…Не мы первые, не мы последние. Да ты не реви. Ишо рано. Поживем ишо…
Шурка улыбнулась сквозь слезы. Скупая мать на ласку, а все-таки тепло от нее. И пока она с ней, ничего ей, Шурке, не страшно. Потому что есть у нее дом, братья, отец, и не дадут они ее, Шурку, в обиду никому. И она, Шурка, любит их всех преданно и верно, как только может ее маленькое живое сердце, которое так сильно бьется в ее груди и не хочет никого из них потерять.
А у васютиных девчонок никого нет и некому их теперь любить…А Агашка далеко, и ничего не знает.
Теперь она думала про Ваську. О том, как он с Агашкой устроился на новом месте, и кто у них родится. И что ни она, ни отец с матерью и братьями уже не узнают ничего про это. А агашкины сестры пойдут, наверное, батрачить, потому что иначе им не прожить. 
Дарья то и дело поглядывала на нее украдкой и только качала головой. Никогда не видела она дочь такой задумчивой и печальной. И все никак не могла взять в толк, что же так расстроило Шурку, когда так хорошо все окончилось с отцом и теперь пойдет своим чередом, как раньше. Дарья не думала о Ваське. Он вырос и был уже от нее далеко, ее волновали другие заботы, а то, что иногда всплывало в ее душе и начинало беспокоить, она отгоняла от себя, как назойливую муху. Теперь же и вовсе она считала, что Васька сорвал неплохой куш, получив шуркину копилку, в которой, по ее подсчету, должно было лежать немало денег. 
Она вспомнила, как любовно и домовито клала Шурка в заветную копилку даваемые ей деньги, мечтая распечатать ее перед свадьбой, и улыбнулась. Время летело незаметно, и эта махонька заневестилась, исподтишка стреляла глазами на парней и краснела, когда встречалась с ними глазами. Одно плохо – уж больно неприметна и мала была Шурка, и парни никак не принимали ее всерьез.
И однажды, лежа с Лексеем на постели, когда они обсуждали свои обыденные дела за день, она осторожно намекнула мужу об этом, решив узнать, каково его мнение. Лексей только крякнул и сердито засопел.
- Вечно ты, мать, на ночь каркнуть горазда, - прошипел он,- с лица воду не пить. А хозяйка Шурка справная будет, и жена добрая. Не засидит,поди… И, недолго помолчав, добавил. – Не голь какая, приданого-то вон сколь.
С тех пор они больше не заводили про это разговор. Но у Лексея мысль эта засела прочно. Как мужик, он понимал, что Шурка неказиста, и посмотреть там не на что. Но допустить, чтобы она осталась одна, он, как отец, не мог и все высматривал среди парней достойного на будущего своего зятя.
Сыновья его беспокоили гораздо меньше. Знал он, что  мужику живется легче, чем бабе, и он всегда пристроится, ежели захочет к теплому месту, да еще и хапнет чего за какой-нибудь раззявой. А вот девке, особенно такой, как Шурке, мужа найти хлопотно. И найдет,  может сладко не быть. Начнет мужик на сторону поглядывать да похаживать – слез море прольет, а куда ж деться? Хозяйство, дети – все на бабьих плечах. Мужик – шапку в охапку - и орел, а баба, словно курица-наседка, с места сорваться боится, за все нажитое руками и зубами держится, и кому нужна с хвостом? Однако ж, если сам взялся, то уж все по уму, с расчетом, с дальним прицелом, чтоб без осечки!
Васькина острастка на сынов подействовала сильно. Поняли братья, что своевольничать не придется. Суров батя, на свой аршин не намеряешь. Хочешь жизнь начать справно, не перечь, держи его сторону, уважь, когда он чего захочет, а там и он тебе поможет и словом и деньгой. Ну, а ежели уж что не по нему – уступи, не то, вон, как Ваську, взашеи - и со двора. Походи-ка по чужим людям, покланяйся в ножки с дырявым-то карманом! Для всех – только что не собака бездомная, плюнут – не посмотрят!  А с отцом-то всяк герой! Сын самого Бурякова Лексея  Трофимыча, хозяина крепкого и вальщика знатного! То-то!
Сыновья работали на совесть. Знали, что отец не стерпит, если что не так. И рука у него тяжелая. Пахали, не жалея сил. Теперь, когда Васьки не было, работали без отца, но каждый раз держали перед ним отчет и ждали, что со дня на день может он нагрянуть с внезапной проверкой. Глянуть на все что да как, и если где какой просчет обнаружит, то не поздоровится им всем. Впервые отец работал на дальней один и дал им полную волю. Но всякий раз смотрел сурово и пристально, когда слушал вечером их рассказ.
- Смотритя у меня,- говорил он в конце и показывал свой огромный черный кулак, - баловать не позволю! И в случае кажному из вас накладу по полной, так что сести не на что будет!
Но теперь, оставшись один, Лексей уставал так сильно, что его хватало вечером лишь на то, чтобы дать сыновьям острастку. Однако брать кого-то из них себе в помощники он не хотел. Сашка и Серега были жидковаты и на подхвате. Основную работу тянули Колька и Иван. И возьми он кого из них себе, то и совсем ослабнет лямка, не потянут малые. А самому тоже не разорваться. Подкосил Васька, сукин сын, его задумки. Сикось накось все пошло.
Вечером приехал ранее обычного. Дарья, заслышав скрип телеги и ржанье лошадей, только ахнула и спешно кинулась к печи. Весь мокрый и заляпанный грязью, Лексей посмотрел неласково.
- Что, мать, не ждала меня?- Спросил сурово и коротко. – Земля, точно сало, вязнет. Дошшь проклятушший вконец замучил. Льет, ядри его в корень, будто осень на дворе…
- Счас, Лелюша,- заторопилась Дарья,- единым духом водички тебе тепленькой. Може, и ребята поране приедут. Чаво ж им-то мокнуть зря. Небось, сухо будет, доробят дело. – Она глянула на мужа. – Да ты бы к ним заехал, отец. Не ровен час чаво не так сделают, все ж ки первый раз одни, без глазу нельзя…
- Сам знаю, - отрезал Лексей,- не малой, не учи! Завтра погляжу, какую они работу тама сделали. Дураки ишо, хоша и на девок глядят!
- Да и самому чижало, - Дарья погладила мужа по плечу, - вона, ажник почернел весь, как горелая краюха. Взял бы хоша, вон, Шурку. Все бы полегшее тебе. Не век же серчать, веселее будет.
Лексей не ответил. Он и  сам подумывал об этом, но шуркино ослушание уж слишком обидело его и никак не могло примирить с ней. Он слышал, как она гремела на дворе ведрами и кликала кур, посыпая им зерно, но не звал ее, как раньше, полить себе воды. Да и она не бежала ему навстречу, едва завидев его издалека.
- Васюту схоронили? – Спросил он внезапно.
- Схоронили,- тихо ответила Дарья. – Шурка ходила, я, Лелюша, денег дала…Ей-то уж боле не нужно, так хоша девкам чуть поболе, - она замолчала, чтобы понять, как к ее словам отнесется муж, но Лексей не ответил, будто не слышал.- Все ж ки они…- она хотела сказать «не чужие», но вовремя спохватилась и, запнувшись, продолжила, - соседи…- Лексей глянул строго, словно догадался про ее мысли. – Ты же сам, Лелюша…
- Ну-ну,- проговорил Лексей, желая оборвать этот разговор. – Земля ей пухом, грешнице.  Ты, вона, стряпай давай!
Дождь зарядил с новой силой и стекал с крыши шумным потоком. Его теплые крупные капли пузырились по лужам, предвещая хорошую погоду. И Лексей радовался, что зерно ляжет в теплую влажную землю и быстро пойдет в рост, набирая тяжелый тугой колос. А потом под серпом встанет тучными снопами по полю.
- Шурка, - позвал он дочь, - на завтре поедешь со мной на дальнюю, - здеся и без тебя управятся. Неча зря тута топтаться.
- Хоша бы и счас, папаня,- обрадовалась Шурка. – Я уж и сама хотела было напроситься к тебе, да боязно посля всего. Ну-тка, думаю, прогонишь меня. – Она улыбнулась. – А то уж и скушно без вас-то.
Лексей почувствовал, что все зло и досада, которые таились в его душе, постепенно стали удаляться от него, уступая место покою и нежности, которую всегда вызывала в нем Шурка.
- Вот и ладно, - раздался довольный голос Дарьи, - так-то сподручнее и веселее. Нешто одному-то легко? Удумал же, старой бес!
И когда приехали братья, усталые от тяжелой работы и измученные непогодой, первое, что сообщила им Шурка, была новость о ее завтрашней поездке на пахоту с отцом.  Про Васюту она рассказала скупо и неохотно, быстро свернув разговор на другое. Теперь все ее мысли занимал завтрашний день, и она готовилась  к нему, как к празднику. Сердце ее ликовало тем, что все так неожиданно и легко разрешилось. И теперь они с отцом снова, как  и раньше, станут любить друг друга и не будут больше вспоминать ни Ваську, ни Агашку, ни эту злосчастную копилку.
   Ее детская душа быстро уходила от несчастий и переживаний в своем желании жить и быть счастливой. И все теперь казалось ей далеким и не стоящим ее слез, потому что над ней снова сияло солнце, и рядом были все, кого она так любила.
- Что батя, - тихонько на ушко спросил ее Колька, когда она сливала ему воду, - так и не знает про копилку? – Или сошло уж с него? Надысь…
- Тс-с-с! – Шурка приложила палец к губам. – Вчерася до вас ишо задал мне перцу! Сама сказала…Папаня в сердцах был! Дюже шумел! Ноне токмо и отошел.
- Счастливая ты,Шурка, - проговорил Колька, - нам бы так не сошло. Небось, папаня через колено переломил бы, не то поленом огрел. Он на расправу лютый! А тебе так только, пошумел…Я ж говорил, не тронет…
- Все едино страшно, братка, - созналась Шурка. – Я и на глаза ему показаться боялась, сердит был, страсть! А назавтре к вам ехать надумал. Говорит, без глазу нельзя. Вы, говорит, дураки ишо, и требуете глазу. Так што, ежели наробили плохо, ужо будет вам на орехи!
- Знамо дело, - согласился Колька, - у папани не забалуешь. А и то сказать, перво-наперво сам посмотри. Васьки-то нетути, а мы што…
Отец как всегда был немногословен. Упредил сынов о завтрашнем дне и, перекрестившись, ушел к себе.  Шурка все еще ворковала, помогая матери по хозяйству. И никто не заметил, как тихонько, крадучись, прошмыгнул за занавеску к отцу Серега, кошачьей осторожной походкой подошел к его изголовью и, наклоняясь к самому уху, чтобы никто не смог услышать, свистящим шепотком зашуршал, как запечный таракан.
- Слышь-ко, папаня, - раздалось рядом, - меня лучше возьми с собой, не Шурку. – Отец открыл глаза. Рядом с ним стоял Серега. – На кой ляд она тебе? А мы с тобой теперича одной веревочкой повязаны, посля Агашки-то!
Лексей открыл глаза и приподнял голову. Прямо перед ним на коленях стоял Серега. Лица его в полумраке не было видно, но он различил блеск его темных глаз, которые, как показалось Лексею, светились, будто у кошки. Он привстал на локте, и лицо его почти вплотную приблизилось к лицу сына.
- Меня возьми, папаня, - повторил Серега, - я тебе и сподручнее и нужнее буду. С ней-то чаво, а мы уж с тобой ближе ближняго.
- Пшел отсель, - шикнул отец и оттолкнул Серегу от себя,- жук навозный, куды лезешь паршивец сопливый! Отцу указывать! – Он притянул сына за ворот рубахи. – А вота видал, - сунул он ему кулак, - я ишо в доме хозяин,  и не тебе мне  указывать, чаво и куды. Ты что ж думал, я боюсь тебя что ли, теперича? Ан нет, сыночек любезный! Знать ничаво не знаю и знать не хочу. А коли рот свой поганый откроешь, так и сам в дерьме по самые ноздри увязнешь. А я-то, милай мой, и мараться об тебя не буду! Ишь ты, веревочкой…Гнус поганый! И откель ты такой уродился смрадный?
Серега ошалело смотрел на отца. Он и не думал, что все обернется таким образом. Он думал, что после шуркиного поступка отец надолго отдалит ее от себя. Но теперь понял, что промахнулся и не знал, как выкрутиться, чтобы все осталось между ними. Он поднялся с колен, поправил расстегнутый ворот и тихо, но внятно произнес:
- Ничаво, папаня, от свово греха не открестишься, сколь не спихивай…Чужие руки не  свои, а токмо и у тебя они замараны. Так-то вот. – И вышел вон.
Лексей упал на подушки и почувствовал, что липкий пот выступил по всему телу. Он провел рукой по лицу и ощутил на нем ту же влагу, покрывшую его испариной. Сердце его гулко стучало, словно он дела тяжелую и долгую работу. Сон сразу исчез, и теперь Лексей лежал с открытыми глазами, уставленными прямо в потолок. За грудиной неприятно щемило и ныло. «Гнида, - подумал он, - давно ли в замаранных портках бегал по двору, а ноне, смотри, чуть ли не грозит, стервец. Ишь змеей подлез, втихую. Хитрый, гадюка. Энтот ужалит насмерть  - не пожалеет, ежели ему с выгодой!». Но покоя в душе не было. Сказать обо всем Дарье он не решался. А посеянная Серегой тревога разрасталась в нем все сильнее и сильнее. 
Он дождался, когда все улягутся, и только тогда ткнул жену в бок. Она смутно уловила, что с ним творится неладное, и тихонько начала гладить его по груди, словно успокаивала.
- Знаешь, мать, - сказал он ей, - решил я назавтра Серегу брать. Как-никак мужского роду, не то что девка. Пусть впрягается на всю катушку, не все мне жилы рвать. А с нее-то какой прок? – Он помолчал, словно собирался с мыслями. Дарья не возражала. – Небось, не обидится Шурка за это? А то пущай едет с братьями вместе, коли так.
- Делай, как хошь, Лелюша, - ответила она, а сама подумала, что что-то неладное случилось с ним, да только проскочило мимо нее. Не мог он ни с того ни с сего поменять Шурку на Серегу. Никогда не отличал он его ни в чем. Да и решение это его внезапное, словно с испуга. – Не пожалей токмо потом.
- С чаво это? – Насторожился Лексей, приняв ее ответ за намек. «Уж не догадалась ли она о чем?» – Мелькнуло в его голове.
- Да так просто, - торопливо ответила она, заметив его волнение. – С Серегой-то будто вы не особо ладите, не то што с Шуркой. То и сказала я.
Лексей ничего не ответил. Он отвернулся от жены и притворился спящим. Он слышал, как она вздыхала и ворочалась около него, а потом притихла, засопела и, наконец, уснула. Ему же так и не удалось заснуть, и утром он чувствовал себя разбитым и усталым.
- Ты,Шурка, не серчай на меня, - начал он ласково, когда она только что встала, - прикинул я за ночь, так мне уж лучше Серегу на дальнюю взять. Тебе полегче, а и мне с него поболе работы спросить можно. Хотишь -  здеся оставайся, с матерью, а хотишь – с братьями езжай. На выбор. – Лексей погладил ее по голове.
Шурка сразу потухла. Заблестевшие с вечера глаза ее налились слезами и от обиды, и оттого, что отец так внезапно поменял свое решение. Она нахохлилась и стала похожа на взъерошенного воробышка, которому никак не удается урвать свою крошку среди других более сильных и крупных птиц.
- Ну-тка, глупая, - постарался утешить ее отец, - нашла с чего слезы лить! Боишься что ли, что работы на тебя не хватит? Наробишься ишо, наломаешься. Жисть длинная да корявая, на все и рук не хватит!
Серега от неожиданности растерялся. Вчерашний разговор с отцом не сулил ему ничего хорошего. Теперь он довольно улыбался, победоносно поглядывая в сторону сестры и размышляя над новым решением отца, который не любил переигрывать то, что задумал ранее. И нужны были очень веские основания для того, чтобы это произошло. «Спужался, папаня, - сделал вывод Серега, - как не петушись, а вина его. То-то, что и не признается, а и откреститься не сможет. Всяк поймет, на кой мне это ляд. Друго дело – папаня. Тута яснее ясного».
- Ты рот-то не раззяивай, - прикрикнул на него отец, - запрягай коней, не думай тама на пузе прохлождаться. Я те тама покажу, где раки зимуют! – Он зло сверкнул на Серегу глазами. – Чай, не Шурка, не с девкой еду, - передразнил он сына, - погляжу, шо ты за птица в мужики лезть.
Братья загоготали. Отцовский крутой нрав спуску не давал никому кроме Шурки. Потому и не завидовал никто из них Сереге, которого выбрал отец. Да и им сегодня после его посещения могло достаться по полной мерке, если что ему не понравится.
- Хорош гоготать, жеребцы, - осадил отец, - сбирайтесь живо. Мы-то вот уж трогаемся. И ждитя к вечеру, ужо приеду работу примать, не осрамиться бы вам! Ннну-у-у-у, пошла, - гикнул он и махнул рукой.
Шурка тоскливо посмотрела ему вслед. Настроение ее упало, и ей вдруг все стало безразлично и надоедливо, как бывает от долгой привычной и нудной работы.
- Так чаво надумала? – Спросила мать. – Со мной али с братьями в поле? – Шурка глядела вслед удаляющейся телеге. – Неча пялиться зря. Отцу-то виднее, поди. Устал он один, а с тебя помочь, как с комара. Вота он и взял Серегу.
- Серегу…- задумчиво проговорила Шурка. – А чаво ж не кого другого? Получше его есть. – Она повела рукой на братьев. – Вота!
- Не твово ума рассуждение, - отрезала мать, - ты сама-то что?
- Еду, - коротко ответила Шурка и с обидой посмотрела на мать. – «Погреми-ка тута с горшками одна, - подумалось ей. – А я уж с братьями. Може, это ишо и лучше».
День загорался радостный. После вчерашнего дождя земля дышала глубоко и сильно, и запах ее стлался особенно пряно, словно она выдыхала все, что впитала в себя за долгую зиму и что растревожила в ней вчерашняя вешняя гроза. Птицы галдели и щебетали, слетаясь на свежую пашню поклевать жирных ленивых червей и жучков, выползающих на лучистое солнечное тепло. И ходили важно, неспешно, нисколько не боясь  взмокших пахарей и  фыркающих лошадей.
Черная жирная земля отваливалась темным зевом, готовая принять в себя пробужденное к жизни семя, прорастить его в себе и вылить над собой тучной золотой нивой, гуляющей широкими поющими волнами под теплым ласковым летним ветерком. И пахарь, роняя в землю свой соленый пот, радовался ее ненасытности и жажде, с которой она вбирала в себя его труд, обещая воздать сторицей.
Лексей пахал молча и только изредка поглядывал на сына. Он старался не замечать его, как будто и в самом деле был один. Внутри его клокотало чувство, не похожее ни на какие известные ему ранее. Он и сам не мог понять, что с ним происходит. Знал только одно, что причиной всему  Серега, который бередит и мутит его дурную голову во все стороны.
- Ты вота что, - сказал он ему, когда они сели передохнуть, - на пугалку меня не бери, соплив ишо батю пугать. А повадки свои щучьи бросай. То, что было,то прошло и с водой утекло, и неча теперя поминать зря. Васьки нетути, Васюту не воротишь. А раз такое случилося, значит, на роду такое у них было. Нашей вины тута никакой…Мы за себя стояли, свое берегли…Не лезли бы, тако и не было б ничаво…- Лексей перевел дух и грозно спросил. – Понял ты теперича ай нет?
- Как не понять, - ухмыльнулся Серега, - я, чай, не дурак у тя,  папаня. Небось, не Ванька! Токо раз уж вышла така штука, нам с тобой уж пополам ее делить, это уж никуды не деться, как не вертися. Потому, папаня, и ты меня не жаль дюже. С твово посыла сделал все, тако тебе и крест больше. А мамане с братьями я не скажу, не Шурка. Ты вона ей все скостил, а на нас-то, поди, все кулаки пообтесал бы. – Он опять ухмыльнулся. – Знамо дело, девка, а все ж ки обидно. А я так и вовсе из последнего, - теперь скулы Сереги заходили ходуном, - будто пасынок, токмо што объедки не подбираю…- глаза его блестели зло и весело, - так-то,папаня!
Лексею стало жарко. Он почувствовал, как наливается кровью голова, и начинают стучать в висках злые больные удары. Он, хозяин всего этого, породивший на свет пятерых сыновей, чувствовал, как уходит из его рук то, что всю свою жизнь считал он незыблемым  - власть над их душами и умами. Незаметно, исподволь утекает она, чтобы потом оставить его один на один с самим собой, со своей жизнью и совестью, для отчета за все, что сделано по чести или подленько, исподтишка или с оглядкой на людей.
- Сапоги куплю, раз обещал, - прохрипел он пересохшим горлом,- а ты ни-ни у меня! Скажешь, за работу, мол, отец наградил. И разговору этого, шоб боле не было. А Шурку не тронь – зашибу! Не тебе чета, - даром что кнопка неказиста. Да не понять тебе, шкурнику!
Больше до самого вечера они не проронили ни слова.
                8
- Не горюй, Шурка,- утешал сестру Иван, - с нами не пропадешь! Ишо и веселее будет. Папаня-то с утра не больно в духе, тако Сереге не позавидуешь. Гля, кабы ему тама папаниного гостинца не перепало! А мы тя не обидим и работой не утолчем, не боись, сеструха!
Шурка повеселела. Братья смотрели по-доброму и, кажется, даже были довольны, что она едет с ними. Она быстро забыла про отца и брата и с удовольствием уселась на телегу подле Кольки, который правил лошадьми. Среди всех братьев его она любила больше всех за красоту, приятный певучий голос и озорство, беззлобное и шкодливое. Колька был черняв, черноглаз и крепок телом. Ванька же жидковат, темнорус, кудряв и крив на один глаз, который еще в детстве испортила ему Шурка, ткнув в него ножницами, когда они играли дома. С тех пор и пошла у Ваньки привычка прищуриваться, чтобы изъян его не так был заметен окружающим, а главное девкам, до которых Ванька был большой охотник. В отличие от старшего брата Ванька был болтлив и любил прихвастнуть, и это сильно раздражало отца, не любившего пустых разговоров и всегдашних ванькиных прибауток. Да и руки у Ваньки явно росли не из того места. Все у него выходило как-то не так и не эдак и, несмотря на все его старания, проку от него было мало.
Сашка – всегдашний молчун и тихоня был увальнем, говорил мало, любил хорошо поесть и поспать и чаще был на подхвате, безропотно подчиняясь указаниям отца или братьев. Реагировал он на все неспешно, отчего злил отца своей нерасторопностью и непонятливостью и частенько попадал ему под горячую руку. Колька только подсмеивался над ними, когда слышал, как распаленный отец изрыгал на них ругательства или потчевал кулаком и поленом.
Серега же был истинной змеиной породы и всегда выходил сухим из воды, если случалась какая проказа. Был он среди них самым младшим, но и самым хитрым, а потому и перепадало ему от родителей гораздо меньше других. Зато братья, несправедливо выпоротые отцом, частенько воздавали ему сами, втихую потчуя его тумаками с твердым наказом молчать во избежание худшей расправы. Серега же умудрялся, никому ничего не говоря, дать делу огласку, и тогда порты приходилось снимать уже братьям к великой серегиной радости. Недолюбливал он и махонькую Шурку, постоянно ревнуя ее к отцу и матери, и считал, что если бы не она, то вся их щедрая любовь вылилась бы на него  младшенького Серегу. И не ходил бы он тогда в братниных обносках, а щеголял бы, как Шурка, в обновках, был бы всеобщим баловнем и копил бы себе денежки в копилочку, что так бездумно отдала Шурка Василию.
Теперь старший брат был отрезанным ломтем, и им самим приходилось выполнять всю основную работу самостоятельно и впервые, что и не давало отцу покоя и заставляло его строжить их всякий раз, как они возвращались домой. Это не пугало их, но заставляло работать лучше и стараться доказать отцу, что и они не лыком шиты, а могут вполне работать как настоящие взрослые мужики.
Братья радовались отсутствию Сереги. Без него им было вольготнее и проще, а присутствие Шурки придавало им в своих глазах значимости  и служило гарантией ее заступничества от отцовского гнева. Кроме того, легкий шуркин характер бодрил их и даже задорил своей искренностью и непринужденностью.
Работалось весело и споро. Даже усталость, казалось, отступила под напором молодости и силы. Слышались  шутки, смех, и время летело совершенно незаметно.
- Гля-кось, - проговорил Колька, смахивая со лба крупные капли пота,- дело-то к вечеру. Должно, папаня вот-вот нагрянет. – Он придирчиво осмотрел вспаханное поле. – Нут-ка, Шурка, какова работа? Угодим ли папане?
- Не то! – Утвердительно кивнула Шурка. – Хорошо сробили, чисто. Небось, ворчать будет, так скажем, покажи свою. И мы посмотрим, каково вы с Серегой напахали, - она засмеялась, и вслед за ней загоготали братья.
- Как же, ждитя, - вскинулся Ванька, - папаня завсегда себя в грязь лицом не ударит. Счас скажет, что-нибудь не так, а вот я, мол…
- Ну, так что с того, - возразила Шурка, - ему ж лестно себя показать, понимать надоть. Захвали вас, так и совсем от рук отобьетесь, не заругает, так и то похвала. Вота.
- Не зря тя батя любит, - лукаво сощурился Колька, - ишь заступница какая. Не сдает батька! И пошто ты, Шурка, девкой родилась? Была бы парнем, так не сидела бы с маманей у ее подола, с нами бы повсюду…
- А мне и в девках хорошо,- засмеялась она. – Вона вас сколь, а я одна. Потому папаня и любит, а коли б по-другому, так еще надвое сказать.
Колька замотал головой. Ему нравилась находчивость сестры и то, что она не лезла за словом в карман, а всегда к месту и метко могла ответить любому. Он ласково посмотрел на сестру еще раз и скомандовал:
- Шабаш! Приедет, не приедет папаня, а потихоньку собираться надоть. Ежели после нас прибудет, все едино ввечеру скажет, что да как. – А то вона Шурка-то уж совсем замаялась с непривычки.
- Погодим чуток,- остановила его сестра. – Приедет папаня, раз обещал. Ужо дождемся, чтоб не серчал. Все ж ки уважение к нему. А то приедет на голо поле, так и зайдется на вас.
Все сгрудились возле телеги. Усталые лошади понуро бродили рядом, тыкаясь в еще сырую и скудную землю мордами. Потные рубахи быстро охлаждали разгоряченные пахотой тела, и ребята ежились от свежего вечернего ветерка.
- Кажись, едут, - сказал Ванька и прищурил единственный глаз. – Вона уж колымажутся.
- Едут, - подтвердил Колька и приставил руку ко лбу козырьком. – Слава богу, недолго ждали, а то уж и холодно стало. Не май месяц все ж ки. Ты, Ванька, помалкивай боле, - строго сказал он, - не лезь наперед, не хвались. Не то хватит батя через край за твой треп, сымай тады порты!
Ванька засопел и отвернулся. Телега приближалась. Шурка быстро накинула на себя старенький материн шушунок и бросилась навстречу. Она бежала смешно, подпрыгивая на неровной дороге, и издалека казалась маленькой круглой колобашкой, которая катится по дороге, теряясь в ее колдобинах.
- Папаня, - издалека закричала она и замахала ему платком, сорванным с головы. – Папаня! – Она задохнулась от быстрого бега и остановилась перевести дух.
Отец подстегнул лошадей и поехал быстрее. Наконец, они поравнялись. Шурка, румяная и довольная, бросилась отцу на шею, словно не видела его долгое время. Она даже не посмотрела на сидящего рядом Серегу и все целовала отца в колючую жесткую щеку.      
- Заждалися мы тебя, папаня, - заворковала она и села рядом с ним в телегу, - робята хорошо робили. Теперича твово слова ждут. – Она прижалась к его плечу. – Ну, а вы то как, папаня? – Она оглянулась на Серегу и встретила его колючий взгляд. – Чаво ишо? – Сурово спросила она, почувствовав его неприязнь, и отвернулась. – Глядит, словно волк, - пробормотала она, чтобы отец не услышал.
Лексей сидел хмурый и недовольный. Ему и самому было тягостно с Серегой весь день, и  их разговор не выходил у него из головы. «Вот ведь говень какой!» - Вертелось у него в голове. И сам себе задавал вопрос, откуда и как получился такой у него сын, где он с Дарьей просмотрел его, или он сам сделал его таким, дав и себе лишнюю волю?
Черной тенью легли по его лицу горькие мысли. И даже Шурка всегдашним своим щебетаньем не смогла развеять их.
- Чаво мы, - нехотя ответил он, - мы то ж робили. Наломались ажник хребет болит. Кони-то, вона, еле ноги волочат. Земелька изо всех силушку тянет. Ничаво, Шурка, на ей не родит без пота да труда.
- А энтот-то как,- Шурка кивнула на Серегу,- дюжий деляга али как? – Серега ухмыльнулся. – Не зря меня на него поменял?
- Куды ему деться, - уклончиво ответил отец. – При мне не забалуешь! Робил цельный день. Поди, в другой раз не захочет!
Серега не ответил. Он решил отмолчаться, чтобы не дать Шурке рассказать о чем-нибудь братьям.   Да и отцу совсем не с руки посвящать ее в их передряги. Разговор не клеился. Шурка чувствовала, что между отцом и Серегой что-то произошло, о чем он не хочет говорить, и притихла. Дальше ехали  в полом молчании.
Остановились на краю поля. Отец, молча спрыгнул с телеги, передав вожжи Шурке, и пошел по пахоте, деловито оглядывая борозды и ощупывая комья земли. Колька хотел было пойти вместе с ним, но он остановил его, жестом приказав остаться. Весь его вид говорил о том, что он устал и сильно не в духе. И когда отец отошел достаточно далеко, Колька подошел к Сереге.
- Поцапались с папаней что ли? – Спросил он и пристально поглядел ему в глаза. – Чаво натворил-то, слизень травяной?
- Устал он дюже, - Серега навзничь откинулся в телеге, - и я тож. Цельный день, как проклятые! Шурке, вона, мне спасибо бы сказать, а она скалится! Тама и дюжим мужикам наломаться вдосталь!
- Хорош брехать-то, - сплюнул Колька, - небось, отец один тужился за двоих, а ты боле языком. Знаю я тебя, Серега! Ты не больно жилу рвать станешь!
- У папани не забалуешь! – Возразила Шурка. – Я, чай, он ему роздыху не давал. Може, и не самую чижелую работу, а, поди, напарился!
- Нашему Серене возля маманиного подола сподручно, - заржал Ванька. – Тама самое ево место. Токмо ты, Шурка, всю евоную карту перебила. Сереня сызмальства к горшкам неровно дышит. Где харч заляжет, там и Серегу окажет. Особый нюх у него до этого дела!
 Увидев, что отец возвращается, все примолкли. Лексей шел по-прежнему смурной и было непонятно, доволен ли он работой или нет. Все ждали его слова. Но он прошел мимо, сел на телегу и тронул лошадей. Братья обалдело переглянулись между собой, а Серега ехидно подмигнул им из-за батиной спины.
- Запрягай, чаво же! – Крикнул Колька и взял под уздцы одну из лошадей. – Чумной какой-то папаня, и не поймешь его.
- Посля Васьки это, - вставил Ванька. – Будто с мозгой чтой-то…
- Ты гляди, шоб он с твоей мозгой чаво не  сделал,- проговорил Колька, - впрягай, вона, лучше.
Отец уже был довольно далеко, когда они тронулись за ним. Колька подстегнул отдохнувших лошадей и те быстро нагнали отцову телегу. Несколько минут все молчали. Наконец, Колька не выдержал.
- Дык чаво, батя, - начал он, - плохо наробили што ли? – Он толкнул локтем Шурку. – Вона Шурка говорит, что на совесть пахали. Старалися, одним словом.
- Коли б плохо, - раздалось с отцовой телеги,- я б не мимо тебя прошел, а поленом тя попотчевал. Для первого раза сгодится, а уж на второй раз строже спрошу. – Небось, ржали весь день, то-то за Шурку спрятаться норовишь.
- Ржали не ржали, а дело сделали, - обиделся Колька. – Вы-то с Серегой, видать, тоже мастера. Вона как смотришь, батя, словно туча осенняя. С чаво бы так?
- Не твово ума дело, сюды соваться,- оборвал его отец и хлестнул лошадей, чтобы оторваться вперед. – Соплив ишо с отца-то спрашивать!
Колька насупился. Шурка дернула его за рукав рубахи и приложила палец к губам. Ванька тоже недовольно заворочался в телеге и сердито сдвинул брови.
- Чаво страдаете? – Подал голос Сашка. Он как всегда пребывал в своем постоянном состоянии непрошибаемости. – Смолчал папаня, значит, в порядке дело. А не то было б нам всем на орехи. – Он широко зевнул. – Жрать охота дюже, вота беда. А то папаня…На кой хрен нам знать, чаво у них тама с Серегой? Свою задницу береги, да не лезь, куды не надо.
- Умен ты, Сашка, прямо через край! – Разозлился Колька. – Все те хрен по деревне! Ты да Серега…
- Ну, петухи! – Крикнула Шурка. – Враз драться вам! Чаво сцепились? Не в духе папаня. Погодьте чуток. Посля все скажет. А счас не лезьте, дайте сердцу отойти. Може, что и стряслось, а смолчи. Под горячую-то руку и нам попасть может. – Она поправила  на голове платок и продолжала. – Приедем, а дома теперича маманя настряпала всего. Сядем за стол рядком, поедим вота злость с вас всех и сойдет. Тады и разговор пойдет другой. Маманя сроду говорит, мужики голодные, точно волки злюшшие. – И она засмеялась.
- На сытое пузо какая ж злость? – Подхватил Ванька. – Посля одно дело – на печь залечь. Пущай тады папаня трындит, сколь хочет. Все едино в одно ухо влетит – в другое вылетит! – Он сощурил кривой глаз.
- И влететь не поспеет, - заржал Колька, - потому как ты, Ванька, враз такого свистуна выдашь, что вихря по всей избе пойдет, токмо держись! – И в телеге раздался дружный взрыв смеха.
                9
Дни бежали своим чередом. Приближалась пасха. Буряковы, как и все, готовились к ее встрече. Они не были слишком набожными людьми и не постились, как другие, но обычаи знали и в церковь ходили исправно. Тяжелый крестьянский труд требовал большой физической силы, и Лексей не считал за грех хорошо и сытно поесть и никогда ни  в чем себе не отказывал. Дарья ни в чем ему не перечила, и хотя была другого мнения, полностью подчинялась воле мужа, тайком отмаливая у бога ему и себе прощение. Они не мучили детей молитвами и не ограничивали их в скоромных блюдах, а кормили просто, сытно и жирно. За их столом всегда были и молоко, и творог, и сало с яйцами, и мясо, и даже сделанное из сметаны, томленое в печи домашнее масло.
Ребята росли крепкими, здоровыми и сильными. С восьми лет Лексей отдавал их в церковно-приходскую школу, где за два года они учились писать, считать и знать Закон божий. Особое внимание Лексей уделял счету, полагая, что это основополагающая жизненная наука, дающая ключ к правильному ведению хозяйства и расчету денег. Поэтому всякий раз лично устраивал детям экзамен по арифметике, заставляя их считать в уме по всем четырем действиям. Если экзамен проходил успешно, Лексей хвалил и дарил рубль, а если нет, то хмурился, злился и отвешивал увесистую затрещину, выговаривая виновному на всю избу.
- Дубина, - орал он, - пень стоеросовый! И в кого уродился, бестолочь такая? Рази ж это голова? – Он брал за ухо и оттопыривал его в сторону. – Кочан трухлявый, а не голова! И как жить сбираешься с пустым котлом? – Затем клал на лавку, спускал с виноватого штаны и смачно всыпал по голым половинам. – Не энтим местом думать надоть, а мозгой шавелить, пупырь раззявный!
Такой урок запоминался надолго. И отцовская тяжелая рука еще долго оставляла свои следы на нерадивом ученике. Лучше всех в счете был Колька. Считал он быстро, с какой-то особенной ловкостью, как будто это доставляло ему удовольствие, и без ошибок. Он словно играл, усмехаясь над отцовскими задачками, и откровенно гоготал, когда Ванька или Сашка не могли справиться с поставленным отцом вопросом.          
   Братья обижались, но обида длилась недолго. Не было в колькиных насмешках ядовитости и язвительности, и потому все прощалось быстро. Зато когда все проходило гладко, Лексей довольно потирал руки, садился в угол под иконы и торжественно приказывал Дарье:
- Неси-ка, мать, нам чаво получше. Ноне мы заслужили свое!
И, опрокинув в себя стакан-другой, малость подождав, запевал какую-нибудь песню, заставляя сыновей подпевать, или вставал во весь рост, вытягивал руки по швам и торжественно начинал декламировать «Бородино» от начала до конца.
- Скажи-ка, дядя, ведь недаром…
Откуда он знал эти стихи, он не говорил, но читал их всегда с большим чувством и со слезой. И это было высшим проявлением его хорошего настроения и одобрения. Затем замолкал и еще долго сидел, улыбаясь своим мыслям. 
К Пасхе готовились основательно. Мыли и чистили все кругом. Обновлялись  рушники и салфеточки, оконные шторочки и дерюжки на полу. Все в доме приходило в движение.
Из сундуков вынимали самые лучшие наряды и покупали обновки. Дарья была щеголиха. На праздник любила вырядиться, накинуть цветастую шаль, купленную в подарок мужем, и выйти к бабам на посиделки похвалиться. Не дай бог, у кого увидит похожую на ее кофтенку или юбку! Тут же молча уйдет восвояси хмурая и недовольная и долго шарит по сундукам, отыскивая другой наряд, которого ни у кого кроме нее нет. И уж больше никто не увидит ее в том, что есть у других. Ни на кого не хотела быть похожей Дарья!
Лексей понимающе усмехался, но не препятствовал. Ему и самому нравилось, когда жена в кругу баб выделялась своей статью и нарядностью. Была она у него не то чтобы красавица, а и не последняя. Среди прочих чернявых да русых одна была беленькая и сероглазая, и на его смугляво-кучерявом фоне казалась особенно чистенькой и свежей. Дарья справляла себе обновки регулярно. Лексей не скупился. Дарья была баба справная, работящая, на хозяйство годная и потому, как он считал, вполне заслуженно имела право на щегольство.
Да и сам он по праздникам был не против пройтись по всему порядку в новых со скрипом хромовых сапогах и нарядной рубахе с пиджаком, чинно раскланиваясь с соседями, что победнее.
К Пасхе Дарья красила  луком множество яиц, чтобы потом освятить их и раздавать бедным, и ставила в лохани тесто для куличей. Весь чистый четверг с самого раннего утра дымилась ее печь, в которой пеклись сдобные пышные куличи. Сдобы Дарья клала много, и по всему двору разливался сладкий вкусный запах пасхального теста, превращавшегося в печи в высокие статные куличи, которые она потом посыпала орехами и толченым сахаром.
Из хорошо отжатого творога делали они с Шуркой Пасху и клали ее в чистую деревянную форму с крестом, ставя под пресс, чтобы вытекла оставшаяся влага. А потом благоговейно вынимали и несли в церковь святить вместе с яйцами  и куличами.
В ночь на Пасху говели до звезды, а потом начинался настоящий пир. На стол ставилось все самое лучшее и ели до изнеможения, а утром отяжелевшие и осовевшие от вчерашнего шли в церковь. Лексей покупал самые дорогие свечи, и все стояли всю службу, после которой шли домой, христосуясь со всеми знакомыми и родней.
Для молодых ребят и девок этот праздник имел особое значение. Присмотрев какую-нибудь кралю, парень мог спокойно похристосоваться с ней, не боясь гнева родителей. И девки рдели от удовольствия и стреляли озорными глазами по своим зазнобам, замирая от щемящего и непонятного чувства.
Иные проказники специально караулили приглянувшихся девок и христосовались по нескольку раз, смущая их своей дерзостью. Однако жалоб не поступало, и родители терпели. И вся пасхальная неделя звенела праздничными колоколами и пахла особенным запахом весны и скоромных яств.
Кончалась неделя Красной горкой, на которую играли свадьбы. И тогда по всему селу звонко гнали тройки, украшенные лентами и цветами, заливались гармошки и пелись песни и срамные частушки под пляс подгулявших гостей и прохожих.
В церковь Буряковы ходили всем семейством. Лексей шел впереди всех, а следом неторопливо и важно шла Дарья, окруженная детьми. Себе Лексей покупал свечу что ни на есть дорогую, Дарье и детям попроще. Вставали поближе к алтарю, чтобы отовсюду были видны их нарядные обновы, и стояли строго и чинно, истово крестясь на иконы.
Обновы Лексей Трофимович покупал сам, заказывая заранее в лавке, что кому надо, и потом обстоятельно отсчитывал лавочнику деньги, искоса поглядывая на раззявившихся покупателей. Обычно Дарья подсказывала ему, что надо купить и сколько, а иногда покупала и сама, испросив на это разрешение мужа.
Дома ходили просто, донашивая все до последней возможности, берегли каждую тряпицу и обувку, бегая летом босиком или в старых дырявых валенках, от которых по сути оставались лишь голенища. Любой вещи, каждому гвоздику находил Лексей свое применение, берег, зря не бросаясь ничем, и к тому же приучал детей. Он не был жлобом или скупердяем, но тяжелый труд знал цену рабочей копейки, и потому он не любил бросать денег на ветер, а был, как говорится, скопидомом.
Раздавал подарки Лексей Трофимрвич всегда сам, как он выражался, по заслугам. И в этот раз хорошо обломилось лавочнику от Буряковых, заказов от них было больше всех.
В пасхальное утро он созывал всех в залу и начинал раздавать «гостинцы». По старшинству начиналось с Дарьи.
- Ну, - говорил он и разворачивал сверток с полушалком или отрезом, - нат-ка тебе, Дарьюшка!
 Дарья принимала подарок и тут же показывала его всем. Если это был новый платок, шла в нем в церковь, чтобы соседки сразу увидели ее обновку, а если это был отрез, несла к портнихе шить  и в скором времени опять появлялась в новом платье на зависть тамошних кумушек.
Сыновьям по старшинству доставалось то, что советовала жена: рубахи, картузы, сладости. А вот Шурке всегда цветастые платки, ленты, узорчатые ситцы на юбки и кофты и прочая девичья радость в виде бус, сережек и колечек. Дарил им Лексей Трофимович и дорогие подарки, из которых шились шелковые и шерстяные вещи и панбархатные и бархатные платья. Надевались они в особенно торжественных случаях, и тогда в ушах и на пальцах женщин появлялись золотые украшения в виде колец и сережек-калачей.
Сыновья донашивали за отцом и друг за другом, поэтому покупка обновки для них была событием. Особенно это касалось Сереги, которому постоянно доставались братнины обноски. На этот раз на удивление всем отец протянул ему новенькие блестящие и пахнущие кожей хромовые сапоги.
- Носи, - сказал он, не глядя на сына.
Серега торжествующе обвел всех взглядом и намеренно не спеша начал примеривать их. Ванька жадно сглотнул слюну и вопросительно поглядел на Сашку и Кольку. Те переглянулись и недоуменно пожали плечами.
- С чаво это ему такая милость? – Не выдержал Ванька. – Небось ишо и старые сгодились бы. – Он отвесил Сереге затрещину.
- Завидно вам, - огрызнулся Серега, - заслужил я, значит, у папани, вота… - Он посмотрел на отца, словно ждал от него поддержки, но тот молчал. – Робил я ноне хорошо, вота и купили.
- Как же, переломился прямо, - ехидно заметил Колька. – С нами-то не больно ты тута пуп рвал, рази ж с папаней надорвался… - он тоже посмотрел на отца выжидающе.
Лексей Трофимович, наконец, обвел всех грозным взглядом и остановился на улыбающемся лице младшего сына, гордо выхаживающего перед всеми в новеньких скрипящих сапогах с напуском.
- Цыцте, - сердито прикрикнул он, - заварили склоку, будто бабы у колодца, я купил, значит, надоть так и все! Рассуждениев ваших это не касается! – И обращаясь к Сереге, добавил с язвительной насмешкой. – Носить тебе не переносить, Сереня, энти сапоги!
Шурка усмехнулась, а мать только махнула рукой и все любовалась добротным товаром на ногах сына. Серега цвел и пах. Это были первые новые сапоги в его  жизни, которые купили именно ему, и то, что братья с такой завистью смотрели сейчас на него, его радовало и льстило его самолюбию.   
- Посля посмотрим с чаво батяня тебе расщедрился, - тихонько прошептал ему на ухо Колька, - чую, неспроста он тебе так-то пожелал.
- Ладно, - досадливо отмахнулся Серега, - чаво пристал…
В церковь шли, раскланиваясь по обе стороны. По окрестностям плыл праздничный колокольный звон, и народу со всех сторон понаехало и нашло много. Нарядные девки и бабы то и дело переговаривались с давно не виденными товарками, христосовались, скалили зубы и лузгали семечки. Мужики степенно снимали свои картузы и раскланивались друг с другом, троекратно целуясь и крестясь на храм. Все было торжественно и благоговейно.
Даже погода в это апрельское утро больше напоминала лето, щедро одаривала своим теплом и ярким, словно умытым ради Христова дня, солнцем.
- Доброго здоровьичка, Лексей Трофимович, - раздался рядом голос высокого кряжистого мужика, - Христос воскресе! – Он троекратно облобызал Лексея. – Со всем семейством к праздничку, с почтеннейшей супругой? – Он похристосовался и с Дарьей. – Давненько не видались мы с тобой, почитай, с самой осени.
- Христос воскресе! – Ответил Лексей. – Да, почитай, так. А и ты, вижу, со всеми припожаловал, - он кивнул в сторону стоящих поодаль. – И сынок, и дочки тута с половиною, - он приподнял картуз и поклонился. – Гля-кось девки-то у тя какие ядреные, уж невесты. Небось, женихов приехал высматривать?
- А то как же! – Засмеялся мужик. – Пятерых девок с шеи спихнуть задача нелегкая! Сынок-от у меня один помощник, эти так, вертихвостки, не то, что у тебя! – Мужик стрельнул глазами по братьям. – Любо-дорого глядеть на робят твоих, в отца да в матушку пошли!  - Он приподнял картуз. – Ну, бывай, Лексей Трофимович, свидимся ишо!
- Бывай! – Ответил Лексей и направился к церкви.
- Ктой-то, папаня? – Затараторила Шурка. – Ишь девок-то у него. А как на братьев-то уставились, прямо так глазами и ели! Вишь, понравились. А меня-то даже и не заметили, будто и не было, - в голосе ее послышалась обида.
- Мельник это, Иван Анисимович, - за отца ответила мать, - отец к нему зерно молоть ездит. Справный хозяин, ко всем завсегда с почтением.
- Справный, - засопел Лексей,- баб-то, вон, полный двор. Куды деть -  загвоздка! Вота и пялится. Девки-то уж на выданье все, задача ему. А девки ничаво, есть за что подержаться, - засмеялся он и посмотрел на сыновей. – Не глянулась кому какая?
- Ничаво, - первым отозвался на отцову шутку Колька, - погулять можно. – И подмигнул братьям.
- Озорники, - строго сказала мать, - да и ты, отец, что за разговор такой завел! Нешто тута насмешки делают? Дело-то сурьезное.
- Меня-то и вовсе не заметили, - опять вставила Шурка. – С такими-то девками меня и не видать!
- Ничо, - ободрил отец, - кому надоть – заметит, и твое время придет! А пока не горюй, Шурка, гуляй в девках, хомут на шею ишо найдешь!
Они подошли к храму, дружно перекрестились и вошли внутрь. Пахло ладаном и свечами. Народу все прибывало и прибывало. Они протиснулись к алтарю и смирно встали в ряд. Лексей Трофимович сам ставил свечи Спасу, Божией Матери, Николе Угоднику и Всем Святым, крестился перед каждым образом и клал поклон, затем тихо подошел и встал около жены.
Братья исподтишка рассматривали стоящих в церки девок и примечали из них самых нарядных и красивых. Встречаясь с ними глазами, девки смущались, краснели и отводили взгляд в сторону. А иные, что побойчее, и сами поглядывали на парней с озорством и лукавством. 
- Видал? – Зашептал Ванька на ухо Кольке при выходе из церкви. – Сколь девок-то, одна другой лучше. А Васька-дурак за агашкин подол уцепился, нашел за кого держаться! Вона, глаза разбегаются!
- Дурень ты! – Рассердился Никола й. – Ишь выпучился, глаз-то, гля, выскочит счас! Те папаня девок пропишет, как скалиться станешь!
- А ты не глядел? – Засопел Ванька. – Думашь, я не видал, как ты мельницких девок разглядывал? Ажник слюна с клыков закапала! Небось, к какой из них к боку б привалился! – Он заливисто заржал.
- И-э-эх, жеребцы! – Прикрикнул отец. – Ужо и хвосты задрали, рано ишо! Неча баловать зря, сопля ишо не просохла! Каков пример братьям младшим?
- Строг ты, папаня! – Заступилась Шурка. – Пошутили они. Да и то сказать, когда ж им погулять, ежели не счас?
- Один, вон, погулял уже, - обрезал отец, впервые упоминая про Василия, - нам на горбец взвалил дела и дай бог ноги! На все плюнул, за подол уцепившись. Боле такого не будет! Без мово глазу к девкам не пущу!
- Это как же, батя, - взъерепенился Колька, - сам штоль с нам ходить будешь?
- А хоть бы и сам! – Ответил отец. – Что ж с того? Зато дури вашей не будет! Ежели девка хорошая да не голытьба, шут с вами, гуляйте! А ежели, как у Васьки, то вота, - он выставил кукиш, - ждитя, когда сам найду!
                10
Всю праздничную неделю до самой Красной горки веселилось село Садки. Нарядные бабы и мужики ходили гордые, довольные и хмельные. Перед самой горячей летней порой давалась всем передышка от тяжелого и непрерывного крестьянского труда.
Николай частенько вспоминал про себя мельниковских дочек, особенно одну, которую он заприметил, когда разглядывал их. Была она по всему старшая, сероглазая, темнорусая и особенно ладная. Все на ней сидело будто влитое, и сама она поглядывала на Николая с любопытством и открытостью, смело и задиристо. Слова отца запали Кольке в душу, но он решил во что бы то ни стало разузнать про нее у него или  окольными путями. Напрямую спрашивать он не решался, боялся, что отец догадается и приструнит его. А узнать у кого-то еще не представлялось пока никакой возможности.
Про Ваську почти не вспоминали. Последний разговор с отцом показал, что это не приносит ничего хорошего, и все предпочитали держать язык за зубами. Даже Шурка, порой вздыхая, думала только про себя, как хорошо было бы справить сейчас Ваське свадьбу, и какой большой пир был бы сейчас у них, ежели бы не отцова каприза и строгость. Но сказать об этом вслух она и не помышляла, боясь еще раз рассердить отца и навлечь его гнев не только на себя, но и на других. Она видела, с каким любопытством смотрели братья на незнакомых девок, и ей становилось до слез обидно, что она такая неприметная и маленькая и совсем не вызывает у парней интереса.  Она невольно сравнивала себя с ними и все больше приходила к выводу, что ей придется куковать в одиночку или доживать рядом с престарелыми родителями и нянчить многочисленных своих племянников и племянниц от старших братьев.
- Слышь, Шурка, - как-то раз подмигнул ей Колька и отозвал ее в сторону. – Подмогни, сеструха, - он перешел на шепот, - спроси у папани про девок, что видели на Пасху у церкви.
- Про мельниковских что ли? – Засмеялась она, догадавшись про колькину затею, - приглянулась что ли какая? Ну, братенок, отвечай, чаво засмущался? – Спросила она, увидев, как стушевался Колька.
- Кабы не глянулась, не просил бы, - ответил он и покраснел, - только ты уж, смотри, папане и братьям ни-ни! Засмеют поди, а папаня и того хуже, скочевряжит чего, так и все дело спортит.
- Знамо дело, что смолчу, - уверила Шурка, - не сумлевайся, братенок! А к папане как-никак подлезу, небось чего расскажет.
- Поосторожнее токмо, - попросил Колька, - папаня то ить не дурак, враз почует, откуда ветер дует. Тады не сдобровать нам.
- Не бойсь,- успокоила Шурка, - не сразу, а спрошу папаню.
Колька глубоко вздохнул, словно после тяжелой работы, которая вымотала все его силы, и почувствовал, что рубашка на его теле мокрая, а сам он полыхает, как от жара.
- Охолонись, братенок, малость, - Шурка толкнула его в плечо, - ишь горячий какой, словно кипяток, на двор сходи, обвейся!
На улице вовсю сияло солнце, и веял теплый радостный ветерок. Кольке стало легче. Теперь нужно было только подождать, чтобы все узнать и не торопить события.
Жизнь шла своим чередом. За буднями забывались старые обиды и некоторые неприятные события. И когда Колька уже перестал ждать, закружившись в веренице забот, Шурка лукаво и насмешливо шепнула ему на ухо.
- Ужо вечером, братенок, жди во дворе. Скажу чтой-то насчет крали твоей.
Колька вспыхнул. Жаром обдало все его тело. Он почувствовал, что внутри у него все зазвенело и затряслось от волнующей неожиданности, и он, стараясь подавить в себе это волнение, чтобы не заметила Шурка, притворно не торопясь спросил.
- Чаво ишо, какой-такой крали?
- Ладно скрываться-то, - улыбнулась Шурка, - вона скраснел весь, будто гребень петушиный! Нешто забыл, о чем просил меня? Узнала я у папани про зазнобу твою. Приходи ужо…
Ее кругленькое проворное тело скользнуло мимо него и удалилось, шурша пестрой цветастой юбкой, а он все никак не мог придти в себя от ее новости и слышал, как гулко и часто колотится в его груди растревоженное сердце. Все мысли теперь кружились возле Шурки и ее новости, руки словно ослабли и отказывались служить ему четко и споро, как он привык, и он никак не мог понять, что такое случилось теперь с ним и что нужно делать, чтобы никто не заметил его такого непонятного состояния.
Но все были заняты,  и никому не было до него дела, а ему все чудилось, что он теперь у всех на виду, и все смотрят и смеются над ним, потому что давно и обо всем знают. Он напустил на себя суровость и, ни с кем не говоря, возился на дворе с лошадьми, пока отец не кликнул его в дом.
- Кончай, Колька, коней оглаживать,- строго прикрикнул он, - чаво ты их гладишь, точно девку шшупаешь?
Колька вздрогнул. «Ну вота, - пронеслось в его голове, - счас папаня вложит по первое число. Видать, Шурка проболталась. Девка, и что с нее спросить? Папаню-то не проведешь, он скрозь землю видит».
- Шевелися, - подстегнул отец. – Спишь ты что ли? Пособи-ка мне в валяльне котел наладить. Ить не покличешь, не догадаются, стервецы, отцу помочь. Хочь пуп сорви! – Он сунул Кольке тумаком. – Бугай вырос, а ума не вынес!
Колька покорно поспешил за ним. Отец явно не собирался заводить интересный разговор. А когда в валяльне увидел новый здоровенный котел, который нужно было поставить на место прежнего перегоревшего, и совсем забыл про свое опасение.
Выворотив из печи  прежний, они сволокли его на двор и бросили прямо у сенцев, а новый, еще более объемный, подкатили к валяльне и вместе приладили на старое место. Теперь его надо было наполнить водой и подготовить к работе.
- Вота, - сказал отец, - теперича, Колька, есть где разгуляться. Заждалася работенка, пора и честь знать. Нут-ка вместе-то мы с тобой сколь наворочаем! – Глаза у Лексея загорелись от удовольствия.
- А то! – Колька радостно закивал. – Теперича, папаня, деньга пойдет! Теперича и вдвоем способно робить. Аккурат, к осени заказчик хлынет, а у нас уж все готовенько, пожалуйте, денежки!
Отец засмеялся. Ему было приятно услышать, что сын мыслит с ним одинаково и тоже готов работать долго и много. А Колька меж тем думал о том, что потом попросит у отца деньжат  и, может быть, погуляет с кралечкой с гостинцами, до которых девки завсегда были очень охочи.
- Воды ишо натаскать надоть, - приказал Лексей, - котел чтоб и бочка ишо. Братьев покличь да ступай. Неча лодыря-то давить!
Загремели ведра, и сильные загорелые с прошлого лета ноги быстро погнали на колодец за водой. Лили и плескались шумно, обдавая друг друга холодным брызгами, озорничали, шутливо наскакивая, словно молодые петушки.
- Будя, будя, - урезонивал их отец. – Силу девать некуды, выросли жеребцы, ишь как брыкаются! Робили бы так всегда!
- А нешто мы не робим? – Откликнулся Ванька, щуря свой кривой глаз. – Не греши, папаня! Вона Сереге ажник сапоги  справил за труды праведные! – Он мотнул  головой в сторону брата. – Чаво ж теперича?
- Язык твой, Ванька, помело! – Сплюнул Лексей. – Не будет с тебя толку. Пузырь квасной, пра…
Он досадливо сплюнул еще раз и пошел прочь.
- Расстроил папаню, - подал голос Серега. – Неймется тебе, Ванька, разозлишь батяню, задаст он те…
- Не по Сеньке шапка, - запетушился Иван. – Папаня тя сроду не отличал, а тута на тебе! Пошто сапоги-то он тебе купил, признайся, Сереня!
-  А ты у него спроси, - с вызовом ответил Серега, - он те рожу-то раскрасит. Враз второй глаз будет!
- Склизень сопливый! – Крикнул Ванька и полез драться. – Я те ноги-то повыдергиваю, куды тады сапоги наденешь? – Он двинул Сереге кулаком и сбил его с ног.
- Папаня, - заорал Серега, - папаня!
Колька и Шурка молча смотрели в стороне. И хотя Серега был самый младший, никто из них не хотел придти ему на помощь. Каждый считал, что ему давно пора дать хорошего тумака, и потому мысленно одобряли ванькин поступок.
- Вота я вам! – Выскочил Лексей, размахивая метлой. – Сцепилися, дурни, ума-то нетути! И вы ишо, - обратился он к старшим сыновьям, - стоите, пеньки стоеросовые! И-э-э-эх,    окаянные! – Он в сердцах выругался.
Дарья и Шурка выскочили на крик из дома и испуганно глядели на Лексея и братьев. Отец бросил метлу в сторону и метнул в Дарью злой взгляд.
 - Вота, полюбуйся на них, каковы сыночки выросли, - он замахнулся на них рукой,- брат на брата с кулаком лезет, того и гляди нас с тобой мутузить зачнут! Не по их сделано, отцу учет ведут!
- Не в том дело, батяня,- вступился Колька, - небось, и сам знашь, что не так.
- Цыц! – Взвизгнул Лексей. – Чаво мне знать? Какие-такие дела мне знать? – Он приблизил свое лицо к колькиному и зашипел. – Може, я украл чаво али горбатился мало? Видать, все вы одни.
- Не то  ты говоришь, папаня, - упрямо повторил Колька, - Сереня у нас сроду не перехрянет, а тута вдруг на те…
  - Лелюша, - елейным тоном запела Дарья, - нут-кось их! Дурьи бошки, ей-богу, чаво с них взять? Брось, Лелюша…нешто к лицу тебе с ними-то лаяться, охолонь, золотой!
Лексей глянул на сыновей последни й раз и еще раз плюнул в сердцах, затем отвернулся и пошел к Дарье. Шурка из-за материного плеча подмигнула Кольке и дала знак ждать. Как только братья нехотя разбрелись по углам, она тихонько окликнула его и подошла, заговорщически улыбаясь.
- Чаво узнала-то? – Спросил Колька, все еще хмурый и злой. – Небось, трепанула папане, теперича будет приставать что да как…
- Коли так думать будешь, сроду тебе помогать не стану, - обиделась Шурка. –Нешто я не понимаю, вона Васька-то… враз от дому отказали, и где он теперя. Ищи – свищи, братенок! Не, я сторожко с папаней говорила. Девки эти, сестры, ваших, почитай, лет. На выданьи. Промеж каждой из них года, може, два-три. Старшая Клавдея, потом Машка, потом те, что помельче…
- Да про тех мне не надоть, - оборвал ее Колька. – Кто энти девки?
- Энти, братенок, - засмеялась Шурка,- девки бедовые. Клашке-то уж будто бы присмотрели когой-то, да она артачится. Папаня говорит, с гонором девка. Уперлась, говорит, и ни в какую. Ни брат, ни отец уговорить не могут. Старый, мол, и точка! Уж Иван Силыч, батяня ее, как ни хвалил, как ни сулил ей всего, - ни в какую!Тако и боятся,что сватов зашлют, а она им от ворот поворот даст. Дюже, говорят, мужик богатый, а она морду воротит!  А Машке-то ишо не сыскали, посля сестры хотят. – Она засмеялась. – А тебе, братенок, кака боле нравится?
Колька густо покраснел. Он не хотел сейчас говорить об этом ни с кем, даже с Шуркой, но и обидеть ее он не мог.
- Ищо пока сам не знаю, - соврал он, стараясь не выдавать своего истинного интереса. – Девки видные. Кабы погулять малость, тогда тама разобрался бы. А так… нешто с ходу решишь.
- Погулять бы, - протянула Шурка. – Да как же это? Нешто из села в село набегаешься, папаня враз углядит. То-то шуму будет, смотри, Колька! Да и у нее батяня и брат, видать, не промахи. Сколь девок-то, укарауль-ка их! Небось, ночи не спят, не чают, как и выдать всех. У мельника, поди, треску дома – уши затыкай! – Шурка звонко рассмеялась.
- Ну, то мое дело, - заявил Колька, - не я первый, не я последний. Ты только батяне не говори, он теперича после Васьки лютый на это. Кабы сгоряча дров не наломал. А я уж как-нибудь…
Шурка кивнула и приложила палец к губам. Она была довольна собой и в то же время любопытна  развитием дальнейших событий, которые волновали ее и обещали ей еще большее сближение с братом. Она, не имевшая никакого опыта общения с парнями, с огромным интересом наблюдала за Колькой, стараясь разглядеть, какой стороной он начнет поворачиваться к своей зазнобе и как станет ухаживать за ней, чтобы привлечь ее внимание. И что будет делать она, когда поймет, что нравится Кольке, как станет отвечать ему или дразнить, или шкодить над ним, или мало ли чего, что делают девки с парнями в такое время. Шурке хотелось посмотреть и подучиться, а потом, тайком  от всех представлять, что все это происходит с ней самой и еще с кем-то необыкновенным, кто непременно разглядит ее, несмотря на всю ее незаметность и некрасивость.   
Теперь они часто уединялись с Колькой и шушукались, заговорщически переглядываясь. Мать недоуменно смотрела в их сторону и не могла понять, в чем дело.  Шурка отмалчивалась, а Лексей только отмахивался рукой, словно сгонял надоевшую муху.
- Что с того, - говорил он, - девок-то боле у нас нет, вот она и отличает Кольку боле всех. Лучше уж с ним, чем с бабами да девками слюни пущать возля плетней.
И в самом деле, у Шурки особенных подруг не было. Домашние заботы отнимали много времени, а вечерние гулянки с девками оставляли ее незаметной и постепенно отдаляли от себя, как ребенка путающегося под ногами и только мешающего им. Зажиточность Буряковых у многих вызывала зависть, а потому Шурку недолюбливали еще и за это. Парни же, если и были не против приударить за богатой невестой, знали крутой нрав ее отца и братьев и боялись познакомиться с тяжелыми буряковскими кулаками. Да и завлекательного кроме толстого отцова кошелька у Шурки ничего не было. Так постепенно она отдалялась от своих сверстниц все больше и больше.
Ребята вступали в жениховскую пору, и Дарье с Лексеем прибавлялось хлопот и тревог. Сам в молодости озорник и гуляка Лексей прекрасно понимал, что творится в их душах в эту пору и держал ухо в остро, постоянно укоряя себя старшим сыном. Он потихоньку стал присматриваться к подросшим соседским девкам, прикидывая, какая из них может заморочить сыновьям голову, и где надобно будет, в случае необходимости, подстелить соломки. Особенно приглядывался он к крепким, как у него, дворам, подсчитывал, что сможет получить за девкой в приданое, потихонечку присматривался к ней и делал свои выводы, стоит или не стоит взять ее на заметку, как будущую сноху.
Теперь с установлением нового котла Лексей вдвоем с Николаем собирался заработать за лето как  следует. Дарья почти полностью отошла от домашнего хозяйства и занималась снованием валенок, а основная нагрузка по хозяйству легла на Шурку и Серегу, как самых младших и слабых в семье.
Лексей с самого утра становился за котел, а чуть позже подходил и Колька, еще сонный и не привыкший к такому тяжелому и вонючему труду. Он уже мастерски валял сапоги, как говорил отец, но еще не полностью изучил все хитрости этого непростого и важного ремесла, а отец все еще медлил с окончательным посвящением сына в тонкости его дела, которому он отдал всю жизнь. В глубине души Лексей боялся даже себе признаться, что он просто ревнует дело к сыну, потому и тянет с окончательной передачей и никак не хочет дать ему самостоятельности. Опасался Лексей и того, что сноровистый Колька быстро приберет все к своим рукам и тогда, безусловно, выйдет из-под его контроля, почуяв, что может и сам зашибать хорощую деньгу. А тогда уж Лексей ему никакой не указ, и власть над ним у него кончится. Понимал Лексей и то, что это все равно должно случиться, чувствовал, что годы дают  себя знать, и пока он в силе, нужно спешить научить сына, но все-таки тянул время и боялся этого одновременно.
Колька же после случая с Василием намотал себе на ус, что надо быть осторожным и с отцом и с девками, молчать и терпеть, пока тот не передаст дела в его руки, а там, как следует встав на ноги, можно будет и показать отросшие зубки и, если надо, отставить отца в сторону, навсегда дать ему понять, что теперь время его ушло безвозвратно.  Колька не ленился, упрямо шел к своей цели, постоянно приглядываясь к отцу и не стесняясь его выспрашивать. То, что младшие братья не прочь составить ему конкуренцию он понимал неплохо, но видел, что лучше всего дело получается именно у него, и им до него далеко. Это не успокаивало его, но придавало уверенности в том, что он бьет без промаха, а потому работал он усердно и много, не считаясь ни с какими своими трудами. Даже то, что заработанные вместе деньги пока учитывал только отец и распоряжался ими всецело, не злило и не раздражало Кольку, он ждал своего часа.
Лексей был скуп на похвалу и даже намерено придирался к сыну, чтобы дать ему понять, что не он еще мастер и рано задирать нос. Но Колька, сопя, уже наступал ему на пятки и дышал в затылок, ловко и прытко орудуя за котлом. Насаживая валенки, они оба глядели друг на друга, словно два быка, старый и молодой, готовые померяться силой  за первенство, и молча стучали колодками о топчан, разбрызгивая вокруг себя капли пота и стекающую с валенок  вонючую воду. Оттирали, набычившись, берегли силы, и только изредка стреляли друг в друга горящими глазами. В такие минуты казалось, что они вот-вот начнут драку, с таким остервенением они оба работали, не желая уступать ни в чем.
Дарья наблюдала все это с холодком в груди. Она чувствовала, что между ними уже идет борьба, и что Лексею с каждым разом все тяжелее и тяжелее, а сын не видит этого и не хочет ему уступить, прет с все нарастающей молодой силой и уже вот-вот совсем загонит отца в угол, а тогда…
- Вымахал, сынок, - как-то сказала она Кольке, улучшив момент, когда их никто не слышал, - пожалел бы батю. Нешто не вишь, из последних сил мотает, а те все невдомек, запалишь, смотри, сорвется. Будя жилу тянуть, и те то не впрок пойдет. Не спеши, Колька, не тужься дюже, все едино твоя возьмет, попозже токмо чуток. А счас уступи ему, Христа ради.
Колька непонятно покачал головой. Он разогрелся, вошел в азарт, почуял свою силу, а мать просила его тормознуть и прикинуться побежденным именно теперь, когда он шел к своей цели так уверенно и ходко. Его самолюбие бунтовало изо всех сил, но он знал, что мать просто так просить не будет и, значит, придется уступить.
Вечером перед сном Дарья пела Лексею на ухо.
- И шо затеял ты, дурья башка, с малым наперегонки дуться! Тебе ли старому хрену в такое дело вязаться? Добро бы кто  чужой, а то своя кровь. Гля-кось, запалил парня как! Голова-то с сединой да с дырой, ишь удумал чаво!
- Цыц, ты, баба! – Отвечал довольный Лексей, считая, что жена заступается за сына, думая, что он слабее его. – Чаво с ним случится? Чай, я не враг ему! Робить учу, как надоть, чтоб посля батьки ему на пятки не наступали. Вота, а ты «запалил».   
  Он перевернулся на бок и не видел, как Дарья тайком крестит его и крестится сама, и заснул, оглашая дом заливистым грозным храпом. А утром, словно в насмешку, начал шпынять Кольку на глазах у всех, так и не поняв дарьиной хитрости, что спешила ему на помощь. 
 - Ужо пуп-то не развязался, ноне идти? А то, гля-кось, сынок, споткнешься, подымать не буду! Самому пора на ногах крепко держаться! То-то! – И гоготал своей неуклюжей топорной шутке.
Колька терпел. В голове у него крутилось другое. Он никак не мог придумать, как ему повидаться с Клавдеей. Отлучка в чужое село занимала много времени и не могла пройти не замеченной, а ссориться с отцом в такую пору Кольке не хотелось. Подсказку ему дала Шурка. Заметив, что брат стал суровее обычного, она своим женским чутьем сразу поняла, в чем тут дело, и снова пришла ему на помощь.
- Слышь, братенок, - как бы невзначай начала она,- а, поди, зазноба твоя в церкву по воскресным дням ходит, так ты бы сходил, чем сохнуть. Ишо раз рассмотришь, что да как. Може ишо и разонравится, как поближе увидишь. А то видал один раз – и уж понравилась! Скорехонько больно!
Кольку будто тряхнуло. Он вспомнил, что девки всегда ходили по воскресеньям к заутрене и решил, что непременно воспользуется шуркиным советом. Теперь он сбавил обороты, чтобы не перечить отцу и не вызывать на себя его гнев, а притих и обмяк, словно нашкодивший щенок, которого наказали за проступок.
В субботний банный день он особенно тщательно помылся и пригладил свой черный вьющийся чуб, долго смотрелся в зеркало и потребовал у матери новую рубаху. Надев ее, он опять повертелся у зеркала и, наконец, вырядившись в пиджак и новые плисовые штаны, обул  сапоги, начищенные до блеска и скрипевшие, будто давно не смазанные двери.   
- С чавой-то вдруг? – Недоуменно спросила мать. – Рядишься, точно к девке собираешься. – Колька вспыхнул пунцовым цветом и испугался, что отец сейчас начнет свой допрос, догадавшись, в чем тут дело. – Ишь петухом каким выхаживает, нать-ка вам, девки, какой я!
- Что жа я в церковь в валяльной робе что ли пойду? – Недовольно пробурчал Колька, всем своим видом показывая, что он благообразен и почтителен к предстоящему посещению. – Это ведь вроде как на праздник идешь, так чтобы уж от людей не стыдно, все ж ки и мы не последние в Садках.
Неожиданно на последние слова Кольки отец отреагировал резко положительно и прикрикнул на Дарью весьма сурово.
- Ить шо городит, - с досадой сказал он, обращаясь к жене, - ты уж, Дарья, молчи, коли дура. Ну, какие у него девки? Соплив ишо да и не до того ему, вишь работа какая. А туды сходить, чтобы себя не потерять – знай, мол, наших! Буряковы не голь перекатная, смотри – какие, любо-дорого глядеть, точно, что не последние!
Дарья скрестила руки на груди и дернула плечом.
- Нешто в церкви девок нету? Тама их тьма тьмушшая, словно на ярманке товара, выбирай – не хочу!
- Тьфу! – Плюнул Алексей. – Поп свое, а черт свое! Ну, что ты к парню привязалась? Нехай идет себе, не женится же он тама, поглядит-поглядит, да и назад. От нас не убудет, - он гордо вскинул голову и пригладил густую шапку кудрявых черных с проседью волос. – Пущай девки пялятся, а ты варежку-то не разевай, знай, посмеивайся. Их, девок-то, много…- и он хитро подмигнул сыну.
- Охальник, пра, - рассердилась Дарья, - и что городит, петух бесхвостый! И-э-э-эх! Мало тебе… - она хотела сказать «Васьки», но вовремя спохватилась и закрыла рот рукой, потом отвернулась и вышла вон.
- Баб струнить надоть, - услышала она вслед слова мужа и облегченно вздохнула, поняв, что муж не догадался, что она хотела сказать. – Своим умом живи, под бабий каблук не лезь, - учил он сына, - только тады и будешь хозяин. А коли ей под каблук попадешь, то и каюк! Так-то, сынок!
                11
Шурка увязалась за Николаем. Братья в церковь ходили неохотно, мать и отец тоже, и из всех он один был самым набожным. Он шел с бьющимся сердцем и отвечал на шуркины вопросы невпопад. В голове его мысли кружились смутным хороводом, и он предчувствовал, что Клавка придет сегодня непременно, а потому все больше ускорял шаг, так что Шурка едва поспевала за ним, семеня за ним своими крохотными шажками.
- Ужо, братенок, потише, - попросила она, задыхаясь, - будто летишь ты. Неуж так повидать ее охота, аж подметки рвешь на ходу! Разошелся словно конь застоявшийся.
Колька оглянулся. Шурка розовощекая, со сбившимся на затылок платком, глядела на него хитрым сверкающим взглядом. Она запыхалась от быстрой хотьбы и едва переводила дух. Ему стало смешно и жалко ее. Смешно, потому что она теперь совсем походила на маленькую цветную матрешку, которых всегда было полно на всех ярмарках, а жалко, потому что было видно, что она выбивается из сил, стараясь поспеть за ним. Он почувствовал к ней прилив необыкновенной нежности и даже удивился этому, потому что никогда раньше не замечал за собой ничего подобного. Теперь он тихо гладил ее по голове и впервые заметил, какие чудесные яркие веснушки цветут у нее на румяных, точно яблоки, щеках.
- Ну, братенок, пошли теперича, - сказала Шурка, немного отдышавшись. – Чаво глядишь так, будто не видал никогда? Чудной ты какой-то.
Колька взял ее за руку, как ребенка, и повел за собой. Ему было приятно держать ее теплую маленькую руку в своей здоровенной черной от валки ладони и чувствовать, как она трепещет и дрожит своими маленькими кукольными пальчиками. Для него впервые раскрывалось что-то другое, таинственное и непонятное, чего он не знал раньше и не замечал. А теперь вдруг увидел, словно прозрел, и в душе его все затрепетало от предчувствия чего-то необыкновенного, желанного, волнительного, и это манило его к себе и пугало одновременно.
К храму стекалось множество народа. Еще издалека Колька стал всматриваться в прихожан, все надеялся высмотреть Клавдею или кого из ее сестер, но так никого и не увидел. Он крепче сжал Шуркину руку и вошел в церковь. Когда купили свечи, он осторожно начал пробираться сквозь молящихся, тайком разглядывая окружающих девчат. И когда увидел знакомых мельниковых дочек, дернулся и вспыхнул горячим огнем, опалившем все его лицо жаром.
«Вот она», - застучало у него  в голове. Он сразу забыл про Шурку и про то, что идет служба и только смотрел на Клавку неотрывным взглядом, желая, чтобы она заметила его и ответила ему. Но она стояла среди сестер строгая, холодная и спокойно молилась, даже не поглядев в его сторону. Колька ощутил горькую обиду и досаду на нее. Он подошел к сестрам почти вплотную и теперь стоял немного сзади Клавдеи и все так же неотрывно смотрел ей в затылок. Он рассматривал ее всю неторопливо, по-хозяйски, так, словно покупал дорогой товар на многие годы вперед, а потому боялся, чтобы не упустить какого изъяна,  не оплошать по глупости, отчего потом придется корить себя самого.
Клавдея была высокая в теле девка. Темно-русые волосы ее были туго заплетены в косу, свисавшую из-под цветастого платка. Розовая в мелкий горошек кофта плотно облегала высокую грудь, а темно-зеленая юбка сидела на ней складно и доходила почти до щиколоток, открывая ноги, обутые в полусапожки на шнурках.
Колька чуть подвинулся вбок, чтобы получше разглядеть ее лицо. Он увидел бело-розовые пухлые щеки и губы, повторяющие слова молитвы, глаза ее были прикрыты, словно она никого не хотела видеть. Рядом с ней стояла остроносая Машка, вертлявая и смешливая. Она первая увидела Кольку и тронула сестру за руку. Клавдея подняла глаза, и на него устремился строгий пристальный взгляд серых глаз. Она кивнула ему и отвернулась. Колька подмигнул  сестре, и она что-то зашептала Клавдее на ухо. Та опять посмотрела на Кольку, уже дольше и с явным любопытством, и вдруг улыбнулась, сверкнула рядом белых крепких зубов, и опять отвернулась, исподтишка поглядывая в его сторону.
Шурка наблюдала всю эту сцену и тихонько прыскала в кулачок. Лицо Кольки расплылось от удвольствия и было теперь похоже на румяный масличный блин. Она впервые  видела брата таким довольным и обескураженным одновременно. То, что Клавдея ему нравится, было написано на его лице, и он не скрывал этого, а даже, наоборот, старался всеми силами показать этой девке, что это так.
После службы он пошел за сестрами следом, совершенно забыв про Шурку, и, едва выйдя из храма, тут же подошел к ним.
- Здоровы будете, - как можно веселее начал он. – А я смотрю, Ивана Силыча дочки стоят. От папани привет ему. – Колька почувствовал, что по спине у него потек пот. – Вота мы с сестренкой тоже пришли. Поди-ка, Шурка,сюды, - подозвал он сестру. – Дочки Иван Силыча, а это Шурка наша. Ну, а я, стало быть, Николай.
Девки переглянулись и захихикали.
- Будто не знаем мы. Папаша уж сколь раз сказывал про вашу-то семью. Почитай, все уши прожужжал. Знатный, говорит, вальщик папаня ваш, - оттараторила Машка. – Мы с Клашкой ишо тогда вас заприметили, уж больно папаша вас хвалил.
Клавдея дернула ее за рукав.
- Молчи уж, сорока, - сказала она, налегая на «о». – Трещишь, сама не знашь что. Николаю-то, вон, и слова не даешь сказать.
Колька почувствовал, что рубашка стала совсем мокрой, и он, не зная, что ей ответить, смущенно посмотрел на Шурку.
- Сюда-то часто ль ходите? - Поинтересовалась она, выручая стушевавшегося Кольку. – Небось, все сидите у папаши в доме.
- Да нет, - возразила Машка, - папаша отпускает. И сюда ходим кажное воскресение и по праздникам, и на гулянки к соседям, особливо в престол. И так, ежели надо кому будет, - она поглядела на сестру и на Кольку и засмеялась громко и заразительно.            
- Ну, вот и ладно, - толкнула в бок брата Шурка, - теперича ясно, как с вами свидеться. Вота, Колюня, мотай на ус! – Она увидела, как брат залился густой малиновой краской и выразительно показал ей кулак из-за спины. – Я к тому, что в наш-то престольный, на Покров, можно их бы и пригласить, - попыталась она  выкрутиться, - али сам к ним придешь. У вас-то престол на Петровки что ли?
- На Петров день, - поддакнула Машка, смеясь, - а шо так долго ждать, можно и почашше, ежели захотеть. Чаво же маяться?
- Да чисто трещотка ты, Машка, - опять рассердилась Клавдея,- городишь незнамо что. Глянь, вона, ажник Колька весь словно рак вареный. Пойдем уж. Дома трещать будешь. Не то тута уж всем надоела!
Она дернула Машку за рукав и потянула за собой.
- Счастливо оставаться, - обернулась Клавдея на Кольку и Шурку, - може, свидимся.
- Должны, - подал голос Колька, - на той неделе приходите опять, - он немного помолчал и добавил, - ждать буду.
Клавдея больше не сказала ни слова, и он так и не понял, согласилась ли она или нет. Зато Шурка сияла. Она считала, что это ее именно заслуга в том, что все получилось так ладно и складно и что теперь у брата будут регулярные свиданки с Клавдеей, а она станет их непременной соучастницей.
- Словно по маслу все случилось, - довольная шептала она брату. – Вишь, через неделю опять свидитесь, а потом, може, и на гулянки пойдете. Кому охота придет, дома не усидит. Тако и папаня не укараулит, - она прыснула.
- Буробишь, - отмахнулся Николай, - чуть со стыда не помер, как ты меня продала. Уши до сих пор огнем горят, будто папаня отодрал, и щеки тоже. Языки у вас, девок, помело чистое. Горю весь!
- Ничо, братенок! Не ты первый, не ты последний. Зато все ясно стало. А то ты заладил, словно заика, слова сказать не можешь. Тако прозевашь все и не увидишь. Клавдея  девка видная, не засидит, поди. Не раззяивай рот-то широко, ворона!
- Смотрико, воробей чирикастый, - шикнул Колька. – Ишо сама от горшка два вершка, а уж учит меня! Дома-то хоча помалкивай.
- А ты не грохочи, братенок, не то все папане расскажу,- шутливо пригрозила Шурка, - что тогда делать будешь?
- Вожжами выпорю, - серьезно сказал Колька и посмотрел на нее строго и с прищуром. – Молчи лучше. Не то…
- Шуток не понимашь, - обиделась Шурка, - совсем рехнулся парень. То-то озлился. Кипяток крутой и только! Того и гляди зашкворчишь!
- Ну, это уж как выйдет, а я предупредил тебя, девка. Потом чтобы не жалеть. Слово мое сама знашь, какое!
Уж знаю, - вздохнула Шурка. – Ну, тя к лешему! Ты гля, как насупонился, пупырь чисто, лопнешь!
Колька рассмеялся.
- В другой раз тоже со мной пойдешь. Пока привыкнут. Да и папане с маманей так-то спокойнее. А уж потом сам как-нибудь.
Дома Шурка рассыпалась горохом, трещала без умолку. Говорила, что встретили мельниковых дочерей и раскланялись с ними. Как много было в церкви народа, и что Колька был наряднее и красивее всех, а она все рассматривала, какие на девках платья и платки. И что ей тоже хочется обновок к Петрову дню, чтобы девки увидали их на ней, и чтобы они были непременно самые лучшие.
Лексей только усмехался и кряхтел, слушая дочь, а Дарья качала головой и приговаривала:
- Избаловал тебя, отец, Шурка! Глаза твои ненасытные! Нешто мало у тебя? Гля, сколь всего, а тебе все мало. Ты, отец, не слушай ее. Девка, что курица. Курицу не накормишь, девку не нарядишь. Отцу-то,вона как деньга достается чижало, глянь на руки ево, корявые да черные! Шали у меня, плутовка!
Лексей молчал, но глаза его искрились хитринкой и заговорщически подмигивали Шурке, словно говорили: «Ничо, пущай мать ворчит, а мы свое дело туго знаем! Ужо будут тебе обновки к Петрову дню!».
Колька был серьезен. Всем своим видом он хотел показать, что все было обыденно, как всегда, и только Шурка, как всякая девка, охоча и завидуща до платьев и других женских безделушек, какие любят напяливать на себя бабы и девки. Упомянутые Шуркой мельниковы дочери не вызвали у отца никакого интереса, зато мать навострила уши и отреагировала немедленно.
- Ходют, значит, - сказала она задумчиво. – Видать, Иван Анисимович на показ их посылает. Девок пятеро, замается с ними. Небось, скажет, пущай поглядят, авось, кому и припадут.
- А что жа, - с готовностью отозвалась Шурка, - они девки видные, и папаша ихний не последний в селе. Не засидятся, приданое-то, поди, немалое дадут.
- Иван Анрисимович мужик прижимистый, - проговорила Дарья, - лишней копейки не истратит. Должно, деньга есть. Токмо пятеро не одна али две, понимать надоть.
Шурка поджала губы, а Колька сделал ей знак рукой больше ничего не говорить. Мать еще немного повздыхала, но продолжать разговор не стала и загремела в кухне горшками. Она не любила готовить, потому что считала эту работу напрасной в силу того, что за это, как она говорила, денег не платят. Вся домашняя работа делалась ею без души, по необходимости, а потому часто небрежно и наспех.  Если бы не большая любовь  хорошо поесть со стороны Лексея, ей бы вполне хватило кружки молока и ломтя хлеба. Но ему она готовила каждый день, наливала покруче и наваристее и обязательно первому, иначе Лексей молча отодвигал миску и выходил из-за стола, оказав этим несносную обиду в свой адрес и долго еще сопел и не садился за стол.
Шурка же, наоборот, была домашняя, любила повозиться на кухне, чистила и мыла с удовольствием и была большой мастерицей по части вязания и штопки, что чрезвычайно было на руку Дарье при ее большой семье, состоящей из  шестерых мужиков. И стряпала Шурка гораздо лучше матери, неизвестно, как и от кого переняв это искусство, а, может быть, получив его в наследство по крови  от какой-нибудь бабки или прабабки, умелой в этом деле. Поэтому Дарья частенько ставила Шурку к печи вместо себя, целиком занимаясь снованием валенок, которое было работой денежной, а, значит, уважаемой и ненапрасной. Чистюля Шурка не возражала, старалась, как могла. И когда отец, нахваливая ее стряпню, просил добавки, она рдела от счастья и удовольствия. Ничто не пропадало у нее зря. Будучи от природы экономной и рачительной, она умела все употребить в дело, что радовало отца и порой изумляло мать, не умеющую быть такой дотошной и скрупулезной, как дочь.         
 Воскресение в неделе было днем особенным, вроде праздника. На стол ставили что получше, нежели в обыденный день, и  обязательно штоф водки. Расставив на столе закуски и налив каждому по полной миске горячих щей или супа, Дарья несла мужу стакан, и он до краев наливал его водкой. Потом осторожно брал его за край и одним махом опрокидывал в рот, пока он не опорожнялся. Затем брал ломоть хлеба, огурец или сало и смачно закусывал, энергично двигая челюстями, после чего все начинали есть. Иногда он кивал Дарье, и тогда она несла лафитник, который он тоже наливал полностью, а затем ждал, когда она первая выпьет его до дна, после чего пил уже сам. Сыновей он не баловал до поры до времени, считал, что им еще рано, а Шурка и подавно никак не могла понять, как родители могут пить такую отраву, как водка.
 Попробовала она ее случайно, когда отец, будучи под хмельком, решил над ней подшутить и дал ей отхлебнуть из своего стакана. Маленькая Шурка сделала большой глоток и чуть не задохнулась от пролившейся огнем по ее горлу горячей и горькой воды. Она долго откашливалась и вытирала катившиеся слезы, а потом запищала на весь дом, словно ее побили и обидели. С тех пор она всякий раз морщилась и отворачивалась, когда отец наливал себе полный стакан, и фыркала, как кошка, когда он ставил его на стол пустым.
Лексея это забавляло, и он каждый  раз подтрунивал над ней, выговаривая, что когда она выйдет замуж, то и сама будет «пригубливать» глоточек за компанию с мужем. На что Шурка смущалась, краснела и отрицательно крутила головой.
- Вота, папаня, как ты, - с укоризной говорила она, - меня-то никто и не видит вовсе, а ты  все про свое. Непонятно, в кого я уродилася у вас. Робята, вона, какие. Один лучше другого, а я то махонька, так до старости в щенках и прохожу.
- А вота увидишь, - упрямо говорил отец. – Посля будешь папаню поминать. А что мала, так то не беда. Оглоблей-то быть куда как хуже! К оглобле-то не всякий парень сунется, ну, разве что на племя, а к тебе любой подойдет, к махонькой-то.
Шурка утешалась. Отец старался ее принарядить, ни в чем ей не отказывал и покупал обновки чаще, чем другим.  Но парни по-прежнему ее не замечали, и в ее душе обида с каждым годом росла все больше и больше.
Братья, приглядевшись к ней, тоже не понимали, почему среди девок она оставалась такой незаметной. Им Шурка не казалась чудноватой, а ее шустрость и миниатюрность вызывала у них, рослых и сильных, умиление и нежность. К своему ремеслу отец ее не допускал и строго запретил Дарье учить ее сновать. Поэтому Шурка полностью переключилась на домашнее хозяйство, с каждым годом прибирая к своим рукам все больше домашних забот и освобождая мать для снования валенок. Дарье то было на руку и она не возражала. А Лексей радовался и втайне гордился дочерью, совершенно не замечая ее женских недостатков.
И то, что Шурка тайком от него сговорилась с Николаем и целиком была на его стороне и даже помогала ему, не приходило Лексею в голову. Он был совершенно спокоен.   
Сереня между тем заметил, что между старшим братом и сестрой установились слишком уж близкие отношения. Они частенько шушукались и переглядывались, что не ускользнуло от его внимания. Серега решил помолчать до поры до времени, пока ему не станет ясно, в чем здесь дело, и продолжал внимательно наблюдать. Но как только он подходил ближе, чтобы расслышать хоть что-нибудь, они замолкали и расходились в разные стороны, невинно опуская глаза и стараясь его не замечать. Это еще больше злило и распаляло Серегу, но сделать он ничего не мог, а потому затаил на обоих большую обиду.
С тех пор, как отец купил ему сапоги, а братья с недоброжелательностью восприняли этот подарок, между ними пролегла пропасть, переходящая в глухое раздражение и неприязнь. Отец старательно его избегал и всячески показывал ему свое пренебрежение. Это не ускользнуло от внимания окружающих и вызвало у Дарьи непонимание и недоумение, а у остальных – подозрение и любопытство. И хотя никто уже больше не поминал об этом, молчание говорило само за себя. Только одна Дарья как-то посмела заикнуться об этом мужу, но встретила его колючий взгляд и сердитый окрик, обдавший ее клокочущей желчью.
- Жалей сучонка, - прошкворчал он, - энтот навроде пиявки, прицепится, словно крюк в мясо вонзится. Иде набрался, шельма, не знаю. Ажник внутри печет от него!
Дарья ошарашено молчала, так и не поняв, что Лексей хотел этим сказать. Но после этого разговора тоже примолкла и уже не решалась что-либо спросить.
В другой раз Серега непременно бы обратил отцово внимание на брата и сестру, но теперь боялся даже намекнуть, поскольку мог быть бит с обеих сторон, и он стал подзуживать Ваньку, которого считал большим простаком и растяпой, надеясь, что он и Сашка озвучат отцу его наблюдения.
- Чавой-то Шурка-то с Колькой не разлей вода, - как бы между прочим обронил он Ивану, - куды ни глянь – всюду вдвоем и все в перегляд да с шепотком? Гля, Ванька, будто жених с невестой, ей-бо. Посля того разу у них…
- Какого разу? – Скривил Ванька глаз. – Робят они вместе, шутют…
- Не, - возразил Серега, - не шутют. Тута,брат, другие дела. Чтой-то тама у них посля церкви стряслось, я враз заметил, как они оба зашептались. Не зря, видать, маманя предупреждала. Ишь, притихли оба, говорю те, нечисто тута.
- Ну, ты смотри, - Ванька запрокинул голову и прищурился, - зря-то не болтай! Больно видишь ты много, Сереня, покоя тебе нетути. А ну, как Колька те бошку на бок свернет, чо тады делать будешь? У мамани заступа просить или папаню позовешь?
- Дурак ты, Ванька, и есть дурак, - проговорил Серега, -  один глаз у тя ни хрена не видит и другой не лучше! Только и горазд ты песни орать да болтать неразумно. То-то папаня тя к свому делу не пущает, дурака-то. Тебе скосу-то ничо не видать!
Такую обиду Ванька стерпеть не  мог. Он всеми силами скрывал свой недостаток и болезненно переживал, когда об этом говорили, считая себя ничем не хуже других братьев. Виной его кривого глаза была Шурка, которая будучи совсем малой, играла с ним и ткнула ему в глаз ножницами. С того времени он окривел, но не питал к сестре ни враждебности ни мести.  Всякое же упоминание или намек на это раздражали и злили его неимоверно, и он готов был сразу же кинуться в драку, даже если это заведомо могло обернуться против него.
Ванька отвесил Сереге хорошего тумака и тот заголосил на весь двор. Поджавшись, словно у него болел живот, он кинулся от него в сторону, уклоняясь от разъяренного брата, намеревавшегося проучить его, как следует.
На крик выбежала Дарья, за ней все остальные.
- Чаво делите? – Крикнула она. – Вота я вам! – Она схватила кочергу и замахнулась на них. – Вона делов сколь, а они драться! Вота отец вам пропишет!
Лексей стоял насупившись. Выскочившая Шурка подозрительно смотрела на Серегу, а Колька молча растащил братьев по разным сторонам и отошел, ожидая, что скажет отец.
- Ну, - грозно начал Лексей, - с чаво лбы друг другу бьете?
Оба молчали. Серега размазывал по лицу слезы и сопли, а Ванька туго сжимал кулаки с явным намерением продолжить драку.
- Ну? – Повторил Лексей.
- Бе-е-шаный, - протянул Серега, - сказать ничо нельзя! Ажник кобель цепной, вона как вдарил, - он повернулся к отцу распухающей щекой, - должно, зуба нет…
- Зуба нет, - ехидно передразнил его отец, - за что жа те Ванька вдарил так? Неуж просто так, Сереня?
-  А за косого, - нехотя признался Серега.
- А пошто он тя обозвал так? – Приступился Лексей к Ваньке. – С чаво дело зачалось?
- Нашему Серене до всего дело есть, - все еще трясясь от злости, проговорил Ванька. – Он, папаня, у нас навроде шила в одном месте. Вишь, завидки ево берут. Теперича к Кольке с Шуркой, они ево к себе не берут, вота он и злится, все ему, вишь, кажется.
- И не кажется вовсе, - крикнул Серега, - шушукаются они всюду, ране тако не было.  Ни с чаво и прыщ не вскочить. Ежели б ничаво не было, не таились бы тако!
Шурка испуганно посмотрела на Николая и на отца. Лексей знаком подозвал Кольку к себе и повел его в избу. Потом обернулся и приказал Дарье быть на месте.
- Тута побудьте все, - сказал он. – Я с Колькой сам потолкую.
- У, гнида, - укоризненно покачала Шурка головой. – И все те надоть! Ужо добудешь ты себе, Сереня, помяни мое слово!
Серега тер распухшую щеку и не отвечал. Он ждал отцова выхода. Теперь, без сомнения, все должно было выйти наружу. И то, что Шурка обозвала его так при всех, говорило, что им было что скрывать, и дело там секретное.
Колька не выходил довольно долго. А когда вышел, стало понятно, что разговор был не из приятных. Колька смотрел хмуро и прошел мимо всех, ничего не сказав. Шурка было бросилась за ним вслед, но он остановил ее.
- Погодь, Шуренок, не зли отца. Я сам за все отвечу.
Затем вдруг круто развернулся, подошел к Сереге и со всего размаху вдарил его по распухшему лицу так, что тот свалился с ног. Потом так же молча поднял его с земли и вдарил еще и еще раз, пока изо рта Сереги не потекла тонкая струйка крови.
Все произошло так неожиданно и быстро, что никто ничего не успел понять. И только когда Серега выплюнул зуб и отер стекавшую кровь, мать громко заголосила и стала звать отца.
- Лексей, Лексей! – Кричала она. – Поглянь, что тута творится!
- А что? – Спокойно ответил вышедший отец.- Морды бьют друг другу. Выпросил, Сереня? Ну, дык тебе то ишо токмо аванс, ишо тебе будет.
На все расспросы Дарьи и Шурки Лексей и Колька отмалчивались, не говоря о чем у них был разговор.  И в доме повисла тяжелая гнетущая тишина. Не то, чтобы все не разговаривали друг с другом, нет, разговоры шли, но скупые и необходимые, не те, что были раньше, душевные и открытые. Каждый был сам по себе, как будто разбилась целая посудина, и мелкие осколки никак было не собрать уже в единое целое.
Особенно остро переживала все Шурка. Она еще пыталась как-то собрать все вместе, но это не получалось, и она в отчаянии бросила свои попытки, решив не тратить напрасных усилий.
Несколько воскресений прошли впустую. Колька даже не заикался о том, чтобы пойти в церковь, и Шурка затаилась. Отец по-прежнему отличал ее ото всех и ни разу не спросил ее ни о чем. Валялка работала напряженно. Заказы несли то и дело, и отцу и Кольке доставалось по-черному. Все остальные еле управлялись по хозяйству и в поле, так что Лексей и Колька иногда вынуждены были делать перерыв и помогать младшим.
Дарья, видя такое положение, предложила Лексею взять  на подмогу васютиных девок. На что он ответил резким отказом, в очередной раз разозлившись так, что Дарья была не рада своей подсказке. Воспоминания о Ваське заклокотали в нем с новой силой. Теперь его злило то, что он так и не покорился его воле, не пришел с повинной головой, прося о помощи, а жил самостоятельно и не давал о себе знать.
Его последний разговор с Колькой окончательно открыл ему глаза на то, что сыновья выросли и выходят из-под его опеки. И хотя он был совсем не против встреч сына с Клавдеей, его непослушание и обман вывели его из себя и послужили главной причиной их раздора. Лексею никак не хотелось уступать своего первенства и признавать за сыновьями право решать самим свою судьбу. А потому Кольке было строго-настрого наказано больше ее не видеть и одному никуда не отлучаться.
- Зелен ишо без отца такое дело решать, - заявил он Кольке. – Хоша Иван Силыч мужик справный, а мово слова не было. Ваську-шкодника прозевал, тако с вас других сполна спрошу. А ослушаешься, - не постесняюсь и поленом протянуть! И Шурку не тронь, неча девку с пути сбивать. Я ей сам пару найду, когда срок придет.
Дарье же строго наказал смотреть за ней и никуда от себя не отпускать. На ее обескураженный вопрос, в чем тут дело, он ответил уклончиво и коротко.
- Девка не парень, мать, сама понимашь, тута лишнего глазу не бывает. Так что смотри, с тебя первой спрошу, ежели шчто.
А сам задумал непременно встретиться с Иваном Силычем и обо всем обстоятельно потолковать, прежде чем принять окончательное решение. Встречу он решил не откладывать и в ближайший выходной обязательно посетить соседнее село вместе с Николаем.
                12
Лето выдалось теплое и дождливое. Все кругом радовало глаз своей пышностью и плодовитостью. После дождя щедрое солнце как будто подталкивало все к росту, согревало землю и заставляло ее отдавать свою тучность всему, что на ней росло.
Пшеница и рожь наливали свой полновесный тяжелый колос, качаясь под ветром нескончаемым хлебным морем и обдавая людей щекотливым запахом молодого зерна. Огородина буйствовала, словно из-под земли ее толкала неведомая могучая сила, наливая вершки и корешки добрым своим соком. И все предвещало в этом году неслыханный богатый урожай.
Скотина, изголодавшаяся зимой на сене и отрубях, жадно щипала молодую сочную травку и неторопливо шагала по лугам, переливаясь гладкими лоснящимися от сытости боками. Телята и ягнята, принесенные ею весной, уже резво бегали, бодая друг друга пробивающимися пеньковатыми рожками, и оглашали тишину своим нежным мычанием и блеянием.
Буряковы работали от восхода до захода, не разгибая спины. Лексей торопился с заказами, которые все несли и несли к осени. По воскресным дням он с утра раздавал готовые валенки, принимая от заказчиков деньги, и отдавал их Дарье, скрупулезно подсчитывая заработанное. Ему льстили похвалы заказчиков, и он с удовольствием смотрел, как разгораются глаза сыновей при виде денег, разжигал в них азарт к заработку и жажду заработать свою кровную копейку.
- Вота, - вертел он перед их носами пачкой денег, - грязна работенка, да денежна. Коли с умом, с эдаким ремеслом не пропадешь, где хошь с деньгой будешь. А с ими-то и уважение тебе, и почет, и прочия удовольствия. – Лексей торжествующе обходил сыновей. – Гляди-кось, сколь нароблено! Так-то, сынки милые, башка да рученьки – и вота тебе, Лексей Трофимович! А чрез меня  и вы в почете.
Он довольно потирал руки и глядел на всех победителем.
- Кормилец ты наш,  Лелюша, - подхалимничала  Дарья. Она знала слабость своего мужа, и всякий раз, когда он получал с заказчиков деньги, была с ним особенно ласкова. – Отдохнул бы чуток, без продыху робишь, инда всех денег не заробишь.
- Молчи, мать, - беззлобно отвечал Лексей, и в его голосе слышались самодовольные нотки, - нельзя деньгу упускать, коли она сама в руки плывет. Только дурак на печи лежит, когда деньга валит, ноне с трудами не считаться, посля отдыхать станем, как схлынет. 
Он протягивал Дарье деньги и смотрел, как она убирает их в заветный ящик, чтобы потом, когда дети уснут, подсчитать их вместе с Лексеем.
Колька наметанным глазом с ходу подсчитывал прибыль, но не показывал даже вида, что его волнует, сколько они с отцом заработали. Ванька же и Серега горели глазами, словно угольями, и только Сашка, нерасторопный толстый увалень не проявлял никакого к этому интереса.
- Вишь, кулек надутый, - не раз ворчал отец, - ничем его не прошибешь. Поспать да пожрать – вота и вся забота. За смертью токмо посылать, тако лет сто жить будешь, а то и поболе. Не дождется курносая…
И опять качал головой, глядя на широкое простоватое сашкино  лицо с круглыми глуповатыми глазами, смотрящими на него с непробиваемым спокойствием.
Сашку это нисколько не трогало. Он молча выслушивал отцово нарекание и пропускал его мимо ушей, как будто его это и не касалось. Лексей сердито сплевывал, безнадежно махал на него рукой и отходил в сторону, ворча в сашкин адрес ядреные ругательства.
Задумка Лексея Трофимовича поехать в соседнее село Заводье никак не удавалась. Работа занимала слишком много времени, и ему не хотелось упускать своего. Но и отказаться от задуманного он не мог. В голове у него непрестанно свербила мысль о Николае. Он по себе знал, что рано или поздно, сын непременно найдет  другой способ обмануть его, а потому решил сам как  следует посмотреть на Клавдею и поговорить с Иваном Анисимович о его взглядах на это дело. Николаю едва минуло восемнадцать лет, и отец считал, что жениться ему еще рано, а Клавдея была девка на выданье и беречь ее не было никакого резона, тем более, что следом одна за другой шли еще четыре сестры.
- Вота что,мать, - как-то сказал он Дарье, когда сыновья работали в поле, - съезжу-ка я в нынешнее воскресенье в Заводье. Поговорить мне тама надоть о делах наших. Ты уж тута сама разок управься, авось не оплошаешь без меня.
- Чаво надумал-то, Лелюша? – Осторожно спросила она, зная, что без особой нужды муж никогда бы не оставил дела.
- Не твово ума, баба, - внезапно вспылил Лексей. – Тута твое дело и все! Ить липнет, словно банный лист к причинному месту!
- Да езжай, ради Христа, - смиренно произнесла Дарья, - развейся чуток, управлюсь я.
- То-то, не бабское дело лезть, куды не надоть!
Лексей долго думал, ехать ли ему одному или взять с собой Кольку и, наконец, решил, что поедет вместе с ним. В субботу вечером, уже после бани, когда все сидели за столом, он внезапно сообщил свое решение, словно вдарил Николая обухом по голове. От неожиданности тот растерялся, покраснел и не мог скрыть своего волнения. От удушливой волны, накатившей на горло, он еле выдавил из себя на отцов вопрос утвердительный ответ. А потом вдруг закашлялся и вышел из-за стола, не доев своей миски.
- Уж не натворил ли Колька чаво? – С волнением спросила Дарья, догадываясь теперь, почему Лексей собрался ехать. – Ишь двошить на дворе, поперхнулся ажник.
- Типун те на язык, - огрызнулся Лексей, - и одного разу нам хватить. Вона бегають мимо дома, пялятся будто мы должны чаво, - намекнул он на васютиных девчонок. – Другого разу не допущу. Слыхали?
Он обвел глазами притихших сыновей и вылез из-за стола.
- Папаня, меня бы взял, - заныла Шурка. – А то все дом, да огород, да поле, хоша бы разок прокатиться. Уж сколь здеся сижу…
- Ну, шут с вами, оба езжайте,- благодушно разрешил отец, целуя дочь в ровный прямой пробор. – Куды ж мы без тебя, кнопка единая!
- Ось я, папаня, - расплылась Шурка и повисла у отца на шее.
- Вота и ладно,  и сбирайтеся вместе, - пропела довольная Дарья, - а то и впрямь закисли тута.
- А нас-то как? – Заикнулся Ванька. – Тож охота…
- «А нас», - передразнил Лексей, - тута сидите, у мамкиного подола. Тож охота… Охота не работа, обойдетеся как-нибудь.
Ванька недовольно скривил глаз и стал похож на задранного петуха, а Серега поджал губы и засопел, показывая Ивану полную с ним солидарность и стараясь вызвать у него к себе такое же чувство. Он все еще не ладил с братьями, а потому боялся упустить удобный случай для примирения с ними.
- Как же, возьмет он, - ворчал Серега, - выходя из избы. – Тута со двора лишний раз не выйдешь, а ты хотишь, шоб туды взял. Это,брат, неспроста он туды едет. Это у него чавой-то там есть.
- Чавой-то? – Опять скривился Ванька. – Яснее говори, а то все возля да около.
- Да мало ли, - уклонился Серега, - не один, вишь, едет. Може, сноху глядеть? – Он тихонько засмеялся. – Анисимыча-то девки тама все.
- Ить дотошный ты, Серега, до чаво! – Ухмыльнулся Иван. – Должно б тебе кобелем родиться с твоим нюхом, ан вдруг попал!
- Попал не попал, а дело такое, - схитрил Серега, - говорю неспроста. Ты меня, Ванька, слухай, я те много могу рассказать. Вота вы меня шпыняете все, а я, може, такое знаю, что и сказать боюся.
- Ну и не говори, - оборвал Ванька, - чаво тады трепешься. Закрой рот на крючок – и молчок!
Он засмеялся своей шутке.
- Пущай едуть, мы тута без папани тож гульнем, - мечтательно протянул он. – Мамане одной за нами не углядеть. Сашку оставнем с ней, а сами к девкам в вечеру… Э-э-эх! Визгу будет – от них не убудет!
Теперь они гоготали оба. Уже не было обидно, что их не берут, а даже наоборот, они были рады, что и отец и Николай уезжают, и им будет предоставлена свобода действий, какой они не преминут воспользоваться полной мерой.
- Гогочете, гуси? – Окрикнул отец. – Смотрите у меня, шоб завтра со двора ни-ни! Ежели мать что скажет, портки с вас поскидаю и ужо держитесь!
- Да уж не малые, драть-то нас, - задухарился Ванька, - небось, недалеко от Кольки ушли. А ты все, папаня,  с порток начинаешь.
- Гля-кось, мать, - изумился Лексей, - у нашего косенького голосок прорезался. Рано ишо тебе кукарекать, хвост не отрос, - он обернулся к подошедшей Дарье, - ты, мать, им без меня спуску не давай. Гогочут тута…
Дарья деловито подбоченилась и в тон мужу прокричала громким резким голосом свою команду, наступая на парней своим большим дородным телом.
- Воды натаскайте, - она пригрозила пальцем, - бочки стоят пустые да дрова пилитя, все по сту раз говорить. Неча сказать, мужиков полон дом, а куча дров до сих пор не колота. Накололи шоб завтра!
Лексей согласно кивнул головой. Справная Дарья у него хозяйка. А коли бы другая, разве управилась бы она с такой оравой мужиков? Видал, командир какой, не хуже унтера! Такой что Ванька да Серега, она с кем и покруче справится. Ну, не с ним, конечно. Он-то никакой бабе не по зубам.
Лексей лихо зачесал рассыпающийся сноп кучерявых седеющих волос и браво зашагал за женой. Теперь мысли его были далеко. Он уже обдумывал предстоящий разговор с Анисимычем, совершенно отдалившись от домашних привычных забот, которые  доверительно переложил на плечи жены.
Утро залило Садки розовым светом. Небо было ясное и синее, как будто его только что вымыли. Не было ни облачка, ни ветерка. Воздух пронизывало теплое солнечное сияние, мерцавшее в лучах мелкими колкими искорками. Все предвещало дневную жару. Куры, тяжело переваливаясь на своих лапках, живо клевали брошенный Дарьей корм и шли в тень, зарываясь в пушистую прохладную пыль. Парило.
- Должно, гроза будет, - сказал Лексей, запрягая пару в телегу. – Воздух чижелый. Ты, Колька шустрее тама. Быстрее доедем, так и дела обмозгуем ране, може, до дождя и обернемся.
Колька, одетый, как и в свой первый раз при поездке в церковь, только кивнул. Он и радовался и не радовался это поездке. Отец был горяч и мог совершенно невпопад ляпнуть что-нибудь эдакое, что могло испортить все дело, а потому приходилось терпеть и молчать, чтобы не подтолкнуть его к необдуманному поступку.
Лексей Трофимович так же, как сын, одевался в этот день тщательно. Он надел свою новую пару, которую надевал только по большим праздникам, достал новый еще ни разу не надеванный картуз и глянцевые черные сапоги, еще не разношенные и жавшие ему ноги. Он несколько раз прошелся по избе, кряхтя и сгибая ноги в коленях, а потом решительно зашагал на двор и взгромоздился на передок телеги. Колька постелил в телегу чистую дерюжку и осторожно прилег на нее, чтобы не помять своего нарядного костюма.
Дольше всех пришлось ждать Шурку. Она с самого утра вертелась перед зеркалом и примеряла самые нарядные платки. Мать ради такого случая дала ей надеть тяжелую бархатную юбку в разные полосы и шелковую зеленую кофту, а на ноги маленькие, точно игрушечные, красные башмачки на изящных каблучках. Шурка чувствовала себя на небесах и вертелась перед братьями, то и дело поддразнивая их.
- Ох, и дурень отец, что берет тебя, - вздохнула Дарья. – Чисто юла вьется, места тебе нет, - ворчала она на дочь. – Сидела бы ужо дома, дык нет, увязалась же. И тама будешь так-то? Срамница, ей-бо!
- Ишо насижусь дома, - возразила Шурка. – Что жа с того, что еду? Папане от того убытку никакого, а мне тож охота поглядеть. И наряда такого дома не носить, токмо в гостях и показать. Дюже ладно на мне все правда, робяты?
Братья, перебивая друг друга, одобрительно загалдели. И впрямь на ее маленькой складной фигурке все сидело так, словно это была нарядная куколка с румяными яблочными щечками и крошечным задорным носиком.
- Иди уж, - шлепнула ее мать. – Заждалися тебя. Ох, девка…   
- Ну, милыя, - слегка тронул вожжами лошадей Лексей, - поехали. Ты, мать, ввечеру нас жди, а може, ишо и ране приедем. Это ить как пойдет. – И уже выехав за ворота, вдруг остановил лошадей и торопливо спрыгнул с телеги. – Слышь-ка, Дарья, - крикнул он жене, - ты вота что, ты принеси-ка мне сюды те сапоги, что я давеча красил. Должно готовы они. Свезу Анисимычу в подарок, его, поди, номер. А нет, тако и назад привезу.
Дарья с удивлением посмотрела на мужа, но ослушаться не решилась. Она скрылась в сарае, где Лексей хранил готовый товар, и через несколько минут принесла ему черные огромные сапоги, засунутые друг в друга голенищами внутрь.
- Эти что ли, Лелюша? – Спросила она, отдавая ему валенки. – Хороши ли будут Иван Ансимычу? Ты бы сперва точно узнал.
- Хороши не то, - уверенно произнес Лексей, - я ему в позапрошлом году точно такие валял, помню ишо. Доволен будет, гля-кося товар-то какой, - чистый фетр! Небось даром-то и за говно передерутся, а тута, смотри, товар -  любо дорого глядеть! Ты, Дарья, дай какую тряпицу завернуть, не так же совать мне их ему.
Дарья опрометью бросилась в дом, на ходу соображая, что не жалко отдать под сапоги, и, вспомнив про свою старую начавшую сечься от ветхости шаль, нашла ее в комоде и вынесла мужу.
- Вота, Лелюша, в самый раз, - сказала она и завернула в шаль валенки. – Видал, цветы-розы каки! Ну, езжайте с богом, все полегче до жары.
Лексей скорехонько добежал до телеги, которая стояла поодаль, поджидая его, и сел впереди. Лошади тронули рысцой, и за телегой завился рыжий клуб пыли, медленно оседавший на сухой заезженной дороге. Тележные колеса громыхали и дребезжали, колыхаясь по деревенским колдобинам, и трясли своих седоков, подскакивая на ухабах.
- Ты вота што, - наставлял Лексей сына,- ты у Анисимыча помалкивай сиди, не встревай в наш разговор, а ежели скажем, шоб ушел, так без промедления чтобы. Норов тама свой не кажи, не  срами меня. 
- Небось, не дурак, - хмуро ответил Колька.
- Ну, а коли не дурак, то и разговору боле нет, - отрезал отец и замолчал.
Шурка, привалившись к братниному плечу, ехала, свесив с телеги ноги. Ее брали редко,  и каждая поездка была для нее открытием мира. Она внимательно смотрела на мелькавшие мимо пейзажи и тихонько смеялась чему-то своему, совершенно не понятному отцу и брату.
- Что заливашься-то? – Спрашивал Николай и смотрел туда же, куда и она, не видя ничего особенного.- Чудная ты, Шурка.
- А просто так, - отвечала она, - хорошо мне. А то все печь да горшки, да коровьи хвосты, и кажный день так. Скушно. А ноне вроде праздника. Видал, как маманя обрядила меня? Дюже всем показалось. Теперича перед девками тамошними не стыдно пройтися. Гля-кося юбка кака!
Лексей Трофимович несколько раз оглянулся на дочь, усмехнулся, но ничего не сказал. И только когда стали подъезжать к селу, снова обернулся и строго выговорил Шурке и Николаю еще раз.
- Не баловать тута, вперед меня не лезть. А ты, Шурка, юбкой своей не маши зря, не суйся к здешним девкам. И вперед не думай, раз тряпку нову надела, так и лучше всех. Завсегда кто наряднее найдется, не гордися дюже. Не в том дело, нас, Буряковых, итак знают, не тряпьем славимся! Хоша и не пасуй ни перед кем, не последняя!
Шурка поджала губы, а Колька только усмехнулся.
Ему показалось, что сестра даже обиделась на отца, но прошло всего несколько минут, а Шурка вновь сияла своей белозубой улыбкой, и щеки расплывались в разные стороны, оставляя от глаз одни блестящие озорные щелочки.
Привязав лошадей и телегу недалеко от церкви, Лексей Трофимович вместе с Николаем и Шуркой вошел в храм. Служба уже шла. Перекрестившись, он зорко огляделся по сторонам, надеясь увидеть того, к кому приехал. Церковь была полна народу, и ему не сразу удалось разглядеть среди густой толпы знакомую фигуру. Иван Анисимович тоже заметил его и приветливо кивнул. Возле него стояло все его семейство с дородной супругой и детьми. По-видимому,  он что-то сказал им, и они все разом оглянулись в сторону Буряковых, издалека приветствуя их кивками.
Клавдея задержала свой взгляд дольше всех и успела обменяться с Николаем им одним понятным знаком. Она как будто спрашивала его, что же так долго он отсутствовал, и не случилось ли чего. А он отвечал ей, что приехал с отцом, и он есть тому настоящая печальная причина.
Машка прыснула и зашепталась с матерью и другими сестрами. И тогда отец сердито шикнул на них, и они отвернулись и уже не глядели в сторону Буряковых, а стояли тихо и смирно до конца службы.
- С чем пожаловал, Лексей Трофимыч? – Осведомился Иван Анисимович, подходя к нему неторопливой солидной походкой.
- Дело есть, Анисимыч, - ответил Лексей, - к тебе пожаловал. Не прогонишь, поди.
- Милости просим, завсегда ради такому гостю, - степенно ответил Иван. – По пустому не приедешь. Эй, бабы, ну-ко, живо! Дорогим гостям – почет!
Усадив девок и жену на телегу, он передал вожжи сыну, а сам подошел к Лексею. И пока вел с ним недолгий свой разговор все сверлил Кольку колючим пристальным взглядом, словно прощупывая его изнутри. Потом перевел его на Шурку и неожиданно засмеялся.
- Махонька кака, - сказал он, глядя на нее. – Не в тебя, Трофимыч, да и не в Дарью. Мои-то супротив нее здоровы будут. Эк тебя угораздило так!  Козявочка…
- Ничо, - ответил Лексей, - мала, да проворна. Иной здоровине не уступит. Дарья иной раз токмо руками разводит. Страсть как ловка!
Ехали прямо за телегой мельника.  Разговор не клеился, боялись сказать что-нибудь не то и тем обидеть хозяев. Лексей был угрюм и озабочен, он обдумывал предстоящий разговор и все глядел на впереди сидящих  ивановых девок, особенно на старшую. Делал себе пометки в памяти и прицеливался, с какого края начать разговор, чтобы не оказаться в дураках и не принять на себя каких-либо обязательств.
Иван Анисимович тоже ломал голову о приезде Лексея. Колька ему понравился. Он отметил про себя его могучую стать и решил, что было бы весьма неплохо, если бы он стал его зятем. Он знал Лексея давно и понял, что приехал он неспроста, а с какой-то целью, и теперь давал жене указания встретить гостей как можно лучше и не жалеть разносолов и водки.
Клавдея сидела тихая. Внутри у нее дергалось и трепетало, но она изо всех сил старалась не показать вида, хотя яркий румянец и чуть подрагивающие руки выдавали ее волнение. Машка незаметно дернула ее за руку, ей хотелось подбодрить сестру, которая, не смотря на свою бедовость, сейчас робела и сидела нахохлившись, и смотрела куда-то невидящим взглядом.
Ее волнение передалось и матери. Она беспокойно ерзала на телеге, но боялась посмотреть назад, чтобы не разгневать мужа. От беспокойства и неизвестности ей стало жарко, и она то и дело отирала влажный лоб и лицо кружевным платком и осторожно вздыхала, чтобы не показать своего волнения остальным детям и мужу.
Дом мельника Коврова был видный. Добротная пятистенка смотрела на улицу четырьмя окнами в резных наличниках, крыльцо было высокое и просторное, а сбоку к дому была пристроена просторная терраса, переходящая со двора в домашние клети, где у него находилась скотина. За широкими воротами стояли несколько сараев, в которых мельник хранил зерно и инвентарь, нужный для крестьянских работ и для мукомольни. На самых задворках у него стояла небольшая банька с парилкой и душистыми дубовыми и березовыми вениками. Во всем здесь чувствовалась хорошая хозяйская рука и глаз, всюду было чисто, прибрано и уютно.
Войдя в дом, Лексей широко перекрестился на иконы, висевшие в красном углу. Его примеру последовали и Николай с Шуркой.
- Ну, мать, давай тута с девками хозяивай, - распорядился Иван Ансимович, - а мы пока с Трофимычем покалякаем ни о чем. – Да поворачивайтесь побыстрея, чай, не с руки гостей долго разговорами морить.
Жена мельника Авдотья, женщина тучная и белотелая, словно сдобный каравай, ловко засуетилась в чулане и, пошептавшись с дочерьми, быстрехонько начала накрывать на стол.
Шурка и Николай тихонько присели в углу на лавку и с любопытством рассматривали убранство дома.  Большой прямоугольный стол который накрывали хозяева,  был накрыт льняной скатертью с бахромой, за ним стояли шесть табуреток и скамья, покрытая цветной полосатой дерюгой. В правом переднем углу у самого окна примостился огромный тяжелый комод под кружевной накидкой, уставленный всякими безделушками и огромным зеркалом, прислоненным к стене. Рядом с комодом стоял здоровенный сундук, где так же, как и у них лежали одежды мельника и его семейства. В другом углу, недалеко от входа стояла русская печь, а от нее отходила еще одна комнатенка, которая и была кухней. Недалеко от нее стояла высокая хозяйская кровать с пышными перинами и подушками, накрытыми кружевными покрывалами. За нею виднелась еще одна дверь, которая вела в другую комнату, где, видимо, спали девки. А с кухни три ступеньки вели еще в одно помещение, которое было горницей.
Мельниковы девки то и дело бегали мимо Николая и Шурки и украдкой поглядывали на них, пересмеиваясь и шушукаясь между собой. Их брат, здоровенный чернявый парень, с широким скуластым лицом, похожий на мать, одергивал их и тоже внимательно глядел на гостей. Николаю были неприятны ужимки хозяйских дочерей, и он сидел, насупившись, и всякий раз опускал глаза, когда встречался взглядом с какой-нибудь из девок. Шурка же наоборот таращилась на всех, совершенно не стесняясь. Она рассматривала мельниковых девок так, словно хотела запомнить каждую из них до последней мелочи.
Девки все были как на подбор рослые, проворные и бойкие. Все были одеты чисто и нарядно, но  в то же время победнее, чем Шурка, а потому с особым интересом разглядывали ее бархатную юбку и все, что на ней было. Шурка, заметив это, поворачивалась на лавке то одним боком, то другим, чтобы показать себя со всех сторон, а сама тайком приглядывалась к их рослому брату, норовила поймать его взгляд и определить, понравилась ли она ему или нет. Впервые ей особенно хотелось кому-то понравиться, и она чувствовала, как начинает колотиться ее сердце, как только этот рослый парень скользил по ней своим взглядом.
- Шли бы вы отсель, - наконец не выдержал Иван Анисимович, когда стол был уже накрыт, - неча вам тута делать. Не бабье дело в мущинские разговоры встревать да слушать. Особливо девкам, - он мотнул головой в сторону дочерей и уже более серьезно обратился к жене, - слышь, Авдотья, что сказано.
Мельничиха выпятила свой живот и по одной стала выпихивать дочерей из залы, а когда пришла очередь Шурки в нерешительности остановилась, спрашивая решения Лексея.
- Чаво встала, Дуняха, - закряхтел Лексей, - и эту гони туда же. Да и робят тоже, то их не касаемо. Нам с Анисимычем с глазу на глаз переговорить надоть.
Услыхав это, Шурка легко поднялась со своего места и потянула брата за рукав. Николай обернулся на отца, посмотрел ему прямо в глаза, словно просил о чем-то, и нехотя вышел вон вместе с сестрой. Следом за ними последним вышел и сын Ивана Анисимовича, сопровождаемый дородной мельничихой.
Усадив гостей на широкую скамью, стоявшую во дворе, девки сгрудились рядом,  с усмешками выпихивая Клавдею вперед.
- А вота я вам семечков вынесу, - приятным тонким голосом, совсем не подходившим к ее тучности, проверещала мельничиха.  – Что вам тама со стариками делать? У вас дело молодое, и разговоры свои. Вота вы здеся и посидите, пока батьки меж собой наговорятся. А и ты, Степан, не стой, как кол. Твое дело теперича девок равлекать, пора у тя такая. Сыграл бы им на гармони что ли.
Степан переминался с ноги на ногу и смущенно молчал. Когда мать вынесла блюдо с жареными семечками и протянула ему гармонь, он покраснел, откашлялся и сел в середину между Николаем и Шуркой.
Залузгали семечки, и весь двор  сразу наполнился их вкусным и аппетитным жареным ароматом. Авдотья поправила цветастый передник и присела с краю скамьи. Материнским глазом она косила на Николая и Шурку, и делала дочерям ободряющие знаки. Не ускользнуло от ее внимания и то, как стушевалась и оробела старшая дочь Клавдея, всегда уверенная в себе, шумная и бедовая. Теперь она стояла впереди сестер и никак не решалась присесть на другой край скамьи, где сидел Николай.         
   Степан взял несколько аккордов и вопросительно посмотрел на мать. Авдотья стряхнула с передника шелуху и затянула незнакомую доселе Буряковым песню.
- «Карие глазки, куда вы скрылись…» - пела она, и дочери сначала нестройно, а потом все дружнее стали ей подпевать, сопровождаемые братниной гармонью.
Кольке стало не по себе. Ему показалось, что Авдотья специально завела эту песню, намекая на его долгое отсутствие, в то время, как он сам всей душой стремился встретиться с Клавдеей. К тому же у него были именно карие глаза, и ему думалось, что Авдотье все уже известно про него, и она видит его насквозь. И то, что Клавдея сидела рядом, и ее голос был слышнее других, повергало его в невиданное доселе смущение и трепет. В горле у него было сухо, и он с отвращением оттолкнул шуркину руку, протягивающую ему горстку семечек.
А Шурка, польщенная, что Степан сел рядом с ней, уже не стесняясь, разглядывала его со всех сторон. Теперь она казалась еще меньше около этого здоровяка, и он раздвигал меха гармони осторожно, стараясь не задеть ее своими длинными большими руками. Она слушала незнакомую ей песню и пыталась неумело подпевать своим тихим мелодичным голоском. А когда Степан заиграл плясовую, она не сдержалась и первой вошла в круг, выписывая перед ним замысловатые крендельки и дроби. Ее махонькие ножки, обутые в красные ботинки так легко отплясывали нужный ритм, что Степан, забыв про все, тоже начал выдавать на гармони такие коленца, что захватывало дух.
Постепенно одна за другой втянулись и сестры. И даже Авдотья, сидя на скамье, заколыхалась всем своим могучим телом в такт плясовой. Мельниковы девки оказались певучие и охочие до частушек. Под перепляс они сыпались из них, как из решета, и Кольке опять почудилось, что они поют про него  и Клавдею, раззадоривая и насмешничая над ними.
                - Мой миленок, как теленок,
                За мной по двору ходил.
                А вчерась его папаня
                Толстым дрыном угостил, -               
пела Машка прямо перед его носом, а та, что поменьше, которую звали Верка, и того хуже.
                - Мой миленок провалился,
                Не видать его нигде.
                Видно, спать он завалился
                В огородной борозде.
                Мне маманя говорила:
                «С ротозеем не гуляй,
                Со двора его громилу
                Кочергою отправляй!».
Колька посмотрел на Шурку. Она сидела как ни в чем ни бывало и даже не замечала насмешек. Ей было просто весело и хорошо, она улыбалась и рдела, как маков цвет. В этом девичьем хороводе она чувствовала себя уверенно и нисколько не воспринимала эту припевки, как насмешку или намек на их отношения с Клавдеей, а и сама не прочь была пошкодничать вместе с ними.
                - А я маленька росту,
                А миленок мой с версту.
                Захочу поцеловать,
                Кран придется вызывать!   
И Степан наяривал, нисколько не принимая это на свой счет, а только улыбался и качал головой, глядя на махонькую задорную Шурку, которая, как юла, вилась перед его глазами. Впервые Николай видел Шурку такой: не просто домашней любимицей и озорницей, а веселой бедовой девкой, способной зацепить парня, ничуть не боясь чужих глаз и насмешек. Да и все они – и мельничиха, и ее  дочери теперь не были такими уж чужими и холодными, как при первой встрече, а постепенно становились ближе и теплее. С Клавдеи тоже спала неловкость первых минут, и она, хотя и гораздо скромнее, но все же не так робко вела себя теперь перед гостями, исподтишка кося глазом на Николая. И постепенно он успокаивался, включался в общее веселье и даже забыл про отца и его разговор, о котором так беспокоился еще некоторое время назад.
                13
Оставшись наедине с Иваном Анисимовичем, Лексей долго примерялся с чего начать. Мельник не торопил его, как будто ждал и знал, зачем он приехал. Он по-хозяйски разлил в стаканы водку и придвинул к гостю закуски.
- И-э-э-х, хороша! – Крякнул с удовольствием Лексей. – Давненько мы с тобой, Анисимыч не сиживали. Встренемся-разойдемся, а уж глядь, и дети выросли, и сами пополам седые, тако вот жисть и проходит.
Ковров кивнул, но ничего не сказал. Он намеренно не поддерживал разговор, чтобы Лексей быстрее приступил к своей теме. Его кряжистая приземистая фигура была точно вытесана из толстого суковатого дерева, а круглое пористое лицо с нависшими черными бровями порой казалось сердитым и даже грозным из-за сидящих глубоко маленьких неопределенного цвета глаз, напоминавших крохотные въедливые буравчики.
- Каки новости здеся? – Продолжал подступаться Лексей. – Мы тама сидим, словно в глухомани. Пока что дойдет, уж устареет много. А ты тута с людьми завсегда в курсе что да иде. Мельницкое дело завсегда в почете, к тебе, Анисимыч, со всех сторон  с поклоном.
- Каки новости, кабы счас осень, тады конечно. А так тихо пока, не пора ишо, Лексеич. Вота жду скоро. Да ты и сам-то хитрец, нешто к тебе со всех сторон люди не идуть. Я, чай, валенки твои на сколь верст знамениты!
- Эх, старый я пень, - всплеснул руками Лексей. – Да я ж тебе подарок привез, уж не знаю, угодил ли, нет ли, а токмо прими не серчай.
 Он проворно вылез из-за стола и выбежал к телеге, в которой ярким пятном лежали завернутые в шаль валенки. Тихонько прошмыгнул мимо толпящейся молодежи, прислушиваясь к их разговорам и кося осторожным глазом, и также незаметно вернулся назад.
- Вота, держи, - сказал он, протягивая Коврову сверток. – Носи, ради Христа на здоровье. Ну, а ежели что не так, не взыщи. Мы-то со всем нашим почтением.
Анисимыч развернул шаль и придирчиво поглядел на валенки. Помял их, огладил голенища, отвернул край и, наконец, надел на ноги.
- В самую пору сапоги, - засиял он, - ну, Трофимыч, угодил ты мне. А я уж подумывать начал про новые, летось-то, что валял ты мне, уж сносились наполовину. Теперича герой я! Хороши, неча  сказать. Недаром к тебе, Лексей, издалека едут, в долгу я перед тобой теперя.
Буряков выпятил грудь от гордости и сам налил себе и мельнику еще по одному стакану. Суровое лицо мельника теперь смягчилось и приобрело даже радушное выражение, которое способствовало началу задуманного им разговора.
- Ты вота щто, - начал он, когда Анисимыч вновь уселся за стол, сняв валенки и поставив их в угол, - какой твой расклад насчет семейства твово? Небось, слыхал про старшого мово, про Ваську? Так вота, не хочу,чтобы ишо раз так-то…Сынов-то пятеро, а глаз токмо два. На баб кака надежа? А они, черти, теперича за девками вприпрыжку норовят, токмо и жди чаво…
- Не пойму я, к чему это ты Трофимыч,- насупился Ковров, - на сватовство вроде не похоже, а тако что за хрен - непонятно.
- То-то и ты, значит, не знашь ничаво, - вздохнул Лексей. – Снюхались наши-то, Клавдея твоя да мой дурачок Колька. Бегать зачал вроде как в церкву, чтобы тама с нею… а уж как дале и не знаю, боюся теперя посля Васьки.
Ковров нахмурился и пристально посмотрел на Лексея. Ему и в голову не приходила мысль о том, что он приехал именно из-за этого.  Недавний слух про его старшего сына не особенно интересовал его, как и все, что не касалось его лично, но теперь он туго соображал, к чему же клонит Буряков. Николай понравился ему, но был еще жидковат для женитьбы, а Клавдея, погодка Кольки, уже вовсю невестилась, и Ковров был совсем не прочь сбыть ее с рук.
- Ну,так и что с того? – Сурово спросил он  Лексея. – Мало ли робят с девками гуляют -  и ничаво.  На печи что ли мне их держать, небось не убудет. Моя баба даром что толста, а спуску им не дает, содержит в строгости, за это будь спокоен. Ну, а найду кого, тады уж как положено, тады враз отгуляются.
- Вота и ладно, Анисимыч! Ты, значит, тута гляди, а уж я за своим тама с Дарьей. Молодой ишо, горячий. Со мной ноне в ряд встал в валялке, тако загнал меня, лихоманка, еле сдюжил. Ну-к, думаю, счас сам встанет на ноги, и прощай, папаня, сам себе хозяин! Тако.
- Нешто он уже и сам могет сапоги валять? – Спросил мельник горя глазами. –Гля-кось, проворный какой! Уж не его ли работа, - он кивнул в угол с валенками, - хороши. Такому я девку с руками отдам. С ним с голым задом ходить не будет, да и я не пустой ее отдам.
Лексей навострил уши. Теперь уже ему было интересно послушать, что же скажет Анисимыч за своей дочерью. Но мельник, как будто опомнившись, снова замолчал и опять налил в стаканы водки. Оба уже сильно хмельные глядели друг на друга с бычьим упрямством, словно испытывали друг друга и боялись в чем-то прогадать.
 - А и хитрый же ты, Анисимыч, - проговорил Лексей, - ну, чистая жила! Слова из тебя не вытянешь, ишь надулся…
Они чокнулись стаканами, и Ковров, медленно пережевывая и придвинув свое лицо к разгоряченному лицу Бурякова, шепотом произнес:
- Обижены не будуть…не допушшу…а вота что да как -  не твово ума дело. Про то сватам скажу. Аты кто?..Ты ить, Трофимыч, тоже не лыком шит, палец-то те в рот не клади…то-то.
- Прижимист ты, Анисимыч, - Лексей тряхнул головой, - оно, конечно, пятеро девок спихнуть -  голова заболит, кажной чтой-то дать, и сам без порток будешь, разорение одно. Ишо и зятьев найти хороших, чтобы по миру не пойтить, да сыну хучь чаво оставить посля себя. Вона, видал, как девок веселит!
Со двора слышались песни и смех. Ковров чуть приподнялся с табуретки и прислушался. Его пьяные осовелые глаза довольно блеснули.
- А не боися, и Степке будет, - сказал он, опять наклонившись к Лексею. – Ты, Трофимыч, свои считай. А Клавдея – девка видная, не засидит. – И уже совсем шепотом прибавил. – Не обижу, говорю…все дам…и денег тоже…- И приложил палец к губам. – А счас все, Трофимыч.
Лексей понял, что больше он ничего не скажет, а только , и следует прекратить этот разговор, пока не случилось пьяного скандала. Он зачерпнул полную пригоршню капусты и отправил себе в рот, делая вид, что с аппетитом закусывает.
- Авдотья, - крикнул Ковров, принимая со стола пустой штоф, - идее тама у нас ишо…- он пьяно закачался и уцепился Лексею в плечо. – Авдотья!
Авдотья приколыхалась, запыхавшаяся и красная. Ловко убрав со стола пустой штоф, она поставила еще один полный, но Лексей отпихнул его от себя.
- Будя ноне, - строго сказал он, - ехать надоть ишо, делов завтра много, с пьяной-то головы куды. Так шо хозяева дорогие, спасибо за угощение. А про наш-то разговор ты помни, Анисимыч, я ведь слов на ветер тоже не бросаю. Вишь, как весело у них, гулянка прямо.
Авдотью распирало любопытство о чем шел разговор, но она, зная, что муж потом все ей расскажет, пока помалкивала, усердно потчуя Лексея.
- Самовар готов, Лексей Трофимыч. Може, теперича и всех позвать, чаю попить благодать одна. У меня и варенья всякого есть и пряников надысь на ярманке купили. А ты что молчишь, Иван Анисимыч?
- Зови, - благосклонно разрешил он. – Ишо раз посмотрим на семя твое, - подмигнул он Лексею, - и мое поглядишь поближе. Може, ежли и не счас, то посля что выйдет.
Авдотья расплылась от удовольствия. Быстро кликнув молодых, она взгромоздила на стол здоровенный ведерный самовар, украшенный по кругу медалями. Самовар горел жаром и был похож на свою толстую румяную пыхтящую хозяйку, которая суетилась возле стола, торопливо расставляя чашки и блюдца.
- Вота от плохой жисти какая, - Иван хлопнул жену по толстому крутому заду, - со мной, брат, не пропадешь! И девки одна к одной, - мотнул он  головой в сторону входящих дочерей.- Тута, Трофимович, не в кого соплей быть. И Степан мой тож в меня весь, помру, буде кому дело править.
Девки рядком уселись вокруг стола, а Колька и Шурка застенчиво ждали, когда их усадят. Авдотья, увидев просчет дочерей, быстро уладила все  дело, ловко усадив Кольку рядом с Клавдеей, а Шурку со Степаном. Сама же, усевшись возле самовара, степенно наливала по старшинству чай, каждому до самого края и обязательно с приговоркой: «На здоровье, и чтобы жисть была полна».
Молодые шумно переговаривались, совершенно не стесняясь сидящих тут же родителей, и Лексею было непривычно видеть, как его Шурка и Николай быстро освоились в этой доселе им не знакомой семье. В присутствии отца Колька почувствовал себя уверенно и, теперь сидя рядом с Клавдеей, даже пытался ухаживать за ней под одобрительный взгляд Авдотьи. Клавдея дарила его быстрым игривым выстрелом глаз и принимала ухаживания благосклонно, ничуть не смущаясь беззлобным смешкам сестер.
А Шурка , сидя напротив отца, вовсе не замечала его, вся обращенная на нового знакомого Степана.   
Впервые ощутил Лексей что-то непонятное ему, похожее на ревность, по отношению к собственным детям. Особенно коснулось это Шурки. Ему всегда казалось, что он будет единственным и ни с кем не сравнимым для дочери другом и отцом. И теперь, видя, как она ловит взгляд Степана и как она смотрит на него, он сознавал, что дочь вовсе не принадлежит ему, а уже выросла, как и ее братья, и стремится так же, как они, вылететь из-под его родительского крыла в новую самостоятельную жизнь.
Ему было больно и обидно и внутри что-то клокотало и хотело вырваться наружу, закричать и стукнуть по столу кулаком, но он сдерживал этого черного, злого и самолюбивого самого себя, который с такой силой травил его душу и сердце.
- Пора нам, - глухим и непохожим на свой голосом сказал Лексей , - ехать ишо надоть, а вона за окном ужо серо совсем. Кабы в грозу не угодить. Вымокнем все да в грязи приедем, одежину жаль да и вообче…
- И правда, - откликнулась Авдотья. – Глянь, Анисимыч, и впрямь гроза сбирается. Аккурат, в дороге вас застанет. Може, вам отсидеться тута, а уж потом и ехать. Куды спешишь-то, Лексей Трофимыч?
- Дела, Авдотья, дела, - упрямо заявил Лексей. – Домой надоть, тама Дарья одна, ей сподмогнуть чуток, да и в гостях засиживаться допоздна токмо надоедать. Гостю тоже надоть срок знать. Так что спасибочко за хлеб-соль. Будетя в наших краях, милости просим. Встренем – не обидетесь.
Он поднялся из-за стола и сурово поглядел на Кольку и Шурку. Николай тут же вышел из-за стола, слегка кивнул Клавдее и поблагодарил хозяев, а Шурка с укором посмотрела на отца, как будто просила его остаться, но Лексей еще суровее посмотрел на нее и сказал, как отрезал.
- Все, Шурка, все, прощайся с кавалером своим и домой. Рано ишо тебе подолом мести, не по себе сук рубить хощь. Возля материного подола посиди пока, а тамо увидим. – Он выразительно глянул на разинувшего рот Степана и добавил. – Не в обиду будь сказано хозяевам, а глазу за ними много надоть. Вона моя Шурка, малая совсем, а отца не стеснятся!
Шурка залилась пунцовой краской и потупила глаза. Ей было непонятно, за что отец при всех так унизил ее, ей было просто стыдно, и она боялась теперь даже посмотреть на Степана, а словно дикая кошка, выпрыгнула из-за стола и стрелой помчалась из избы.
- Экой ты, Трофимыч, - укоризненно покачала головой Авдотья. – Чаво жа тута плохого? Нешто не всегда так-то промеж девок да робят? А вспомни, каков сам молодой был? Озорник небось? – Она добродушно рассмеялась. – А тута, на тебе,вона как девку в краску ввел, да и мово Степку…
Но Лексей уже не слушал ее. Он трижды поцеловался с мельником и, похлопав его по плечу, еще раз пригласил к себе. Затем круто повернулся и вышел на шатающихся ногах во двор, где стояла его телега.
Пока Колька возился с лошадьми, Ковровы вышли проститься с ними. Клавдея бросила на него прощальный взгляд и спряталась за Машку, которая, не обращая ни на кого внимания, продолжала по-прежнему зубоскалить на весь двор.
- В другой раз уж без папани приезжайте, - тарабанила она, - воли боле будет. Тады, глядишь, и гулянка веселея будет. А то папаня у вас больно грозный, вона глядит как, точно  вон та туча на небе.
Гроза собиралась с силой. Уже все ниже провисали темные почти до самой черноты тучи, прогибающиеся к самой земле под набухшей в них тяжелой водой, и далеко у самого горизонта сливались с кромкой такой же черной земли. Ветер налетал порывами и крепчал с каждой минутой, все ниже наклоняя ветви деревьев и шумя листвой, словно предупреждал о надвигающемся ненастье.
- Переждал бы, Трофимыч, - опять предложил мельник. – Вишь творится -то что...
- Небось не сахарные, не растаем, - отрывисто ответил Лексей, и в голосе его послышалась явная злоба.
- Ну, с богом, - услышал он за спиной и хлестнул лошадей.
Телега резво покатилась по пыльной дороге, грохоча колесами. Сзади него притихшие сидели Николай и Шурка. Никто не хотел разговаривать, а Лексей все стегал и стегал лошадей, словно они были в чем-то перед ним виноваты. Они неслись во всю свою лощадиную прыть и, казалось, телега не выдержит и развалится сейчас прямо посреди дороги. Но отец как будто и не замечал этого, а все гнал и гнал вперед.
Теперь за селом на открытом пространстве ветер ревел и гудел, завихряясь по земле и пригибая траву к самому низу, взбивая над ней клубы пыли, смешанные с оторванными листьями и ветками. Где-то вдалеке уже гремели первые отзвуки раскатистого грома и доносились всполохи молний. И кругом, до самого горизонта, медленно и густо опускалась черная маслянистая темнота.
На мгновение ветер стих, и внезапно огненной змеей небо прорезала яркая белая молния, расколовшая небо на несколько черно-фиолетовых кусков, а потом вновь пыльным ураганом взвился ветер и, наконец, грянул оглушительный гром. Лошади заржали и вздыбились, испуганно прядая ушами и кося темными добрыми глазами. Гром вдарил еще раз, и на землю хлынули теплые ливневые  потоки. Словно серой стеной закрыла все перед собой вода, в мгновение вымочив путников до нитки. Порывы ветра мешали ее с поднятой от земли пылью, мелкими камешками и щепками и лепили морды лошадей и лица людей этим мокрым грязным месивом.
Еще одна молния сверкнула у них над головами, раскорячившись по всему небу изломанными линиями, и снова грянул гром, отдаваясь эхом по всему полю, и ливень усилился еще больше, как будто нарочно хотел напугать путников и выпачкать их нарядную одежду в бушующей грязи.
Глинистая дорога размокла и чавкала под  копытами лошадей, испуганных от боли ударов разгневанного хозяина и грозовой стихии, и телегу то и дело заносило вбок, норовя опрокинуть в грязь.
Лексей, весь мокрый и злой, с текущими по лицу струями воды, немилосердно хлестал свою пару. На сытых гладких крупах лошадей вспухали кровавые рубцы от его ударов, но ему не было жалко их. Он, словно очумелый, не глядя ни на сына, ни на дочь, гнал их вперед, не разбирая дороги. В голове его замутненная пьяной обидой крутилась необъяснимая злость, от которой он никак не мог отделаться. И она раздирала его на части и заставляла вымещать себя на несчастных ни в чем не повинных животных.
- Ты бы полегче, папаня,- не выдержал Николай, - кобыла ж жеребая, скинет. Гонишь, будто чумовой. Дорога-то склизкая и до беды недолго.
Шурка доселе молчавшая и только тихонько крестившаяся всякий раз, как гремел гром и вспыхивала молния, тоже поддержала брата. Сняв сбившийся платок, она приглаживала мокрые свои волосы и тихонько писклявым своим голоском причитала из-за братниной спины.
- Гля-кось, рубцы-то каки! Мамоньки мои, папаня, за что жа ты их так-то? Из-за чаво серчать так? Нешто кто не так что сделал? – Она плакала и была рада, что под дождем было не разобрать этого, и можно было выплакаться вволю.
Душа ее, мягкая и нежная, воспринимала эти раны так, словно стегали ее саму, но остановить отцову руку она была не в силах, а только скулила по-щенячьи, жалобно и тоскливо.
Наконец, телегу тряхнуло, и она, скособочившись на левый задний край, осела к земле. Колесо ее, откатившись недалеко, упало в жидкую вязкую грязь, и телега остановилась.
Николай торопливо скинул сапоги и, задрав штанины, спрыгнул в теплую размокшую глину. Он поднял откатившееся колесо, подошел к краю телеги и присвистнул. Лексей бросил вожжи Шурке и тоже разулся и шлепнулся своими большими разлапистыми ногами в теплую жижу.
- Эх, мать твою ядрену, - выругался он, - накаркал ты, Колька! Вишь, ось-то как переломило, должно, трещина была.
Лошади тяжело дышали, и во рту их взбилась  белая мыльная пена. Они перебирали зубами мундштуки и все так же испуганно косились на людей, каждый раз вздрагивая, когда кто-то из них поднимал руку или подходил близко.
- Скинет кобыла, - не глядя на отца, сказал Колька. – Загнал ты ее, батя…
Отец ничего не ответил, а подставив свою широкую спину под телегу, велел править ось и ладить колесо. Ливень продолжал хлестать с неослабевающей силой. Казалось, ему не будет конца. И молнии, разрывающие черное исковерканное небо, будили все новые грозные раскаты грома, которые прокатывались над их головами застилающими уши волнами.   
- Батюшки светы, - крестилась Шурка, видя, как вместе с ней крестятся отец и Николай, - напасть-то кака!  Говорили же добрые люди, переждать надоть, так нет, вота и сиди теперича посреди поля. И колесо отвалилось и сами, как куры мокрые. Маманя обомрет увидит.
Лексей хмуро молчал. Хмель постепенно выходил из его головы, и он, помогая сыну, отчаянно проклинал себя за дурь, которую по пьяной глупости показал детям и семейству Ковровых. Ему теперь было стыдно и досадно за то, что они стояли в грязи с загнанными лошадьми, мокрые и грязные, по его, лексеевой вине, которую ничем нельзя было оправдать и объяснить, кроме как его глупым самолюбием и эгоизмом. Но в этом он боялся признаться даже самому себе.
Кое-как медленным ползущим шагом доехали они до дома. Дождь все еще хлестал с неослабевающей силой, как будто хотел наказать всех, кто осмелился ему воспротивиться и не быть дома под надежной теплой крышей. Промокшие, в обвислых одеждах, уже совершенно не похожих на праздничные наряды, путники возвращались к своему дому. С их лиц, волос и одеяний ручьями стекала вода, и весь их вид был жалок и смешон одновременно.
Разбитая телега, едва доскрипев до ворот, тут же, как будто потеряв терпение, вновь завалилась на бок, окончательно подломив ось, и была похожа на корабль, потерпевший крушение в бурю. Лошади, измученные и избитые, понуро стояли в оглоблях и покорно ждали, когда их распрягут и отведут в сарай в стойло, где можно будет спокойно отдышаться и поесть хрусткого вкусного овса. Их крупы отливали темными рубцами, и они пугливо косили своими взглядами на Лексея, крутившегося возле поломанной телеги.
- Батюшки! – Воскликнула Дарья, увидев подъехавших мужа и детей. – Да куды ж вы в такую непогоду поехали? Переждали бы тама, небось не угорели бы и позже приехали ничаво не случилося бы. – Она в ужасе смотрела на промокших грязных детей  и мужа и только качала головой, поглаживая перепуганных вздрагивающих лошадей по их избитым рубцованным крупам. –Что это, отец? – Недоуменно спросила она Лексея, показывая на телегу и лошадей. – Чаво стряслось-то?
- Ничаво! – Гаркнул он и, ступая своими грязными ножищами, молча пошел прямо в избу, оставляя за собой мокрые жирные ошметки прилипшей земли.
Дарья вопросительно посмотрела на Кольку, а потом на Шурку, но они только пожали плечами, как будто хотели сказать, что и сами не знают, какая муха укусила отца. Дарья прикрыла рот платком и тихонько пошла за ним в избу. Теперь она уже не спрашивала его ни о чем, а тихо доставала из комода сухую одежду и клала ее рядком.  Лексей быстро переоделся в сухое и тут же потребовал самовар. Его все еще раздирала непонятная злоба, и он не знал, как укротить ее.
- Ты, мать, поспешай с самоваром, - тоном, не терпящим никаких возражений, приказал он. – Вишь, промокли до нитки, не остынуть бы.
- Дык тепло, - робко возразила Дарья, - обойдется. Кабы осень али весна, тады беда, а так ничаво, просохнете да и все.
- Вота и дура, - грубо оборвал ее Лексей, - делай, что сказано. Молотишь языком, баба, а дела нет. – Он оглянулся вокруг себя. – Иде робята? – Спросил он, заметив отсутствие младших сыновей.
- Дык тута где-то… - соврала Дарья, суетясь возле самовара. – Все бегали кругом,придут счас…
Она видела, что муж сильно не в духе, не могла понять почему и оттого боялась еще сильнее, не зная, как выгородить себя и троих парней, которые убежали, не спросясь ее, незнамо куда, и за которыми она не углядела, несмотря на его наказ.
Николай и Шурка тоже уже в сухой одежде сели возле отца в ожидании горячего  чая и прекрасно понимали, что мать врет, что ребята убежали на гулянку, а отец снова взорвется сейчас новым гневом и, вероятно, с еще большей силой.
- Тако, значит, - низким грозным голосом начал он, - в разнос все идет. Выросли все, значит. Мать не указ, отец тоже. Вота, радуйте родителев, - он повернулся к Кольке и Шурке, - эти тама хвосты поворачивают, а тута цыплаки с под курицы сбежали! А ты, мать,и не знашь куды! – Он ударил кулаком по столу. – Вота и жди другого Ваську теперича! Не один, так другой, - он сделал паузу, а потом посмотрел на Шурку, - али другая чаво отмочут, а мы с тобой хлебай-расхлебывай! Чаво им отец-то  и мать – пусто место, они своим умом живут, вота энтим местом, - он похлопал себя по заду, - тако вот…
Дарья ошалело смотрела на него, абсолютно не понимая, что же так могло разозлить его. Недоумение Кольки и Шурки опрокидывало все ее предположения, но она чувствовала ,что причина где-то здесь, близко и искать ее надо именно в Николае или Шурке. Но даже тогда она еще не понимала, что это была обыкновенная отцовская ревность, которая часто встречается у любящих отцов, когда они вдруг неожиданно для себя понимают, что дочери уже выросли и у них появляются свои интересы и другие мужчины, на которых они начинают обращать внимание или даже влюбляются, отодвигая отцов на второй план. И Лексей переживал именно эту боль, первый раз, поэтому особенно остро и пронзительно болезненно, хотя не понимал этого и никогда бы не признался в этом.
Шурка, его маленькая шаловливая непоседа, которая занимала в его сердце самое заметное место, вызвала в нем такую бурю негодования и противодействия по отношению к Степану, что он не в силах был сдержать свой гнев, и злость перехлестнула его через края.  Он и сам не подозревал, что с ним может случиться такое. И даже, когда говорил с ней о будущем замужестве, это казалось ему слишком далеким и несбыточным, а тут подступило совсем близко, без его спроса и одобрения и даже не нуждалось в этом. А его Шурка, всегда обожавшая его и виснувшая на нем, словно репей, вдруг неожиданно сразу забыла про него и даже не стеснялась его присутствия, как только ей понравился этот мельниковский здоровяк. Сказать обо всем, что творилось в его душе, Дарье он стеснялся, а потому злость его бушевала, выходя в отрывочных фразах, вырывавшихся из него помимо его воли.
Горящий пыхтящий самовар был водружен на стол, и Дарья с Шуркой засуетились в своих закромах, отыскивая самое вкусное варенье. Лексей сам налил себе свой толстый пузатый бокал и с чувством зачерпнул ложкой смородину. Чай был горячим, и он налил его в блюдце, а затем по-купечески взяв его всей пятерней, поднес к вытянутым в трубочку губам и смачно отхлебнул. После выпивки и ковровских разносолов страшно хотелось пить, а проливной дождь с грозой и подавно способствовали такому  чаепитию. Выпив шесть полных бокалов и съев полбанки варенья, Лексей, наконец, облегченно вздохнул, как будто вместе с чаем вымыл из себя и ту досаду обиду и злобу, которые глодали его изнутри и бередили его мутным черным гневом.
- Хлещет однако, - медленно сказал он и поглядел в окно. – Вота и ждали бы до самого вечера, а дошшь-то, видать, в ночь зарядил. И носит же чертей в такую погодку, - сказал он и кивнул в сторону двери, явно намекая на сыновей, - ужо придут, пропишу им ученье.
Лексей встал. Приятное тепло расслабило его тело, и он почувствовал мягкую, легкую усталость, которая всегда бывала у него после хорошей баньки. Ему захотелось прилечь, и он, обернув свое уже не злое лицо, бросил Дарье через плечо.
- Прилягу я, мать, устал чтой-то. До робят посплю чуток, а как придут, - буди, ужо я им задам, чертякам!
Дарья проводила его молчаливым взглядом, и как только он скрылся за дверями горницы, тут же начала приставать к детям с расспросами.
- Чавой-то с отцом-то, неуж перессорился с Иван Анисимычем? Инда туча приехал, коней загнал старой, вона бил как, телегу сломали…Стряслось-то што?
Колька пожал плечами.
- Сами не поймем, с чаво он. Сперва-то все чин чинарем шло. Сапоги хозяину пондравились, сама Авдотья, хозяйка евоная, с нами песни пела, когда они с ним шептались. И потом за столом все вроде ничаво, а посля, как вожжа под хвост попала…Ни с чаво взбесился…Хозяева уговаривали не ехать, да куды тама…Нешто папаню удержишь, коли так…
- Папаня за столом взбеленился, - поспешила добавить Шурка, - показалось ему, что шуры-муры у нас, а того и не было вовсе, так озорство одно, - она густо покраснела, вспомнив Степана. – Уж и глянуть что ли ни на кого нельзя, прямо взъярился весь. Ни с чаво, ей-бо!
Дарья усмехнулась. Она своим бабьим чутьем поняла, что та, не отданная никому его любовь, вся была сосредоточена на Шурке, и с ожесточенной силой сопротивлялась теперь всякому, кто смел посягнуть на нее, не испросив его отцова расположения, разрешения и одобрения. И то, что Шурка так густо залилась румянцем, сказало ей, что дочь выросла, заневестилась и уже смотрит  на парней не по-детски наивно и безразлично, а с  женским  пробудившимся интересом, который бывает у каждой в ее возрасте.  А Лексей, ее отец, не хочет понимать этого, потому что видит в ней по-прежнему милого его сердцу ребенка и не хочет ее взросления, боится за нее, бережет, и с присущим мужским эгоизмом смотрит на нее, как на принадлежащую ему вещь.
Дарья еще раз внимательно посмотрела на маленькую и неказистую Шурку и подумала, что, видимо, впервые кто-то так понравился ее дочери, что она забыла про отца и даже позволила себе оказать ему какое-то внимание. И сейчас сердечко ее екает и стучит, вспоминая его, а он, может быть, и не помнит уже про нее, такую незаметную и случайную в его жизни.
- Ничо, - скала она и вздохнула, - отойдет. Ты, Шурка, на отца не серчай, он те добра желает, любит сильно, вота ему и обидно, что тебе ктой-то еще пондравился. Ты мне лучше расскажи, как у них тама, што Авдотья…
Шурка застрекотала во всю прыть, на ходу захлебываясь словами. И потому, с какой тщательностью она описывала и расхваливала Степана, Дарья поняла,  что он понравился ей сильно и даже запал в душу.  Глазенки ее загорелись яркими огоньками, и все личико ее словно осветилось каким-то внутренним светом, отраженным на ее по-детски еще пухлых румяных щеках. И вся она была какая-то порывистая, устремленная и незнакомая ей.       
Колька, слушая ее наивный открытый рассказ неопытной детской души, только усмехался, понимая, что шуркины надежды напрасны, и им не суждено сбыться, потому что Степан парень видный, и девки висят на нем гроздьями, а на таких, как она, он и внимания не обращает. И все это нужно забыть и выбросить из головы, и чем скорее, тем лучше.
                14
Тем временем младшие сыновья Лексея не теряли времени зря. После отъезда отца они тут же принялись усердно пилить и колоть дрова, чтобы таким образом умаслить мать и потом незаметно от нее тихонько удрать на посиделки, где как всегда было шумно, весело и вольготно. Там нередко более старшим парням удавалось пошкодничать с девками, которые так же, как и они, не прочь были позабавиться с парнями вдали от родительских глаз. 
Еще давно, совсем мальчишками они любили подглядывать за ними из укромного места, а потом вспоминать и смеяться или дразниться, рискуя получить увесистую оплеуху. Теперь же смех этот перерос в любопытство и желание самим попробовать запретный плод, который манил и возбуждал их все сильнее и сильнее. Дневки, как будто чувствовали это, и сами задирали ребят, раззадоривая их заковыристыми частушками и насмешками.
Тяжелая деревенская жизнь отнимала много сил не только у взрослых, но и у детей, детство которых начиналось на дворе с вечными крестьянскими проблемами и заботами, которыми щедро делились с ними старшие, считая, что приучать к труду нужно с малолетства, а потому каждому назначался свой урок, и спрашивалось за все сполна, как и у других. Наработавшись за день в поле или со скотиной, молодым казалось, что сил на гулянку уже нет, но как только по деревне раздавался заливистый голос гармони, усталость проходила, словно ее и не было. Гармонист был всегда на деревне первым парнем, и девки липли к нему, как на мед. Остальные же были несколько попроще и обойдены их вниманием, но все-таки каждый имел свое преимущество и на вечеринках старался показать себя с наилучшей стороны.
Ванька с его вечными шутками-прибаутками вызывал у девок смех и не принимался ими всерьез. Зато смазливый Серега, несмотря на свой еще относительно молодой возраст, уже пользовался у них успехом, и они то и дело задирали его своими ехидными подковырками. Сашка же, будучи увальнем, всегда оставался в стороне, как будто все происходящее его вовсе не интересовало.
Сгрудившись вокруг гармониста, молодняк начинал веселиться, распевая во всю глотку частушки, песни и давал такого плясака, что горела земля под ногами. Куда только девалась эта сонная усталость, только недавно сковывавшая стопудовой тяжестью ноги и спину! Все забывалось в тот же миг, как только слышались первые звуки гармошки. И иногда до глубокой ночи, а то и до первых петухов плясала  бесшабашная молодость, не зная устали и сна.
Домой приходили тихохонько, крадучись, чтобы не разбудить домашних, второпях шарили по столу или на загнетке: не осталось ли чего от ужина, и, жевали, засыпая с краюхой хлеба в руке. А на утро, едва продрав глаза, принимались за обыденную работу без жалоб и скидок на вчерашнее, чтобы родители не знали и не догадались, в котором часу они пришли с гулянки. И работали, как проклятые, надеясь, что вечером им опять удастся вырваться на веселую задорную вечеринку.
Несмотря на всю суровость матери, братья не боялись ее так, как отца, и знали, что при ней гораздо легче куда-нибудь сбежать, если сделать всю работу, как она велит. Поэтому старались они на совесть, и Дарья смягчилась,  когда они, красные и потные, сели за стол обедать и попросились сходить к соседям на посиделки. Она отпустила их ненадолго, но как бывает в таких случаях, все затянулось допоздна.
Вырвавшись на волю, братья забыли и про мать, и про грозного отца и во всю молодую прыть предались своим веселым забавам. Начавшийся дождь не только не разогнал их по домам, а наоборот, разбив на небольшие группки, заставил спрятаться по чердакам и сеновалам, где им было еще укромнее и уютнее, чем на улице. Здесь заковыристые переглядки и пересмешки часто заканчивались неловкими поцелуями или громким визгом хохочущих девок, пихающихся с ребятами, для храбрости выпившими доброго винца.
Ванька, как петух, гонялся то за одной девкой, то за другой, стараясь изловить их и, зажав в своих объятьях, нацеловаться вдоволь. Но они только смеялись и дразнили его, ловко выскальзывая из его рук и перебегая к другим парням. Ванька злился, краснел и петушился, уже готовый кинуться в драку, но только  еще больше смешил этим девок и парней и окончательно стушевывался, обиженно мигая кривым глазом, и отходил в сторону, пока какая-нибудь задира не начинала снова тормошить его на потеху остальным.
Серега же посматривал кругом лукавым глазом, сразу примечая, что почем и где чем можно поживиться. И, высмотрев себе девку, не терял времени зря, тихонько отводил ее подальше от всех и осторожно подступался к ней, ласково оглаживая то по плечу, то по спине, постепенно снижаясь к груди и ниже. А когда она начинала повизгивать или кричать, молниеносно отскакивал от нее и принимал самый невинный ангельский вид, говорящий о том, что он здесь не причем.
Сашка смотрел на все растопыренным взглядом, равнодушно и безразлично. Он не был охоч до женского пола и хранил по отношению к нему ледяное спокойствие, которое злило и раздражало девок. Он наравне с другими братьями считался у них завидным женихом и к нему присматривались с таким же интересом, как и к ним. Но его холодность сыграла с ним плохую шутку, потому что девкам это не нравилось, и они тут же окрестили его между собой недотепой, с сожалением оставляя все свои попытки расшевелить его.
Братья на гулянки ходили редко, поэтому каждый их приход был для девок вроде праздника. Каждой хотелось им понравиться и продолжить гулять на будущее. Выйти за такого замуж считалось выгодной и завидной партией, и девки пялились на братьев во все глаза. Даже Ванька, над которым они  так потешались, тоже имел свою цену, хотя и проигрывал братьям по всем статьям.
Впервые после смерти своей матери пришли на гулянку и васютины девки. Они  сильно отличались от других озорных, смелых и разухабистых товарок, которые были здесь уже завсегдатаи и знали толк в таких посиделках. Смотрели они пугливо и робко, словно боялись чего-то и казались полными дикарками по сравнению с остальными бывалым девахами. Они тихо жались друг к другу, присматриваясь к остальным, и не принимали никакого участия ни в плясках, ни в пении частушек. Разряженные девки посматривали на них свысока, окидывали презрительным взглядом и фыркали в кулачок, перешептываясь друг с другом и явно не считая их достойными соперницами.
Серега сразу смекнул, что по неопытности над ними можно вдоволь посмеяться и в случае чего заступаться за них будет некому, а потому смело приступил к делу. Позубоскалив с другими, он незаметно для них оказался рядом с ними и вкрадчиво начал с ними разговор.
- Первый раз, поди, пришли? – Спросил он и взялся за конец головного платка старшей сестры. – Небось, дома все горевали. А тута весело. Так-то сидеть, и с ума сойдешь. Боитеся чаво?
- Чаво бяться? – Робко возразила старшая сестра. – Тута все свои, не обидят. Времени нетути. Посля мамани делов сколь осталось, не до гулянок… Огород садили, скотинка кака – все теперича нам… Без мамани да без Агашки куда как плохо…Вота и сидим дома. И то сказать, вона девки каки нарядные, не то что мы…
Она опустила глаза и взяла младшую сестру за руку. Было видно, что она робеет и не знает, как  себя вести с этим уверенным и нахальным парнем. А он между тем как будто и не замечал, что ей неприятно его прикосновение и что она стесняется этого, стоя под пристальными взглядами своих одногодок.
- Нут-кось, Серега, - подковырнула одна из них, - не теряйся, здеся свободно, ругаться никто не будеть. Тама ишо Агашка дорожку проторила, тебе и сам бог велел. По братнину следу завсегда легче итить!
Вокруг загоготали. Ободренная девка, маслянисто поглядывая на Серегу, поправила свою нарядную помятую юбку и подмигнула ему, ужимисто поведя плечом.
- Ты не гляди, что Машка костлява больно, нарастеть мясо-то, небось, папаня прокормить, коли что. Зато ни тешши, ни тестя – красота и приданого мышь в амбаре! – Она рассмеялась и облизала толстые красные губы. – И ты, Маня, шшастья свово не пропусти, авось, пожалеет тя, сироту, Лексей Трифоныч. Може тады хлебушка вдоволь поишь! – Она опять засмеялась.
Машка, вся съежившись в комочек, прижала сестру к себе и глядела на всех, как загнанный зверек. Только теперь поняла она, кто к ней подошел, и теперь вся полыхала злым и ненавидящим огнем к этому смазливому, сальному и самодовольному парню. Она вспомнила последние дни своей матери и Агашку, которая принесла в их дом такое горе, измазанные дегтем ворота их двора и Ваську, обрюхатившего ее сестру. И неосознанно, непроизвольно, словно по наитию, неожиданно для себя и других плюнула ему в лицо, тут же испуганно загородившись от него руками.
На секунду Серега растерялся, но услышав за спиной ехидные смешки девок и парней, размахнулся и со всей силой ударил Машку кулаком. Она упала и заскулила тоненьким голоском, отползая от него в угол. Серега несколько раз успел пнуть ее сапогом, пока младшая сестра Машки Анютка не заревела на весь чердак.
Все произошло так быстро, что Ванька и Сашка даже не поняли, что произошло. И только когда увидели струящуюся по лицу Машки кровь и яростно бьющего ее Серегу, подскочили и оттащили его прочь. Анютка сидела возле сестры, вытирала с ее лица кровь и голосила, заливаясь слезами.
- Взбесился, - укоризненно покачал Ванька головой, и кривой глаз его задергался. – Ужо папаня тебе вложит! Мало что ли тебе девок для озорства, чаво этих трогать? – Он жалостливо посмотрел на Машку. – И-э-эх, Сереня!..
Серега все еще озверело смотрела на сестер, тряся сжатыми кулаками. Никогда еще не испытывал он такого стыда и позора, как от этой худенькой и забитой девки, на которую не стоило бы даже и внимания обращать. Та легкость, на какую он рассчитывал в надежде позабавиться, рухнула в единый миг именно тогда, когда он менее всего ожидал этого. И теперь к чувству ярости и злости примешалось и чувство мести, крутившее его изнутри и жаждущее выхода.
- Ничо, - скрипнул Серега зубами, - ишо посмотрим, как с тобой быть. Поди сыщи такого дурака, как наш Васька, чтоб пошел с тобой. И глядеть-то не на что, а выказюливает, овца драная! – Он сплюнул себе под ноги.
Вечеринка была безнадежно испорчена. Уже никому не хотелось ни петь, ни плясать. На улице хлестал проливной дождь, и делать было нечего. Но домой идти не хотелось.  Девки и парни пугливо перешептывались между собой, связываться с Буряковыми никто не решался, и все ждали, чем закончится дело.
Васютины девки несмело поднялись и попятились к выходу, оглядываясь через плечо на Серегу. Он стоял к ним спиной, но чувствовал, как они сверлят его спину своими пугливыми глазами и ждал, когда они уйдут. Он видел из чердачного окна, как они взялись за руки и поскользили по грязной дороге, моментально вымокшие под стеной дождевого потока. И только когда они скрылись из вида, обернулся ко всем и произнес глухим сдавленным голосом грязное ругательство, касавшееся и их, и Агашки, и всех девок в целом.
- Сучонки дешевые, сами подолами мятете, а потом виноватых ищите. Прикинутся жалостливыми, чертово отродье, а у самих одно на уме…Правильно папаня говорит…- он запнулся и замолчал.
- Домой пойдем, - глухо проговорил Ванька, - неча здеся делать теперича. Все едино спорчено все. Сбирайся, Санек, до дома, - он подтолкнул брата вперед. – Идешь что ли? – Обратился он и к Сереге.
- Не пойду, - упрямо ответил он. – Ты вота што, Ванька, сходи где водки достань или вина хоть. Нехорошо мне, боюсь чего. – Он расстегнул ворот рубахи и провел по груди рукой.
Братья с удивлением смотрели на него. Ванька недоуменно пожал плечами и попытался возразить ему. Но Серега остановил брата. Он смотрел на него с тупым упрямством и казался сейчас намного старше своих лет, как будто среди них троих он и был старшим, а потому непререкаемым и непреклонным.
- Водки достань, - повторил он и посмотрел Ивану прямо в глаза. – Знашь, поди, где…Скажи, так пусть дадут, я потом рассчитаюсь. Да не боись, достану я, - ответил он на немой вопрос брата.
- Хлешшет как, одежка-то вся враз промокнет, - поморщился Ванька, - папаня с маманей пропишут  за энто. Ежели тебе приспичило, сам иди, небось, сапоги новые, не промокнут,- съехидничал он.
Серега скривил рот и начал стягивать с себя одежду. Девки тут же захихикали, исподтишка бросая на него любопытные взгляды. Но он сразу цыкнул на них и, спрятавшись за спины братьев, разделся до исподнего.
- Очумел ты, - выдохнул Сашка, обернувшись на него. – Перепужаешь всех, как явишься с дождя эдаким да в мокром. Не дури, Серега!
- Не держи его, Сашка, - прыснул Иван, - пущай идет. Ты, Серега, на девок вали. Скажи, девки раздели до гола, вота еле ноги унес. Теперича, скажи, стыдно к папане в таком виде явиться. Токмо по пьянке, скажи, и могу воротиться, так что выручайте в таком разе! – Он загоготал своей шутке.
- А дома те папаня ишо вложит, - подхватил Сашка, - поленом по хребту, для вправления мозгов. Вота с тя вся злость и выйдет. А то иша – «нехорошо мне»…
Серегу передернуло. Он с прищуром глянул на братьев и молча начал одеваться. Вокруг послышались смешки. Серега понял, что это смеются над ним, и злоба снова заклокотала в нем с прежней силой. «Ничо, - думал он про себя, - я стерплю. Потом посмотрим, чья возьмет. Я свое дело туго знаю, плетью обуха не перешибешь. Пущай смеются, а время придет, я посмеюсь».
- Ну, вота, - одобрительно сказал Сашка, оглядев одетого Серегу. – А то водки ему захотелось, по эдакой погоде и собаку не пущают на двор, не токмо сами…
Гроза бушевала пуще прежнего. Молодежь сгрудилась возле чердачного окна и смотрела, как на земле пузырятся лужи, и с крыши льют потоки воды, перехлестывая через края подставленных бочек. Идти до дома было порядочно, и если бы братья надумали сейчас идти, то непременно  промокли бы до нитки.
Вспомнив про отца, им подумалось, что, наверное, и он пережидает где-нибудь сейчас эту непогоду, а, значит, спешить не надо и лучше погодить, пока дождь хоть немного утихнет. Но как назло гроза не утихала, а даже, наоборот, набирала новую силу. Уже многие, беспокойно посматривая на улицу, начинали разуваться и готовиться стремительно кинуться в эту бушующую стихию.
Грозовой сумрак начал сгущаться подступающей темнотой вечера, а непогода все не унималась. Ванька беспокойно крутил головой, то и дел, щуря косой глаз. Парни, что жили неподалеку, уже все поуходили по домам, шлепая босыми ногами по теплым лужам. И только те, что жили так же, как они далеко, все еще толкались у окна, ожидая окончания грозы.
- Должно, в ночь зарядила, - задумчиво произнес чей-то голос. – Теперя жди не жди, а итить надоть. Не то здеся ночевать придется. Ишь стемнело как, ровно ночь за окном. По тутошней грязи и сам такой же станешь, ужо будет дома…
- И нам не сдобровать, - вздохнул Сашка. – Чует мое сердце, что папаня дома давно. Вота злится, верно. И мамане попадет через нас. Чаво скажем-то?
Ванька нахмурился и пожал плечами.
- Что есть, то и скажем, - проговорил он. – Чаво ишо?
Сашка уставился на Серегу.  Изобретательность и изощренность брата всегда помогали ему избегать тяжелой отцовой руки, теперь оставалось надеяться именно на него. Но, как будто поняв это, Сергей сделал вид, что он ничего не может противопоставить словам старшего брата и надеяться на него не стоит.
- Слышь, Сереня, - заискивающе начал Сашка, - сбрехни чаво-нибудь, неохота  под батянин кулак подставляться, небось, и тебе перепадет, еже ли что…
Серега довольно ухмыльнулся, и глаза его заблестели.    
- Ишь, как ты лазарем запел, - съехидничал он, - а ране-то, как меня поливал? Вота и крутись теперя сам. А кому что папаня вложит, ишо посмотрим..
- Да не гнись ты перед ним, Сашка, - отмахнулся Иван, - нешто не видишь. Серене токмо до себя дело. Вота ежели бы ты для него за водкой ране сбегал, може тады он тебя и выручил. А теперя шиш! Он храбрец по ничьим девкам бегать да шшупать, чтоб никто по шеям не дал, а с батяней он равняться не станет и свою шкуру за тебя подставлять не будет!
Серега судорожно сглотнул слюну. Он снова почувствовал приступ удушливой злобы, но драться не решился.
Вечеринка не удалась, ненастье не унималось, и было уже совсем темно. Хотелось пить и есть. Удобно прикорнув возле дощатой стены, Ванька потихоньку начал сопеть, склонив голову на плечо Сашки. Монотонный звук дождя убаюкивал и незаметно погружал в глубокий крепкий сон, и вскоре братья уже мирно спали друг около друга. Серега тоже начал подремывать, когда неожиданно до его слуха донесся непонятный шорох, похожий на громкий шепот, приглушаемый шумом дождя. Он осторожно привстал со своего места и прислушался.
- Братенки, - наконец разобрал он знакомый голос.
Шурка, вся мокрая и босая, стояла возле избы и звала их. Платье и платок на ней были мокрые и липли к телу, и она казалась еще мельче и тоньше, словно это был и вправду совсем еще маленький ребенок,  невесть как пробравшийся сюда в этот дождь.
- Ты как сюды? – Высунулся Серега. – Папаня приехал?
- Знамо, что приехал, - ответила Шурка. – Дюже не в духе, про вас спрашивал. Маманя и ответить не знает что. А вы, окаянные, здеся!
- Откуда прознала про нас? – Удивился Серега. – Неуж, добежал кто?
- Васютина Анютка прибегала. Сказывала, вы тута. Сказывала, ты Машку пришиб сильно, до крови. Вота маманя и послала за вами, покуда папаня спит. Он вас ждал все, велел будить, как придете. А теперя боится…Пошто Машку-то бил?
Серега отпрянул от окна. Неожиданное известие напугало и обозлило его. Все, что он приготовился сказать отцу в свое оправдание, рухнуло в один миг. Анюткина жалоба расстроила все его планы, и теперь он не знал, как ему выкрутиться и привлечь братьев на свою сторону.  Он отчаянно затряс их за плечи. Сашка и Иван, спросонья ничего не понимая, уставились на него, досадуя, что он разбудил их.
- Вставайтя уже, - теребил Серега, - Шурка пришла, вона ждет под дождем. Итить надоть, маманя зовет. Говорит, батя дюже сердитый. А ишо Анютка прибегла, жалилась. Дескать, пришиб Машку дюже. Так уж вы скажите, сама, мол, виновата… То да се, а уж дале – моя забота.
Услыхав, что здесь Шурка, братья моментально вскочили на ноги и кинулись к окошку. Сестра, обернутая в свой платок, стояла как завернутый кулек, с которого потоком стекала вода. Она зябко ежилась, и ее силуэт едва был различим в сумраке ночи. Скинув с себя все, что было можно, они отважно попрыгали наземь под дождь и, перебирая босыми ногами, зашлепали по чавкающей грязи, прижав к себе свернутую в тугой комок одежду и сапоги.
Шурка едва поспевала за ними. На ходу рассказав им все подробности, она глубоко вздохнула и прибавила от себя.
- Ужо, будет вам от папани, чую, и за вечеринку и за васютину Машку. Нехорошо, братенки, ой, нехорошо!
                15
Как ни старалась Дарья угомонить пришедших сыновей и предотвратить надвигавшийся скандал, ей это не удалось. Сыновья вернулись мокрые, грязные и злые. Они тотчас принялись греметь на кухне, хватая под руки все, что попало, и торопливо запихивая себе в рот. Насидевшись под проливным дождем на чердаке, голодные и томимые жаждой, они сразу же забыли, что отец ждет их с суровым наказанием, и первым делом принялись сразу есть и пить.
Разбуженный суетой и громкими криками сыновей, Лексей скоро поднялся с постели и вышел к ним в залу всклоченный, хмурый и сонный. Он зорко глянул по сторонам и сразу же заметил, что парни суетливо прячут от него глаза и мнутся, не решаясь сказать, что произошло. Дарья сиротливо украдкой бросила на него быстрый взгляд и отвела глаза в сторону. Лексей бухнулся на скамью и затребовал себе квасу. В груди и горле пекло и першило от выпитого накануне и теперь ему хотелось залить бушующий в груди огонь. Он с жадностью набросился на принесенный из погреба Шуркой кувшин и почти зараз опорожнил его, чувственно крякнул на всю избу и приятно отрыгнул, поставив пустой кувшин на стол.
Теперь он внимательно воззрился на сыновей и на Шурку, стоящую поодаль и пугливо прячущую свои глаза от его колючего испытующего взора.
- Ну, - сказал он наконец и тяжело поднялся из-за стола. – Чаво стряслося? Вижу, по вашим глазам, что стряслось. Ты, мать, не слухалась меня, прошляпила дураков, а они, видать, натворили делов. Вона, глазами как стреляют: зырк – и в сторону. В исподнем-то как сподручно шастать, спасибо ночь укрыла, не то на все село смеху было б! И то сказать, уважили сынки батька, без порток по селу бежали, вота мне слава-то! Гордись Лексей Трофимов Буряков, каковы сынки выросли, - отрада душе!
-Дык вымокли, папаня,- робко начал Ванька, - а как бежали, никто не видал. Вота Шурка скажет, пусто кругом было, только дошшь и хлестал. Потому и бежали голытьбой, шоб одежку, значит, не спортить, сапоги тож. Небось по голове не погладил бы, когда замочили все. Тако мы и сделали, как лучше…
- «Как лучше…» - передразнил Лексей. – А кто вам на вечерку ходить разрешил, я что ли или,  може, мать раздобрилась? Сказано же было, дома сидеть. А раз отец за порог, так и всяк за свое? От завидков, видать, брюхо свело?
- Мы, папаня, задание свое сделали, - подал голос Сашка. – Чаво же было не погулять? Что мы хуже других, что ли? Через дошшь все вышло, а то бы ты и не в жисть не догадался.
- Иде уж мне, - рассвирепел отец, - нешто с вами сравняться? Мы-то уж с матерью сирые да убогие, теперича вас слушать будем. Под вашу дуду жить станем, одно сумление – куды заведете с вашим-то умом! А ну, бабы, Дарья, Шурка, сказывайте, чаво здеся без меня было!
Шурка испуганно заморгала глазами и вопросительно посмотрела на мать. Братья сразу притихли в ожидании ее рассказа, а Серега тихонько юркнул за спину Николая, выглядывая из- под его плеча и торопливо крестясь. Дарья вздохнула, голос ее дрожал, она всем своим существом ощущала теперь свою вину. Ведь это она не укараулила сыновей, а то, что случилось с васютиными девками, не могло не вызвать нового озлобления мужа и его сурового порицания, а то и рукоприкладства.
- Ну, - опять повторил Лексей, уже более сурово.- Молчите? Говори, Дарья, как на духу, что здеся?
Дарья поправила на голове платок, отряхнула невидимые крошки с передника и, боясь поднять от пола глаза, хриплым дрожащим голосом заговорила.
- Виновата я, Лелюша, кругом, токмо не думала я, что все так кончится. Ежели И в мыслях не держала такого, прости за ради Христа!
Ничего не понявший Лексей наморщил лоб и по-прежнему грозно глядел то на жену, то на сыновей. Потом перевел глаза на Шурку и приказным тоном велел говорить ей.
- Что мать мямлит с испугу - не понять, а ты чередом говори. Али, може, вы скажете, чаво натворили?
Он поочередно переводил взгляд с одного сына на другого, но они по-прежнему молчали, и это еще больше злило отца.
- Говори ты, Шурка, - приказал он, - токмо смотри  не ври. Не мальцы уже, чтоб за бабью юбку прятаться! Сумели нашкодить – пущай сумеют и ответить!
Шурка неуверенно вышла из своего уголка и, робко бросая глаза на братьев, тихим виноватым голосом начала рассказ.   
- Анютка васютина прибегала, папаня, жалилась, что наши Машку ихнюю избили до крови. Говорила сильно. Машка будто синяя вся стала от побоев. Дюже плакала…Сказывала Серега бил…приставал будто…Машка-то кожа да кости, много ли ей надоть? Они теперича и выйти боятся, вота и жалились…
Шурка замолчала, скосив глаза в серегину сторону. Он, словно таракан, еще ниже спрятался за колькину спину и уже не выглядывал из-под его плеча, а норовил стать еще незаметнее, будто его и не было совсем. Лексей тяжелой медвежьей походкой приблизился к старшему сыну и легонько одной рукой отшвырнул его в сторону, как котенка, встав лицом к лицу с побледневшим Серегой. Затем взял его рукой за ворот рубахи и с силой рванул на себя. На пол горохом покатились оторванные пуговицы, и в доме было так тихо, что было слышно, как они катились по полу, пока не остановились. Серега сжался в комок, и губы его тряслись. Он хотел что-то сказать, но только беззвучно шевелил губами и прерывисто дышал, не в силах произнести ни слова.
- За что, сукин кот? – Прошипел Лексей, держа его за трещащую под его рукой рубаху. – За что? Може, ты с ней породниться хошь, так давай, сынок, бери с Васьки пример! Скатертью дорога! Или побаловать захотелось, девок тебе мало, тута охота? Дерьма тебе ихнего мало, заесило зело? Ишо с того позора не отошли, по глазам бьют, а тута на тебе, ишо! – Он задыхался от ярости. – Спасибо, сынок, утешил! Вота вырастил я вас под бабьи подолы глядеть! А она, видать, тебе отказ дала, то-то досада! Ну, ты и герой! С бабами воевать! А вота со мной попробуй! – И Лексей вдарил Серегу кулаком по лицу.
Серега отлетел несколько шагов и обмяк кулем на полу. Из его носа и рассеченной губы текла кровь. Он попытался встать, но подошедший отец ударил его еще раз с такой силой, что Серега сплюнул несколько зубов, и по всему его лицу заплыла сизая опухоль, закрывшая его левый глаз. Больше он уже не пытался подняться, а молча валялся на полу, вытирая слюни и кровь, и не отрывал глаза от чугунного отцова кулака. Ни мать, ни Шурка, ни братья не издали ни одного спасительного для него слова, все стояли в тишине, как будто их здесь не было.
Дарья прикрыла рот уголком платка и стояла, не шевелясь. Шурка тихо плакала, утирая слезы своей маленькой ладошкой, а сыновья сидели, не шевелясь, и только разглядывали кровавое серегино лицо.
- Пошто к девке приставал, гнида, - опять спросил Лексей и снова уселся на лавку. – Он все еще не отошел от  драки, а потому еле сдерживал себя.
- Созоровал чуть, - еле шевеля разбитыми губами, пробормотал Серега. – Небось, не убыло б с нее. Другие, вона, токмо ржуть, словно лошади, а то и сами лезут, а энта…Агашка-то, видать, побойчее была…Да я и не сделал ей ничаво, - повысил он голос, - а она мне при всех плюнула в морду, нешто такое стерпишь?
- Вона как! – Рявкнул отец. – Дождались, голь в морду плюет! А неча к ней под подол лезть. Ржут другие, так и шшупай других, кому охота. Ну, ты ж у нас, Сереня, парень изворотливый, везде поспеешь, вота и тут поспел. Неуж брата не вспомнил? Не впрок тебе его урок, зашиб девку. А ежели что с ней дурное случится? Ну, что тады делать будешь? Тады не открестишься, люди все видали! Женю тады, подлеца и иди к ней в голую хату батрачить, ничаво не дам, так и знай!
- Отлежится, небось, - неуверенно возразил Серега. – Бабы да девки живучие. Да я и легонько ее…
- Легонько. – подал голос Ванька. – Пинками бил, еле отташшили! Лютый ты, Серега, когда тебе не по нутру что придется! Этих девок ветер колышит с голодухи, а ты…Правильно тя, папаня учит! Гад ты, Сереня!
Ванькино всегда чуть придурковатое лицо, сейчас было гневным и грозным. Его кривой глаз задергался и смотрел на брата зловеще и ненавистно, словно и он, вслед за отцом, намеревался побить его.
- Пожалел волк кобылу, - прошипел Серега, с ненавистью отвечая на  выпад брата, - тебе кривому, должно, самому завидки берут. Пожалей ее, може, она тебе расположение выдаст, ты ить у нас жалостливый дурак, глядишь, тебе шо и обломится. А то так-то и девки никакой не достанется, дурному да кривому! – Он ехидно усмехнулся.
Ванька скрипнул зубами, но сдержался. Дарья увидела, как он затрясся и уже готов был кинуться на обидчика с кулаками, если бы тот сказал еще хоть одно слово. Но Серега благоразумно замолчал, считая, что достаточно больно и обидно отомстил Ивану. И она только махнула рукой, давая понять Ваньке, чтобы тот молчал и отошел от Сергея прочь.
- К девкам энтим ни ногой! - Рявкнул Лексей и вдарил по столу кулаком. – И никто чтоб из дома без мово согласия, на цепь кобелей! А ты, Шурка, к ним сходи завтра, расспросил, что да как…Ежели что, денег дадим, токмо чтоб за зубами язык держали…Да по-своему, по-бабьи, присоветуй, чтоб съезжали они отсель куда-нибудь от греха…Папаня, мол, припоможет чуть на первых порах…Да прельстись получше. Они девки простые, бесхитростные, к им подход найти можно, молодые ишо, зеленые. Ну, и ты, мать, подучи ее, как да что… А с энтими кобелями я теперича сам разбираться стану, с кажным, чтоб боле не повадно было…
Лексей угрюмо опустил голову и пошагал прочь из избы. Шурка хотела было побежать за ним, но мать остановила ее. Она знала, что сейчас его лучше не трогать, и Шурке с ее егозливостью и любопытством нужно остаться здесь, пока братья и она сама не войдут в прежнюю колею, а с отца не сойдет ярость и гнев.
 Душа ее разрывалась. Она всякий раз, когда в доме случались размолвки, чувствовала себя одинокой и виноватой, а потому всегда становилась тихой, безмолвной и незаметной, как будто пряталась  от навалившегося зла, пока оно не растворялось само собой. Ее нелегкий и даже суровый характер в это время смягчался под давлением мужнего еще более колючего и сильного характера, она покорно уступала ему и даже шла у него на поводу, желая поскорее ослабить его гнев и привести в прежнее расположение духа. Но как только Лексей забывал про обиду или неприятность с чьей-либо стороны, она вновь брала свое, и все возвращалось на круги своя.
Подросшие сыновья не вызывали в ней такой ревности, какую у мужа вызывала Шурка. Она боле спокойно относилась к их забавам и шалостям, чем он, и их жениханье воспринимала, как должное и необходимое в их возрасте. Но Лексей с его рьяным желанием главенствовать везде и во всем думал наоборот, и потому она ему не противилась, а  только слепо повиновалась, ничем не препятствуя его нраву. После случая с Василием и Агашкой она поняла, что он еще круче затянет свою петлю, и пока они будут в его поле зрения, свободы от него не будет.
Понимала она  и то, что подросшие дети уже давно вышли из младенческого послушания и тоже начинают вставать на ноги и требовать своего, в то время, как силы мужа убывают год от года, а их возрастают. И вопреки его желаниям они все равно, несмотря ни на какие запреты и наказания, будут поступать по-своему. И чем дальше, тем больше. Уж такова жизнь и ее законы. Но сказать ему об этом или даже намекнуть, она не только не смела, но даже и не могла подумать.
Очнулась от своих мыслей она, когда Серега загремел рукомойником. Он осторожно смывал с лица кровь и щерился в осколок зеркала, висевший над умывальником. Двух передних зубов не было, и теперь он не мог так широко и белозубо улыбаться девкам, как раньше. Глаз заплыл совсем и синел, как крашеное яйцо, вспухая над щекой. Разорванный ворот без пуговиц болтался клочками и был залит его кровью. Он, молча, стянул с себя рубаху и стоял теперь обнаженный по пояс, ладный и сильный. Дарья мельком глянула на него и спешно стала рыться в комоде, ища ему чистую рубашку, потом также безмолвно подала ему ее и отошла в сторону.
Николай, Иван и Сашка стояли тут же и тоже молчали, наблюдая, как Серега рассматривает себя со всех сторон. А Шурка с испугом в глазах робко выглядывала из-за их спин, изредка всхлипывая в свой маленький, словно игрушечный кулачок.
- Любуетесь? – С трудом раскрывая распухшие губы, процедил Серега. – Глядите, как родной папаня нас любит! Мотайте на ус! Будто бы сам безгрешный! – Он ехидно хмыкнул. – А вота сказать вам, каков папаня-то наш?
Дарья торопливо  и легко хлестнула его мокрым полотенцем. Она почуяла, что сын может сказать сейчас что-то такое, о чем нужно молчать и предупреждала его своим шлепком. Но он сделал вид, что не понял ее и продолжал с еще большим озлоблением, с каждым словом выговаривая все жестче и жестче то, о чем до сих пор так долго молчал.
- Папаня-то наш убивец! – Прошипел он. – Васютина смерть на нем, и Агашка с Васькой тоже на его совести. Папаня наш дюже хозяин крепкий, воли никому не даст. Коли что не по нем, так со двора, а то, може, и в петлю…- он жутко засмеялся.
- Что ты, что ты, окстись, - испуганно запричитала Дарья, - про отца такое, спятил, видно? Со зла чего не намелешь? Так смолчи пока, дай сердцу отойти, потом жалеть станешь, Сережка! Нешто тебе отец такое простит, оговор такой!
Братья, огорошенные словами Сереги, стояли окаменевшие и бледные, а Шурка вскрикнув, осела на пол и закрыла себе рот двумя ладошками, чтобы на закричать на весь дом.
- Оговор? – Злобно переспросил Серега. – Нету тута никакого оговора. Одна правда токмо. Ворота-то дегтем  им я по наущению папани вымазал, за то он мне сапоги и купил и молчать велел. Вы-то меня шпыняли ими, а я терпел, я все терпел…Посля того случая папаня от меня шарахаться начал, забоялся. Как же, не он ведь… я…Токмо все едино он…Он и Ваську не пожалел и меня, и вас не пожалеет, как что не по нем будет. Вота, думайте теперича, какой папаня наш…
Дарья тихо опустилась на скамью и закачала головой. Она и раньше смутно догадывалась, что здесь нечисто, но боялась даже самой себе признаться в этом. А теперь, когда Серега так дерзко и беспощадно открыл все, она почувствовала, что в ней что-то оборвалось, и тело ее обмякло и не принадлежит ей.
- Молчи, Христа ради, - еле прошептала она, - и вы молчите…Все будем молчать. Виноваты мы…Грех-то какой! Как же это вы…Лексей-то в злобе чумной совсем, чаво наделали…И ты, Сереня, рука б твоя отнялась тады…- она заплакала.
Следом за ней в полный голос заревела Шурка. Ее нежная еще детская душа не могла не выплакать такого горя. Ей было жаль всех и даже отца и Серегу. И то, что она узнала сейчас, надрывало в ней самые светлые и радостные струны ее души, которые так весело и звонко пели в ее тоненьком хрустальном голоске. Рыдания ее были глухие и хриплые, и вся она в миг превратилась в маленькую сгорбленную старушонку со сморщенным красным личиком, беспомощно барахтающуюся на полу.
- Гнида ты, Сереня, - тихо, но четко произнес Ванька, подступая к нему. – Оба раза гнида! Я враз понял, что папаня те не просто так сапоги купил. Вона, как дело было. Токмо папаня тож просчитался, ты и его враз пролал, как он тя против шерсти погладил. Папаня все ж ки не такая шкура, как ты!
- Уходи от греха, - оскалился Николай, - не то,Серега, за себя не поручусь! Съезжай к чертовой матери отсель!
Дарья отчаянно замахала на них руками и оглянулась. Со двора не доносилось ни звука. Она засеменила к выходу и украдкой выглянула узнать, где Лексей. Двор был пуст, и она решила, что он в сарае копошится с лошадьми, и вернулась в избу.
- Молчите все! – Повелительно сказала она. – Чтоб отцу ни-ни! И ты, Сереня, завтра же куда-нибудь с глаз долой, хоша на время…пока сойдет со всех, а тама видно уж будет, чаво делать.
Она хотела сказать еще что-то, но внезапно в избу вошел Лексей. Он был удивительно спокоен и хладнокровен, что ни в коей мере ему не было свойственно. И потому, как он неторопливо прошел к сыновьям и остановился прямо напротив Сергея, всем стало ясно, что он все слышал и теперь должен дать свой окончательный ответ. Единственный открытый глаз сына смотрел на Лексея с ненавистью и опаской. Серега трусил, но с места не сошел, а только снова сжался в комок и ждал нового удара. Отец смерил его едким взглядом и в звенящей тишине избы четко и металлически отчеканились его слова.
- Спасибо тебе, сынок, - Лексей в пояс поклонился Сереге, - что так долго язык за зубами держал. Я думал, скорее он у тебя развяжется. Инда сколь терпел, бедняга…Я, сынок, давно тебя раскусил, не за просто так тебя попросил. Ты, Сереня, завидущ больно, а  слабый. Духу в тебе  - один пшик! Тако вроде хитрый, а слабый…Братья-то по сравнению с тобой, куда как крепче! Тебе, сынок, с нянькой жить, сам-то ты быстро завалишься. Так что бабу ты себе присматривай крепкую, шоб тебе под ее подолом тепло было, не то, Сереня, каюк тебе!
Лексей развернулся от него и теперь смотрел на жену и других детей. Завидев зареванную, валявшуюся на полу Шурку, он осторожно и нежно,  сколько позволяла его душа, приподнял ее и усадил на лавку, а потом обратился к Дарье и всем остальным.
- Вота что, детоньки, и ты, Дарья, - голос его звучал устало и в нем не было обычной гневливости и нетерпимости, - гнать его не надоть, пока в силу не войдет, инда навовсе пропадет, и  не троньте его никто, не велю, - Лексей повысил голос, - потому вины с себя не снимаю, мой грех. Не думал я Васюту на тот свет спроваживать, в мыслях тово не держал. Ваську отвадить хотел да вас, дураков, от глупостев ваших. Ан вона как вышло…- Он замолчал и потер лоб рукой. – Из-за вас же, чертей, старался. Чижало добро наживалось, шоб его по миру за так пускать, на голытьбу всякую! Да вам не понять того до поры-времени…Покуда за батяниной спиной, так и хвост дугой. А как на свои лепешки сядете, да дитенков заведете, вота когда меня вспомните…А с меня кто другой спросит за все…
И ты, Дарья, смотри, - обратился он к жене, - своих ученьев тута не веди. Я пока всему голова, потому и мой ответ. А коли что не так, так счас говорите, потом уж я разговоров вести не буду. – Он обвел всех строгим взглядом. – Ну, так тому и быть, коли молчите.
Спокойный и неспешный разговор его показался всем не только страшным и жутким, но и прозвучал приговором окончательным и бесповоротным. Его удивительное спокойствие, не свойственное его горячей натуре, было непривычно, а потому непонятно и страшно. Обычный буйный гнев его проходил быстро и выливался потоками брани и рукоприкладства. Чего же нужно было ждать теперь, не понимал никто, а потому в душе каждого затаилась смутная сосущая тревога.
И после ухода отца никто ни с кем не перемолвился ни словом. Дарья загремела на кухне чугунками. Шурка, торопливо высморкавшись в передник, заплескалась у ведра на дворе, подставив распухшее зареванное лицо под ласковый ветерок. А братья, не сговариваясь, один за другим потянулись по своим делам.
- А ты, вона,в сенцах ложись, не ровен час кто увидит, - скомандовала Дарья Сереге. – Небось, какой с тебя ноне работник! Да и отцу лишний раз на глаза не попадайся, не терзай ты ему душу, окаянный!..
И под ее тяжелым взглядом он покорно побрел на лежанку, что стояла в сенцах, на которой пахло овчиной, сеном и кислой домашней снедью, что хранилась неподалеку в чулане.
                16
Ваньке запало в душу все, что произошло за последнее время. Ему было неимоверно жаль несчастную Машку, и он решил тайком, невзирая на отцовский запрет, навестить ее. Он не говорил про свою задумку никому, а только тихо выжидал удобного случая.
Даже Шурке, которую мать сама отправила к васютиным девчонкам проведать их и спросить не надо ли чего, он не сказал ни слова. Машка не выходила у него из головы, и он сам не мог понять почему. Эта худая и даже костлявая девка, ничем не примечательная внешне, вдруг поселилась в его душе и не выходила у него из ума. Тревожила его сердце и постоянно напоминала о себе, что бы он ни делал. Непонятное это состояние удивляло его и не давало ему покоя. Он ловил себя на мысли, что Машка не выходит у него из головы, а причины для этого нет, кроме жалости, которую он по мягкости своего сердца испытывал всегда ко всем несчастным и обиженным. Он тихонько от матери и других припрятывал для нее вкусные куски, чтобы позже явиться к ней не с пустыми руками, и все терпеливо ждал своего часа.
Шурка, посетившая сестер, пришла веселая. Бойко рассказала, что Машка пошла на поправку и была очень довольна, когда узнала, как отец наказал Серегу, а уж когда Шурка передала им немного деньжат и вовсе воспряла духом и, кажется, уже не имеет ни на кого зла. Ванька слушал про все внимательно, но старался не показывать вида, что имеет здесь какой-то интерес. И только когда Шурка сказала, что девки собираются вскоре покинуть родной дом и уехать, как-то странно закряхтел и заерзал на лавке, невольно оказав свое беспокойство.
Это известие заставило его ускорить события. Днем избежать отцовского ока или материнского глаза ему не удавалось. Детей держали под неусыпным наблюдением, но к вечеру уставшие отец и мать часто садились возле дома и вели свои неспешные разговоры. В эти тихие вечерние часы и решил Ванька посетить Машку, урвав свое недолгое время.
Он для порядка покрутился около родителей, перекинулся словцом с братьями и, пошутив с Шуркой, незаметно исчез со двора, огородами направившись к избе Васюты. Было еще светло, но уже смеркалось. Он осторожно вынул из-за пазухи приготовленные гостинцы и постучал сестрам в окно. Оно почти сразу распахнулось, и из дома высунулась бледная худенькая мордочка Анютки, немного испуганная и любопытная.
- Чаво тебе? – Скороговоркой затараторила она. – Надысь итак ваша Шурка приходила. Машка ничаво, поправляется. Я, вона, ей примочки ставлю, теперя яичков напекла, чтоб здоровее была. Она, вишь, худа больно, ей исть надоть поболе…
- На ка вота, - протянул Ванька пакет со снедью, - корми сестру-то…Пущай быстрее поправляется. Да ты, ежели что, шепни мне чуток, може, я что и придумаю, -  предложил он. – А так не торопи ее, пущай полежит, небось, от работы и кони дохнут…
Анютка благодарно приняла от него гостинцы и уже хотела закрывать окно, как услышала голос сестры.
- Кто тама? – Звонким, но слабым голосом спросила Машка. – Чаво ж не зайдет в дом? Ты, Анютка, в дом позови, чаво ж под окном топтаться?
Анютка проворно спрыгнула с подоконника и побежала открывать дверь. Ванька поправил свой кучерявый чуб, быстро оправил рубаху и с волнением в сердце ступил через порог.
Бедная подслеповатая хатенка уныло скрипнула прогнившими половицами, и он почувствовал, как они прогибаются под тяжестью его тела. В углу на топчане на старом тулупе лежала Машка, укрытая старым вытертым одеялом. Лицо ее иссине-бледное еще больше отливало белизной из-за темных кругов под глазами и синих разводов от побоев серегиных сапог. Она медленно приподняла голову и испуганно поглядела на Ивана. В глазах ее стоял немой вопрос, как будто она хотела спросить, зачем и для чего он пришел в это время к ним, и не случилось ли еще какой беды, раз он припожаловал так неожиданно и поздно.
- Не боись, - откашливаясь и робко ее оглядывая, произнес Ванька. – Проведать пришел. Ты лежи, Машка, не спеши…вона, как тебя всю Серега…сволочь он! За то папаня его причесал, знашь, как! Хужее тебя счас, ей-бо! – Он улыбнулся. – Пущай знает, как девок забижать! А ты ничаво, не боись, оклемаешься, дай срок…- Ванька смущенно замолчал, не зная, что говорить еще. Потом, словно вспомнив что-то, торопливо и, заглатывая слова, забарабанил. – Ты, вота, ты не того…не уезжай никуда…чаво удумала-то…это от болезни твоей…пройдет. Ты здеся и Анютка…куда ж из родного дома?..В чужих людях несладко будет…а тута все ж сама хозяйка…
Машка улыбнулась. Ей было смешно смотреть, как этот парень смущается и мямлит перед ней и даже робеет, переминаясь с ноги на ногу. Но и необыкновенное чувство благодарности, теплоты и еще чего-то, непонятного переполняло ее сердце, и она смотрела на этого смешного косящего  парня с нежностью и грустью. Еще ни один из парней не интересовался ею так, как этот робеющий парень, и ей было приятно, что и она может кому-то понравиться и вызвать к себе интерес.
- Ну, дык я пойду, - наконец, промямлил Иван, все еще топочась на месте, - не то маманя с папаней заругают, без спросу я…не велено нам…Токмо Шурку и пустили, а я уж самоволкой, крадучись…
- Иди, Ваня. – тихо проговорила Машка, впервые называя его по имени и оттого краснея, - не ровен час хватятся…попадет тебе за меня. Поспешай к себе, я то ничаво, встану скоро…- она замолчала и тяжело вздохнула. – Скоро, иди…
Иван почувствовал, как горячая удушливая волна заполняет все его тело и подкатывает к самому горлу. Он торопливо развернулся и почти бегом направился на улицу, и только там, расстегнув ворот рубахи, вздохнул полной грудью. Сердце его колотилось, словно бешенное, и он никак не мог унять его стука и боялся, что это слышно кругом, и он сейчас выдаст себя с головой.
Но дома все было по-прежнему. Отец и мать также сидели на лавке и шушукались про свое домашнее, а братья и Шурка, занятые своими делами и разговорами так и не заметили его недолгого отсутствия. Он юркнул в сарай и уже оттуда, как будто находился там все время, крикнул сестру.
- Эй, Шурка, подь сюды, чаво тама гомонишься?
Шурка удивленно поспешила к нему и недовольно заверещала на весь двор.
- Чаво кричать-то? Стряслось что ли чаво? – Она обвела непонимающим взглядом сарай и Ивана. – Звал-то чаво?
- Дык забыл, чаво, - заржал Ванька, - ты долго торопилась!
- Вот же черт кривой, - досадливо обронила Шурка, - вечно ты со своими прикрутками, Ванька. И не надоест глупому! Ежели сам ничаво не делашь, так другим не мешай, не то папане живо скажу.
- Уж и скажешь! – Ванька входил в роль. – А вота я папане тоже скажу…скажу, Шурка робить не дает – песни поет, чаво тады?
- А ну тя к лешему, - засмеялась она. – Звон ты, Ванька, ей-бо! Ох, и  достанется какой эдакий балабол!
- А, можа, она самая счастливая будет, - опять заржал Иван, - почем тебе знать? Я свою жану бить не стану, я ее любить буду, вота! – Серьезно прибавил он. – А ты балабол…
- Ох и смотри, братенок, - Шурка махнула на него рукой, - чавой-то не то ты запел! Кабы лиха не случилось! Папаню забыл? Вона, Сереня, до сих пор еле ходит-сидит…
…через зубы свистит, - опять за свое принялся Ванька, - а ему так сподручнее плевать по сторонам, по вас и по нам…- он опять заржал, - иди уж, надоть будет кликну.
Шурка засеменила к себе, а Иван довольно прищурился: никто ничего не заметил, и теперь можно было не опасаться, что кто-нибудь скажет, что его долго не было. Он еще некоторое время пробыл в сарае, повозился у лемеха, осмотрел конскую сбрую и, наконец, вышел к братьям.
Вечер был теплый и ясный. Небо, усеянное яркими точками далеких звезд, неподвижно висело над головами, временами прикрываясь бегущими по небосклону прозрачными дымчатыми облачками. Ветер, нежный и слабый, легонько покачивал верхушки деревьев и шелестел листвой, навевая тихий глубокий сон. В густой и от вечерней тьмы синей траве весело стрекотали цикады, наполняя окрестности мелодичным звуком, похожим на маленький игрушечный оркестр. То здесь, то там взлетали и порхали ночные мотыльки, летя на яркий свет свечи или керосиновой лампы. И в воздухе стоял терпкий пряный аромат летних трав и цветов, смешанный с запахом парного молока и меда. Все дышало спокойствием и умиротворением. И даже отец и мать сидели особенно тихо, прислонившись друг к другу и слушали эту удивительную вечернюю музыку, опасаясь лишним словцом прервать ее красоту и гармонию.
Вдалеке слышались голоса и молодой смех, и под звуки разливистой гармошки пели песни, старательно выводя голоса и подголоски. Ночь неторопливо опускала свой бархатный лиловый занавес, покрывая вокруг себя все густой таинственной тенью. И дома тихо проваливались в ее черноте, как в невидимую бездну, чтобы вновь появиться при первых лучах солнца. И мягкое влажное дыхание скотины возвещало, что пора ложиться спать, потому что к утру нужно будет много сил для нового дня, несущего с собой еще неведомые заботы и тревоги, а может быть, счастье и радость.
Но вечер был так хорош, что о завтрашнем дне не хотелось думать, и душа просила этой сладкой тихой музыки и очарования ночи. И никто не разговаривал, боясь разрушить эту необъяснимую магию  природы, а отдавался ей без остатка и прорастал в нее, проникая всем своим существом необъяснимо, непонятно и естественно.         
Первую ночь Иван не спал и ворочался с бока на бок. Он слышал, как тяжело и редко храпит во сне отец, как дружно сопят братья, как шебуршится в хлеву скотина и кричит петух, будоража встревоженных кур, как где-то далеко, перед рассветом стихает гомон молодых голосов подгулявших девчонок и ребят, и все никак не мог заснуть. В его мыслях неотступно стояла Машка, бледная, побитая и жалкая с ее милой доброй улыбкой, и он лежал, тоже улыбаясь ей, невидимой, но такой близкой, что у него щемило сердце. Никому не мог он сказать и объяснить, что с ним случилось. И прежде говорливый и суетной, он вдруг сделался молчаливым, задумчивым и степенным. Перемена в нем была столь разительна, что не могла не броситься в глаза, и мать, озабоченно глядя на него, несколько раз уже спросила, не заболел ли он.
Егоза Шурка тоже исподволь наблюдала за братом и даже подступалась к нему со своей привычной игривостью, но он упорно молчал и ничего не желал говорить. И только Серега, с его обычной наблюдательностью и хитростью, изолированный от общения с другими, как всегда сумел ввернуть свое неожиданное, но верное предположение.
- Чаво, Ванька рот на замок закрыл? Неспроста ты таиться зачал. А и либо чаво натворил, либо задумал чаво. Вы бы, маманя,  папане сказанули на ушко, пока беды не вышло, а то как што, мне по рылу, а Ванька-то тихой ходит и ничаво. Не просто это так…
Николай зло сверкнул на него глазами. После случая с Машкой и дракой с отцом, он возненавидел брата лютой ненавистью. Он не понимал, зачем отец сделал такую подлость с васютиной Агашкой, но то, что Серега продал отца с потрохами при первой же стычке, заставило его посмотреть на него совсем другими глазами. Он и раньше недолюбливал Сергея, зная его скользкость  и  змеиную изворотливость, но сейчас отчетливо понял, что брат поступил бы так абсолютно со всеми, кто бы это ни был. И оттого в душе его произошло нечто такое, что перевернуло все его нутро наизнанку, высветило в нем все его темные и светлые стороны, которые таились там, в глубине, и повернули его к Сереге самым его черным и жестким краем.
- Поддувало свое закрой, - грубо прикрикнул он, - о себе бы позаботился лучше. Ишо морда от давечного не прошла, а уже на другой кулак нарываешься. Все ты, Сереня, примечаешь, чаво не надоть, будто есит у тебя в причинном месте. Смотри, мы-то ведь тоже не лыком шиты, а папаня теперича за тебя не заступится, за суку продажную, так что берегись, Сереня…
- А ты не стращай, видали мы, - огрызнулся Сергей, - на ворах-то шапка зараз горит, тако, вота, и на вас. Видать, жопа-то ужо полыхает, вишь, как распалился! А то папаня…у папани теперича той уж власти нетути…просрал свое время…да и Агашка ему чести не прибавила…вота как!
Он ухмыльнулся и отошел в сторону, кося на братьев здоровым глазом. Николай с раздутыми ноздрями и сжатыми кулаками готов был ринуться в драку, он не оправдывал отца и не жалел его, но и понимал, что если бы был на месте брата ни за что не продал бы отца, даже если бы он совершил настоящее убийство. И теперь ненависть к нему возрастала все больше и больше, перебраживая в душе в нечто такое, что он не мог описать.
О его свиданиях с Клавдеей теперь не могло быть и речи. Отец сурово следил за каждым, и нечего было даже думать, что мать или Шурка смогут его умолить дать им свидеться. Жизнь текла размеренно и монотонно, сменяя день на ночь. Так прошло несколько недель.
Постепенно время охлаждало пыл и залечивало раны, заставляя забывать некоторые обиды и прощать то, что казалось невозможным простить. Нельзя было сказать, что все пошло по-прежнему тихо и гладко, но боль от обид притупилась, жизнь сталкивала их накоротке,  и вольно или невольно все встало на свои места, с той только разницей, что, как говорится, разбитую тарелку, как не склеивай,  целой уже не сделать.
К Ильину дню накосили много сена, застоговали и радовались богатому урожайному году. На сеновале сладко пахло разнотравьем, и братья с удовольствием спали там, отделив Сереге дальний угол. Скотина ходила гладкая и сытая, с хорошим приплодом, вольно растущим на пышных лугах, значит,к осени и зиме мяса будет много и поститься им не придется.
Николай с отцом едва успевали выполнять заказы, работая от зари до зари. А Дарья, как справная хозяйка, деловито и четко подсчитывала рубли, раскладывая их на кучки, предназначенные для хранения и траты. По вечерам они с Лексеем вели неспешные беседы по хозяйственным делам, и она подробно докладывала ему, что и когда она задумала купить и сколько намерена потратить. Лексей слушал и одобрительно кивал, изредка вставляя свое веское слово. Дарья, подобно ему, вела хозяйство с умом и не тратилась зря, но, как и всякая женщина,  любила принарядиться, а потому не отказывала себе в маленьких женских слабостях и удовольствиях.
По большим праздникам все бабы и мужики ходили нарядные и чистые. По деревням и селам звенели гулянки, и девки с бабами одна перед другой выхвалялись обновками и лузгали семечки, принимая от ухажеров конфетки в обертках и печатные пряники, купленные для зазноб на прошедшей ярмарке.
Частенько на такие гулянки приходили ребята и девки из соседних деревень и сел показать себя и посмотреть на других. Для храбрости принимали на грудь вина или водки и куражились, если понравившаяся девка не шла с ними, доводя дело иногда до кровавых драк, в которых участвовали все здешние парни, дубинами провожавшие чужаков по своим домам. Доставалось и им. И на утро, протрезвевшие после вчерашнего, выслушивали они родительские наставления пополам с крепким словцом и добрым угощением в виде полена, кулака или вожжей за разорванные рубахи и распухшие лица с кровавыми подтеками и синяками.  Но всякий раз, несмотря на поучительные уроки, все повторялось заново. 
Садки звенели весельем. Хороший год прибавлял крестьянину радости и внушал уверенность в завтрашнем дне, оттого и праздник встречался особенно по-доброму, легко и весело.
Дом Буряковых, высокий и статный, стоял на селе, словно кряжистый пень, крепко вросший в землю своим фундаментом, будто корнями, чтобы всякому сразу было видно, что стоит он на своей земле прочно и надолго, как положено настоящим знатным хозяевам.
Николай и Иван каждый о своей думали о предстоящем празднике, надеясь на скорое свидание. И чем ближе была дата, тем сильнее ощущали они волнение, в мыслях представляя себе эту долгожданную и желанную встречу и то, что они скажут своим зазнобам в  оправдание за долгое отсутствие и молчание.
Иван, как и в первый раз, насобирал Машке гостинцев, не забыв тайком от матери припрятать их в заветном месте на сеновале. А Николай долго считал втихаря выигранные в карты монетки, которые потратил Клавдее на платок. Играть он начал давно, еще будучи совсем мальчишкой. Немногие деревенские игры не очень увлекали его, а хорошие способности в арифметике сразу дали нужный эффект при игре в карты, где нужна была отличная память, умение быстро и четко просчитать варианты и масть игроков, чтобы вовремя скинуть или взять карту.
Играть его научили проезжавшие мимо цыгане, стоявшие в Садках табором позади села целый месяц. Их  кочевая жизнь, полная приключений, был окутана тайнами и чем-то таким, что тянуло к себе необычайно. И он, минуя все запреты, бегал к ним каждый вечер, слушая протяжные, за душу берущие песни и рассказы бывалых цыган, повидавших на своем веку и бесконечных дорогах  множество разных людей, судеб и диковинных мест, о которых Колька  никогда и не слыхивал.
Там среди гвалта и незнакомой речи, в кругу смуглых отчаянных цыганят он и пристрастился к карточной игре, легко переняв от них некоторые секреты, которые так помогали ему потом выигрывать у своих соперников. Удивительно, но он не чувствовал себя среди них чужаком. Цыгане не гнали его прочь, как другие, и даже оставляли на ночь и кормили, тем, что ели сами, словно он был из их табора. А потом пели свои удивительные песни, бравшие  его за душу и выворачивавшие ее наружу, и он плакал, не понимая, отчего заливается его душа слезами, которые льются помимо его воли.  И он готов был слушать их бесконечно и подпевал сам, стараясь слиться с их голосами и не испортить эту невозможную щемящую красоту.
Потом, когда табор снялся и ушел так же неожиданно, как и появился, он еще долго ощущал в себе потерянность и пустоту, и чувство чего-то недосказанного, что незримо ускользнуло вместе с ними. Эта заноза осталась в его памяти надолго и, когда он начинал играть в карты, перед его глазами всегда всплывали костры под темным низким небом и тягучие грустные цыганские песни, которые эхом звучали в его томящейся душе.
Ни мать, ни отец не одобряли его увлечения. Но когда он выигрывал, отец довольно покряхтывал и даже нахваливал сына, хотя мать по-прежнему продолжала ворчать и даже ругаться, совершенно не одобряя этого. Просить же денег у отца хотя бы на что-то Николай не решался, зная, что тот все равно не даст, и это только возбудит в нем и в матери нездоровое любопытство и испортит все его хорошие  намерения.   
Лексей по-прежнему самостийно правил деньгами и не подпускал к этому сына, хотя и работал с ним на равных и пополам. Но об этом Николай не смел даже и заикнуться. С той самой поры, как отец избил Серегу, он и не помышлял о встрече с Клавдеей, хотя постоянно держал ее в голове и так же, как Иван готовился к встрече. Лелеяла надежду и Шурка, тихо про себя думая о предстоящем своем свидании со Степаном. Ильин день праздновали шумно и широко, а потому и знали, что будет на этом празднике много гостей со всех сторон.
Лексей и Дарья думали об этом, помнили свою молодость и понимали, что дети не усидят дома, когда вокруг будет столько веселья, и, скрепя сердце, разрешили праздновать и им.
- Ты, Лелюша, не серчай так-то, - увещевала его Дарья, - в жисти все бывает, так не на всю же жисть на родных дитев серчать. Каково дома-то сидеть, когда друзья-подруги на гулянках пляшут? Робята молодые, им ли дома сидеть в таку пору, да ты и себя-то вспомни, мы-то ведь с тобой тоже молодые были…- она тихонько вздыхала и начинала опять, - по молодости, по глупости все…дык уйдет, как своей семьей заживут. Охолонь, Лелюша!
Лексей слушал, усмехался, а потом досадливо отмахивался от нее рукой, словно прогонял надоедливую осеннюю муху.
- Да будя тебе стонать, ровно пономарь, завела. Пущай идут  надоть раз, мы-то не хуже других. Небось, то впрок пошло, теперича не будут в дураках сидеть.
В Ильин день Садки гудели с самого утра. Воздух звенел каким-то особенным напряжением радости и предстоящих желанных и долгожданных встреч. Все блестело, как перед Пасхой, и хозяйки еще до рассвета хлопотали у печек, выпекая горячие праздничные хлебы к большому званому столу. У многих дворов собирались телеги и повозки, на которых в село приезжали приглашенные гости, а молодые ребята и девчата с окрестных деревень приходили и приезжали сами, надеясь погулять здесь как следует и без приглашения.
Лексей и Дарья редко кого звали к себе да и сами не особенно любили разъезжать по гостям. Даже с соседями они общались немногословно и по необходимости, предпочитая решать свои проблемы самостоятельно и не выносить сор из избы. Их зажиточность давала им возможность легко обходиться без чужой помощи, а потому жили они обособленно, никому не кланяясь и держа других на расстоянии. Соседям это не нравилось, и они не жаловали Буряковых, считая их заносчивыми, жадными и скрытными, порой прикрывая этим обыкновенную зависть перед их независимым, крепким, по деревенским понятиям, положением.
Никого не ждали они и в этот раз. И хотя к празднику готовились всей семьей, жизнь шла своим размеренным обычным чередом. Потому и удивился Лексей, когда увидел, как к его двору свернула  ковровская телега, на которой сидел сам Иван Анисимович с супругой и старшей дочерью Клавдеей.
- Никак мельник с семейством, - всполошился он, обращаясь к жене. – Вота, Дарья, тебе и хлопоты новые. Давай-ка с Шуркой без задержки на стол, должон я Анисимычу. Так чтобы мне перед ним в грязь лицом не ударить! – Он выразительно глянул на жену. – Смотри, Дарья, не подведи!
Ковровы уже входили во двор,  и Лексей вышел их встречать.
-   Доброго здоровья хозяевам, - крестясь на иконы проговорил Анисимович, - с праздничком вас! Без приглашенья мы, ну так не прогоните, поди? – Он обернулся к жене. – Ты тама, Авдотья, пошарь в телеге, чай, не с пустыми руками приехали. За подарок твой, Трофимыч, ответствую. Премного доволен я, благодарствую. Вота и тебе от нас, чтоб не обидно было.
Он принял из рук жены сверток и неловко  сунул его в руки Лексею. Тот неторопливо развернул его и удовлетворенно крякнул: новый синий картуз с кантом для него и шаль для жены были как нельзя кстати.
- Проходьте, - широко улыбнулся он, - мои бабы счас враз все устроят. – Он посмотрел на бегающих вокруг Дарью и Шурку. – А мы пока покалякаем, что да как. Ну, а ты, девка, – обратился он к Клавдее, - вона, хоть с парнями моими поозоруй, не бойсь, не обидят, они у меня теперича дюже смирные!
Клавдея ловко бросила быстрый взгляд на стоящих чуть поодаль парней и сразу выделила из них Николая, который неотрывно глядел на нее горящими глазами и нетерпеливо подрагивал тонкими резными ноздрями. Ванька, сразу смекнувший, что к чему, насмешливо подтолкнул брата вперед и по своему обыкновению отпустил очередную шуточку, от которой и Николай и Клавдея побагровели до корней волос.
- Вота, Колюша, овес сам к лошади пожаловал! Не теряйся теперя, видал, краля какая, ажник кровь с  молоком! С хорошего куша и девка хороша!
Сашка и Серега засмеялись, и Иван, довольный отпущенной шуточкой, гордо выпятился вперед, намереваясь продолжить свой разговор.
Шурка, пулей летающая с кухни в погреб за разными закусками и соленьями, только вздыхала, разглядывая нарядную Клавдею. Ей было обидно, что Степан не приехал вместе с ней, и она, робея, тихонько спросила у нее на ушко. 
- А братик-то ваш с сестрицами что жа не приехали? Не взяли их что ли? Токмо одна вы…
- А у них свои заботы, - нехотя ответила Клавдея, - Степан со своей зазнобой, сестры тоже…К вам-то такую ораву везти без спросу нешто можно? Спасибо, что папаша хоть меня взял, - она опять посмотрела на Николая, - мог бы ведь и один уехать.
У Шурки упало сердечко. Все, что она представляла себе в своих мечтах и чего ждала с таким нетерпением и желанием, было отнято этой одной холодной и безразличной фразой о том, что у Степана была другая и что, по-видимому, дело там было серьезное, раз Клавдея назвала ее  его зазнобой.
- И что жа, жениться он надумал? – Упавшим голосом спросила она. – Красивая, поди? Ваша,тамошняя?..
- Ничаво девка, ладная, - подтвердила Клавдея. – Небось, к зиме оженят, давно уж они с ней. Папаша с маманей  со сватами сговор сделали, наша девка. Да и пусть, на свадьбе погуляем, он ведь у нас один, братка-то…
Шурка ничего больше не слышала. В ее ушах повисла  ватная тишина, и она, как заведенная, только сновала взад вперед из залы в кухню и назад. Она опять почувствовала себя маленькой, глупенькой девчонкой, которая по неосторожности и неопытности позволила себе думать и надеяться на внимание со стороны такого красивого и видного парня, как Степан. А он, видимо, и не думал о ней никогда, просто посидел с ней на лавке да спел  песни, не зная даже, что заронил в ее душе что-то большее, о чем и не подозревал и чего не хотел вовсе. Она изо всех сил старалась казаться веселой и улыбалась каждой ванькиной шутке, но внутри у нее все разрывалось и плакало, ища выхода наружу, а она из последних сил сдерживала слезы и заглатывала их тугой ком, боясь хоть кому-нибудь обнаружить, что с ней творится.
Зато Николай и Клавдея так и горели глазами, и всем было абсолютно ясно, что они нравятся друг другу. Усевшись за стол, хозяева и Ковровы начали неспешные ни к чему не обязывающие разговоры. Клавдея и Николай то и дело стреляли глазами, ища любую причину, чтобы поскорее выйти из-за стола и удалиться куда-нибудь вдвоем. Братья понимающе похохатывали, подзуживая их. И в этой кутерьме никому не было дела до махонькой Шурки, которая, поставив на стол последнюю миску с закусками, незаметно исчезла из залы и теперь горько рыдала одна в углу сарая, запрятавшись от всех за большой тюк небитой шерсти.
- А Шурка где? – Первый заметил ее отсутствие отец. – Пошто ее за стол не посадили? Токмо, как юла, вертелась, а глядь, и нет ее. С чаво бы это?
- Да тута где-нибудь, - безразлично ответила Дарья, - куды ж ей деться? Придет, Лелюша, мало ли чаво на уме у девки, може, стесняется она… Шурка, а ну, иди, отец зовет, - крикнула она в проем двери.
Шурка не слышала, она плакала, вытирая бежавшие слезы, и никак не могла остановиться. Встревоженный Лексей, сообразив, что здесь что-то не так, послал за ней Ивана. Ванька, оживленный выпитым и вниманием к своей персоне, выскочил во двор и даже не сразу понял, откуда слышатся сдавленные всхлипывания.
- Шурка, где ты? – Позвал он сестру. – Ревешь что ли?
Шурка не ответила, но всхлипы тут же прекратились, и наступила тишина. Ванька потоптался на месте и нерешительно направился в сарай, где сжавшись в комочек и стараясь быть совсем не заметной, сидела Шурка. Она подтянула к себе колени, положила на них заплаканное лицо и обняла их руками.
- Тю-ю-ю-ю, - присвистнул Ванька, - чавой-то? Папаня тама тебя кличет, а тя нетути… а ты здеся ревешь. Случилося чаво?
- Ногу я больно зашибла, - соврала Шурка, - вота от боли и реву тута. Зацепилась вона за тую железяку и уж дюже больно…- она неопределенно показала рукой в сторону. – А папане-то чаво надоть? На столе-то уж вроде все ставлено…
- Дык тебя и надоть, - сказал Ванька, - ежели б нас кого не было,так он, може, и не заметил бы, а то ты… Дочка-то ты у его единая, любимая…
И тут Шурка заревела с новой силой. Теперь ей показалось еще обиднее, что любимая и единственная она была только у отца, а другие, такие, как Степан, вовсе не замечали ее, и ей никогда не бывать замужем за такими красивыми и видными парнями, как он, а довольствоваться любовью отца и братьев и то, пока они все вместе. Ванька растерялся и недоуменно топтался на месте. Он не понимал сестру, а потому не знал, как ее утешить, и оттого робел и терялся еще больше.
- Ну, будя,будя, - повторял он, утирая ей слезы. – Папаню рассердишь. Ступай-ка лучше к нам за стол, тама и горе твое само разойдется. – Он улыбнулся ей. – Знамо дело одной всегда горшее. А нога до свадьбы заживет, не реви!
- До какой ишо свадьбы? – Всхлипнула она. – Все бы тебе, Ванька, смеяться…А я кому нужна така маленька да страшненька, токмо папаня и любит…Вона девки какие, Клавдея и другие то ж, не мне чета…А я тако у вас, уродинка… - и из ее глаз опять потекли слезы.      
- Дуреха ты, пра,- обнял ее Иван за плечи, - твой жених ишо под стол ходит, а ты ревешь, пущай вырастет покель, не то и не отдадим навовсе, - он нажал ей на кончик носа, - кнопка ты наша! Погодь, мы тебе ишо такого найдем, всем девкам на зависть! Токмо дай срок…
                17
Клавдея сидела за столом впереглядку с Николаем и рдела, слово алая заря. Авдотья с удовольствием подмечала, что между нею и хозяйским сыном пробежала искорка взаимного интереса и симпатии, и тайно вздыхала, надеясь на благоприятный исход. Женить старшего сына не представляло труда, а вот с девками получалась загвоздка. Первой на выданье была Клавдея,  и нужно было, чтобы она не засиделась, проторив дорожку и остальным сестрам.  Партия была подходящая и ни Анисимыч, ни его жена препятствовать не стали бы ни за что.
У мужиков между тем был свой разговор. Мельник, подвыпив, пересел прямо к Лексею и, склонив к нему голову, жарко зажептал про недавно услышанную им новость, сильно его обеспокоившую.
- Ты, Лексеюшка, вот тута сидишь и ничаво не знаешь, а я-то у себя на мельнице с разными людьми вожусь, так вота, говорят умные-то люди, что с городу к нам вскорости людишки назначенные приедут, чтоб, значит, везде здеся все к рукам прибрать. И будем мы все одинаковые, что ты, что я, что голытьба нашенская. А добро, какое есть, все на всех разделят, а потом, что кто не возьмет, в общий котел…
- Брехня! – Прожевывая жирный кусок свинины, ответил Лексей. – Ни в жисть в это не поверю. Как такое может быть, чтоб, значит, мое кровное отобрать и кому-то отдать без мово согласия?.. Не поверю! Это я, значит, у себя тама парюсь, а васютиным девкам добро за так?! Вота, - он сунул мельнику кулак, - видал чаво им обломится? Так то…
- Оно-то так, - вздохнул Ковров, - и я так-то думаю, а токмо кто ж нас с тобой спросит? Приедет хлюст какой – и поминай как звали! Ему ж нашего горба не жаль, евоный пот не лился, тако он возьмет и разделит, как хотит. И не спросит, Лексеюшка. И поминай, как звали труды наши…
- Врут, - опять повторил Лексей, - на справном мужике все держится. Нас завали, так и все прахом пойдет! Голь нешто потянет такой хомут? Откель силу возьмет, а деньгу откель? И при деньгах-то спину гнешь, свету не видишь, кажную копейку берегешь, на хозяйстве лишку не бывает. А отдай за так – нешто беречь будут, как пришло, так и уйдет, легкая деньга в руках не держится… Брешут твои люди, не слухал бы ты их, Анисимыч, да не мутил людей зря…
Мельник недовольно засопел и налил себе и Лексею еще по стакану. Он уже был довольно крепко пьян, а потому слова Лексея его задели более обыкновенного.
- Ты, Лексей Тофимыч, мне таких слов не говори, - опять зашептал он, - я ведь не баба, чтоб с колодца слухи таскать, мне верные люди говорили, у меня самого сердце не на месте. Что, ежели так, куды деваться? Ты-то с сынами, мужики одне, а у меня баб шесть ртов, вота задача…куды с ними…душа-то кровью изнывает… Вота сына, Степку, женю зимой, а энти-то на мне висят… Итак пристроить трудов сколь, а ежели без всего, так и подавно… Горит душа-то…
Он обвел осовелым пьяным взглядом стол и остановился на Клавдее, которая сидела, разрумянившись,  и не спускала с Николая игривых глаз. Он затряс своей большой головой, как будто хотел стряхнуть с себя пьяную дрему, и опять уставился на дочь, медленно переводя свой взор с нее на Кольку. А когда, наконец, встретился с ним глазами, погрозил ему  своим корявым пальцем и по слогам нараспев громко, чтобы слышали все, а особенно Лексей и Дарья, произнес:
- Не ба-луй, зря па- рень, я тя  ви-жу, сукин ты сын! – И уже обращаясь к дочери, добавил. – И ты, Клашка, не балуй! Не то не посмотрю, что ты вымахала така здоровенна, пропишу по всем правилам под подолом на заду!
Клавдея залилась пуще прежнего и сразу опустила глаза. Ей было неловко за отца и за себя, и за то, что он сейчас сказал все это при всех, когда все так хорошо складывалось для нее. Она нервно оправила свое новое, специально надетое для этого случая шерстяное платье, которое мать сшила ей у тамошней лучшей портнихи, и поспешила выйти из-за стола.
Платье было темно-зеленое, со вставными желтыми клиньями на подоле, зашитыми в складки, и когда она шла, складки расходились ярким подсолнуховым цветом по всему подолу, словно это и был подсолнух. Сшитое по ее складной фигуре, оно ловко сидело на ней и обтягивало все нужные формы, так что Анисим только прищелкнул языком ей вслед.
- Хороша девка, - гордо выпятил он губу, - есть на что посмотреть, не то, что иные!  Я-то хоть и отец, а все ж ки мужик, понимаю…Для такой абы кого не подсунешь, верно я говорю, Лексеюшка?
- Похаять не могу, - сдержанно проговорил Лексей, - а все ж ки и лучшее бывают, - он осторожно оглянулся на Дарью, - токмо об этом, Анисимыч, при бабах нельзя…житья потом не дадут, - прошептал он ему на ухо, - ни-ни!
Мельник засмеялся и лукаво прищурился. «Да кто же без греха», - говорил его взгляд. И он приставил к губам свой толстый заскорузлый палец, давая Лексею понять, что он полностью с ним солидарен. Затем кивнул на Авдотью и Дарью и ткнул его в бок, словно не Лексей его, а он Лексея предупреждал об опасной и ненужной здесь за столом теме.
- Хозяйки-то наши, - запел он елейным тоном, - да лучше наших баб, Трофимыч, и нетути нигде. Что твоя, что моя – токмо глянь, ну, нигде лучшее нет! Вота, - и он полез целоваться.
За столом послышалась возня и притворное кудахтанье двух дородных кумушек, которые с явным удовольствием принимали  неожиданные ухаживания разухабистого мельника. А тот, нисколько не стесняясь Лексея и сидящих за столом детей, продолжал озорничать под их шутливое ворчанье и легкие тумаки, которые они периодически отпускали по его кряжистому крепкому  телу.
- Экий ты озорник, - освобождаясь от его цепких объятий и сторожко оглядываясь на мужа, проговорила Дарья. – Пальцы-то словно крюки, тако и зацепляют, вона Лексей-то смотрит, кабы потом чаво не было… Озорник ты, Анисимыч! Голова, вона, ужо седая, а все бес в ней сидит!
- Промахнулась ты, Дарья, - подал голос Лексей, - не в голове у него бес сидит, а в другом месте, ужо должна знать где, чай, не вчера замуж вышла, не девка ужо, вона, шестеро по лавкам сидят, - и он добродушно рассмеялся. – А и не жальтесь, бабы, небось, сами-то рады радешеньки, с вас не убудет от его…
Мельничиха, вся красная и смущенная еще больше Дарьи, залилась своим тонким звонким смехом, а вслед за ней засмеялись и все стальные, заполнив избу дружным раскатистым хохотом.
- А вам чаво здеся? – Точно очнувшись, заметил Лексей, обращаясь к сыновьям весело смеявшимся вместе с ними. – А ну, геть отсель! Ишь уши растопырили, здоровы ржать, жеребцы! А ну, кыш, кому говорят! Уселися!  Коли сыти, так и марш по своим делам! У нас тута свои печки-лавочки, не по вашим соплям!
Николай и Серега нехотя встали с лавок. Редкие гости и их разговоры возбуждали в них любопытство и желание послушать и услышать как можно больше. И то, что отец сейчас так бесцеремонно выпроваживал их из-за стола, огорчало их и одновременно еще больше пробуждало любопытство и желание поучаствовать в их взрослых делах.
- А Шурка то что жа, - опять спросил Лексей, - тако и не пришла, как я звал? Куды ж она девалась?
- Так Ванька за ней пошел, - услужливо подсказал Серега, - должно, оба застряли где. Сыскать что ли?
- Сыскать, - кивнул Лексей. – Пущай сюды идет. Отец зовет, не кто другой, а Ванька тама пущай останется, с вами, неча ему за ней таскаться. Скажи, токмо ее зову.
В сарае, куда вошли Серега, Николай и Сашка, Иван все еще утешал приунывшую Шурку. И хотя она уже не ревела, вид у нее был заплаканный и обиженный. Покрасневшие глаза и опухший носик никак не хотели приходить в норму. И как они ни старались с Ванькой, было очевидно, что она долго и безутешно лила слезы.
- Вота вы где, - послышался голос Николая, - а папаня тама ругается, тебя кличет, Шурка. А ты тоже хорош, пошел искать и сам застрял. Пошто Шурку обидел, вота батя тебе пропишет  за энто, - пригрозил он брату. – Ну, как она теперича туды пойдет в таком виде? Опухла от слез вся, чаво стряслося у вас?
А ничаво! – Бойко ответила Шурка. – Ванька тута ни при чем. Тако просто, глаз засорился, вота и слезы текли. Насилу вынули. А бате-то чаво надоть? Нешто без меня тама не обойтись?
- Без тебя, видать, никак, - съязвил Серега, - нам тута велено быть, а тебе тама. Иди уж, папаня выпимши сильно, так кабы чаво не выкинул спьяну. Сама знашь, он ждать не любит… А ты его перед гостями срамишь, нейдешь. Поспешай давай!
 Шурка быстро вскочила и, на ходу поправляясь, поспешила в избу. У самого входа она увидела притулившуюся Клавдею, с интересом поглядывавшую на сарай, куда вошли Николай с братьями, и на нее, маленькую, кругленькую и  еще более смешную от того, что все личико ее теперь округлилось еще сильнее, как будто его надули. А от глаз остались одни только темные блестящие щелочки, разделенные распухшим носом-кнопочкой.          
- Папаня звал, - проронила Шурка, пробегая мимо нее и словно оправдываясь, - не знашь, чаво?
- Не ведаю, - усмехнулась Клавдея, - сама давно оттоль ушла. – Во хмелю они, мало ли чаво в такую пору в голову взбрести может. Ты иди, коли зовут. Да не боись, маманя тама, с ними.
Шурка улыбнулась. Она никогда не боялась отца, просто сейчас ей было неудобно появиться перед незнакомыми людьми в таком зареванном виде и дать повод к ненужным расспросам. Она еще не знала, что ответить отцу, если он спросит о причине ее отсутствия и на ходу соображала, что ему сказать.
Лексей, увидев ее, сразу приободрился и тронул мельника за плечо, показывая в сторону дочери.
- Вота, Анисимыч, и моя Шурка, - с гордостью произнес он, указывая на дочь. – Ты не смотри, что она махонька, зато проворна, в меня да в мать. Ежели кому достанется, доволен будет. Отменная хозяйка Шурка…Да ты никак ревела, - добавил он, присмотревшись. – Обидел кто, али как? Ты токмо скажи, я его в бараний рог сверну, слышь, Шурка?!
Она испуганно передернула плечами. Отцов крутой нрав знали все, и теперь нужно было поспешить успокоить его.
- Кому ж меня обидеть, - возразила она, - тако просто. Чаво, думаю, мешаться вам? Да и разговоры ваши меня не касаются. А что до глаз, то засорился, вота и плакала. Спасибо Ванька соринку вынул…да пройдет скоро…
Лексей недоверчиво посмотрел ей в глаза и покачал головой, давая понять, что его, старого воробья на мякине не проведешь. Но, не желая выносить сор из избы, решил разобраться со всем позже, когда гости уедут восвояси.   
- Ну дык и ладно, - примирительно сказал он, - соринка так соринка. Посля про то поговорим. А счас, Шурка, мне лестно тобой похвалиться. Повернись-ка пред гостями. Козявочка ты моя, - с нежностью говорил он, поглаживая голову дочери и умильно глядя на гостей. – Небось, не хуже твоей, - сказал он, обращаясь к мельнику, - хоша ишо и годами молода.
- Ты это… того… - возразил Анисимыч, - не городи зря…Клавдея лучшее твоей…Вона как на нее Колька твой зырил, прямо глаза выпучились…А твоя, так…мала больно…
Лексей побагровел. Никогда и никому не прощал он таких слов, а теперь на виду у всех ему говорили самое для него обидное, а он, как хозяин, должен был терпеть и слушать. Дарья, понимая, что дело может принять нежелательный для обоих сторон оборот, быстренько постаралась перевести все в шутку и подмигнула Авдотье, желая привлечь и ее на свою сторону. Обе бабы принялись на все лады расхваливать обеих девок, каждая чужую, посмеиваясь и толкая мужиков в бока.
- Да обе хороши, - пела мельничиха, - всяка по-своему. Шурка, вона, как игрушка, кукленок и токмо. Уж больно она ладная у тебя, Лексеич, а шо до росту, так то не беда, поди не парень, ей то токмо на руку.
- И права ты, Авдотья, - вторила ей Даья. – Обе хороши. А Клавдея твоя статная, девка загляденье, так чаво ж не поглядеть, а може, ишо наша будет, - она подмигнула Анисимычу, - породниться не против?
Такой оборот дела понравился обоим мужикам, и вскоре конфликт был исчерпан. Дарья потихоньку выпроводила Шурку вон и наказала ей далеко не уходить, а ждать, пока гости не уедут.
Вечерело. То тут, то там стали раздаваться призывные звуки гармошек. Девки и парни собирались на кругу и начинались пляски и песни. Бесцельно потолкавшись по двору, братья вышли за ворота, откуда гармонь была слышна еще сильнее. Клавдея пошла следом, искоса поглядывая за Николаем. Он чуть поотстал от других, и теперь шел почти рядом с ней, чувствуя за своей спиной ее легкое прерывистое дыхание.
- Пляшут, - проговорила Клавдея, - должно весело тама. А мы здеся топчемся. Може,  отпросимся у родителев на гулянку, поди, держать не будут. Нам то что подле них… морока одна…а тама гармония играет, ноги так сами и просятся в пляс, - она ловко отбила дроби, - айда, робята!
И внезапно пустившись в бег, увлекла всех за собой. Все тотчас побежали на зов гармони, позабыв про наказ родителей и целиком захваченные предстоящей веселой гулянкой  со сверстниками, уже не думали ни о чем, кроме этих заливистых звуков и белозубых девчатах, на все лады поющих частушки и отплясывающих перед понравившимися парнями свои затейливые дроби.
Буряковых встретили шумно, Клавдею насторожено. Девки придирчиво и внимательно разглядывали ее платье, цветастую шаль и ее саму, переговариваясь друг с другом, и не спешили принимать ее в круг. Своим зорким взглядом они сразу определили, что к чему, и теперь язвительно подкалывали Николая, заставляя его краснеть и смущаться. Колька терпел. Он решил не отвечать на их  ехидные выпады, а тихонько уселся возле Клавдеи и только изредка поднимал на нее глаза.
Братья же сразу рассыпались по всему кругу, нарочито весело и игриво задевая всех зубоскалящих девок. Васютиных дочерей среди них не было, и у Ивана быстро упало настроение. Он еще немого потолкался возле братьев и под шумок незаметно исчез, не привлекая к себе никакого внимания. Сашка и Серега лихо отплясывали «ельца» под зазывные напевки бойких девчат и норовили, как бы ненароком, обнять и прижать каждую, которая была не против.
Местные парни уже не раз прошлись мимо Клавдеи, с интересом разглядывая ее и прицеливаясь на заветную кадриль, но все еще не решались пригласить, с осторожностью поглядывая на Николая. Он же робел и никак не мог решиться вызвать ее в круг. Она гордо сидела на толстенном срубленном дубовом  стволе, который служил в таких случаях лавкой, откинув подол своего платья на его корявую бугристую кору, и с нескрываемым превосходством поглядывала на тамошних товарок, как бы говоря, вот какая я, смотрите. И парни, уязвленные ее самомнением, тоже перешептывались между собой и разглядывали ее откровенно бесцеремонно и нагло.
- С чаво так пыжится? – Спросил один Серегу. – Сидит, точно палку проглотила. Девки наши лютуют, не ндравится она им. Ишь зырит как, должно, Кольку вашего схомутать хочет. А он-то возля нее – кур щипанный, краснеет. Я б на его месте уж давно бы пронял ее, а он, видать, робеет, дурак!
- А ты ему пример подай, - подначил его Серега, - покажи братке моему, что почем. А то он и впрямь дурак дураком сидит. Клашка - девка не промах, знает, куды ноги делать…- он засмеялся.
- А вота счас, - захорохорился парень и направился прямо к Клавдее. – Пошли что ли, - развязно обратился он к ней, - не кобенься, Клаха. Или ты токмо с Колькой? Може, ты им в снохи набиваешься, то зря. Лексей Трофимыч, знашь, какой… Он уж тута одну сосватал, досель и видали ее…
Вокруг послышались жиденькие смешочки. Парень победно оглянулся и хотел было продолжить, но встретил колючий взгляд Николая и отступил.
- Ладноть, дело прошлое, нас не касаемо, я ведь того, тебя, Клаха, пригласить хотел. Вижу,  сидишь, бревно давишь. А Николай-то твой, видать, не решится никак. Девка-то ты, вона, какая, в  случае чаво долго помнить будут. – Снова послышались едкие смешки. – Ну, дык как, пойдешь, Клаха, со мной?
Клавдея поджала губы. Ей были неприятны насмешки этого парня и то, что Николай молчал и не давал никакого отпора, словно ее и не задирали. В душе она затаила обиду  и теперь не хотела даже смотреть на него, отводя в сторону свои серые распахнутые глаза.
- Отстань, репей, - досадливо ответила она, - не пойду я  с тобой, так посижу. У вас и свои девки ядреные, глядят, словно ужалить хотят, видать, своих парней караулят, другим не отдают.  А Николай так, ему по девкам папаня ишо бегать не дает, а спросить, небось, боится. Пущай пока за  маманину юбку держится…
Парень усмехнулся.
- А остра ты, Клашка, на язык, - проговорил он. – Ну, дык я за маманину юбку уж давно не держусь, идем! – Он протянул ей руку.
- Сказано, не пойду, - резко оборвала его Клавдея и ударила его по руке. – Не нарывайся, милок! Не то плохо будет…
- Это с чаво ж? – Не унимался парень. Ему стало неловко перед своими товарищами и девками, которые с интересом наблюдали за его перепалкой с Клавдеей. – Ваши что ли побьють али как?
- Може, и наши, - подтвердила Клавдея, - это уж как получится.
- Да брось ты ее, - начал урезонивать его Серега. – Вона, и Колька уже с кулаками сидит. Не ровен час сцепитесь ни с чаво, рожи себе разобьете, а толку…- он шаловливо подмигнул. – Пойдем отсель, чаво скажу.
Клавдея с тревогой посмотрела, как они отошли в сторону и начали шептаться. Серега несколько раз посмотрел в ее сторону и опять что-то бойко зашептал парню на ухо. Он довольный заржал и согласно кивнул. Клавдея отвернулась.
- А и правда, сидишь ты, Колька, точно пень, - грустно сказала она. – Коли б знала, лучше б сюды не ходила, токмо насмешки от ваших… Домой приеду, стыдно рассказать будет. – Она  глубоко вздохнула. – Эх, кавалер ты негодный!
- А пошли, - внезапно решился Николай, - была не была, пущай говорят, что хочут, мне теперича  все равно. – Он решительно дернул ее за руку и втащил в круг.
Девки и парни расступились, уступая им место. Клавдея бросила быстрый  лукавый взгляд в сторону Сереги и парня и поплыла по кругу, разметывая фалды своего темно-зеленого платья на яркие желтые брызги. Она не сводила с Николая глаз, отплясывая своими красивыми ногами, обутыми в кожаные ботики, звонкие дроби, будто разговаривала с ним, то наступая на него, то медленно удаляясь в сторону.
- Видал, как подолом машет? – Зашептал на ухо парню Серега. – Ну,  ничаво, счас мы ее проучим, ты тута меня подожди, - и он быстро скрылся за толпой народа.
Уже вечерело, но расходиться никто не собирался. Гулянка была в самом разгаре. Девки и парни, разгоряченные пляской, рассаживались на бревне, жеманно обмахиваясь платочками. Клавдея села с края, откинула сзади подол, чтобы не примять платья, и незаметно отерла влажный лоб. Гармонист взял малый перекур, чтобы дать отдохнуть себе и плясунам, и девки затянули страдания.
- Ишо чуток и пойдем, - сказала Клавдея, - пора уже. Папаня с маманей загостились, поди. Кабы скандала не вышло. Да и вам пора.
Николай согласно кивнул. Ему  было необычайно хорошо с ней и отпускать ее не хотелось. Теперь он глядел вокруг на всех смело и даже победно и отворачивался от насмешливых девичьих взглядов, не желая ни отвечать им, ни замечать их. Он разыскал в толпе братьев и помахал им рукой, подзывая к себе. Но ни Сашка, ни Сергей не ответили на его призыв. Николай пошарил по толпе глазами и с тревогой обнаружил, что Ивана нигде нет. Он еще раз обвел всех глазами и, наклонившись к Клавдее, тихонько произнес.
- Ванька куда-то запропастился. Ты посиди тута, Клаша, я пойду поищу его. Сашку с Серегой спрошу, некуда ему деваться, чертяке, може, здеся где. А нет, так и будет ему на орехи от бати!
Клавдея видела, как он подбежал к братьям, и как они отрицательно замотали головами, очевидно, тоже не зная, где Иван. Потом, пошептавшись, что-то сказали ему, и он скрылся в темноте.
Вновь заиграла гармонь, и снова девки и ребята пошли в пляс, на ходу выкрикивая задорные частушки и скороговорки. Клавдея поудобнее уселась на бревне и  с удовольствием слушала. И невдомек ей было, что под топот и гомон сзади к бревну осторожно прибивают маленькими сапожными гвоздиками  подол ее нового выходного платья, только что сшитого для этой поездки. Она представляла себе, как по возвращении Николая они опять, уже в последний раз за этот вечер, войдут в круг и спляшут последнюю  прощальную кадриль, а потом он пойдет провожать ее до дома, где, наверное, их уже ждут отцы и матери. А дома она будет рассказывать сестрам, как они ходили в Садках на гулянку,  и какие там девки и парни, и как она плясала с Николаем в своем новом платье на зависть всем тамошним модницам, пускавшим от зависти слюни.
- Скучаешь, Клаха? – Услыхала она рядом голос Сереги. – Ничаво, придет счас. Вота Ваньку сыщет и придет. Тады ишо спляшешь разок.
- А ты что жа Ваньку искать не пошел? – Спросила она. – Ужо могли бы и без Николая обойтись, вдвоем с Сашкой и сходили бы. Все на старшого надеетесь?
- А ты болезная какая, - усмехнулся Серега, - вона, как его  жалеешь. А меня пожалеть не хошь? Тебя, Клаха, на всех хватит!
- Уйди от греха, Серега,- нахмурилась Клавдея. – Не ровен час Николай услышит, он те морду на бок свернет! 
- Не рано ли ты, Клаха, на Кольку лапу наложила, - скривился он. – Гляди, не обломилось бы…- он осекся и быстро отошел, завидев возвращающегося Николая.
Клавдея заметно оживилась и заерзала от нетерпения. Неприятный осадок, оставшийся после разговора с Сергеем, улетучился без следа. И когда он подошел к ней и с улыбкой протянул ей руку, она мгновенно преобразилась, вся отдавшись порыву своего чувства, гнавшего ее навстречу ему.
Она встала и почувствовала, как сзади треснула материя, разрываясь на клочья и натягивая ей подол, как будто кто-то держал ее за него. Клавдея оглянулась и потянула подол на себя. Снизу свисали жалкие рваные клочья, платье было безнадежно испорчено. Клавдея растерянно посмотрела на Николая и тихо заплакала.
- Как же это? – Ничего не понимая, произнес Николай, оглядывая ее сзади. – Не должно так зацепиться. – Он внимательно осмотрел бревно и присвистнул. – Те еще сучочки, - с сердцем пробормотал он, - знать бы, кто постарался, так кулаков бы не пожалел. Ну-ка, Клаха, кто вокруг тебя вился без меня?   
- Сереня твой да энтот малый, что надысь приставал ко мне, который плясать звал, - вытирая слезы, прошептала она. – Будет мне теперича от отца, только справили платье. Мамаша-то, поди, ахнет от ужасти. Не знаю, что и сказать… И кому только пришло в голову такое? Чисто нелюди, господи, - она пять тихонько заплакала.
Николай высмотрел в толпе ребят Серегу и поманил его пальцем. Тот нехотя подошел к нему и, глядя прямо в глаза, спросил самым невинным тоном, на какой только был способен.
- Чаво тебе, Николай? Дай с робятами чуть постоять. Домой что ли пора, так счас. Вы-то с Клашкой идите, а мы ужо потом, все едино догоним, не дрейфь!
- Домой-то пора, - грозно приступился к нему Николай, - да только как с энтим идти, - он растянул клавдеин подол и показал Сереге висящие клочья, - видал, что сделали? Твоя работа или, може, дружков твоих?
- Дела…- протянул Серега, - токмо я здеся ни при чем, и ты на меня глазами не стреляй. Мало ли кому созоровать захотелось, тута робята озорные. Чуть что не по ним – держись! А ты, Клашка, больно ерепенишься, вота они и наказали тебя…
- Брось зубы заговаривать, - еще сильнее разозлился Николай, - знаю я тебя, подлеца. Нашкодишь – и в кусты, за чужу спину, сроду сухой из воды выйдешь, вота и теперича так…Кто это  сделал, говори, паскудник! – Он схватил Серегу за грудки и тряхнул его с такой силой, что у того клацкнули зубы, и он истошно заорал.
- Не знаю ничаво! С ума ты что ли сошел,  из-за бабьей дури совсем рехнулся, виноватая она, вота и сделали. Говорю тебе, робята наказали, а кто – сам ищи.
Николай обвел горящим взглядом застывшую толпу ребят и, наконец, нашел того, кто так настойчиво приставал к Клавдее. Парень нагло улыбался и, казалось, даже не думал прятаться от него.
- Ты, паскуда, тое сделал? – Медленно процедил сквозь зубы Николай. – По морде твоей вижу, что ты. Зачем девке новуху спортил, нешто вещь виновата в чем? За то деньги плачены и пока не ейным рублем, так что мамаша сполна спросит и вожжей, поди, не пожалеет.
Парень пожал плечами и нагло улыбнулся. Весь его вид говорил за то, что он и не думает признаваться, а наоборот, будет отпираться.  И ему, Николаю, без помощи брата или кого постороннего не припереть его к стенке.
- Так ты или не ты? – Повторил он свой вопрос. – Правду говори, не то хуже будет! Я те такое, гад, не спущу! Все едино достану, даже ежели после…
Клавдея тянула его за рукав. Она не хотела начала драки, и без того хватало ей сейчас проблем, чтобы еще оправдываться перед родителями Николая. Время неумолимо поджимало, и она начала серьезно беспокоиться, нужно было возвращаться как можно скорее.
- Пойдем отсель, - сказала она, - теперича кулаками махать поздно. Оттого платье новым не станет. А ежели ишо задержимся надолго, вдвойне попадет и тебе и мне. Не надо было сюды итить, насвоевольничали, вота и получили за то.
Она еще раз с сожалением приподняла разорванный подол и вздохнула.
- Всего и надела токмо раз ноне, - с сожалением сказала она, - куда ж его теперь?
Николай промолчал. Никакие слова утешения не могли помочь ей сейчас, да он и не знал, что нужно говорить в таких случаях. Набить парню морду он, конечно, мог, но полной уверенности, что это был он,  у него не было. К тому же Николай был совершенно уверен, что одному ему невозможно было справиться с такой подлянкой. А должен быть еще кто-то, кто ходил и принес эти злосчастные гвоздочки, и скорее всего это был Серега, весьма гораздый на подобные штучки. Он еще раз внимательно посмотрел на брата и отвернулся.
- Ладно, Клашка, - подавленно сказал он, - узнаю кто, разберусь как надо, будет он у меня на пузе перед тобой елозить. Сам без порток останется, а платье тебе новое справит за свой счет, - он поднял ее лицо к себе, - веришь мне?
- Верю, - одними губами прошептала она.
- Тогда пойдем, - перешагивая через бревно, потащил он ее за собой. – И вы сбирайтесь, - крикнул он Сашке и Сергею, - вместе ушли – вместе и придем, да Ваньку снова не потеряйте!
Назад возвращались молча. Братья тащились следом с явной неохотой. Иван шел самым последним и не примыкал ни к кому. Он не хотел ненужных расспросов, и ему было даже на руку то, что сейчас было не до него. Николай ругал себя за то, что оставил Клавдею одну без присмотра и потому более всего винил себя и то и дело оглядывался на Серегу, посматривая на него с явным презрением и угрозой. Клавдея глядела себе под ноги. Она уже не плакала, а только вздыхала и качала головой, как будто разговаривала про себя с кем-то. Клочья ее платья развевались на ветру и обнажали крепкие красивые ноги, которыми она уверенно и цепко топтала землю. И при каждом порыве идущие сзади них Сашка и Сергей довольно хмыкали и улыбались, как будто видели что-то непристойное и постыдное.
У ворот буряковского дома уже стояли Лексей и Анисимыч, уже крепко пьяные и оттого слишком довольные друг другом. Поодаль переговаривались матери, тоже под хмельком, раскрасневшиеся и улыбчивые. Все говорило о том, что застолье и все остальное  удалось к всеобщему удовольствию хозяев и гостей. И даже Шурка возле них сияла своей обычной круглой лучезарной улыбкой, совершено позабыв про давешние слезы и неприятности.
- Ты, Николай, скажи своим, чтоб про тамошнее молчали, -  попросила Клавдея. – Сама я потом скажу. Видал, довольные какие родители наши, так не порть им последний час у вас. Пущай по-хорошему расстанутся, а тама видно будет. Да и вам мороки меньше. Не то пристанут счас с расспросами по пьяному делу…Тако хуже нет…Сама уж я как-нибудь…
Николай обернулся к братьям и приложил палец к губам, другой рукой красноречиво показывая свой мощный кулак.
- Все вы бабы и девки такие, - тихонько сказал он и согласно мотнул головой. – Как чего случись – то да се, да как-нибудь…Все норовите стороной да околицей, чтоб соломки подстелить. Инда диву даешься, каково умеете отвернуть. Недаром вашу бабью породу с кошками равняют, сколь ни кидай – все на лапы встанет, тако и вы.
Клавдея ничего не ответила. Настроение у нее было испорчено, и как она ни старалась казаться веселой и беззаботной, от материнского глаза не ускользнуло что что-то не так.  Клавдея старалась ходить маленькими шажочками и не поворачиваться ни к кому спиной, спереди платье оставалось нарядным и новым. И ее услужливость и непривычная покорность еще больше насторожили мать. Она сердцем чувствовала, что в  поведении дочери проскальзывает какая-то неестественность, но никак не могла понять, чем она вызвана. От хмеля у нее кружилась голова, и слегка подташнивало, и потому Авдотья решила оставить все до дома. Анисимыч же, раздобренный щедрой порцией выпитого, и подавно почти ничего и никого вокруг себя не замечал. Он тяжело залез на телегу и, перекинув через себя вожжи и едва ворочая языком, промямлил дочери.
- Прощайся, Клашка, с ухажерами и правь лошадьми. Мы ныне с матерью не в себе малость. Тута до дома дотрясемся, а ты уж при лошадях. Небось, не заплутаешь…- он обнял на дорогу Лексея и трижды расцеловался с ним. – Спасибо тебе, Лексеюшка, за хлеб за соль, премного мы с Авдотьей довольны…Теперича и честь знать пора, - он опять обнял Лексея.
- Что жа коли так, приезжайте ишо, - гостеприимно предложил Лексей, - а то и мы к вам припожалуем, ежели случай придет. Мы теперича с тобой, Анисимыч повязаны навроде сватов али кумов, родня однем словом…
Авдотья, окутанная цветастой шалью, обцеловывала Дарью, хватая ее то за одну, то за другую щеку. Дарья, непривычная к такому обращению и не любившая подобных сцен, брезгливо, но терпеливо морщилась, подставляясь под мокрые толстые губы мельничихи.
- Поехали что ли, чума толстозадая, - урезонивал ее муж. – Вцепилася в бабу, точно к мужику прилипла, ты пособи ей оторваться, Клашка, не то до ночи не уедем, - заржал он пьяным вольным смехом. – Да и сама-то садись, вона,  вожжи-то…
Клавдея последний раз бросила на Николая быстрый взгляд и села в телегу. Застоявшиеся лошади легко и с охотой двинулись домой. Растянувшийся на телеге мельник почти тут же захрапел разливистым храпом, а Авдотья еще несколько раз обернулась и махнула стоящим у ворот платком.
- Слава те, проводили, - облегченно вздохнула Дарья, - устала я от них хуже, чем от вас всех. Ну, теперь, бог даст, не скоро приедут. Как никак сына женить сбираются. Нас с отцом звали. Теперича кошель оттопыривай, не до гостей будет, -  и она направилась в дом.         
                18
Всю дорогу до дома Клавдея не проронила ни слова. Отец храпел на  телеге громовым басом, сотрясая густой ночной воздух. Мать рядом клевала носом, изредка приоткрывая один глаз, чтобы удостовериться, что до дома еще не доехали. Она совсем не глядела на дочь и не интересовалась, как прошла гулянка. В голове у нее роились мысли только о том, как теперь, по своем приезде она ляжет в мягкую пуховую постель и будет до утра наслаждаться покоем своей привычной огромной кровати с пышными большущими подушками, на которых спала почти полусидя. Выпитое вино и разморило ее и размягчило. Она пребывала в том расположении духа, которое часто называют полузабытьем, нечетко помятуя происходящее и путая сон с реальностью.
Широкая дочерина спина, монотонный скрип телеги и дробный четкий стук копыт действовали на нее умиротворяющее и окончательно погружали ее в желанный сон. Даже когда они приехали и уже въехали в свой широкий двор, она все еще не могла очнуться от навалившейся на нее дремы и едва доползла до заветной кровати, куда плюхнулась, еле сумев снять с себя свое нарядное, порядком жавшее от переедания, платье. Анисимыч храпел во дворе богатырским храпом, и сколько его ни пытались разбудить, усилия остались напрасными. И только Степан, перевалив его себе на плечи, сумел, пошатываясь,  дотащить его  до сенцев, куда и скинул, словно куль с мукой, на лежанку, где обычно он и спал до самых холодов.
Клавдея облегченно передала вожжи старшему брату и, ничего не говоря, направилась в избу, из которой уже торчали любопытные мордашки сестер. Каждой до смерти хотелось узнать, каково ей было в гостях, что ели и пили, и где она была еще кроме буряковского застолья. Особенно не терпелось Машке. Она с ходу повисла на руке старшей сестры и заискивающе глядела ей в глаза, словно хотела выудить из нее все до самого донышка. Но, заметив припухшие веки, насторожилась, непонимающе ткнула Клавдею в бок и затрясла ее за руку.
- Не в себе ты чтой-то, Кланька, - тихо проговорила она, - случилося что ли  чаво? Ревела, вижу, а токмо не пойму с чаво.
- Молчи ты пока, - обрезала ее Клавдея. – Не время счас. Погодь чуток, младшие лягут, тады и поговорим. – Она замолчала и покачала головой, на глаза опять набежали слезы. – Не знаю, Машка, что и делать теперича… - и Клавдея махнула рукой.
Свет керосиновой лампы в избе был приглушен, поэтому Клавдея не беспокоилась, что все разом заметят ее беду. Но лукавые девичьи глаза все заметили сразу, и на сестру посыпались расспросы и охи со всех сторон.
- Клашка, нешто платье рваное у тебя? – Спросила младшенькая Поленька. – Ой, будет тебе назавтра от мамаши… а жалко-то как… уж больно платье хорошо было…
- И впрямь, Клавка, - вторила другая, - как же это ты так, гля-кось, сзади подол весь рваный, точно когтями драный.
- Гвоздями прибили, - всхлипывая промямлила Клавдея, - когда на бревне я сидела, вота и рвануло, кады вставать стала. И не зашьешь и не заштопаешь, пропало платье… А чаво мамаше говорить и сама не знаю.
- Ну, ты ране времени-то не реви, - выпроваживая младших спать, утешала ее Машка, - до завтрева чаво-нибудь придумаем. Оно, може, и обойдется все…Не ты жа виновата в том, так и говори, созорничали, мол, тамошние робята. Потому как, скажи, выпимши были да приставали, а пьяные-то, известно, дураки, всяка блажь им в голову лезет. – Она погладила сестру по голове. – Небось, не накажут, не за што, поди…
Клавдея благодарно припала к ее руке. Машка была к ней ближе всех из сестер не только по возрасту, но и по отношению к жизни, а порой, Клавдее казалось, что она даже старше ее, так иногда рассудительна и серьезна была Машка, несмотря на всю свою смешливость и любопытство.
- Ты взавтре будь рядом, кады я об энтом говорить стану.  Мне не так страшно будет. Може, и твое слово зачтется, как заругают…
- Не сумлевайся, - заверила Машка, - а пока расскажи-ка, како там было…Неуж с ухажером своим не гуляла? Тако рядом с мамашей да отцом и просидела весь день?
- Скажешь тоже,- у Клавдеи загорелись глаза, - мы с ими токо чуток за столом и посидели, а опосля в Садки на круг ходили. Тама девок, робят - видимо-невидимо. Все нарядные, парни важные, чисто гусаки. Мы с Николаем да его братки ходили, сестрица-то его, пигалица малая, дома осталась. Все про Степана нашего  выспрашивала, как да что, потом пропала, как узнала, что женится он зимой. Видать, понравился ей Степан. Сказать Степке, так до смерти досмеется, он-то об ей ни разу и не вспомнил. А она, видать, держала его в голове…Да не судьба им…
- Вота ишо нашла про что, - недовольно заворчала Машка, - ты про себя говори, како у вас? Николай-то не звал тебя замуж? Братья как…
- Папаня ихний суров больно, - серьезно сказала Клавдея, - небось, супротив него Колька ни в жисть не пойдет. Так,  гуляли, плясали даже, а  чтобы чаво  ишо, так нет… - она покачала головой, - он, аккурат, брата младшего искать пошел, кады мне подол прибили. Так он сам не свой стал, все допытывался, кто возля меня крутился. Ну, я и сказала, что, мол, Серега ихний да тот самый малый, какому от круга отказала…
- Вота они тебя и пришибли, - тоном, не терпящим никакого возражения, сказала Машка, - они, боле некому. Глянули, ты одна, без ухажера, вота и пришибли. Накося вот тебе, девка, чтоб нос не задирала, и пущай тебя дома дерут-ругают, а им – смех да радость. Лукавые черти! – Она сплюнула. – От зависти все это, Клашка, чует мое сердце, от зависти!
- Знамо, - согласилась Клавдея, - я тама среди ихних девок самая нарядная была. Глядели на меня, словно змеи шипучие. Должно, поперек горла им была. Для Николая старалась, а вишь, как получилося… Теперича к нам припожалуют. Папаня с маманей их на свадьбу пригласили, може тады что и завяжется…
Клавдея скинула злополучное платье и долго рассматривала его под тусклым светом лампы, затем вздохнула и швырнула его прочь, точно хотела избавиться от него совсем, как от напоминания о своем горе и предстоящей расплате. Оставшись в исподней рубахе, она тихонко залезла под лоскутное одеяло, где уже лежала Машка и, закрыв глаза, снова стала вспоминать прошедший день. Голова ее медленно закружилась, и она то и дело невпопад отвечала на сестрины вопросы, затем и совсем перестала их слышать и уснула тяжелым тревожным сном. Машка чувствовала, как во сне она вздрагивает и брыкает ее ногами, но не решалась разбудить, давая ей вы- спаться перед завтрашним неприятным разговором с матерью и отцом. Ей было жаль сестру, но и завидно, что у нее нашелся уже парень, и, может быть, она скоро выйдет замуж. А у нее, Машки, до сих пор никого нет, и пока не предвидится, хотя в душе она считала себя совсем не хуже Клавдеи, а даже лучше, пусть хоть на немножечко. Она вспомнила, как Клавдея рассказывала про Шурку, и ей стало смешно, что эта кнопочка запала на их Степана, а ему и невдомек. И что, если ему рассказать об этом, он будет смеяться и загордится, как всякий на его месте. И, если бы это было раньше, пока он не просватал свою девку Павлину, может и обратил бы он внимание на эту смешную и забавную малютку, катавшуюся возле него словно колобок. А там…И с этими мыслями она уснула.
Утро было хмурое. По серому небу лениво плыли тяжелые набухшие облака, ветер порывами рвал ветки деревьев и срывал листы, и все предвещало скорое ненастье. Солнце, спрятанное за тучи, не грело и сразу похолодало. Куры, лениво переваливаясь со стороны на сторону, гортанно клохтали на весь двор, словно тоже чем-то были недовольны и выговаривали за это хозяевам.
Иван Анисимович, разбуженный их надоедливыми криками, все еще лежал на топчане всклоченный и тяжелый со вчерашнего. Голова его трещала и во рту было смрадно и вязко. Он тяжело сплюнул на пол и потер голову своей здоровенной корявой рукой. Его мутило, и вставать не хотелось. Он отер рот рукавом рубахи и нехотя присел на топчане, спустив босые ноги на пол. В чуть приоткрытое окно веяло приятой прохладой, и он с удовольствием подставлял под свежую  струю свою седеющую голову с отросшей щетиной. Серое пасмурное утро действовало  еще более угнетающе на его и без того плохое настроение. Он никак не мог заставить себя встать, а потому, посидев на топчане, лег снова и прислушался. Ни из избы, ни со двора не слышалось голоса Авдотьи, да и в самой избе было непривычно тихо. Анисимычу жутко хотелось пить, внутри его раздирала жажда, и он громогласно позвал жену.
- Эй, Авдотья, - заорал он, - квасу что ли неси али чаво ишо, спасу нетути, пить хочется. Должно вчерашнее заливу требует!
В избе послышалась какая-то возня, и из двери показалась голова Машки. Она с любопытством посмотрела на отца и тотчас скрылась обратно.
- Чаво ишо тама, - недовольно прокричал отец, - сказано, квасу несите али молока кислого, али ишо чаво…Авдотья где? Спит что ли толстозадая? Будитя всех, тихо, точно померли… Раз я лежу, так и вам спать до обеда? А ну, вставайте враз, покель я не встал!
Из избы горохом выкатились Машка с Клавдеей, сонные, растрепанные и испуганные. А следом, тяжело ступая босыми ногами по дощатому полу, вышла Авдотья. Ее заплывшие жиром и припухшие от сна глаза, казалось, совсем превратились в щелочки, которые глядели на мужа непонимающе и тревожно.
- Счас, родимай, - пропищала она, отталкивая девок в сторону, - никак не отойдешь от вчерашнего, тако и я, хоша и каплю самую выпила. Должно, не впрок пошло. Ну-тка, девки,  кто за чем – за квасом али за простоквашей - единым духом, да похолоднее, со дна зачерпнитя… - она присела на край топчана и положила мужу на лоб руку. – Горячий ты, родимай, - пискнула она, - ну,  счас мы тебя с девками отходим. Ты ужо не вставай, отлежись чуток. Небось,  без тебя не обвалится! Вона,  Степан досмотрит за всем и на мельницу съездит, пущай привыкает, а то все ты да ты, Ванечка.- Она опять погладила мужа по груди и руке. – Счас…А я, Ваня, и сама ноне, как квашня…Ни рукой, ни ногой, точно все чужое…Вота на пару мы расклеились…
Она приняла из рук Машки еще мокрый кувшин холодного кваса и поднесла мужу. Анисимович жадно припал и пил большими глотками, проливая на бороду и рубаху тягучие мятные струи домашнего хлебного кваса.
- Полегчало, - со вздохом сказал он, опорожнив кувшин. – Счас малость охолону и ишо выпью. Хорош квасок! Ты, Авдотьюшка, тож выпей хоша кружечку, вижу, и ты не в себе ноне. Отвыкли мы, мать, с тобой по гостям ходить, вишь, как разморило нас. Небось,  и Лексеич с Дарьей тож таки…- он почесал свой взлохмаченный затылок, - эха, мать моя, жисть пролетела не видали как…Почитай, что и не жили, а смотри, вона, уж и сына женить будем.
Авдотья так же, как и муж, выпив холодного кваску, молча кивала ему в ответ. Она знала, что пока мужу не полегчает, ему лучше не возражать и делать все так, как он хочет, и терпеливо ждала, когда он, наконец, встанет и примется за свои обычные дела, чтобы и самой постепенно втянуться в привычный рабочий ритм.
- Эх, мать, - повторил он, с трудом отрываясь от своего топчана, - лежать-то ноне неколи. Болячке токмо поддайся, тута она тебя и сожрет навовсе. Тако ужо лучше робить, пока сила есть, а лежать на том свете будем, тама належишься всласть, так-то… - он глубоко вздохнул. – У нас теперича со Степаном трудов вдвойне, шутка ли сына женить, надобно перед людьми лицом в грязь не ударить, а мать?
Дарья опять согласно закивала головой. Ее толстые ноги гулко прошлепали к двери, и она лицом к лицу столкнулась с Клавдеей, делавшей ей отчаянные знаки рукой.
- Чаво ишо? – Недовольно пискнула она своим высоким пронзительным голосом. – С самого-то утра…
Клавдея опустила голову и подошла к матери вплотную, что-то тихонько прошептала ей на ухо и быстро отошла в сторону.
- Ироды, - заголосила Дарья и вцепилась в брошенное Клавдеей платье. – Гля-кось, отец, что сотворили окаянные! Ведь токмо сшили, справили красоту такую, и накося тебе… - она ткнула дочь в спину. – Лезешь, куды не просят, вота и получаешь! Леший тебя погнал туды, гулянки все на уме, а что делать-то теперича,  выбрось платье-то да и все. Токмо по дому и ходить…Вота отцу подарочек, вас пятерых обуй-одень, сам по миру пойдешь, а ты…- она тяжело шлепнула дочь по плечу. – Что делать-то, отец?
- Не виноватая она, - вступилась за сестру Машка, - чаво орать-то зря. С любой тако может случиться, ежели на дураков напасть. Вишь,  обозлились как, что отказала им в круг итить, дык что жа, убить ее надоть, что ли?
Мельник, ничего не поняв из бабьей перепалки, тут же подошел к жене и, глядя на разорванный подол платья, только жевал губами. Он дернул за отвисший клок и уставился на жену.
- Гвоздями приколотили, - за Клавдею рассказывала Машка, - вота и разорвалось, как она встала. А в чем жа тута ее вина? Нетути…
Клавдея хранила молчание и ждала теперь, что скажет отец. Но он, бессмысленно потеребив подол ее платья, только выругался и отошел в сторону, предоставив Авдотье самой разбираться с дочерьми. Авдотья визгливым голосом заверещала на всю избу и несколько раз ударила Клавдею этим платьем, затем выгнала обеих девок за дверь и еще долго продолжала шуметь, заливаясь на весь двор.
- Не до тебя пока мамаше и папане, - рассудила Машка, - видать, посля вчерашнего в себя не придут ишо, ну, а тама, глядишь, и сойдет с них. Токмо, Клашка, уж теперича тебе не ходить на гулянки долго и с хахалем твоим не видаться…
Клавдея прикусила язык. По самому больному месту ударила ее Машка. Она подумала, что зря разоткровенничалась с ней давече вечером, и теперь внимательно присматривалась к сестре. Поначалу ей показалось, что она даже была рада этому, но потом поняла, что Машка просто говорила то, что видела и думала, а потому не могла стать ей врагом или ненавистницей. Сестры не были между собой особенно дружны, а как большинство женщин, испытывали друг к другу бессознательную ревность и зависть, переходящую порой в перепалки и даже драки, которые отец прекращал своей крепкой рукой, а часто и более существенными наказаниями в виде лишения обновок или желанных гулянок. Так что сестры предпочитали ссориться между собой втихую, не вынося своих дрязг на родительский суд.
Авдотья была женщиной голосистой и в отличие от немногословной Дарьи большой любительницей поговорить и посплетничать. Поэтому в доме всегда было шумно и многоголосо. Сам Иван Анисимович старался не вмешиваться в  девичьи дела, предоставив жене полную свободу в этом деле и наказав старшему сыну тоже посматривать за ними. Но девки ни его, ни мать особенно не боялись, к отцу же относились более почтенно и с некоторой опаской, зная, что отцово слово в семье было непререкаемым.
Той суровости, какая хранилась в стенах буряковского дома, у них не было. Мельник был человек общительный, хлебосольный и в силу своей работы услужливый. Мельница отнимала много сил и времени, а потому он с сыном занимался домашними обязанностями гораздо меньше, чем Авдотья,  и вмешивался в домашние дела только в крайней необходимости. К дочерям он относился ровно, и нельзя было сказать, есть ли среди них у него любимица. Зато единственного сына он отличал особо и возлагал на него большие надежды.
Авдотья же, будучи женщиной от природы добродушной, не держала дочерей в суровой строгости, хотя и не баловала чересчур, и если надо, отчитывала по всем правилам в назидание другим. Она была взята из небогатой семьи, просватана по любви и всю жизнь молилась на своего Ванечку, всячески почитая и оберегая его. Из своей прошлой жизни она и принесла в дом эту рачительную бережливость ко всякому добру и умение ладить с разными людьми любого достатка, никем не брезгая и не возвышаясь ни над кем.
Однако дочери выросли разные, каждая со своим характером, и Авдотья только диву давалась, в кого они. Особенно рьяной и самолюбивой была старшая Клавдея, и мать часто  качала головой, наблюдая ее твердый, упрямый, непоколебимый нрав.
- Уж и не знаю, чаво от Клашки ждать, - жаловалась она мужу. – Наплачется с ней ктой-то, чисто черт,  девка, никакого сладу. Ежели что втемяшится в башку, так и не выбьешь ни в жисть.
- Обтешется не то, - успокаивал Авдотью муж, - не таких обламывали. Вы, бабы, в девках все таковы. Покель у отца да матери, хвостом крутите, а как замуж выскочите, тако с вас дурь вся и выходит. Токмо с кого ране, а с кого и позжее. Иной и поддать не грех – сама просит. Тако и с этой…
Еще раз как следует рассмотрев испорченное клавдеино платье, Авдотья сунула его в комод, и кое-как приведя себя в порядок снова направилась к мужу. Девки дружно орудовали у печи и на кухне, и она одобрительно кивнула им, проходя мимо. Иван Анисимович, уже умытый и прибранный, вел свой неторопливый разговор с сыном, намечая себе и ему план на день. Авдотья прислушалась к их разговору и тихонько подошла, встав сзади.
- Чаво ишо? – Недовольно отозвался муж, почувствовав, что она смотрит ему в спину. – Погодь, Авдотья. У нас свои дела тута со Степаном.
Авдотья чуть отошла в сторону, но так и осталась стоять, чтобы муж видел, что она ждет его и ей нужно с ним поговорить наедине. Это раздражило его, и он торопливо закончил свой разговор с сыном и обернулся к ней.
- Чаво ишо? – Повторил он, нахмурясь. – Пожар что ли у тебя? Приспичит жа тебе, Авдотья, так вынь да положь, спасу нет!
- А ты не шкворчи, Ванюша, - запищала она. – Ты, вона, все со Степкой, а у меня девки на уме.  Вота думаю я, Клашка-то наша загуляла, поди. Девка, конечно, ядреная, видная, теперича в карман не спрячешь и на привязь не посадишь. Хвоста задерет  не удержишь. Да и друие тож, с нее пример берут. Вона,  хоша и Машка…а тама друие подрастут, ишо заботы…
- Не пойму я, к чему ты, - почесал затылок Анисимович. – Знамо дело, что девки растут, куды ж им деваться. Токмо о чем речь ведешь…
- Экий ты бестолковый, - вспылила жена, - к чему, к чему… Не прозевать бы Клавдею…Пора уж ей…Чую, с буряковскими она шастает, а толку-то от энтого кот наплакал. Никакой надежи…Тако есть ли толк держать?
Мельник пожал плечами и недоуменно уставился на жену.
- А кто ж ее держит? – Удивленно спросил он. – Пока сватов нетути, тако и сидит. А как кто припожалует, тако и отдадим, держать не будем. А покель что ж, пущай хвостом пометет, небось, не дура, а баловать буряковским Лексеич не даст, он до энтого дела дюже злой посля Василия своего. А чаво касаемо Николая евоного, так то один бог знает, как там будет. Ты уж, мать, тута не лезь и не серчай, терпи уж, раз столько девок нарожала. А держать никого не будем, не тот товар.
Он громко кашлянул и отошел в сторону, давая понять Авдотье, что разговор закончен и ждать ей больше нечего.
- На гулянки-то пущать  Клавдею али нет? – Услышал он за спиной ее вопрос. – Новину-то всю спортили.
- Сами порешайте, - ответил мельник, - а мне покель не до них, сама видишь. Хоша один мужик ишо есть и то тебе спасибо, - досадливо кивнул он в сторону сына и отмахнулся от нее, поспешно удаляясь прочь.
                19
Николай застал Ивана у Машки. Он сидел перед ней на корточках, и издали казалось, что он стоит перед ней на коленях. Николай нахмурился и отвернулся. Ему было неприятно, что брат без опаски и, несмотря на запрет родителей, все-таки ходит к этой ничем не примечательной соседской девке, и, по-видимому, она ему нравится. Иван не удивился и не испугался, когда увидел приближающегося Николая. Он знал, что тот никогда не расскажет родителям о том, куда он, Иван, ходил, и не станет, как Серега, ехидничать и подличать по этому поводу. А потому встретил его весьма дружелюбно и даже шутливо, стараясь вызвать в сестрах добрые чувства и доверие к брату. Лицо Машки поначалу сделалось жалким и бледным от испуга, но, увидев спокойно сидящего Ивана, она постепенно овладела собой и смотрела на Николая уже без тени смущения, а даже с любопытством, словно спрашивала, ну, как, мол, твое мнение насчет нас. Анютка толклась тут же и с удовольствием слушала весь разговор сестры и Ивана. Она, как и все младшие сестры, внимательно наблюдала за развитием их романа и первая сообщила сестре, что Иван краснеет и робеет в ее присутствии, потому что она ему нравится, и потому никого он слушать не будет, а по-прежему станет навещать их в их кособокой избенке, кто бы что бы ни говорил.
Машке это было лестно, но вместе с тем и опаско. Перед глазами все еще стоял пример старшей Агафьи и Василия, до сих пор не подающих о себе никаких вестей. В голове она все так же держала мысль об отъезде из Садков, но все откладывала, не решаясь уйти в неизвестность вместе с Анюткой. Уехать же одной, бросив сестру, она не могла да и боялась, а потому тянула, надеясь, что, в конце концов, Агашка даст о себе знать, и тогда им будет легче покинуть родные края.
Иван же по-прежнему отговаривал ее от этой сумасшедшей идеи, всем своим существом стараясь доказать ей ее глупость и заверяя в том, что будет ей помогать и не даст никому в обиду. Он и сам не мог понять, откуда у него брались такие слова и уверенность в них, но упрямо гнул свою линию и ни в какую не желал отпускать сестер. Впервые в его душе поселилось что-то такое, чего он не знал прежде, и потерять это он не хотел ни за какие коврижки. Он смотрел на эту худую нескладную девку и каждый раз открывал в ней какие-то неведомые доселе стороны, все больше удивляясь ей и испытывая необыкновенное чувство нежности и жалости. Его добрая и открытая душа шла ей навстречу без всякой хитрости, распахиваясь перед ней до самого донышка, и в ответ ждала того же, не понимая ее сдержанности и холодности. А она просто боялась подпускать его ближе, настороженно относясь к его визитам и словам и не разрешая себе даже малой толики уверенности в том, что она ему действительно нравится.
- Не ходил бы ты сюды, Ваня, - тихонько говорила она ему, - не ровен час папаня ваш узнает, будет тады нам с Анюткой. И Сереня ваш нас не любит, напакостит он тебе. А мы-то так и будем крайние в энтом деле, нешто чаво докажешь по нашему сиротству? Завсегда виновати будем…
- Про то не боись, - заверял Иван, - тебя с Анюткой в обиду не дам. А что до Сереги, так ему уж обломилось за пакости, надо будет ишо насуем, Николай, вона, его тоже не жалует…
Николай молча кивнул обеим девкам и с ходу приказал Ивану собираться домой. Ванька понял, что брату не понравилась его самовольная отлучка, и он постарался сгладить эту осечку своей обычной шуточкой. Но получилось невесело, никто не засмеялся и он покорно, не простившись с Марией, побрел вслед за братом.
-Дурень ты, Ванька, - на ходу журил его Николай. – Сам подставляешься, нас подводишь. Ну, чаво поплелся к им? Находишь ты себе, Ванька, поленное приключение, тады поймешь, чаво почем.  Знашь ведь, каково супротив папани…
Иван некоторое время шел молча и слушал наставления старшего брата, не возражая. Он был занят своими мыслями и едва  вникал в то, что говорил ему Николай.  Подобное он слышал уже не раз, но странное дело, с каждым разом он вслушивался в это все меньше и меньше, укрепляясь в своей неотступной мысли о том, что Мария нужна ему, и он не откажется от нее.
- А я жанюсь на ей, - внезапно проговорил он и посмотрел Николаю в глаза. – Ей-бо, жанюсь! Даже ежели папаня с дому выгонит, как Василия, все едино жанюсь! А уехать ей не дам, куды жа…И ты, Николай, лучше сюды не лезь, твое дело Клаха, а энто дело мое. И Сереге скажу, ежели напакостит, сукин кот, пущай на себя обижается, шкуру спущу подлецу!
Николай с усмешкой поглядел на него. Лицо Ивана было жестким, а кривой глаз совсем сощурился, и он смотрел на него одним горящим ненавистью и непокорностью глазом, который пылал, словно уголь,  вспыхивающий в костре.
- Чудило ты да и только, - протянул Николай, - дома-то смотри не ляпни, не то папаня живо те мозги вправит! Жанюсь…Женилка ишо не выросла, не путай девку зря, ишь мозги ей как скособочил! Эдак и впрямь натворишь чаво, думай допрежь чем болтать, не то, Ванька…- и он засмеялся.
- Знамо, я у вас за дурочка, - обиделся Иван, - а я те сурьезно толкую. Припала она мне к сердцу. Не гляди, что она серенька така, она с другого края хороша, Маруська-то…
- Это ишо с какого края? - Николай остановился и внимательно посмотрел на брата. - Не балуй, Ванька! Не то не миновать тебе васильевой судьбы, себя не жалеешь, так хоша ее пожалей. Тута уж сам вишь, какой край. Жди свово часу.
- Вота я и жду, - зло ответил Иван и замолчал.
Больше они не проронили ни слова. И даже дома ни один из них ни разу не вернулся к этому разговору. Иван решил ни с  кем более на эту тему не говорить, а затаил свое потаенное далеко от чужих глаз. Он не мог часто навещать Марию, но при любом случае посылал ей приветы и невинные знаки внимания, потихоньку приучая ее к мысли о том, что он всегда и везде рядом с ней. И она постепенно начала привыкать к нему и к мысли о том, что она ему действительно нравится, и теперь они с Анюткой не одни, а где-то там, еще пока вдалеке, маячит его сухая жилистая фигура, готовая в любой момент прийти к ним на помощь. И это грело ее сиротливую душу, неприкаянную и обкраденную тяжелой беспросветной жизнью, маленьким теплым огоньком, мерцавшим из глубины его сердца.
Впервые за последние тяжелые и горькие годы она стала кому-то нужной, и это делало ее в своих глазах и лучше и выше, чем до этого. Теперь она смотрела в жизнь без того жуткого беспросветного страха, которым они жили с матерью и сестрой, а с надеждой и ожиданием чего-то лучшего и непременно счастливого, чего она так желала себе и сестре. По своей забитости и бедности ей и в голову не приходило равняться с такими девками, как Клавдея или другие зажиточные товарки. Она всегда знала свое место и не лезла наперед, а предпочитала быть в тени незаметной и скромной среди бойких шумных подруг. Поэтому ухаживания Ивана стали ей в диковинку, и она долго не могла поверить в искренность его чувств. По натуре она была не то, чтобы скромной, а скорее забитой и неуверенной, какой была и мать, и теперь, чуть обогретая вниманием и теплом, она робко начала поднимать свою голову от земли и смотреть людям в глаза внимательно и бесстрашно.
Нельзя было сказать, что она любила Ивана. Это было что-то другое, похожее на привязанность или благодарность, но ей было достаточно и этого, чтобы почувствовать себя счастливой и приподняться над своей горькой жизнью хотя бы на самую малость. Ее внутреннее состояние немедленно сказалось и на ее внешности, и она начала расцветать на удивление соседей и к гордости Ивана. Всегда бледное лицо ее стало покрываться нежным румянцем, а глаза удивительно блестели, словно чисто вымытое стекло, через которое отражается весь ее внутренний естественный мир. Она по-прежнему была немногословной и сторонилась слишком шумных компаний, но уже не прятала взгляд своих серых глаз и не отворачивалась застенчиво в сторону, если кто-то из ребят смотрел на нее.
- Гля-кось, - изумлялись соседи, - откель что взялось, васютина-то девка похорошела на глазах! Все ходила палка палкой, а  тута, смотри, заневестилась, и не хуже других, выбилась девка.
На все расспросы соседей, Мария отвечала уклончиво и скоро, старалась уйти от их назойливого любопытства и так же наказывала вести себя младшей сестре.
- Ты, Нюрка, гляди не проговорись, что к нам Ванька ходит, - наставляла она ее, - не ровен час разнесут языками невесть что, тады будет нам с тобой. Тады пряников уж не жди, и Ваньку подведем, и сами с носом останемся.
Анютка хитро щурилась. Ей нравился этот сухопарый жилистый парень, и не потому что он носил им гостинцы, до которых она была большая охотница, а потому что она чувствовала в нем ту мужскую доброту, которой была лишена с детства после смерти родного отца. Он давал ей то, чего она не добрала в своем детстве, и потому она тоже берегла его и радовалась каждому его приходу. Он держался просто и весело, и она не чувствовала в нем чужака, а потому приняла его сразу и безоговорочно. 
- А замуж за него пойдешь? – Лукаво спрашивала она сестру и с удовольствием смотрела, как та краснеет до кончиков своих белесых волос. – Смотри, Машка, проворонишь, тады я пойду, дай вот токмо подрасту чуть, - и смеялась ее смущению.
Машка ласково глядела на маленькую проказницу и неловко отнекивалась от ее откровенных разговоров. А в душе была благодарна ей и чувствовала, как что-то расцветает в глубине ее сердца, наполняя ее жизнь новым смыслом.
Уже не путались в ее голове мысли об отъезде, и только иногда что-то непонятное и тревожное заглядывало внутрь ее и неожиданно и больно кололо своим острым жалом, словно напоминая о призрачности всякого счастья и о его изменчивости. И тогда она, словно пойманная птица, начинала биться о стены своей души, прогоняя черные злые мысли прочь, и сопротивлялась им со всей силой своего чистого доброго сердца.
Между тем жизнь текла своим чередом. Дни проходили буднично, в своей обычной работе и житейских мелочах, с маленькими радостями и заботами. Потихоньку и незаметно прошло лето, наступила серая вязкая грязная осень, а за ней морозная и колючая зима. Все заработанное и накопленное за теплую пору подсчитывалось и хранилось в амбарах, сундуках и кошельках. Наступало долгожданное время свадеб, до которых особую охоту имели ребятишки, глазевшие на женихов и невест во все глаза и не дававшие им прохода, крича во всю улицу «тили-тили тесто…». Свахи и родители женихов и невест спешно обговаривали последние приготовления и спорные вопросы и назначали окончательный день свадьбы.
Местные кумушки вовсю судачили по поводу и без повода о предстоящей гулянке, сдабривая слышанное своими щедрыми комментариями и догадками и прибавляя к имеющимся уже еще и свои сплетни. Завидных и богатых женихов по местным меркам было немного, и каждый из них процеживался бабами со всей ядовитостью и завистью и оттого, что достался он не ей или ее дочке, и оттого, что выбранная невеста была не по их вкусу, а более всего из-за того, что отваливался очередной жирный кусок, прошедший мимо их разинутого рта. Приглашали на свадьбу не всех, а только самых почетных и уважаемых сельчан, оставляя других глазеть на все со стороны и облизываться на тучные столы, ломившиеся всякими вкусностями, а главное, несоразмерным  количеством спиртного, которое лилось там без всякого учета.
Некоторым прытким под шумок и говорок иногда удавалось-таки урвать что-нибудь для себя, минуя осовелый хозяйский взгляд, но таких было немного. Незваных гостей не жаловали и сурово гнали в шею под одобрительные крики подгулявшей братии.
К свадьбе готовились капитально. Трясли и перепроверяли приданое, несколько раз рубились по рукам насчет  наличных денег, хитрили, как полагается, прибедняясь друг перед другом, и, наконец, окончательно били по рукам в знак полного согласия и примирения. Тогда с обеих сторон и начинались сумасшедшие хлопоты, которые длились до самой свадьбы, а иногда и после, до тех пор, пока все не съедалось и не выпивалось до самого дна.   
Гуляли широко, до одури, порой целую неделю, после чего никак не могли отойти и войти в свое прежнее состояние, с тяжелым скрипом вырываясь из цепких объятий мутного похмелья. Протрезвев, подсчитывали убытки и придирчиво рассматривали дареное, раскладывая вокруг себя с тем, чтобы четко определить, кто что подарил, чтобы потом отдарить не меньше и не больше, а точно так, как и они. Если подарок был хорош, довольно щелкали языком и смачно улыбались, поминая дарившего добрым словом. Если же дареное было никудышным или так себе, брезгливо брали его  в руки, четко отмечали, чей подарок, и небрежно откладывали в сторону, как ненужную вещь, которую нельзя выбросить, потому что за нее плачены деньги, и уж в будущем либо не приглашали этого гостя, либо дарили ему ту же ерунду с неизменной в таком случае жеманной улыбкой.
Иногда при особой обиде даже осмеивали гостя публично, принародно срамя его за жадность и ставя в столь неловкое положение, что тому было стыдно показаться на люди, пока со временем потихоньку все не забывалось само собой. Буряковы знали это, и хотя были прижимисты и экономны, в таком разе срамиться не хотели, тем более, что мельник был человек нужный и знали его многие, что могло сказаться на репутации вальщиков не лучшим образом в случае его неудовольствия.
Думал Лексей Трофимович  и о возможности породниться с ним, но мысли эти были пока далекими и неверными, а потому перво-наперво во главу угла ставилась выгода их отношений, что могло повлиять на все остальное и в будущем. Посоветовавшись с Дарьей, он щедрой рукой отвалил молодым денег, надеясь, что они сами решат, что им нужно, и тем самым решив головоломку с подарком.
- Слышь-ко, мать, - рассуждал он, - энти бумажки завсегда самый лучший подарок, чаво захочут, тое пущай и купят. А то не угодишь, так и сраму не оберешься. Иван-то Анисимыч, мужик сурьезный, хозяин, тако тута и жалеть неча. Время придет – все окупится с лихвой!
Дарья согласно кивала.
- Тако, Лелюша, тако. С таким человеком и разговор особый и подход к нему тож другой, чем к иным. Вона, он к нам с каким почтением, нешто мы можем  к нему без уважения. Таких-то людей немного, чаво жа тута стесняться?
Ехать на свадьбу порешили втроем, прихватив с собой и Николая. Хотели было взять и Шурку, но она наотрез  отказалась. Ей не под силу было видеть, как Степан женится на другой.  Но сказать об этом родителям она не могла, а потому сослалась на болезнь и притворно клохтала до самого их отъезда.
Николай же ходил гоголем. Его так и распирало от удовольствия и гордости за то, что берут его одного из всех братьев, и еще оттого, что вскорости предстояла ему долгожданная встреча с Клавдеей, с которой он не виделся с того самого дня, как она была у них на ильинской гулянке. В отличие от Шурки он с любопытством воспринимал все виденное и слышанное и прикидывал на будущее, что могло его ожидать уже не за горами. Он никогда не дружил со Степаном и видел его всего несколько раз, но роль жениха, которую тот должен был выполнить, была для него показательной, словно репетиция перед большой драмой его жизни.
Буряковы готовились тщательно. Заранее придирчиво переглядели все свои лучшие наряды, чтобы не быть хуже других, поскольку гостей ждали с разных сел, а потому несколько раз примиряли все перед зеркалом, прежде чем, наконец, остановили свой выбор.
Лексей надел темно-синюю пару с васильковым жилетом и нежно-розовой шелковой рубахой и достал блестевшие, как стекло, новенькие хромовые сапоги с чудовищным скрипом, которых не было больше ни у кого другого. А Дарья вырядилась в бархатное полосатое платье, присборенное у талии, отчего стала еще толще и теперь походила на городскую купчиху. Голову она покрыла ни разу не надеванной росписной шалью с кистями, которые спускались по ее плечам и рукам до самых бедер, прикрывая половину ее пышного платья.
Николая же, как полагается, одели попроще, чтобы и на людях знал свое место и не смел равняться с отцом и матерью. А потому одел он все то, что и раньше, с той только разницей, что сменила ему мать рубаху, выдав новую недавно купленную косоворотку. Но это нисколько не смущало и не волновало его, в голове его стучала только одна мысль – о Клавдее. Он настолько был занят этими своими мыслями, что даже не поинтересовался про Шурку. Ее мнимая болезнь была очевидна только Ивану, который сразу все понял и, по своему обыкновению, стал было ее утешать, но получил неожиданный отпор, впервые увидев сестру такой колючей и неприступной. Он обиделся и отступился от нее, хотя это не было злом с ее стороны, а просто необходимостью пережить все одной, без посторонней помощи и вмешательства.
Буряковы ехали звонко. Сытые лошади под бубенцами бежали весело и рысисто. В широких розвальнях под теплыми огромными тулупами им было уютно  и свободно, и всю дорогу до самого мельниковского дома они ехали, переговариваясь и подшучивая друг над другом.
Гостей понаехало прилично. Возле дома мельника стояли сани и повозки, а во дворе распряженные лошади хрустко жевали хозяйский овес, кося любопытными взглядами на вновь приезжающих. Иван Анисимович с Авдотьей встречали каждого гостя сами, выходили на крыльцо и трижды целовались, как на Пасху. Затем вели в дом, где уже все жужжало и звенело, точно в пчелином улье, и заново представляли присутствующим.
Лексей и Дарья быстрым взглядом окинули всех гостей и поздоровались, отметив про себя, что люди здесь все бывалые и почтенные, и держатся все согласно своему месту, не выпячиваясь вперед, но и не заискивая ни перед кем. Были здесь и некоторые их давние знакомые, которым они не по одному разу уже валяли валенки, и которые с особенным почтением поклонились им, как лучшим мастерам, радушно раскинув перед ними руки и улыбаясь во весь рот.
- И ты тута, Лексей Трофимыч,  - говорили они, устремляясь ему навстречу, - а это, стало быть, супруга и сыночек Ваш. С премногим почтеньицем к семейству Вашему!.. Благодарствуем  за сапожки Ваши, до сих пор носим, Вас добым словом поминаючи. Как жа, мастер первейший, Лексей Буряков, по всей округе слава!
Лексей Трофимович крепко обнимал хвалящих его, в то же время приглядываясь к незнакомцам, стоящим поодаль, стараясь разгадать, каковы они и что за люди, раз здесь оказались. Ковровская родня вся суетилась еще со вчерашнего вечера, перебегая от одной избы в другую. Кушанья готовились на разных кухнях, и повсюду слышались аппетитные запахи жареного, вареного и соленого, так едко раздражавшие носы и желудки понаехавших гостей.    
Молодых готовили к венчанию, и все ждали их выхода. У ворот уже стояла наряженная тройка, вся в лентах и бумажных цветах, а на козлах сидел сам дружка Степана, озорной чернявый парень, так и сыпавший направо и налево всякие штуки на радость девок. Сначала предстояло ехать за невестой, а уже оттуда в церковь, где их ждал знакомый батюшка, также заранее подготовленный к одной из самых почетных местных свадеб.
- Кого засватали-то? – Тихо спросил Лексей у своего старого приятеля. – Хороша ли невестушка али так себе? Я, чай, Анисимыч за свово Степана каку разиню-то не возьмет. Сынок-от единственный у него, а тако все девки да девки…Любопытно все ж ки…
- Да уж не промах, - подтвердил мужик. – Нешто Анисимыч вляпается куда. Они энту девку ишо лет десять как приглядели. Ихний-то Степан уж давно с нею гуляет с отцова благословения. Да и то сказать, старостина девка, не из бедных, и сама не дурна, тако шо справная девка.
Николай напросился ехать вместе со Степаном. Ему не терпелось принять участие во всем, что касалось такого события. Он четко мотал себе на ус, что и как, и одновременно следил за Клавдеей, которая, казалось, вовсе не замечает его. Отец и мать, как и подобает другим гостям, остались дожидаться дома, а дружки  жениха  вместе с родителями и свахой поехали к сватам, давно с нетерпением  поджидавшим их приезда.
Ехать было недалече. Но трое саней, в которых сидели  сваты, подлетели с звоном и криками, сопровождаемыми гармонью, и осеклись, остановленные тамошними бабами, громко требовавшими с жениха выкупа за невесту. Дружка, вывалившись из саней, достал несколько бутылок водки и пряников с конфетками в цветных бумажках. Бабы приняли дар, похороводились и закричали еще громче, что выкуп мал, а потому прохода не будет. Дружка заспорил и стал звать на помощь сваху, но бабы только смеялись и требовали своего. Под общий хохот дружка вынес из саней еще водки и еще пряников и конфет, разбрасывая их вокруг себя с тем, чтобы бабы разбежались и дали проезд, и, наконец, вывернув карманы, сыпанул в толпу несколько бумажек и монет под удовлетворительный визг расступившейся толпы.
Сваты ввалились в избу с шумом и гамом. Впереди всех шла сваха, баба дородная и игривая, которая то и дело отпускала на все стороны прибаутки по поводу жениха и невесты. За ней перепоясанные расшитыми рушниками шли два дружечки, между которыми, краснея и стесняясь, шагал Степан. Одетый во все новое, он то и дело посматривал по сторонам, исподтишка бросая взгляд на закрытую дверь, за которой слышалась возня и всхлипы. Родители невесты, перебросившись со свахой обычными в таких случаях фразами, благосклонно приняли жениховский поклон и, наконец, вывели невесту.
Николай, стоявший несколько в стороне и позади, вытянул шею, чтобы получше рассмотреть ее. Девка была под стать Степану: такая же рослая и чернявая. Лицо ее было чуть припухло оттого, что она недавно плакала. Но когда она подняла глаза, то они засветились тем особенным светом, который всегда являет собой согласие и любовь. Было видно, что идет она за Степана по своей охоте, а плакала потому, что так полагается, и чтобы не судили соседи, жадные до всяких подробностей. Одета она была в белое атласное платье, отделанное на груди кружевом, а на голове из-под плетеного венка с тряпичными лоскутными цветами спускалась  прозрачная вуаль. Легкий румянец покрывал ее белое круглое лицо, и вся она так и светилась молодостью и здоровьем.
Молодых подвели друг к другу, и они поклонились сначала сами себе, а потом на все стороны и подошли к родителям, стоявшим особо в стороне. Поклонившись им, они встали перед ними на колени, и будущая теща благословила молодых иконой, тут же захлюпав носом и торопливо вытерев набежавшие на глаза слезы.
Снова началась суета, и всех стали торопливо выталкивать на двор, где все так же стояли нетерпеливые тройки, окруженные ватагой ребятишек и зевак, поджидающих дармовых гостинцев. Теперь уже не трое, а пятеро саней двинулись к церкви. Николай, совершенно чужой среди этой пестрой толпы, сиротливо озирался, ища Клавдею, которая по-прежнему не хотела его замечать, зато бойко и весело разговаривала с другими и словно нарочно дразнила его этим. Он несколько раз пытался встрять в ее разговор, перебивая ее знакомых парней, но она не отвечала ему, а только отворачивалась в сторону и делала вид, что не слышит.
«Экая, брат, фурия, - подумал Николай горько, - видать, характерец не сахар. Вона, как морду воротит, будто виноват я в чем-то. Да и то сказать, уж сама-то больно хороша…». Настроение его испортилось, и теперь он наблюдал за всем уже без того азарта, какой был у него с утра, а словно бы нехотя, по какой-то наказанной обязанности, от которой теперь уже ему не отвертеться.
Он видел, как молодых венчали, как потом при выходе из церкви сыпали на них деньги и рис, чтобы жили они богато, как одаривали многочисленных попрошаек, вечно клянчающих у паперти, и под праздничных колокольный звон уселись снова в сани.  Но в душе  его не было ни праздника, ни радости, ни раздольного свадебного веселья, которое кружилось вокруг него.
Николай уже жалел, что приехал сюда, и решил непременно отбыть восвояси, отпросившись у родителей под любым благовидным предлогом. Он, словно нахохлившийся воробей, угрюмо уселся в сани и уже ни с кем не пытался заговорить или пошутить. На Клавдею он уже больше не смотрел и даже не пытался обратить на себя ее внимание.
- Чаво смурной такой? – Внезапно услышал он незнакомый голос. – Ишь надулся, точно мышь на крупу.  Гля-кось, лопнешь от злости-то! Смейся, паря, покель молодой, плюй на все!
Николай поднял голову и увидел стоящего подле себя дружку Степана, который был уже сильно под хмельком, а оттого несколько развязным и смелым.
- Отстань, - отмахнулся он. – Не до смеху мне…
- А ты брось, - не унимался тот. – Думашь, не знаю через кого ты тако… - он наклонился пониже, - знаю. Через Клашку переживаешь, так зря. Нарочно она все, ох и лютая девка! А ты плюнь! Вроде как тебе все нипочем. Вона,  девок сколь, любая с радостью…А она пущай думает, пущай сама за тобой побегает.
Он отошел от Николая, и уже усевшись на свое место и взяв вожжи в руки, обернулся и снова крикнул, отыскав его глазами.
- Слышь, парень, то-то… Понять должон…
У ворот Ковровых собралась целая толпа деревенских девок и парней. Перетянув веревкой подъезд к дому, они никак не хотели пропускать сани, требуя положенную мзду. Иван Анисимович, видя такое дело, удовлетворенно крякнул и отдал распоряжение Авдотье вынести поднос с угощением. Толпа расступилась, и молодые прошли  по ее узкому коридору, сопровождаемые горящими любопытными глазами сельчан и прибившихся зевак.
По окнам и у каждой щели, где только можно было хоть что-то увидеть или услышать, висели вездесущие ребятишки, выкрикивая в толпу все, что могли видеть. Они роились, прильнув друг к другу, и тоже ожидали своего часа, когда жених или невеста вынесут им чего-нибудь вкусненького. Тогда в знак благодарности они кланялись им и желали добра и побольше детишек, чем вконец смущали бедных молодых и без того смущенных и измученных непривычным дотошным вниманием. Собравшиеся гости уже изрядно проголодались и заждались, томимые блаженным ожиданием щедрого угощения и запахами, парившими вокруг, изливаясь на них щекочущими обоняние ароматами. Всех уже не столько интересовали сами молодые, как то, что будет подано на стол и в каком количестве. Деревенское общество, разогретое суетой и хлопотами, всегда сопровождавшими свадьбы и прочие сельские гульбища, было приучено приходить и приезжать на голодный желудок, чтобы потом пить и есть столько, сколько примет душа, а порой и до изнеможения с тем, чтобы во что бы то ни стало хоть как-то покрыть расходы своего кармана и не упустить лишка, если к тому был хоть малейший повод.
Рассаживались поспешно и суетно, не скрывая вожделенных взглядов, бросаемых на столы. Огромные сочные куски свинины и баранины дымились, источая вокруг себя запахи чеснока и горчицы. По блюдам лежало розовое маслянистое сало, а бабы торопливо разносили лотки с холодцом и миски с дымящейся рассыпчатой картошкой. Домашние хрусткие огурцы и бурые помидоры тут и там растаскивались корявыми пальцами по своим мискам, а в стаканы наливалась долгожданная с холодка водка. Гостей щедро обносили свежевыпеченным домашним хлебом и потчевали глазастыми блестящими грибками, приправленными луком и пахучим подсолнечным маслом. На кухне спешно доваривалась домашняя жирная куриная лапша, особо подаваемая жениху и невесте, и считались пустые и полные бутылки спиртного. Квас лился рекой, а из погреба на выручку таскались мутные четверти первача-самогона, должного придти на смену водке после первого захмеления.
Иван Анисимыч чванливо посматривал на стол, вполне довольный тем, как он выглядел, и внимательно поглядывал на гостей, ожидая их одобрения и восхищения. Молодых, по обычаю, посадили во главе стола, налили в рюмки красненького, и он, встав посреди всех, начал говорить первое наказное слово, напутствующее молодых на дальнейшую жизнь.
- Ну вота, Степан, теперича ты человек семейный, - сказал он и закашлялся, стараясь скрыть свое волнение и набежавшую слезу, - женился по своей воле, на той, каку сам выбрал, тако что живи теперя справно да ладно. Про матерь с отцом не забывай, почитай, как и ране, но токмо помни, что и ты теприча за все в ответе, а особливо за нее, - он кивнул в сторону невесты, сидевшей тихо и смирно, опустив голову. – Про сестер тоже помни, - запнулся Анисимыч, - не один ты у нас, ну и все такое…Однем словом, совет вам да любовь!
- Горько! Горько! – Крикнул кто-то из-за стола. – Подсластить надоть!
- Горько! – Стало раздаваться со всех сторон.
Молодые встали, красные и совершенно обескураженные этими громкими криками и тем, что нужно целоваться прилюдно, и неловко, не глядя друг на друга, боязливо и смущенно поцеловались, тут же торопливо опустившись на свои места и не поднимая глаз на сидящих за столами.
Захмелели быстро. И под шумок на столы вместо водки взгромоздили первач- самогон, валивший с ног и без того охмелевший порядком деревенский люд. На голодный желудок хмель шибал ядрено, и вскоре за столом уже никто никого не слушал, а говорил сам, доказывая соседу свою правоту или рассказывая историю, которая никого кроме него  не интересовала. Ели жадно и много, и хозяйка только успевала распоряжаться о том, чтобы почаще подкладывали, пока, наконец, наевшись до отрыжки и охрипнув от криков, гости не возжелали прерваться и начали тянуть песни и требовать гармонь, чтобы размять затекшие ноги и растрясти распухшее брюхо для дальнейшего продолжения свадебного обжорства.
Николай сидел возле отца, и с его стороны почти не видно было Клавдеи, сидевшей недалеко от брата сразу возле матери. Он внимательно рассматривал гостей, стараясь разглядеть хоть кого знакомого, но так и не нашел никого, с кем  когда-то виделся хотя бы мельком.
Дружка жениха притащил уже порядком подхмелевшего гармониста, и в избе пошло веселье.  Отяжелевшие гости с трудом выходили из-за стола и начинали притопывать и прихлопывать в лад льющейся плясовой. Кое-кто неуклюже пытался пуститься вприсядку, но под общий смех валился на пол от тяжести съеденного и выпитого, а то и попросту от неумения.
- Ну-тка, вы, - пьяным  нетерпеливым голосом прокричал Иван Анисимович, - кыш отсель! Раздайся, народ, дайка им, Петюня, жару! – Он грозно посмотрел на чернявого парня, который был дружкой Степана. – Уважь, пройдись, как следовает!
Парень, красный и потный от духоты и возлияния, неловко вылез из-за стола и встал перед Анисимычем. Он слегка пошатывался и смотрел вокруг себя расплывчатым глазом. Руки и ноги его, длинные и худые, казались неловкими, и сам он был весь угловатый и нескладный в висевшем на нем пиджаке и синей косоворотке и широких, заправленных в сапоги портах.
- Ну! – Повторил Анисимыч и сел к нему лицом. – Не кочевряжься, Петька! Жарь, сколь есть мочи!
Парень скинул пиджак и обернулся к гармонисту. Тот понимающе кивнул и заиграл в бешеном темпе плясовую, под которую Петька завертелся волчком то приседая, то вскакивая, словно невесомая пушинка, и выделывая такие кренделя своими длинными худыми ногами, что мужики только щелкали языками, а бабы удивлено ахали и хлопали в ладоши, подскакивая на своих местах от восторга. Был он легок и гибок, как лоза, и, казалось, делал все настолько естественно, что это не стоило ему никакого труда, а получалось само собой, как будто он только и занимался тем, что всю жизнь плясал.
Гармонист все усложнял и усложнял переборы, заставляя Петра еще больше ускорять темп, как будто хотел запалить парня, но он только посмеивался, выбивая в такт немыслимое количество дробей и кружась по всему кругу то вприсядку, то через ножку.
Наконец, гармонист выдохся и взял последний рвущийся аккорд. По лбу его струйками тек пот. Он тяжело вздохнул и отставил гармонь в сторону.
- Вота, черт! – Крикнул он и улыбнулся.  – Такая-то оглобля,  а поди ж, съешь его с хреном!
- Видали?! – Торжествующе проревел Анисимыч. -  Молодец, Петька! Уважил хозяина, потешил гостей! Вота, како у нас! На всем – первые, все можем!
Петька под всеобщее ликование и одобрение надел свой пиджак и с довольной ухмылкой сел на свое место. Николай подивился его искусству и почувствовал к парню зависть, беспричинно перерастающую в неприязнь. Он опять поискал глазами Клавдею и, наконец, нашел ее. Она сидела румяная и возбужденная от виденного, и серые глаза ее горели тем восхищенным огнем, который загорается только от чего-то необыкновенного и волнительного, что пробирает до самых сокровенных глубин души и сердца.
- Теперича, все, кто хошь, - милостиво распорядился Анисимович, отворачиваясь от круга. – Веселитеся, гости дорогие!
За столом затянули песню, и пьяные голоса нестройно подхватили ее. Гармонисту снова поднесли выпить и закусить и водрузили гармонь, наказав играть, что скажут.
Николаю стало душно и противно. Он под шумок вылез из-за стола и вышел на двор. Там уже гурьбой толпилась деревенская молодежь, под хмельком отпуская друг другу непристойные шуточки и гогоча на весь двор. Николай встал в сторонке, не желая принимать никакого участия в их разговорах. В голове его свербила только одна мысль: поскорее уехать отсюда. Но мать и отец намеревались пробыть до конца, дабы не обидеть хозяина, а потому и ему ехать было нельзя.
- Чаво сторонишься всех? – Услышал он голос Петра, так же выщедшего во двор. – Скучаешь, что ли? – Николай молчал. – А вот погоди чуток, вскорости на тройках кататься поедем, тады уж не теряйся, паря. Коли не дурак, так Клавдея твоя никуды от тя не денется, не зевай токмо! – Он лукаво подмигнул ему и отвернулся, словно ничего и  не говорил ему.
Николай почувствовал, что его прошибает пот и стало знобить. Он никак не мог понять, почему этот чернявый парень так внимательно опекает его и даже помогает ему. Но спросить его об этом он стеснялся, и от этого чувствовал еще большую неловкость. Он хотел было уже вернуться в избу, но во двор вышла Клавдея, и он весь напрягся, словно гончий пес на охоте, которому предстояло загнать нужную добычу.
По-видимому, она плясала, потому что запыхалась и отмахивалась платочком, тяжело переводя дух. Она искоса посмотрела на стоящего в стороне Николая и подошла к Петру, который без умолка трещал с девками и ребятами.
- Кады кататься поедем, Петя? – Спросила она. – Уж в избе надоело. И жарко, и пьяных много, городят невесть чаво, ажник слушать противно. Небось у нас свое, чаво нам с ними?
- А ты не слушай! – Отрезал парень. – Поедем, как папаша твой скажет. Сходи, спроси, може, счас и разрешит. А запрячь недолго. И айда кататься!
- И спрошу! – С вызовом ответила Клавдея. – Думашь, спужаюсь я папашу? Он ноне добрый, угодил ты ему, Петенька, да и гости довольные. Разрешит папаша.
- И впрямь, Клашка, спроси, - загалдели девки. – Страсть, как охота прокатиться по морозцу! Вота гульнем, покель родители тама. У них свои разговоры, не до нас. А нам волюшки чуток! С бубенцами покатим!
Клавдея кивнула.
- Тута ждите. Счас спрошу. Коли папаша разрешит, так и запрягать сразу. Одежку-то свою далеко ли дели? – И она скрылась за дверью.
Разгоряченные выпитым и духотой избы, почти все были раздеты и даже не ощущали морозца, который коварно прокрадывался под платья и рубахи, незаметно выстуживая их тела. Только Николая продолжало знобить, и липкая рубаха противно начинала промораживаться холодом.
- Разрешил! – Торжествующе выскочила Клавдея. – А ну, робяты, запрягай рысаков! Девки, айда одеваться! Да потеплее, небось, на ветру не зажаримся!
С визгом и веселыми криками девки кинулись одеваться. В куче невешанной и накладенной одежды каждая искала свое, а отыскав, быстро надевала на себя и вертелась перед зеркалом, стараясь понаряднее накрыть голову цветастой праздничной шалью.
Николай с трудом отыскал свой новенький полушубок и вытянул его из кучи грудой лежавшей чужой одежды. Он натянул его на себя, поплотнее нахлобучил шапку и только успел крикнуть отцу, что едет со всеми на тройках. Отец согласно махнул рукой и прокричал что-то в ответ, что Николай за шумом не разобрал.
На дворе уже распахнули ворота, и первые тройки выезжали на улицу под веселый гомон и свист сидевших в санях. Девки, толстые от надетых на них шубеек и зипунов, жались друг к другу, словно расписные кочаны, расцвеченные нарядными яркими шалями, кисти которых теребил легкий морозный ветерок.
- Эха, и прокачу жа я вас! – Засмеялся Петька, подгоняя очередную тройку к воротам. – Садись, девки, веселей, гармонь сюды давайте! – Он обернулся к Николаю. – Нако-ся, правь! А мне девок веселить надоть, с переборами поедем. Клавдея, айда к нам, тута всего веселее будет! – Позвал он Клавдею, выскочившую на крыльцо и на ходу довязывающую платок. – Чаво головой вертишь, потеряла чтоль кого?
- Отвяжись, репей, - засмеялась она. – Кого мне искать, коли я никого не потеряла? Тебя что ли?
Николай сидел спиной и боялся пошевелиться, чтобы она ненароком не увидала его. Он опасался, что она может отказаться ехать с ним, и пока она шутливо переругивалась с Петром, пригнул голову почти к самым коленям. Клавдея втиснулась в середину, и по шумной возне Николай понял, что она села. Петька растянул гармонь, и тогда Николай со всей силы вытянул коренного вдоль хребта. Тройка понеслась вскачь. Девки сбились в кучу и визжали, гармонь на минуту затихла, а потом рванула с новой силой, и сильный петькин голос затянул песню.
Николай обернулся и впился в Клавдею глазами. Она, как и все девки, вторила Петру хором, толкалась с сидевшими рядом ребятами и зубоскалила во весь свой крепкий зубастый рот.
- Ну, что, Клаша, весело? – Спросил Николай, перегнувшись к ней. – А счас еще веселее будет. – Он стеганул лошадей, и они понесли еще резвее, обгоняя впереди скачущие тройки.  – Ужо будешь меня помнить!
Его уязвленное самолюбие застилало ему глаза, терзало душу и заставляло злиться на всех – на Петра, игравшего разухабистую песню, на девок, визжащих от восторга, но главное на нее, на Клавдею, которая так пренебрегла им и обманула его ожидания.  И он не заметил, как что-то тряхнуло сани, и все кубарем покатились в разные стороны . А кони, еще чуть пробежав, остановились поодаль, фыркая и пуская из ноздрей горячий пар.
Он отер с лица налипший снег и тут увидел возле себя пушистую серенькую рукавичку, еще теплую и мягкую. Он осторожно поднял ее и оглянулся. Девки и парни, гогоча, отряхивались от снега и поднимались, нисколько не сердясь и не обижаясь на него.
- Вота ты возница, - смеялся Петька, оглядывая свою гармонь. – Цела моя музыка, а не то чем девок веселить? Пришлось бы тебе, паря, новую мне гармонь покупать!   
- Рукавичку мою никто не видал? – Клавдея растерянно шарила по сторонам. – И куда запропастилась в толк не возьму. Серенькая такая, из козьего пуха, токмо связали, новая ж совсем. – Она повертела вторую рукавичку.
- А ну, дай гляну, - попросил Николай и протянул к ней руку. Клавдея доверчиво положила рукавичку в его ладонь. – А вота и вторая, - он сложил рукавички вместе и потряс ими перед лицом Клавдеи. – А токмо не отдам. На память оставлю, чтобы не забывала, - сказал он, глядя ей прямо в глаза.
- Отдай, чумовой, - взмолилась Клавдея, - чаво отцу-то скажу, да и холодно ведь!
- Отдам, кады к нам приедешь, - твердо ответил он. – А так не замерзнешь, кто-нибудь пожалеет, согреет, - и он засмеялся.
- Придется тебе, Клаха, в Садки за рукавичками ехать, - съязвил Петька, - так, стало быть, не отдадут. Тако-то…
Он незаметно подмигнул Николаю и опять засмеялся. Николай снова залез на место возницы и как ни в чем ни бывало закричал, чтобы садились быстрее. Ребята и девки с хохотом повалили в сани, снова зазвучала гармонь, и тройка помчалась вперед под хохот и пение молодых веселых голосов.
Клавдея для вида надула губы, но в душе была почему-то рада тому, что Николай при всех забрал ее рукавички и при всех же посулил отдать только тогда, когда она сама приедем к ним в Садки. Она уже не сомневалась, что нравится Николаю, а потому была горда и посматривала на подруг с чувством превосходства и явного торжества. Ей казалось, что вот теперь развязка близка, и Николай непременно пришлет к ним сватов, и тогда по весне они  сыграют еще одну свадьбу, не хуже, а лучше братниной на зависть всем.
Приободренный петькиной поддержкой, Николай тоже перестал серчать и дичиться и начал озорничать с девками и парнями, на ходу подхватывая их песни, шутки и безобидные деревенские забавы. Песен знал он много, и поэтому любую из них подхватывал тут же и выводил приятным сильным баритоном. Клавдея же только открывала рот и старалась создать впечатление того, что она поет. Полное отсутствие музыкального слуха не раз играло с ней злую шутку и в семье, когда она решалась кому-то подтянуть. Ее тут же обрывали и заставляли замолчать, досадуя на то, что она никак не может разучить мелодию правильно, а потому ревет, точно корова, не к месту и невпопад. И слыша, как ладно поет Николай, она боялась обнаружить перед ним свой недостаток, полагая, что ему до поры до времени этого знать не надо.
- Ну, робяты, пора вертаться, - рванув последний раз гармонь, прокричал Петька. – Иван Анисимыч не любит, кады не слушаются. Погуляли чуток, так и пора домой. Да и жрать охота с мороза-то.
Николай покорно повернул  уставших коней назад, за пазухой у него приятно грели две пушистые серые рукавички.
                20
Со свадьбы возвращались утомленные, словно после тяжелой работы.
Ночевали в чужой душной избе, в каком-то полузабытьи, и наутро встали с тяжелой головой, не выспавшиеся и чумные от вчерашнего. Лексей потряс своей патлатой шевелюрой, припоминая события минувшего дня. Все кружилось в голове, точно карусель, и никак не складывалось в единую стройную цепочку воспоминаний. Рядом, тяжело дыша, лежала Дарья, горячая, распахнутая и непривычно вялая. В доме было тихо, хозяева еще спали.
- Лежи, косолапа душа, - заворчала Дарья, - рано ишо, не буди людей. Итак вчерась еле улеглись, нешто не помнишь? – Она снова закрыла глаза. – Вота гулять как, - вздохнула она, - видать, мы с тобой уж отгуляли свое. Голова-то, вона, не поднимешь, точно чугунная…Ехать надоть, Лелюша, домой.
Наконец, встали и хозяева. Лексей вылил на голову целое ведро воды, ему полегчало. Дарья любезничала с хозяйкой, выпрашивая у нее утренний самовар.
- Счас чаю самое время, - говорила она, - головы-то не поднять. А чаю попьешь, так и жисть другая, будто заново родишься. Чай-то-батюшка, от всякой хвори первое средство, особливо нам бабам.
Хозяйка соглашалась. Гостям Ивана Анисимовича не угодить было нельзя. Пузатый самовар вскоре весело пыхтел на столе, и она разливала густой чай в ядреные чашки, поставленные по этому случаю на стол.
- Вота попьете счас чайку, - ворковала хозяйка, - а потом и к Анисимычу. Вчерась велел вас, как встанете, сразу к нему вести. Да уж коли вы чаю хотите, то как уж не уважить. А посля-то непременно к нему. Не то осерчает Иван Анисимыч, что ослушались его.
- Небось, опять за вчерашнее? – Недовольно буркнул Лексей. – Тако нам уж хватит с Дарьей. Домой нам надоть. Пущай уж тута кто поближе, а нам пора. Робяты тама одни, хозяйство, за сапогам люди идут, дела…
- А мое дело сторона, - опять заворковала хозяйка, - как сказано, тако и говорю. Мой-то, вона, тож сидит еле глядит, слова сказать не может, а, поди, ослушайся, не приди к Анисимычу, тако и себе дороже.
- Ладно, - Лексей опрокинул чашку на блюдце, давая понять, что он напился чаю вдоволь. – Коли так, идем, Дарья, тама решим, что да как.
В доме Ковровых была та же суета, что и накануне. Вчерашние объедки и грязная посуда были убраны, и стол заново накрывали новыми кушаньями. Командовала всем Авдотья, изрядно уставшая и даже похудевшая от непрерывных хлопот. Сам Ковров хмуро сидел на стуле и молча наблюдал за происходящим. Он явно перебрал вчера и еще не успел проспаться как следует, а потому вид у него был помятый и неопрятный. Гости один за другим медленно наполняли их избу, кто с трудом передвигая ноги, а кто и с вожделением нового пиршества, посматривая вокруг себя нагловатым насмешливым взглядом.
После чаепития Лексею полегчало, и теперь он ощущал зверское чувство голода, еще более раздражаемое запахами жареного мяса и соленых огурцов, стоящих на столе.
- Молодых пора будить, - подсказала сваха, невесть откуда взявшаяся в избе. – Пора, мать, пора, - она наклонилась к уху Авдотьи и зашептала ей.
Та согласно кивнула. Две бабы и мужик, прыснув со смеха, направились в светлицу, где спали молодые.
- Ото счас разбудят от сладких снов, - заржала сваха. – И хватит, теперича пора из девок в бабы. Наша-то бабская участь – встать до светла, да лечь затемно. Пущай теперя привыкают к другой жисти. Да и сынок-то, я чай, Иван Анисимыч, должно отделится от вас али как?
Ковров тяжело поднял голову и посмотрел на всех мутным непроспавшимся взглядом. Он туго соображал, что ему говорили, а потому ответил не сразу, как будто не расслышал.
- От себя не пушшу, - через некоторое время поговорил он, - девок, вон, на сторону хоша счас, а его нет…Со мной будет, хозяйство, мельница кому жа? Девкам што ль? Ему, сын как никак, пущай при мне в силу входит. Хочу, чтоб до всего при мне дошел, а уж потом, как бог даст.
-Ну, достучались? – Переключилась сваха на вошедших баб и мужика. – Встают что ли молодые? Уж дюже долго спят ноне, пора бы уж и встать.
Вокруг послышались смешки. Каждый понимал, что эта ночь для них особенная, а потому и не торопятся молодые выходить на общее обозрение, приводят себя в порядок, стесняются и боятся чужих взглядов и языков.
- Ничо, придут счас, куды им деться, - поднялся Иван Анисимыч, - сажай, Авдотья, всех за стол, неча без толку ждать. Поправляться будем, голова трещит, будто кто по ей кувалдой стучит.
Он первый пролез на свое место. Следом за ним потянулись остальные. Рассевшись по своим местам, все с новой силой навалились на еду. Вновь зазвенели стаканы, и полилась самогонка. Разговор сразу оживился, с облегченными головами едоки уминали угощение. Вчерашнее веселье снова возвращалось за стол.
- Заспались молодые, - крикнул кто-то опять, - послать бы кого ишо разок. Пущай лучше будят!
- Ишо схожу, - с готовностью отозвалась Авдотья. – Небось, свекровь послушают. – Она проворно засеменила к светлице.
Молодые, смущенные и испуганные, появились в зале, держась за руки, и несмело подошли к столу. Следом за ними шла Авдотья, держа в руках заветную простыню. Она властно махнула рукой свахе и другим и развернула ее, показывая  свежее красное пятно.
Молодые, не поднимая глаз, сели во главе стола, и ждали привычного на этот случай подобающего тоста.
- Ну, девкой меньше – бабой больше! – Взвизгнула сваха и кругом забулькало и зазвенело.
- Честная девка, неспорченная, - послышалсь за столом с разных сторон, - слава те, господи, все по-людски, стало быть жить будут хорошо…Ну, дай бог!
Лексей Трофимыч искал сына. Ни вчерашнего гармониста, ни Николая, ни Клавдеи не было видно. Ряды гостей сильно поредели и вчерашнего веселья не было, хотя и пытались заново запеть и даже заплясать, однако без гармони дело не клеилось.
- Слышь, Авдотья, а остатние-то где? – Через весь стол прокричал Лексей. – Свово чтой-то не вижу, Клашки вашей и длинного того, что на гармонии складно играет…Уж и молодые тута, а энтих нет. Не порядок, хозяева! Мы, вона, с Дарьей, уж и ехать наметили, а сынка-то и нет…
Авдотья замахала руками и запищала своим тонким пронзительным голосом, так не сочетавшимся с ее объемной и полновесной фигурой.
- А у Петьки ж и ночуют. Сама вчерась отправила, не помнишь что ли? Он те разов десять повторил, куды идет. Эх, Тофимыч, видать, дернул вчерась лишнего, вота память и отшибло. Да ты не горюй, петух зарю не проспит, всех приведет. Посиди ишо, успеешь домой-то… 
Лексей недовольно заерзал на скамье. Ему уже не хотелось сидеть здесь и видеть заспанные  лица незнакомых людей, слушать их крики и пьяную похвальбу, нестройный хор охрипших от выпитого голосов и раскоряченные фигуры, пытавшиеся изобразить залихватскую пляску. В голове его стучали молоточки, и он хотел скорее доехать до дома, растопить баню, чтобы паром и жаром вышла вся дрянь этой ночи и лечь в свою глубокую от пышной пуховой перины постель, где в блаженном сне крепко проспать до самого утра. А потом, на свежую голову, сразу приняться за привычные дела в своем привычном ритме обычной жизни,  которой жил он и вся его семья.
Петр подъехал шумно, галдя во весь двор. Он был свеж, словно вчера и не пил со всеми вместе до одури, а под мышкой держал свою гармонь, бережно завернутую в старый пуховый платок. Рядом с ним шли и скалили зубы Клавдея и Николай. Было видно, что ночь у них прошла весело, и они вполне довольны гулянкой без родительского глаза. Лексей сразу заметил их переглядки и толкнул Дарью в бок.
- Гля-кося, мать, На Кольку нашего. Видал, пострел, как зенки лупит на девку. И она тож, стыда нету…на людях все…прям, хоть сватов счас засылай…
Дарья немигающим взором вперилась в Клавдею и смотрела на нее до тех пор, пока та не заметила ее пристального взгляда и не отвела глаз. Ей стало неприятно и холодно от колючего дарьиного взгляда, как будто пронизывающего ее насквозь и выворачивающего наизнанку, точно она хотела заглянуть ей внутрь, покопаться там и найти что-то такое, о чем и сама она, Клавдея, не знала.
- Непростая девка, - проговорила Дарья, наконец, отвернувшись от нее. – Сразу видать, чьих кровей. Энта, пожалуй, свово не упустит. Глянулся ей наш Колька, тута и речи нет, да и он, я, чай, не против. Вона как возля ее вьется, нас-то с тобой вроде и не видит.
- То-то и оно, - подтвердил Лексей, - ехать надоть, пока чаво ишо не вышло. По пьяному-то делу мало ли какой разговор пойдет, думай посля, откель ветер дует. Вам бабам язык почесать, что до ветра сходить, да и иным мужикам тож… - он кашлянул.- Ты, Николай, сбирайся. Неча тута рассиживаться. Делов дома невпроворот,  и так тожа…- он посмотрел на Клавдею. – Однем словом, отходную - и домой!
Николай усаживался за стол рядом с Клавдеей, тут же вился и Петр, приноравливаясь сесть с другой стороны. Он по-хозяйски налил себе водки и положил в миску огромный кусок жареного мяса. Николай молчал и тянул время, теперь ему вовсе не хотелось уезжать вместе с отцом, он вполне мог догулять и без них, но понимал, что сделать этого отец ему не даст, и что Клавдея, видимо, пугает их своей неожиданной радостью.
Есть ему не хотелось. Он уныло поковырял в миске и отодвинул ее, почти не тронув. Затем демонстративно налил себе стакан самогона, выпил его залпом и вышел из-за стола.
- Запрягать пошел, - зычно крикнул он отцу, - стало быть, и вы прощайтесь.
Он больше не глядел на Клавдею и не сказал ей ни слова, и она сидела, склонившись над своей миской, боясь поднять голову и расплакаться от обиды. Ей хотелось, чтобы отец задержал гостей, уговорил их побыть еще, но Анисимыч, уже окончательно осовевший на вчерашние дрожжи, только промямлил что-то нечленораздельное и даже не смог встать из-за стола, приподнявшись и рухнув снова на свое место.
- Трофимыч, - вытирая пьяные слюни и слезы, протянул он, - сердешный ты мой, вота спасибо тебе, что не погнушался нами, приехал…теперича мы с тобой долгонько не свидимся, тако ты уж не серчай, ежели что…мы ведь с тобой, Трофимыч…
- Ладно, ладно, - похлопал его по плечу Лексей, - спасибо за хлеб-соль, молодым богатого да сытного житья, детишков разумных в тебя да и хозяюшке доброй, Авдотье Петровне, за все поклон. А уж нам пора… - он поклонился Авдотье и гостям. – Не взыщите, домой надоть. – Они расцеловались с Авдотьей.
Она вышла провожать их. Николай уже стоял при санях и держал лошадей под уздцы. Отец и мать, кряхтя и охая, усаживались в сани, укутывая себя длинными полами тулупов. Николай уселся спереди, нетерпеливо перебирая вожжи. За пазухой у него топорщились клавдеины рукавички. Он вспомнил, что не простился с ней, но не решался вернуться в избу сейчас, когда отец и мать уже сидели в санях и ждали, когда он тронет лошадей.  На душе у него было муторно.
- Сходи уж простись с кралей, - великодушно разрешил отец, заметив в лице его перемену и поняв, откуда она. – Не то будешь думать все время да нас с матерью ругать. Небось, я сам молодой был, понимаю…
Николая слово приподняло. Он мигом соскочил с саней и помчался в избу, на ходу бросив отцу вожжи и благодарный теплый взгляд.
Клавдея сидела все там же с опущенной головой и даже не поглядела на вошедшего. Сквозь шум и гомон пьяных голосов ничего не было слышно, что творилось на дворе, и она думала, что Буряковы уже уехали, и теперь долго не увидит она Николая, может быть, до самой весны, а то и до лета.
- Клаша, - услышала она жаркий шепот и вздрогнула. – Уезжаем мы, Клаша. Теперича, как договорились, сама приезжай, рукавички-то твои вота, - он высунул  пушистый теплый краешек, - отдам, кады приедешь. Ждать буду…
Она услышала, как хлопнула дверь, и только теперь обернулась. Николая не было. Она выбежала из-за стола на двор и увидела, как сани весело катились по заснеженной дороге. Николай не обернулся, и она  была  этому рада, потому что по щекам ее катились счастливые слезы. 
  - Простился? – Участливо спросил отец, когда Николай садился в сани. – Успокоилась душенька твоя? То-то, отца, брат, не проманишь.
Лексей поглубже зарылся в тулуп. Погода была морозная и пробирало до костей. Он поднял воротник, приткнулся  к дарьиному плечу и закрыл глаза. Сани плавно колыхались и словно убаюкивали своих пассажиров. Лексей почувствовал, как веки его наливаются тяжестью, и он погружается в теплый вязкий сон. Рядом сопела Дарья, тоже уставшая от непривычного шума и суеты ковровского дома.
- Вставай, папаня, приехали, - тряс его за плечо Николай. – Вота, с гулянки как едут, точно с пахоты, не добудишься, - говорил он кому-то, продолжая будить мать и отца. – Баню топите, счас энто дело в самый раз!
Лексей с трудом разомкнул слипшиеся веки. Дарья непонимающе крутила головой и растерянно, испуганно повторяла одно и то же.
- Батюшки, приехали что ли, неуж приехали?
- Приехали, маманя, приехали, - суетилась возле нее Шурка. – Нагулялися вы, вылезти из саней не можете. Папаня-то, вона, глядит, как не свой. Пускай вас однех-то, - пошутила она. – Должно, крепко погуляли…
- Шурка! – Радостно распростер руки отец, как будто не видал ее целую вечость. – Слава те, дома! Эх, мать моя, куды не езди, лучше свово дома нет! – Отрезал он и тяжело поднялся из саней. – В баню счас, да самовар, да перину, - распорядился он, опираясь на хрупкое шуркино плечо.
- Так Ванька уж тама, - ответила она и подвела отца к крыльцу.
Лексей скинул тулуп и, опершись о перила, поднялся на крыльцо, затем широко перекрестился и вошел в избу. Привычное тепло и запах родого дома подействовали на него благодушно. Он уселся на лавку и выставил свои большие толстые ноги, обутые в новые, натершие ему ноги  неразношенные хромовые сапоги . Шурка ловко стащила их с его ног, и он блажено потянулся. Следом, кряхтя и переваливаясь утиной походкой, проколыхалась Дарья.
- Э. мать, како тебя разморило, - проговорил он на вздохи жены. – Клуня клуней, ей-бо! И кады тебя так-то?..
- А и ты не лучше, - устало огрызнулась Дарья. – Сработались мы с тобой, силы теперича не те, поистерла жисть коников, - она рухнула возле мужа. – Вота, може, банька пособит. Она, матушка, завсегда хворь да усталь смывает.   
   - Парку поболе да веников березовых, - выкрикивал Лексей бегавшим мимо домашним. – Дров не жалейте, пущай жар будет ажник в преисподней. Да самовар, чтоб шкворчал, меду свежего…чтоб из бани…готово все было…
- А погуляли-то как, папаня? - Пробегая мимо, поинтересовался Серега. – Богатая свадьба была али так себе? Кого видали тама?
- А те все надоть, - недовольно осадил его отец. – Как баба, ты, Сереня, ей-бо! И шо ты девкой не вышел, как раз было бы. Видать, перепутал господь чавой-то, ты, Сереня, по всему девкой должен родиться. Ан на те, промашка вышла! – Лексей покачал головой. – А и женишься, под бабьим каблуком будешь, помяни мое слово! Инда потому, что мужеского начала в те не хватает, а вота бабского с избытком…  - и он заковылял во двор.
Иван кочегарил на совесть. Знал, что в таком разе не угодить отцу было нельзя. Под котлом жарко горели березовые дрова, наполняя всю баньку горячим сухим духом. Огромный котел был полон воды, рядом стояла купель, в чугунных тазах распаривались несколько березовых веников, от которых шел густой терпкий аромат.
Ванька, весь красный от жара и натуги, распахнул дверь предбанника, из которого повалил густой белый пар. Предбанник был чисто вымыт и выскоблен до белых досок, по его стенам висели и торчали разные веники и пучки трав, которыми заваривали воду для мытья головы и тела, и запах в нем стоял пряный и медовый, как от лугов в самый разгар их цветенья.
Лексей, кряхтя, тяжело ввалился в узкую дверь и скинул накинутый полушубок. В ноздри приятно ширнуло паром и густым духом запаренных веников. Под котлом весело горел огонь, и вода уже начинала закипать белым ключом,проливаясь из-под крышки на шипящие угли и оставляя за собой еще один особенный банный аромат с дымком. Камни уже раскалились и каждый раз, когда на них поддавали воду или попадали брызги,  шипели словно  змеи, подбирая своими красными языками вздувавшиеся водяные пузыри.
Лексей добавил в купель кипятка до той температуры, как только мог терпеть, и залез в нее, несколько раз нырнув с головой. Потом сел на встроенную внутрь скамеечку и начал париться, покрикивая время от времени и от удовольствия, и от едва переносимой жгучести горячей воды.
- Медком бы тя, батя да горчичкой, - подсказал Ванька, - то бы с тебя дурь вся и вышла разом. Нешто принесть, как скажешь?
- Твоя правда, - низким сиплым голосом подтвердил отец, - скажи там Кольке, пущай принесет летошний, что у матери в подполе стоит. Свежего не троньте да горчицы пачку цельную, до кишок чтоб пробрало…Да еще скажи, что ежели мать хочет, так пущай за мной тож попарится, ей бы, однако, не мешало. Квохчет, вона, тожа, как куруха старая…
Николай с банкой меда и  початой пачкой горчицы влетел в баню, пахнув морозной свежестью. Он молча поставил все возле отца и шмыгнул в предбанник раздеваться. Лексей  приподнялся из купели, но так и не смог дотянуться до заветной пачки.
- Скоро ль тама? – Нетерпеливо прикрикнул он на сына и опять бухнулся в купель. – За смертью тебя посылать что ли?
Николай проворно метнулся к отцу, насыпая в его купель желтую горчицу и разбалтывая ее своей длинной сильной рукой. Тело его, белое и налитое, играло своей молодостью и подтянутостью, которая уже сошла с Лексея, и  отец с завистью и радостью смотрел, как сын легко и расторопно орудует возле него.
- Сам-ка повернись, батя, раз неколько, вота она и разойдется получше, - посоветовал Николай, разворачивая отца то в одну, то в другую сторону. – Счас щипать начнет, так ты уж терпи, сколь сможешь. Посля медком тебя смажу, да на полок, да веничком березовым так отхожу, как ты нас, батя, иной раз. И мою руку узнашь.
- Ишь ты, - блажено улыбнулся Лексей, - грозишь мне что ли? Рано ишо на отца губу драть. Зелен ишо. Ты не гляди, что девки с тобой зачали играть, это дело-то не то. Ума свово не теряй. Вона, Сереня наш, так тот сроду под бабьим каблуком будет, хошь сверни его, хошь выверни. А тебе нельзя, Николай. Я на тебя дело оставлю, верти носом-то!
- А чего ж это Сереня-то под бабой будет? – Удивился Николай. – Он, кажись, хитрее всех нас, его-то, папаня, голой рукой не возьмешь!
- Так-то оно так, - кивнул отец, - да не так. Крепости в нем не хватает, той, на чем мужик держится. Хитрит справно, правда. А чуть что – и в слом, навроде соломки. Карахтер у него бабий, вота в чем дело.
Николай открыл банку меда и просунул в нее палец. Мед был густой, засахаренный и белесый. Он смачно облизнул свой палец и зачмокал.
- Должно, липовый, - сделал он вывод. – Хороший мед, папаня, хоша и старый. Ну, вылазь теперича, мазать счас буду. А потом уж на полок – и держись!
Лексей, весь красный, как вареный рак, едва выполз из купели. Он тяжело отдувался, и его даже покачивало от слабости и перегрева. Тело, разгоряченное температурой и горчицей, приятно пощипывало и было каким-то рыхлым и бескостным, как будто ватным. Он присел на скамью и отвалил голову к стене.
- Передышка. Погодь чуток, Колька. Видать, перебрал я жару. Погодить надоть.
Николай уселся рядом и снова запустил палец в банку.
- А ей-богу хорош, - повторил он, слизывая с пальца мед. – Ты, папаня, внутрь его запусти, что жа все наружу. Тута на все хватит.
- Теперича так не могу, - ответил Лексей, - ране бы можно было. А теперича стар стал, середка не сдюжит. Он, мед-то, силу, знашь, каку имеет. Ему время-то не помеха, он свово не теряет, токмо в крупочку чуток засохнет, а так что твой новый…разницы никакой. Вот ежели б людям так…- он вздохнул. – Я бывалоча, устали не знал. Пить-гулять сколь хошь мог – и ничаво, как стеклышко. Ноне не так уж, силушка повышла, кака к вам перешла, кака в землю ушла, так-то сынок… - Лексей лег на полок. – Натирай теперича.
Николай размазал по его телу мед и начал втирать его в кожу, массируя отцу спину, плечи и ноги. Затем перевернул его на грудь и повторил всю процедуру заново, потом накрыл его льняным покрывалом и поддал жару. Теперь полагалось немного полежать, а потом начинать хлестать веником что есть мочи. Последним этапом был смыв и обливание холодной водой.
Отец лежал смирно и тихо, и Николаю показалось, что он заснул. В голове его неотступно свербила мысль о Клавдее, и он решил поговорить с отцом сейчас, застав его врасплох и не дав ему еще опомниться.
- Задумка у меня, папаня, есть, - осторожно начал он и посмотрел на отца. Тот лежал спокойно и как будто не слышал его. – Жениться хочу. На Клавдее Ковровой, на старшей мельниковской дочке. – Отец молчал. – Стало быть, сватов засылай. Она девка справная. Ну, дык кто перехватит. Небось, не засидит, посля Степки.
Лексей открыл глаза и приподнялся на локте. От неожиданности он не знал, что сказать, а потому только открывал рот, давясь бушующими в его глотке словами. Николай чуть отошел в сторону и, набычившись, упрямо продолжал гнуть свою линию.
- А не согласишься, папаня, так и уйду, как Васька. Валять я умею не хуже твово, так что проживу, не пропаду. А Клашка нравится мне, и не голая, как Агашка, тако что тебе не хватает? Возля тебя век сидеть никто не будет, тако и знай, сам же учил, что мужиком надоть быть, тако и не препятствуй!
- Вона как ты, - наконец выдохнул Лексей, вставая с полка. – Сам, значится, все решил, без отца. Вота, мол, вырос я теперича, и ты, батя, не мешай мне. Унтиматум, значит, мне!
Его тело, красное и обливающееся потом, тряслось, и Николаю даже было слышно, как стучали у отца зубы. Он вынул из тазов пару веников и тряхнул ими, коротко и властно зыкнул на отца, приказав ему лечь снова.
- Я свое слово сказал, батя! – Повторил он, охаживая Лексея вениками. – Хошь, не хошь, а решай, чаво делать будешь. Сколь не жди, сколь не тормози, а жениться все едино надоть. Так чаво жа, до старости что ли мне ждать, кады ты милость окажешь? – Он с силой стеганул отца так, что тот даже подпрыгнул на полке.
- Полегше, бешеный, - заворчал Лексей, -  ишь как заесило тя! Точно жеребец копытом лягает, тако и ты. Да женись, шут с тобой! Хоша на Красную горку свадьбу сыграем. Жить токмо здеся будете, примаком не отдам. От людей стыдно будет. – И помолчав, добавил. – Матери пока ни гу-гу. Сам скажу, как случай удобный будет.
Он замолчал и задумался. Николай тоже ничего не говорил, боясь испортить все дело.  Он и сам теперь дивился, как смог так говорить с отцом и добиться своего. В душе он был горд, но и робел. Для него открывалась новая жизнь, которая манила к себе и пугала одновременно, и даже себе боялся он признаться, что та его бравада, с которой он разговаривал с отцом, тоже была скорее от испуга и самолюбия, чем от хорошо продуманного и уверенного шага.
- Спешите все, - услышал он и вздрогнул, как будто отец прочитал его мысли, - боисся девку уведут, добра-то…Эх, глупые!.. Сколь, Колька, нужды впереди будет, сколь забот ждет, про то я да мать знаем, а вам то невдомек. Вота,  кады шишек набьешь, да носом пропашешь разов сколько-то, тады токмо слова мои и вспомнишь, дурень…
Николай хлестал его с размахом, любовно и добросовестно. Лексей приятно охал и поворачивался то на один, то на другой бок, подставляя под веники свое разморенное промятое тело. Взмахнув последний раз, сын велел ему встать и с самой макушки окатил водой сначала горячей, а потом ледяной. Отец охнул и косолапой походкой направился в предбанник. Там, накрытый широкой толстой простыней, он долго ухал и растирал свое красное тело, ощущая в себе необыкновенную легкость и свежесть. Затем чуть посидел, отдыхая от пара, и принялся одеваться в чистое. Еще мокрые густые волосы свои он причесал  гребнем и, накинув полушубок, рывком бросился в избу, где уже дымился готовый самовар, и Шурка хлопотала у стола.
- С легким паром, папаня! - Проверещала она, увидев входящего отца. – Чаек-от уж готов. Налить что ли?
- Наливай, Шурок, - ответил он, - да покрепче. А ты, мать, коли хошь, иди что ли, баня-то хороша больно. – Он засмеялся. – Подарочек нам с тобой Николай привез со свадьбы. – Дарья удивленно посмотрела на него. – Помойся сперва, успеешь ишо узнать. Теперича, мать, нам с тобой думу думати. Вырастили сыночков…
- Неуж жениться пострел решил? – Догадалась Дарья и заревела. – Чуяло мое сердце, что тем кончится, - запричитала она, - ведь как вилась возля нашего Кольки девка энта. Пути ведь не давала, вота и вышло… А ты не вели ему, Лелюша, -  вдруг посуровела она, - глуп ишо, куда торопится?.. Погуляет пущай ишо…
- Поздно, мать. Они сами теперича решают. Колька хвост задрал, не удержишь. Хоша нам с тобой и поперек, а сватать придется. Не то грозит уйти, как Василий… Ну, ты поди в баню-то, потом поговорим.
Братья и Шурка, услышав такую новость, притихли и ловили каждое отцовское слово. Шурка тут же уселась около Лексея и, хитро заглядывая ему в глаза, ласково спросила:
- Неуж, правда, папаня? Вота радость-то! Нешто на Клавдее женится? А я и знала, что тако будет, куда ихним протв нашего Николая. А ты не ругай его, папаня, бог с ним, значит, тако надоть. Хорошо ведь, кады по общему желанию, - и в глазах ее блеснули слезы.
Шурка всегда действовала на отца благотворно. Вот и сейчас, умиляясь ее телячьему восторгу, он нежно, как только умел, обнял ее за плечи и притянул к себе.
- Вота и дурочка ты, Шурка, - ласково нашептывал он ей, - ничаво-то ишо ты в жисти не понимаешь. Житуха-то, она что курица рябая: то светло, то тёмно, а то и не поймешь как. Вота вы, молодые, сперва думаете, скорей бы замуж али жениться. И все представляете, словно в сказке, ан нет, дочура дорогая. Жистя-то не сказка…Пока за отцовой да за материной спиной, тако того и не чуете, все ж ки родителев долг сначала, а потом-то, как на свои лепешки сядете, токмо тогда и понимать зачнете, что к чему. Хомут-то будь здоров какой!
Он ласково погладил ее по голове и отпустил от себя. Думалось ли, гадалось ли ему, какой подарочек приготовит ему сын? И думал, и даже вроде готовился к этому, а подошел срок и застал его врасплох, словно и не ожидал он такого поворота в  своей жизни. И только теперь,  неожиданно для себя, остро и глубоко понял, что большая часть жизни уже позади, дети выросли. И он отходит для них на второй план. И это будет продолжаться, потому что так надо, и с этой неизбежностью надо смириться, как бы это ни было больно. Он посмотрел на троих младших сыновей и горько усмехнулся. Вот они рослые, большие, сильные, и не сегодня-завтра так же, как и Николай с Василием, объявят ему свою волю и уж не будут жить так, как жили они с Дарьей, ловя каждое отцово слово и не смея перечить его воле. И воспитывал он их в строгости, как и его, и с Дарьей жил ладно, а вот вышли они совсем другие, не такие, как отец да мать. Видно, время другое пришло, поменялось, оттого и они иные стали.
Он пил чай, неторопливо обдумывая свои мысли. Пот градом катился по его лбу, на котором прямо посередине вздулась широкая толстая жилка. Лексей периодически утирался вышитым рушником и снова наливал себе в толстый пузатый бокал. Новость, которую он принес, была интересна всем. Но никто, включая и самого Кольку, даже рта не смел раскрыть, пока отец не начинал говорить об этом сам. Лексей ждал Дарью.
Она, разморенная и красная, ввалилась в избу, все еще неся на своем лице печать недоумения и недоверия. Ей никак не верилось, что все произошло так быстро и скоротечно, и она все еще надеялась, что Лексей припугнет Николая, остановит от этого неправильного шага и отсрочит эту неподходящую свадьбу. Она припомнила рослую ладную фигуру будущей снохи, ее лицо с крупным носом и поморщилась. Не то, чтобы Клавдея ей не нравилась, похулить ее она не могла. Было в ней что-то другое, что раздражало ее и восстанавливало против: то ли то, что была она уверенна в себе; то ли то, что никого не боялась и оттого не прятала на людях своих чувств; то ли то, что имела она теперь безусловное сильное влияние на ее Николая, которое они с отцом, наверняка, уже потеряли.      
- Стало быть, мать, такие дела, - встретил ее Лексей и подвинул к ней другой бокал с чаем. – Поговорим теперича давай, что да как. Вот он, пострел наш, - он указал рукой на Кольку, - по его милости теперя хлопот будет. Да и энти не ныне-завтра с тем же прибегут, - он кивнул в сторону младших.
Николай покраснел и опустил голову. Мать смотрела на него наполненными слезами глазами, и ему стало не по себе, как будто он в чем-то был виноват. Странное чувство обуревало его теперь. Недавняя решимость улетучилась, и он пребывал в смутном неравновесии, не зная, куда ему качнуться: дать отступного или гнуть свою линию. То, что произошло с Василием, было совсем другое, резкое и отрубленное, словно чужое. А с ним происходило то первое, что должно было произойти с каждым и них, и через что должны были пройти отец и мать еще несколько раз позже. Он понимал это и видел, что они  были не готовы к этому, а потому растеряны и обескуражены.
- Иван Анисимыч, чаво уж там, не последний человек, - рассуждал Лексей, - и Клавдея девка хоть куды. Породниться-то не стыдно, не в грязь сынка пихаем. А все ж ки рано, сынок. – Он усадил Николая напротив себя. – Который ей годок-то, Клавдее? Ровесники что ли?
- Чуток помладше, - проронил Колька, не поднимая на отца глаз. – На год она моложе.
- Ну, вота, я и говорю, почти ровесники. Тебе-то девятнадцать, ей, значится, восемнадцать. Для девки, конечно, самый сок. А для парня-то жидковато…В мужики идешь, а там, знашь, каку хребтину крепку иметь надоть? То-то… Не знашь, ты ни хрена! Это тебе не на санках с девками кататься, - Лексей привстал за столом и вплотную приблизился к сыну, - тута другой спрос  с тебя начнется. Вота ты мне унтиматум предъявил давече, мол, и то я умею и энто, проживу как-нибудь и без вас…А дурак же ты, Николай, скажу я тебе,токмо и оправдания,что зелен ишо… Я вота сам женился, кады мне двадцать пять годов было, а и то без мамки-то с батей ни на шаг. Хозяйство-то вести, не хреном трясти, вота! А малые пойдуть, э, милай!... Соплей да говна перетаскашь невпроворот, покель до их первого шага дождешься, да и потом…По молодости нешто думашь про то? Хоша у матери спроси, сколь ей соплей выпало…Опять же другое – к нам ведь брать придется. Примаком не пушшу, позору не оберешься! От свово добра бежать? А и тута пока сам видишь: братья холостые, Шурка-невеста да мы с матерью, тесновато…
- Погодил бы, сынок, - подала голос Дарья. Она уже справилась со своими чувствами и вторила мужу, надеясь утолочь сына. – Куды спешить-то, никуды не денется Клашка твоя, а мы бы все чин чинарем, не торопясь, своим чередом…
Николай заколебался. Но тут же вспомнил, что говорил отец про Серегу, и подумал, что если он сейчас уступит, то тогда и про него он сможет так же сказать кому-нибудь другому, что сплоховал он в нужный час, сломался, а потому и отступил от своего. А пуще того, станет смеяться над ним, если он в очередной раз станет артачиться и требовать своего.
- Добро, батя, понял я тебя, - медленно с расстановкой произнес Николай. – Токмо от слов своих отказываться не буду, и ты не пасуй – обещался на Красную горку, тако делай! Сватайте Клаху!
Он опять почувствовал, как его забила нервная дрожь, и поежился. В избе наступила тишина. Казалось, что каждый думал о своем и не хотел продолжать этого разговора.
- Ну, коли так, будь по-твоему, - наконец произнес отец и встал из-за стола. – Зови, мать сваху, поедем к Анисимычу в ближнее воскресенье сватать. Ишо что он скажет да Авдотья его.
- Чаво ж он скажет, - забурчала Дарья,- поди рад будет без памяти. Одну дочку сбагрит, за вторую примется! Не к кому-нибудь отдает – в крепкое хозяйство. Боюся я токмо, не была б ленива краля твоя, - зыркнула она на Кольку. – Я-то спуску не дам, знашь меня!
Николай промолчал. «Дело решенное, - подумал он, - теперя будь, что будет!». Холодком повеяло от материных слов, понял он, что нелегко будет Клавдее привыкать в их доме, покуда смогут они отстроиться и зажить сами. И кривые улыбки братьев не радовали его, словно говорили о том, что и они считают, что все это не к месту, и только Шурка по-прежнему радостно щебетала, завидев его, о предстоящей свадьбе, с полудетской наивностью ожидая чего-то нового и  непременно хорошего.    
Николай с головой ушел в работу, валял с утра до вечера, приходил мертвый и едва доползал до кровати. Это спасало его и от лишних отцовых разговоров и намеков на предстоящие большие расходы, и от ухмылок Серени, и от восторженных ожиданий младшей сестры. Ночью он вынимал из-под подушки клавдеины рукавички и вдыхал в себя незнакомый запах ее дома. Мысли его кружились, но он никак не мог представить себе, как они будут жить, и все сводилось только к тому, что он успел увидеть и запомнить на свадьбе Степана. Он не испытывал ни восторга, ни тревоги, а был спокоен и тих, как будто вся происходящая суета касалась не его, а кого-то другого, кого он даже не знал.
Был самый сезон, и народ валил к ним валом. Зима стояла снежная и морозная, и валенки были ходовым товаром. Заказов было так много, что в ближайшее воскресенье решили не ехать, а отложить на следующее с тем, чтобы успеть побольше заработать и не упустить выгодных заказчиков. Николай возражать не стал. Он и сам понимал, что деньги сейчас нужны, а потому терять время ни к чему, и чем больше он сейчас заробит, тем меньше будет отцовых разговоров и материнских оханий по поводу предстоящих трат. Сваха была уже извещена и с нетерпением ожидала поездки, заходя к Дарье каждый день на чаек и заводя особые, касаемые этого повода разговоры. Дарья, неохочая до бабьих сплетен, терпела ее, считая, что так надо и щедро поила ее чаем, позволяя иногда и что-нибудь покрепче, если была в духе.
Заказчики тоже привозили свои новости, которыми с удовольствием делились с Буряковыми, снабжая их самыми пикантными подробностями. Тогда Лексей делал небольшую передышку и расспрашивал про все с живейшим интересом, ссылаясь на то, что живет здесь бирюком и ни про что не знает. Дарья обыкновенно усаживалась рядом и тоже слушала, не прерывая рассказчика и боясь пропустить даже слово.
- Да вот и ишо новость, - рассказывал мужик, развязывая тюки с шерстью. – Прикинь-ка, Трофимыч, сколь фунтов здеся, хватит ли на все?
Лексей доставал безмен и цеплял на крючок тюк, затем двигал гирю и незаметно для заказчика легонько подталкивал ее.
- Кака новость-то? – Спрашивал он, прикидывая в уме, насколько можно обмануть заказчика.
- Как жа, неуж не слыхал? – Удивлялся тот. – Да ведь вы с мельником навроде приятелей…
- Так и што жа с того?
- А то, что старшую дочку евоную, Клашку, сватать приходили. Сам-то Анисимыч захворал чуток, посля степкиной свадьбы, тако Степка сам их встречал. Хорошие сваты, богатые…Небось, слыхал про Евсюковых-то, ну, тех, что в том годе сноху схоронили? Богатый дом! Анисимыч-то рад радехонек, ан нет! Клаха как фыркнула, не пойду, мол, и все! Степан и так и эдак – никак! Ни отца, ни мать, никого слушать не хочет! Такая, брат, рьяная девка, страсть!
Лексей и Дарья переглянулись.
- Тако, значит, от ворот поворот даден Евсюкову? – Спросил Лексей и снова глянул на жену. Дарья молчала и пристально смотрела на мужа, ожидая дальнейшего разговора. – Ну, а сам, Анисимыч чаво жа? Неуж прицыкнуть на девку не мог?
- Да говорю жа тебе, Лексей Трофимыч, что рьяная девка, хошь  в стенку ее лбом – нет и все! Скандал, однем словом, и точка! Евсюков-то ушел, как со вторых похорон, вота какое дело! И чаво энта Клавка ждет, не знаю. Засидит, тады спохватится, ан поздно будет!
- Не засидит, - твердо и уверенно ответил Лексей. – Коли жив будешь, ишо услышишь, за кого она выйдет. Не засидит…
- Ну, дык, и слава те господи, коли так, - проронил мужик, не понимая такой уверенности Лексея, - нам-то что… наше ли то дело…
Разговор прервался. Мужик спешно собрал пожитки и раскланялся, оставив Буряковым солидный заказ и навар шерсти в два фунта, который под шумок смог присвоить себе Лексей.
- Эко, ты, папаня, ловко мужика обставил, - заржал Серега, как только за ним закрылась дверь. – Пока он тебе тута лопотал, ты зря время не терял. Клашка, да то, да се, а свое дело туго знаешь!
- А ты как думал? – Довольно рассмеялся Лексей. – Чаво жа рот розевать, кады добро само те в руки идет? Ты вота что, мать, кликни-ка теперича Кольку. Поговорить нам надоть. Видать время жданок вышло. Будем сватов засылать.
Дарья доселе молчавшая, раскрыла было рот, чтобы возразить, но Лексей властно повторил свою просьбу, и она тихо проследовала в валялку, не проронив бльше ни слова.
Николай вошел мокрый, потный и красный. С его клеенчатого фартука еще стекала вода, и руки были еще мокры. Он залпом выпил несколько ковшов холодной воды, отер руки и губы и только потом вопросительно посмотрел на отца. Дарья не сказала ему про мужика и новость, которую он привез. Но Николай знал, что просто так отец не выдернет его с работы, а потому ждал важных вестей. Лексей сел, указав ему место напротив себя, рядом усадил Дарью, вокруг встали браья и вездесущая Шурка, которая так и горела глазенками на брата и отца.
- Спознали мы, Колька, что засватывали твою кралю  недавно, - в лоб начал отец,- богатый дом, Евсюков-хозяин, - Николай напрягся, - отказала Клаха ему, ушел с позором Евсюков. Тако вота я тебя спрашиваю ишо раз, ежели мы с матерью сватов зашлем, нам такого же позора не будет, али и нам ждать от нее чаво такого? Брукливая девка, с энтой наплачешься, кабы посля не пожалеть…
- Мало ли чаво брешут, - отвернулся Николай, - на всех не угодишь. А что за Евсюкова не пошла, тако и поделом ему. Куды его старого черта к девке понесло, одну бабу угробил, тако и другой такой конец будет. Ему бы, вона, за маманю нашу посвататься, да и то пошла ли бы она ишо…
Братья и Шурка засмеялись, улыбнулась и Дарья.
- Ну, ты не балуй, Николай, - прервал смех Лексей, - дело говори. Тута судьба твоя решается, а ты зубы скалишь…
- А я уж свое слово давно сказал, - встал Колька со своего места, - чаво воду в ступе толочь. Шлите сватов и точка! Не боись, батя, отказа не будет!
В полной тишине ушел он в свою валялку и не слышал, как потом отец повернулся к остальным сыновьям и с гордостью обвел всех торжествующим взглядом.
- Ступай, мать, за свахой! У Буряковых с крючка ишо никто не срывался! Пущай теперича Евсюков зубами поскрипит от зависти. Вона, какой орел летит, супротив которого он тьфу! – И Лексей смачно плюнул.
В доме опять началась кутерьма. Сваха Лимониха, числившаяся самой дорогой и проворной среди всех других,  на все лады  попеременно расхваливала то Николая, то Клавдею, напевая, что уже давно не видала такой красивой пары, умело вкручивала льстивые речи и самому Лексею и Ивану Анисимовичу, и беспрерывно стрекотала о том, что все идет к лучшему, и сомневаться в этом не стоит.
Вопреки всем ожиданиям Николай наоборот становился все спокойнее и степеннее, чем ближе подходил день сватовства. Он даже как будто повзрослел и заматерел за эти несколько недель и держался от братьев в стороне, воспринимая их мальчишками, которых давно уже перерос. Восторженная Шурка вызывала у него скупую улыбку, и на все ее расспросы он отвечал уклончиво и однозначно, чем очень обижал ее. Она хмурилась, дулась и подолгу не разговаривала с ним. Она даже стала ревновать старшего брата к этой чужой девке, которая стала меду ними разлучницей, и в душе желала, чтобы Николай непременно разлюбил ее.
Воскресный день с утра начался с небывалой суеты в их доме. Лексей был всем недоволен, и гонял домашних за любой пустяк, крича на весь дом своим зычным грубым голосом. Он дал разгон Дарье, за якобы подгоревшую кашу, потом наградил затрещинами младший сыновей, придравшись к тому, что они слишком нерасторопны, и долго клял сапожника и портного, когда надевал ставший ему тесноватым костюм и хромовые, чуть ссохшиеся от малой носки сапоги.
Лимониха, наблюдавшая эту картину, только посмеивалась в свою цветастую кашемировую шаль. Она, имевшая огромный опыт подобных дел, прекрасно понимала, что Лексей просто нервничает от неуверенности, собственной неуклюжести и боязни сделать что-нибудь не так, что сразу же станет притчей у бабьих языков и сделает его объектом язвительных их насмешек.
Дарья воспринимала его крики бесстрастно и терпеливо. Она не возражала и не уговаривала его, давая выйти его пару, а потому сидела в углу под иконами тихая, со сложенными на груди руками, и только молча смотрела на громыхавшего мужа.
Братья, собравшиеся было вместе со всеми ехать сватать Клавдею, быстро разбежались в разные стороны и ожидали решения отца. Николай запрягал пару и предпочитал ни во что не вмешиваться. И только Шурка крутилась у отца под руками, нисколько не страшась его воплей.
- Фу, ты, черт! – Отирая взмокший лоб, наконец, произнес Лексей. – Кажись, собрался.  И придумают же такие дела…А все вы, бабы…чертовы куклы…ведь вота всегда вам чаво-нибудь эдакого да захочется…и все с заковыркой, с какой хреновиной, а нет бы по-простому…однем словом, бабы…
После такой замечательной речи он сел и осмотрелся вокруг, как будто до сих пор не знал, кто есть в доме. Лимониха прыснула, Дарья сидела и молчала, и он перевел взгляд на Шурку.
- Ну, чаво, сидишь, девка, сбирайся что ли, ждать не будем. Да Ваньке скажи, пущай тож сбирается. А боле никого…Тута пущай сидят. Куды с такой оравой ввалимся? Анисимыч-то, поди, ишо хворый, тако не всех надоть. Да смотритя у меня тама, чтоб языками зря не чесать. Тама и без вас разговору хватит.
Ехали с бубенчиками. Правил Николай. Лексей, завернутый в широкий тулуп, сидел молчаливый и надутый, словно обиженный. Дарья по-прежнему молчала. Зато Иван и Шурка тарахтели без умолку. Шурке очень хотелось посмотреть на степанову жену и увидеть, как сватают девок. Она редко покидала отцовский дом, и всякий раз для нее это было незабываемое путешествие, которое оставляло в ее душе массу приятных и долгих воспоминаний, питавших ее девичье воображение.
Около дома Ковровых они остановились и неспешно, как подобает сватам, стали выходить, чтобы загодя дать хозяевам время приготовиться к неожиданному визиту. Лимониха, распушив на себе шаль, вышла вперед и двинулась во главе процессии, то и дело оглядываясь назад и приободряя оробевших сватов.
Выглянувшая в окно, Авдотья поняла сразу все. Она живо перекрестилась и прямиком направилась к мужу, на ходу поминая всех святых, которых знала с просьбой о благоприятном исходе дела. Иван Анисимович, в исподней рубахе по причине болезни, спешно переодевался в новый костюм, чтобы выйти к сватам подобающим образом. Степан увещевал разыгравшихся девок, налетевших на Клавдею, которая тут же скрылась в горнице, ничего не желая им отвечать.
Пока сваты проходили и рассаживались в избе, Иван Анисимович подмигнул сыну и отправил его к Клавдее. Степан кивнул и тихо удалился. Шурка, Иван, ковровские дочери и их сноха пялились друг на друга, украдкой перешептывались и посмеивались, отпуская шуточки и колкие замечания.
Степан постучал в дверь горенки, она была закрыта. Он осторожно окликнул Клавдею и постучал еще раз.
- Чаво тебе, Степан? – Отозвалась Клавдея. – Кто тама?
- Сватать тебя приехали, - сказал он, - буряковские. Должно, за Николая. Пойдешь что ли?
Дверь распахнулась. Нарядная и убранная, Клавдея стояла прямо напротив брата.
- Пойдешь что ли за Коврова-то Николая? – Еще раз повторил он вопрос. – Батя послал спросить, чтобы как с Евсюковым-то не вышло.
Клавдея отошла к окну, молча постояла около него, а потом повернулась разрумяненным лицом и сказала:
- Не знаю я, братка, тако отцу и передай.
- Ну, раз не знаешь, значит, пойдешь! – Отрезал брат и уверенно пошагал к отцу.
                21
Все остальное было у Клавдеи, как во сне. Она смутно помнила, как вошла в залу, где сидели гости, и как сваха нараспев нахваливала ее и Николая, притворно восхищаясь  ими перед родителями, как на нее пялились будущая золовка и Иван, с насмешкой нашептывавший сестре что-то на ухо, и как она боялась поднять глаза на Николая, спокойно стоявшего в углу и смотревшего на нее. Она только помнила, как жгло ее щеки огнем, прожигавшим словно насквозь, и через белесый туман, застилавший глаза, видела откровенно насмешливую улыбку Степана, который переходил от матери к отцу и передавал им то, что говорили вокруг.
Сердце ее бешено колотилось, и когда она снова оказалась в своей горенке, то никак не могла унять его гулкий сильный набат, вздымавший ее высокую грудь. Голова кружилась от радости, счастья и чего-то еще не веданного, что стояло теперь перед ее порогом, и чего она так желала себе, не признаваясь в этом. Ей ни с кем не хотелось разговаривать. Она берегла это чувство в себе, как будто боялась расплескать его этими никчемными разговорами, раздробить на мелкие осколки по всем, кто лез к ней с расспросами. Она берегла его и охраняла, как что-то большое, цельное и принадлежащее только ей одной.
Клавдея закрылась в горенке и не открывала ни на чей стук. Ей хотелось побыть одной. Она понимала, что с этого момента ее жизнь пойдет по-другому, что закончился какой-то очень важный и очень счастливый период в ее судьбе. И теперь нужно готовиться к другой взрослой жизни, где уже не будет места прежним забавам и беззаботному времени в кругу сестер и подруг, и что, наверное, она пойдет жить к Буряковым, в их семью, которой она не знала и боялась. Ей захотелось плакать, и она незаметно для себя заплакала, утирая набегавшие слезинки со щек, потом улыбнулась и снова заплакала. «Что это я? – Подумалось ей. – Ведь все так хорошо складывается. Ведь, вота, Николай приехал и посватал, и теперь не придется выслушивать от отца сердитые наставления о том, как было бы мне хорошо с Евсюковым, а самое главное, что Николай мне нравится, и я иду за него по своей охоте». Она вспомнила, как кричала, что ни за что не пойдет за этого старого рябого мужика, который смотрел на нее своими маленькими масляными глазками, точно хотел сожрать. И как робела и не могла сказать брату, что согласна выйти за Николая, когда он спросил ее об этом. «Догадлив, догадлив Степан, - улыбнулась она про себя. – Враз все понял».
Она сидела взаперти вплоть до отъезда сватов. До ее слуха долетали отдельные слова и некоторые крики, которые раздавались в зале, но о чем там вели разговор, она только догадывалась, не стремясь, впрочем, узнать что-либо подробнее.
- Выходь, что ли, - раздался басовитый голос Степана, когда гости отъехали прочь. – Ишь заперлась, испужалась что ли? Теперича, Клашка, пужайся, не пужайся, а дело сделано. Пропили мы тя! Вота! И будешь ты вскорости мужняя жена.
Клавдея отперла дверь. Степан стоял у самого порога и покачивался. Было видно, что он сильно под хмельком.
- А ты, Клашка, не боись. Николай парень не злой. Ежели сама дурой не будешь, тако заживете неплохо. А уж папаня-то как рад! Посля Евсюкова да такой суприз! Теперича он про него и слышать не хочет, вота как! – Он широко улыбнулся. – Ну, дык иди, зовут тя папаня-то с маманей. Везучая ты, Клаха, вота что я те скажу.
Он тяжело спустился с лесенки и позвал ее за собой, махнув рукой. Клавдея одернула на себе юбку, причесала гладкие темные волосы и спустилась вслед за ним. Отец, мать и сестры сидели в зале за столом и молчали, поджидая ее. Иван Анисимович был  сильно выпивши и, несмотря на болезнь, сидел с распахнутым воротом. Авдотья, красная, с наплаканными глазами, увидев дочь, тихо захлюпала носом, то и дело поглядывая в сторону мужа.
- Ну, чаво сырость разводишь, - заворчал он, - не похороны же. Первую дочку замуж выдаешь, привыкай, мать. Вона, сколь раз тебе ишо энто придется, слез не хватит на всех. – Он погладил ее по покатому круглому плечу. – Радоваться, мать, надоть. Ишь, Клаха наша какого отхватила! Небось, не кому-нибудь отдаем, людям справным, хозяйственным. Тута, мать, не плакать, тута песни петь надоть!
Авдотья часто-часто заморгала своими заплывшими маленькими глазками, как будто старалась спрятать слезы подальше от всех. Она притянула подошедшую Клавдею к своей пышной груди и начала гладить ее по голове, как в детстве, когда она была еще совсем маленькой.
- Господь с тобой, - сказала она, целуя ее в лоб. – Выросли вы все у меня, а я и не видала, как. Вота, Клаша, первую тебя отдаем. Степан отломился, теперя вота ты…- Она утерла хлюпающий нос. – Тако и всех пораздаем с тобой, отец, - она снова всхлипнула. – Жалко токмо…
- Да вота завела, старая, - шутливо прикрикнул Анисимович, хотя и ему почему-то стало жалко Клашку. – Не за три моря отдаем, рядом будет. Хоша сама приедет, хоша ты к ним, не забидят. А вы чаво притихли? – Обернулся он на других дочерей. – Вскорости и вам тожа будет. Повыдадим с матерью вас всех, посля так и будем по гостям разъезжать – то туды, то сюды, ажник у лошадей подковы стешатся!
Дочери засмеялись. Засмеялась и Авдотья. Она усадила Клавдею рядом с собой и внимательно, по-особенному посмотрела на нее, словно до сих пор никогда не видала ее. У Клавдеи засосало под ложечкой. Она почувствовала невыразимую нежность, с которой мать смотрела на нее, и ей стало не по себе.
- На Красну горку свадьба-то, - сказала мать, как будто Клавдея спросила ее об этом. - Уж догуляйте зиму. Набудешься в бабах, это дело такое, назад пути нетути. Ты токмо, Клашка, помягше тама будь, не в родном дому, где смолчи, где поплачь тихонько, а не перечь. Тогда и лад в доме будет. Дарья-то баба своевольная, знамо, робят полон дом, где уж тама миндальничать с ними, а ты на рожон не лезь, в снохи идешь, не дочка родная. Вона, Василья-то как, не пожалели… Опять жа Шурка у их есть, клоп малый, а все ж ки кровь родная, не тебе чета. Тако мотай на ум…
Отец мотнул головой.
- Дело мать говорит, слухай ее. Она те добра желает, Клаха. А ты девка бедовая, языкатая. Где смолчать, а ты свое гнешь, вота и может быть то, чаво не надоть. Свякрей уважай, Клашка, тады и с мужем жить будешь по-хорошему, а ежели нет – так всю жисть и прособачитесь меж собой!
Всю ночь Клавдея не сомкнула глаз, все вспоминала прошедший день и разговоры, которые вели отец с матерью. Ворочалась тихо, боясь разбудить спящих сестер, и все прелставляла себе будущую свадьбу, белое платье и обязательно венок на голове, из которого вьется прозрачная вуаль. Она знала, что теперь мать начнет лазать по сундукам и складывать для нее приданое, прикупая то, что недостает, чтобы не опозориться перед сватами, а сделать все, как надо. Что сестры и сноха будут исподтишка с любопытством подсматривать за ней и шептаться по углам, обсуждая, что и как, но ей было все равно. Она находилась теперь в том непонятном для себя состоянии, которое никак не могла определить. То ей было необыкновенно радостно и счастливо, и она ощущала в себе прилив необычайных сил, то становилась грустна и задумчива, раздражительна и медлительна, словно во сне. Мать только качала головой, наблюдая ее странное поведение, сестры смеялись, отпуская колкие шуточки, а отец махал рукой, сводя все к одному «обтешется!».
Клавдея не боялась теперь признаться и в том, что Николай увез ее рукавички и так и не отдал их, сказав, что отдаст, только когда она приедет к ним сама. Отец и мать слушали ее рассказ, улыбаясь, прекрасно понимая, что к чему, и нисколько не рассердились на будущего зятя.
- Однако, парень с карахтером, - признался Иван Анисимович. – Так что смотри, Клаха, ежели что, ужо тебе будет. Глянул я тута – ручиши у него во! – Он растопырил свои большие руки. – Грабли, а не ручищи! Знамо, валялы все такие, у них руки – кувалды пудовые. Лексей-то хвалил его, говорил, самый лучший из братьев по энтому делу. Видать, толк будет из парня, а значит, и деньга пойдет хорошая. Ты, Клаха, тама не теряйся: перенимай, что сможешь, пригодится. Жисть штука такая, а энто дело денежное, всегда с куском будешь.      
   Клавдея слушала, молчала, запоминала. С каждым днем она все больше ощущала в себе перемену, но по-прежнему ничего не могла объяснить даже себе самой. Постепенно все свыклись с мыслью о предстоящем замужестве старшей дочери, и все пошло обыденно, с той только разницей, что и мать, и отец, да и вся семья продолжали готовиться к предстоящему торжеству.
Клавдея, стесняясь, несколько раз подступалась к своей снохе с намеками и расспросами, но та то ли от смущения, то ли предупрежденная мужем и свекрами, только посмеивалась;оставляя все клавдеины вопросы без ответа. Клавдея злилась, про себя поругивала сноху, но не жаловалась, боясь вызвать праведный гнев матери или отца.
Теперь они регулярно виделись с Николаем, и она даже ездила к нему за рукавичками, прихватив с собой вездесущую Машку. В Садках вовсю ходили разговоры о предстоящей женитьбе старшего сына Буряковых, и местные девки с завистью поглядывали на приезжавшую будущую сноху, обсуждая ее во всех деталях. Николая задирали едкими насмешками, сыпавшимися с разных сторон, но он только отмалчивался, не желая отвечать им, и тем самым еще больше подливал масла в огонь.
Заработки шли хорошие. Они с отцом наробили достаточно, и Николай рассчитывал на пышную и богатую свадьбу, что должна была быть не хуже Степановой, а, по его разумению, даже лучше.
Лексей Трофимович и Дарья, обсудив даваемое за невестой приданое, остались вполне довольны, и теперь готовили молодым место в избе, где на первых порах им бы никто не мешал.  Братьям строго-настрого была прочитана длинная мораль, чтобы не совали нос в чужие дела, и даже Шурке было указано вести себя с Клавдеей потише и не докучать ей своим обществом.
Шурка, бойкая и охочая до всего нового, наоборот, всей душой была рада новым людям. Ее постоянное домашнее общение и редкие выходы на гулянки не давали ей того, к чему стремилась ее широкая душа. Она с любопытством наблюдала всех Ковровых и особенно степанову жену, постоянно сопоставляя ее то с собой, то с Клавдеей. Выводы относительно себя были неутешительные. Высокая и статная сноха Ковровых была куда как лучше Шурки, и она с завистью, но без злости смотрела на то, как Степан управляется с молодой женой. Клавдея же сначала показалась ей надменной и даже неприятной, поскольку вела себя независимо и холодно, но потом, желая угодить любимому старшему брату, она переменила свое мнение о ней с тем, чтобы сделать ему приятное. Теперь окончательно рухнувшие ее мечты о Степане сделали ее спокойнее и снова примирили с мыслью о том, что она так и останется в девках коротать свой век возле отца и матери, нянчая чужих детей.
Иван все так же тайком бегал к Марии и был у них уже своим человеком. К нему привыкли и  всякий раз ждали его появления с нетерпением. Даже младшая Анютка звала его только по имени и бросалась ему на шею при каждой встрече, когда он вынимал из карманов что-нибудь вкусное. Про себя Иван давно решил, что непременно женится на ней, как только Марии выйдет срок. И даже если отец будет против, все равно не послушает его и сделает по-своему. Марии он ничего не говорил, но постепенно и терпеливо приучал ее к себе, не торопил и упрямо шел к своей цели. Свадьба Николая подвернулась как нельзя кстати. Все внимание родителей теперь было обращено на него, и у Ивана стало больше времени для сестер. Он не боялся, что его тайну откроет Николай или младший брат Сашка, или даже Шурка ненароком что-то пронюхает и ляпнет по незнанию, он опасался только Сергея, а потому по-прежнему был осторожен и сразу замолкал, когда разговор заходил о Василии или Агашке с сестрами.
От Василия  и Агафьи ни родителям, ни сестрам так ничего и не было известно. И Мария, поначалу часто и горько вспоминавшая сестру, постепенно стала о ней забывать и даже обижалась, если о ней начинали расспрашивать. Те жуткие впечатления, которые были у нее связаны с прошлым, ей хотелось позабыть навсегда, и она сурово поджимала губы и молчала, как глухонемая. Бабы вздыхали, понимающе кивали и отходили прочь, чтобы потом тихонько посудачить обо всем между собой.
От их зорких всевидящих глаз раза два не уберегся и Иван. И они было принялись тормошить Марию, намекая ей на щекотливые обстоятельства, но она так непривычно резко отбрила их, что бабы долго качали головами.
- Вота тебе и божья овца, - говорили они, - а как что не пондравилось, тако и зубки волчьи показала. А ишо, говорят, не забидь сироту. Така-то и сама кого хошь забидит. Не гляди, что тихая. Ишо може такое отмочит, что токмо держись, товарки!
Колькина свадьба повернула их языки на себя. Бабы то и дело делились новостями: доглядывали, сколько шло к Буряковым заказчиков и сколько, по их подсчетам, им удалось теперь заработать, где и когда видели Николая и Клавдею, что слышно про приданое, и как сам Иван Анисимович себя чувствует при таких хлопотах и расходах. Особенно цедили Клавдею. Мамаши, чьи дочки были на выданье, откровенно злились. Еще бы: уплывал такой жирный кусок мимо их рта на сторону, а сделать ничего нельзя. Разбирали ее по косточкам, не жалея и не стыдясь, и никак не могли взять в толк, чем же так могла она понравиться старшему буряковскому сыну, когда не была ничем не лучше всех остальных.
Пытались выспросить и у старших Буряковых. Но Лексей и Дарья только отмахивались от них, не желая вступать ни в какие разговоры, а то и резко обрывали чересчур любопытных кумушек.
Исключением и светом в окне для всех стала только сваха Лимониха. Она, как и положено заинтересованной в успехе дела, умело разжигала их любопытство, подбрасывая частями то одно, то другое новое событие. И хотя многих подробностей она просто не могла знать, тем не менее делала вид, что в курсе всех дел, и врала напропалую, смешивая правду и собственные догадки. Она навещала то один дом, то другой и рассчитывала на щедрое вознаграждение от обоих, а потому старалась изо всех сил и не жалела ярких красок ни для Клавдеи, ни для Николая.
И если Дарья по своей природе не была особенно гостеприимной и не располагала к длинным чаепитиям с разговорами, то Авдотья Коврова встречала Лимониху с распростертыми объятиями, щедро потчуя ее всем, что было в доме. Прозвище свое Лимониха заслужила за особое расположение к чаю с лимоном, до которого была большая охотница.  Смачно прихлебывая из огромного блюдца чай с лимоном, она подробно и неторопливо рассказывала обо всем, что видала в буряковской семье и нашептывала Авдотье на ухо, что денег за сезон заработано много и есть что из них вытряхнуть к предстоящей свадьбе. Авотья краснела от уми- ления, подливала Лимонихе чаю и четко откладывала в уме, что следует передать Ивану Анисимовичу. 
Незаметно подкралась весна. Дороги развезло, и ездить стало трудно. Погода стояла капризная и больше походила на глубокую осень. То и дело возвращалась зима, словно не хотела уходить, морозила развоженные пути, выла последними вьюгами и обламывала ледяным дождем ветки деревьев. Крестьяне досадливо качали головами, затяжная зима не сулила ничего хорошего.
Иван Анисимович по-прежнему большую часть времени проводил на мельнице, постепенно передавая бразды правления Степану, внимательно следил за его работой и знакомил с давними клиентами, упирая сыну на всегдашнее к ним почтение и уважение. Мужики эти все были степенные, несуетливые и знающие себе цену. Всех их мельник величал по имени отчеству, подробно расспрашивал о домашних и непременно справлялся об имеющихся новостях. Сам он хотя и разумел грамоте, однако чтением себя не утруждал, больше уважал счет и твердо верил знающим людям. От них он узнавал все самое интересное и потом разносил новости по знакомым, зачастую снабжая их своими комментариями. Его интерес к будущему урожаю был столь же практичен, как и у крестьян, потому что напрямую зависел от них. В хорошие годы мельница работала круглосуточно, едва поспевая молоть подвозимое зерно, и очередь к мельнику выстраивалась нешуточная. Тогда денежка текла к нему ручьем, и Иван Анисимович радовался, как ребенок, подсчитывая свои барыши.
Услышанная от бывалых мужиков новость, с которой он тайно поделился с будущим сватом, застряла в нем зазубриной, периодически всплывала в памяти и не давала ему покоя. Несмотря на то, что Лексей не поверил ему и даже отговаривал рассказывать об этом кому-либо еще, он пребывал в странной тревоге и предчувствии надвигавшихся смутных событий, которые тяжелым камнем лежали на его душе. Он молчал и ничего не говорил ни жене, ни детям, стараясь не омрачать предстоящего торжества, но подспудная тревога, как жало, сидела в его сердце, мешая ему полностью отдаться предстоящим хлопотам.
Авдотья, давно и хорошо его изучившая, замечала в нем какие-то нелады, но он отшучивался и ссылался на плохое самочувствие, которое якобы еще осталось от его болезни. Тревога его усиливалась еще и тем, что сноха понесла, и теперь нужно было непременно успеть спихнуть Клавдею, чтобы хотя бы с одной дочерью развязать себе руки. С остальными пока никаких перспектив не было, а сильно отощавший кошелек Ивана Анисимовича нуждался в обильном пополнении.
Мельница хотя и была в исправном состоянии, но, как и всякий механизм, нуждалась в постоянной заботе и ремонте, и это тоже требовало своих средств. Оттого и нужна была сейчас Ивану Анисимовичу спокойная размеренная жизнь без всяких передряг и непредвиденных неприятностей, кои сулили разговоры сведущих людей.
- Что слыхать-то насчет энтих дел? – Осторожно приступал он с расспросами к заезжавшим к нему мужикам. – Неуж правда, что в запрошлый раз говорили?
- А то нет, - озабоченно отвечали мужики. – Нешто такими вешшами шутят, Анисимыч. Небось, ноне и до вас докатятся. Прописывают, по всей Расее такое учудят. Всех в кучу, значит, в обчество. С городу, говорят, едут, агитировать будут, в энтот, колхоз, кажись. Мужиков, говорят, кто не хочет, за шкирку и в Сибирь, али куды подале…
- Да куды ж подале, - изумлялся Анисимыч, - подале-то некуды. А хозяйство, а дом, скотина тож…
- А это, Анисимыч в обчество отойдет, в колхоз. Тама все будет обчее…
- Ну, а ежели я, к примеру, не хочу обчеству чаво отдать, тады как? – Не унимался Иван Анисимович. – Всю жисть спину гнул, а потом коту под хвост? Вота! – Он сложил увесистый кукиш. – Поломай-ка хребтину, чтоб чаво нажить, тады посмотрим, как ты кому отдашь, а на чужой-то каравай едоков много найдется! С меня, значит, есть чаво взять, а с другого неча, а котел обчий -  и жрать, значит, с одного котла, так что ли?
- Выходит так, Анисимыч, - усмехались в бороды мужики. – Обчество…А вот ежели не отдашь – за шкирку! – И уже понизив голос, переходили на свистящий шепот. – Крепких мужиков навроде тебя в первую голову дерут. И прозвище всем нам – кулак! Так что, Анисимыч, пока ишо время есть поховай подале что чаво, посля уж поздно будет. Да скажи верным людям, чтобы тож время не теряли. Не ныне – завтра нагрянут, тады уж все…
В тот же день, ни слова не говоря обомлевшей Авдотье, Иван Анисимович помчался к Буряковым. Ни бездорожье, ни промозглая сырость, ни накрапывающий ледяной дождь не могли остановить его. Налегке, в громыхающей, заляпанной грязью повозке, вкатился он на двор сватов. И торопливо бросив поводья, вбежал в избу, еще с порога закричав срывающимся голосом.
- Лексей! Хозяин где?
- В валялке, знамо. Пожар что ли, помилуй бог!? – Оторопело проговорила Дарья, увидев бледное лицо Ивана Анисимовича. – Чаво стряслось-то, неуж беда?
- Видать, беда, - тяжело, словно ноги уже не держали его, рухнул на скамью мельник. – Зови мужа, баба. Хреновые дела нас ждут. Обдумать надоть, как жить дале.
                22
Мельник уехал также неожиданно, как и приехал, даже не попрощавшись с Дарьей. Лексей вышел к ней после разговора с ним хмурый и удрученный. Он долго пил холодную воду, а потом сел на лавку и, глядя куда-то в сторону, начал свой рассказ.
- Вота, мать, дела-то какие…Не ноне-завтра людишки с городу приедут, нас всех собирать воедино, по ихнему, значит, кольхоз…Тако грозятся все отобрать: и землю, и скотину, и все, чаво нажито. А коли заартачишься, тады в кутузку – и поминай, как звали! Ивану Анисимычу верные люди сказывали…Тако…
- Да как же энто…- растерялась Дарья. – Нешто так-то можно?
- Он мне ишо ране об энтом говорил, - продолжал Лексей, - да я не поверил, навроде тебя. Ишо говорил ему, чтобы молчал, а теперича вижу, что ишо тогда шевелиться надоть было. Токмо время зря потерял…Правда все…
- А как жа свадьба Николкина, - напомнила Дарья, - неуж отложили?
- Свадьбу сыграем, - успокоил Лексей, - токмо не так, как ране хотели. Неча людям пыль в глаза пускать. Тихо справим. Ноне деньгу показывать, токмо себя продавать, да чужой глаз распалять. Зависть-то людская сама знашь, как кусает…А деньга и на другое сгодится. Переждать надоть, мать, дале видно будет, чаво и как.
Николай на это отреагировал спокойно. Он выслушал отца и мать и быстро согласился с их доводами.
- А мне что, - сказал он, - Клавдея, должно, расстроится. Энто боле бабам да девкам надоть, наряды тама, протчее…В таком разе деньгу прижучить не грех. Токмо языки-то чужие длинные, не прищемишь!
- Клавдея не твоя забота, - отрезал отец. – Тама Анисимыч толковать будет. А про тутошних баб и говорить неча. Ты, мать, Лимониху прищеми. Не тот счас час для ее языка. Може, она и старалась для нас всех, да время не то наступает. Теперича лишнее слово, как нож…
Все переменилось у Буряковых в одночасье. В доме наступила гнетущая тревожная тишина. Лексей внимательно присматривался к каждому новому заказчику, тихонько выведывая у него новости и ожидая страшных перемен. Разговоры шли мутные, запутанные и оттого еще больше бередили душу и лишали покоя. Посовещавшись с Дарьей, Лексей тайком от детей припрятал вместе с ней скопленные и сложенные аккуратными стопочками царские червонцы, не надеясь на бумажки, к которым сразу потерял всякий интерес. Глубокой ночью, перед самым рассветом, когда сон особенно сладок и крепок, зарыли они с Дарьей заветный сундучок, в который сложили все, что накопили на черный день.
- Мальцам знать не надоть, - рассуждал Лексей, - мало ли чаво, а так не знают, и спросу с них нет. Чует мое сердце, Дарья, будет ужо…
По Садкам поползли слухи один страшнее другого. Малограмотные, ничего не понимающие люди, толковали происходящие события всяк на свой лад, часто перевирая или привирая от себя. Особенно всех пугало то, что командовали этими событиями люди пришлые, нездешние, а оттого, казалось, совсем безразличные к их нуждам и пониманию жизни. Веками сложившийся сельский уклад, казавшийся незыблемым, рушился у них на глазах, насильно превращая их из хозяев в колхозники, вздыбливая их жизнь до самого основания и не суля никаких радужных перспектив. Несмотря на собрания и агитки, проводимые перед коллективизацией, крестьяне по-прежнему мало что понимали, шли в колхозы неохотно и твердо знали только то, что теперь им уже не быть теми, кем были они раньше. Свое, нажитое тяжелым надрывным трудом, отдавать не хотелось. В посулы и радости грядущей общей жизни практичные крестьяне не верили, а потому жались по углам, припрятывая, что можно, и подозрительно глядя на городских начальников, присланных сверху устраивать их новую жизнь.
С безлошадной деревенской беднотой было легче, но и те, с хитринкой посматривая в сторону приезжих агитаторов, не спешили занять их позиции, справедливо полагая, что все обещанное ими  еще вилами писано по воде. А свои зажиточные хозяева рядом и известны наперед всеми своими достоинствами и неприглядными сторонами, о коих они знают не понаслышке. 
Дела шли медленно и туго. Крестьянин, вросший в землю корнями, веками кормившийся от нее своим тяжелым надрывным трудом, и помыслить не мог, чтобы сойти с нее в сторону, перестать быть ей хозяином и с головой броситься во что-то смутное и непонятное их разуму. Особенно тяжело было с крепкими дворами, где было что взять и помимо земли. Добровольно отдавать нажитое никому не хотелось, и тогда по деревням начался вой. Выбирали все подчистую, шарили по каждому углу, оголяя иной двор до звенящей тишины. В колхоз записывали, не спрашивая желания, а иных сажали на телеги и гнали в степь под охраной ружей и штыков, чтобы навсегда вырвать с корнями из родной земли.
У крестьян опускались руки. Пришедшая весна разбередила всех окончательно. Настроение было тревожное и мутное. Садки гудели слухами, и мужики и бабы опасливо жались по своим дворам, боясь накликать на себя беду.
Подоспевшую Пасху встречали на этот раз  непривычно тихо, без всегдашних торжеств и радости. В воздухе витала тревога и ожидание смутных перемен. Грядущие события почти совсем затмили буряковскую свадьбу, о которой как будто и забыли за всеми новыми пугающими всех событиями.
Буряковы попритихли, вели себя незаметно и без всегдашней своей солидности и независимости перед остальными соседями. Толстозадая Лимониха уже не звенела повсюду, расписывая разными красками предстоящее торжество, и тоже старалась поменьше бывать на людях. И только перед самой Красной горкой как будто очнулись Садки от сковавшего всех недоброго сна и вспомнили про Николая и Клавдею, снова высыпав на улицу и поджидая свадебную тройку.
Ушлый Иван Анисимович по общему сговору с Буряковыми и собственным семейством заранее сказался больным, а потому объявили, что в связи с этим свадьба пройдет тихо и скромно, и что только из уважения к будущей родне да из любви к собственным чадам не стали откладывать ее совсем. Кое-кто, догадавшись об истинной причине вещей, только ухмылялся в бороду, посчитав такое решение не только мудрым, но и примером  для себя при дальнейших неблагоприятных обстоятельствах. 
Клавдея была строга и неулыбчива, а Николай серьезен и даже озабочен. Всем своим видом обе стороны показывали, что им не до веселья, и некоторые доверчивые сердобольные сердца искренне сочувствовали им, покачивая головами из стороны в сторону. Авдотья на свадьбе сидела одна, молчаливо поджав губы, и на все вопросы только отмахивалась рукой.  Бабы перешептывались между собой, выспрашивая друг у друга, что за болезнь приключилась со сватом Буряковых и, наконец, пришли к выводу, что он при смерти, а потому все и идет так не по правилам.
Разохотившиеся на дармовщинку урвать себе чего-нибудь по этому случаю остались не солоно хлебавши и ушли разочарованные и злые. Не было ни заливистой разухабистой гармони до утра, ни пышных звенящих бубенцами троек, катающих молодых и дружечек,  ни разливанных рек вина и закусок, на что рассчитывали местные ротозеи и любители дармовщинки.
Клавдея была обижена. Перед ее глазами постоянно всплывала свадьба брата, и то и дело наворачивались слезы, готовые пролиться прямо здесь перед всеми. Она знала, что отец хитрил, но не понимала и не хотела понимать, зачем и почему. Все, чего она так желала, ждала и жаждала,  вдруг рухнуло в один миг по какой-то странной и, как она считала, глупой причине, не имеющей к этому событию никакого отношения. Николай, видя такое положение, утешал ее, как мог.
- Дуреха, - тихо нашептывал он ей на ухо, - не злися зря. Потом поймешь, что к чему. А счас сиди сполняй, что батя велел. Видать, так надоть, раз они так решили.
Клавдея не отвечала, по-прежнему дула губы и сердилась теперь уже и на Николая. Не так хотелось ей начать свою новую замужнюю жизнь, и теперь она считала такое начало дурным знаком. Напутствие матери, которое она помнила хорошо, теперь раздражало ее. Она смотрела на свекровь, молчаливо суетившуюся возле стола, и ей хотелось сделать все наоборот вопреки пожеланиям матери. Ей хотелось поскорее уйти отсюда, чтобы, наконец, наплакаться вдоволь и облегчиться слезами от своей обиды, но уйти было нельзя, и она заставила себя сидеть и терпеть все происходящее.
К ночи, когда они остались с Николаем наедине в светелке, она дала себе полную волю. Уткнувшись в подушку,  долго и безутешно рыдала, прикрывая себе рот рукой и не даваясь Николаю.
- Не тако я думала начать нашу с тобой жисть, - сказала она, глядя ему в глаза, - точно с похорон, а не со свадьбы… Плохо энто, Коленька…
Николай не смел ей возражать. Он понимал ее и не осуждал. Но и родителей, которые приняли такое решение, он не судил, полагая, что это не только им не во вред, но даже во благо, о чем Клавдея поймет гораздо позже.
Привыкалось тяжело. Обе стороны присматривались друг к другу осторожно и с оглядкой. Клавдея стеснялась и все больше молчала. Суровая и скупая на похвалу Дарья хозяйничала в доме безраздельно и строго следила за тем, чтобы сноха не лезла, куда не надо. Золовка Шурка посматривала косо и тоже никак не могла привыкнуть к тому, что в избе есть еще одна женщина. Свекровь не терпела безделья, и потому шпыняла Клавдею по разным мелочам, заставляла делать только самую грязную или нудную работу. Клавдея чувствовала себя лишней, ненужной и брошенной, но жаловаться Николаю боялась, а терпела, как и учила мать.
Все жили в ожидании смутных и непонятных перемен, боялись, были издерганы и оттого злы и раздражительны. Буряковы еще больше обособились от остальных сельчан и затаились, с головой уйдя в работу. Лексей был хмур, неразговорчив и даже за столом хранил молчание. Сыновьям строго-настрого было заказано уходить куда-либо,  и по вечерам все уныло болтались возле дома или сидели в избе и играли в карты. Клавдея изнывала от зеленой тоски и не раз уже порывалась ехать к отцу погостить, чтобы в своем кругу отвести душу за теплыми разговорами и долгими чаепитиями. Она то и дело приставала к Николаю с просьбой дать ей коней, но он только отнекивался и ссылался на отца и мать. 
- Не время счас, Клаха, по гостям ездить, - говорил он, отворачиваясь от нее и пряча глаза, - папаня с маманей, вона, какие…не в духе…Да и то сказать, смутно ноне, какие те гости. Того и гляди чаво случится, сиди уж дома покель.
И хотя все уже готовились и ждали странных  городских гостей, приезжавших с агитками и зычными призывными речами, все случилось неожиданно. Среди бела дня в Садки въехали две телеги, на которых сидели  трое мужиков, одетых по-городскому, и несколько человек в форме при ружьях и с флагами.
На деревенском пятачке быстро соорудили стол и накрыли его кумачом. Возле стола поставили часового с флагом и пошли по дворам созывать на сходку. Сельчане вовсю готовились к предстоящему севу, и каждый копошился в своем дворе, налаживая плуги и сохи. Приглашали вежливо, с улыбкой, как будто сообщали какую-то хорошую и радостную новость. Мужики сторожко поглядывали на пришлых и согласно кивали, внимательно присматриваясь к ним.
- Чаво ж не прийтить, придем, - отвечали они. – Послухаем, чаво энто за такое. А то ить кто как говорит. Мы свое дело туго знаем. Нам ить сеяться пора, тако на собрания особливо ходить неколи, а разок ужо придем.
Народу пришло много. И бабы и мужики хотели сами узнать, что им предстоит в ближайшее время. Доходящие до всех слухи разбередили крестьянскую душу и заронили глухую и непреходящую боль и тревогу не только за себя, но и за всю дальнейшую жизнь, которую они представляли смутно, а порой и совсем не представляли. Толпа гудела, как разворошенный улей, пересказывая слышанное ранее.
Наконец, старший из троих мужиков встал из-за стола и поднял руку. Гул начал стихать.
- Товарищи! – Бодрым и энергичным голосом начал он. – Вот мы и приехали к вам в Садки. Будем вместе с вами организовывать колхозы, чтобы всем вам жилось лучше и богаче, как учит наша партия. Дело это новое, но нужное. Общими усилиями будем строить новую жизнь, где нет бедных и богатых, где нет мироедов, сосущих кровь трудового народа. А для этого, товарищи, нужно нам объединить все наши усилия и начать трудиться на общее благо, чтобы каждый из вас жил весело и в достатке, а не так, как прежде – один с жиру бесится, а у другого живот с голодухи подводит.
- Ну, и как жа это вместе будет? – Раздался чей-то голос из толпы. – Слыхали мы, что вы со всех дворов все соберете в кучу и сделаете все обчим. А хозяин-то надо всем кто жа будет? Хозяйство без хозяина не заживет, прахом все пойдет.
- Точно, - раздался еще один голос. – Вота нам тута непонятно ишо чаво… Вот ежели у кого чавой-то есть, а у другого нетути, то как жа  с ним объединяться? С меня, значит, шкуру снять, а ему отдать, так что ли? Или на мою горбину мне его скинете, корми, мол, как сможешь…
- Замутненные вы здесь, - ответил мужик. – Колхоз – это коллективное хозяйство, объединяющее всех крестьян для лучшей жизни. Ежели ты хозяин крепкий, а у соседа твоего ничего нет, так здесь и у тебя и у него все будет, вместе подниметесь, работать будете. Не пропадет в колхозе ничье добро, а на все общество работать будет. А иначе как же? Иначе мы бедноту не поднимем.
- То то и оно, что не поднимете, - прокричал Лексей. – Мы с утра до вечера горбатимся. Ишо солнце не взошло, мы уж на ногах. И спать ложимся затемно. А ты, видать, крестьянского-то дела не знашь. Вы там в городе привыкли хлебушко кушать, а како он растет, да каким потом полит, не знаете. Вот смотрю я на вас, хлипенькой вы народ, сопливенькой супротив наших деревенских, а землица-то матушка силушки требует, заботы да и деньги немалой. Ты сколь в нее вложишь, столь она тебе  и отдаст. Тако и скотинка…Хозяин иной сам бос да худ, а скотинка сыта, потому как от голодной от нее проку нетути, один разор. На крестьянской хребтине все держится, на хозяйской смекалке. Хозяину до всего дело, потому как свое. А обчее – тако ничье, ничаво и не жалко. Прожрут все, чаво соберут, и опять с голой задницей сядут.
- Это, товарищи, кулацкие разговоры, - прокричал мужик, указывая пальцем на Лексея. – Именно такие и мутят воду, препятствуют вашему объединению и  переходу к светлой жизни. Только мы таких не  боимся! Мы будем последовательно и четко выполнять программу нашей партии, а таких,  как он, - палец опять тыкнул в Лексея, - мы, товарищи, будем изолировать от общества, а награбленное ими у трудового народа отбирать и передавать в общее пользование.
- Ты в меня пальцем-то не тычь, - взъерошился Лексей, - не пужливый. Я здеся сызмальства живу, и отец мой жил, и дед. Мы сроду мироедами не были. Сами горбатимся, не разгибаясь. Жилы, вона, до горла вспухли с натуги, а ты мне теперича будешь указывать, куды мне мое добро девать. А землицу куды? Тож в обчество, в кольхоз твой али как? Мы на ней с дедовских времен робим, а теперича отдай? 
- Земли отойдут колхозу, и вы все на них будете работать сообща, - снова крикнул мужик. – Государство вам поможет, рабочий класс поможет, все пойдет на лад, товарищи, верьте мне!
Толпа снова зашумела. Мужики красные и сердитые выкрикивали из толпы и спорили друг с другом, вставая на сторону то Лексея, то приезжего агитатора.
- Ну, а ежели я не хочу в ваш кольхоз, а самолично хочу управляться в своем хозяйстве, тады как? – Выкрикнул из толпы сосед Лексея, тоже мужик зажиточный и справный. – Как жа вам все отдать, а мне по миру что ли с семейством итить?
- Непонятливые вы какие, - стал раздражаться мужик. – Сказано же вам, что колхозы для лучшей жизни будут, так кто же от хорошего морду воротит?
- А мы не знаем, хорошо ли будет, - снова крикнул Лексей, - то ишо проверить надоть. А сам я. Вот, к примеру, кто в вашем кольхозе хозяином будет?
- Вы, - засмеялся мужик, - а главным над собой председателя поставите, вот мы рекомендуем, хороший рабочий человек, бывший слесарь, коммунист Ферапонт Гаврилыч Борзов.
- Ишь, ловко как у вас, - озлобился Лексей, - начальников над нашими горбами с городу везут, вота кто командовать нами будет и добром нашим! А много ли он в обчество даст? А вота! – Лексей повернулся в толпе, показывая всем кукиш. – Зато с нас шкуру сдерут до костей, а потом ишо и работать заставят на всех, токмо уже тож с голым задом! А мне кольхоз ваш без надобностев! Сам управлюсь! Я на своей земле хозяином родился, хозяином и помереть хочу. И свово добра никому не дам, потому как сроду на чужом горбу в рай не въезжал, а потому и разора не потерплю!
Лексей круто повернулся и решительно пошагал домой. Он видел, как расступается перед ним безмолвная толпа и что-то кричит вслед мужик, но он не слушал. В голове его тяжелым набатом стучала одна мысль о том, чтобы не дать этому городскому оглоеду подступиться к тому, что он нажил таким трудом всей своей жизнью.
Дома он долго сидел, положив свою кудлатую седеющую голову на руки. Шныряющая мимо него Дарья несколько раз пыталась спросить его, в чем дело, но он по-прежнему молчал и только тяжело вздыхал, не поворачивая лица в ее сторону. Впервые за много лет он плакал и чувствовал, что беда неминуемо стучит ему в дверь, а он, такой сильный и еще полный жизни человек, не может ничего сделать, чтобы отвести ее от себя и от своих близких.
- Ушел я оттуда,  Дарья, - наконец, сказал он и отер мокрое лицо. – Прав был сват Анисимыч, все отобрать хотят, что нажил. А я не отдам, - он потряс кулаком. – Сколь сил, сколь пота с кровью ушло, а им задарма все? Бедноту им, вишь, подымать надоть. А за чей счет? За тех, кто горбину гнет с утра до вечера. Отберут все, и иди на обчество работай! А не отдаешь – кулак и мироед!
Слезы опять потекли у него из глаз, и он по-детски ткнулся Дарье в плечо.
- Беда, мать, беда!
У всех словно опустились руки. Дарья ходила, как потерянная. Сыновья попритихли и старались не показываться отцу на глаза, а Шурка, испуганная и затравленная, боялась отойти от коров, все время поглаживая их сытые бока и вздрагивая при каждом шорохе, доносившемся с улицы.
День закончился спокойно. Никто не потревожил Буряковых и не приходил ничего выяснять. Дарья, лежа около мужнего плеча, тревожно прислушивалась к ночным звукам и рассуждала, что, может быть, все еще обойдется, и они заживут по-прежнему, ведь никому они не мешали до сих пор. А то, что нажито, то было накоплено и заработано их честным с Лексеем и сыновьями трудом, так почему же они должны все это отдавать кому-то только потому, что нужно поднять какой-то колхоз, который им вовсе не нужен.
- Слышь, отец, - зашептала она кашлянувшему Лексею, - поезжай-ка ты к Ивану завтра. Може, он чаво ишо скажет. Уж больно коряво чтой-то все энто. Узнай получше. Ему тама боле знать. Обскажи, что да как, он мужик битый, може, что дельное присоветует. Не чужие теперича. Клаху евоную возьми, тако сподручнее будет.
- И то дело, - проговорил Лексей. – Завтра и поеду, покель кони ишо свои да сами целы. Токмо болит моя душа, Дарья. Боюсь, что и Анисимыч тута не подмога.
                23
Рано утром, сидя в телеге вместе со свекром, Клавдея махала рукой Николаю, провожавшему ее и отца к мельнику. Настроение ее улучшилось, она рвалась в родной дом, словно птичка, которая вырвалась на волю из клетки. Лексей по-прежнему был озабочен и не разговаривал со снохой, думая про себя свои невеселые мысли.
Солнце только начало пригревать, и лошади споро бежали по легкой весенней прохладце. Клавдея улыбнулась и подставила ему свое белое румяное лицо. В корзине, которую она держала в руках, лежала банка пахучего меда и настоенная на травах бутыль первача, данная Дарьей в подарок свату. Клавдея представила, как всплеснет руками мать, когда увидит ее, и заплачет, растирая по щекам слезы, как навстречу побегут сестры, обгоняя друг друга и наперебой сообщая каждая свои новости, и засмеялась.
- С чаво веселая такая? – Подал голос свекор. – Не на гулянку, чай, едем. По надобности. Кабы все было не так, как теперича…- он вздохнул. – тады бы и с колокольцами и с ветерком…
Когда вдалеке показалось родное село Заводье, Клавдея и вовсе задергалась и заерзала на месте. Ей не терпелось поскорее увидеть своих, и она даже спрыгнула с телеги и зашагала рядом, пытаясь обогнать шагавших лошадей.
- Не балуй, Клашка, - заворчал Лексей, - садися на телегу. Неча по дороге шастать, вона, какой-то бешаный летит, точно черти за ним гонятся.
Навстречу им и вправду мчалась чья-то подвода, на которой во весь рост стоял мужик и размахивал вожжами.  Лошадь неслась вскачь, как оглашенная, и по дороге стоял грохот от вертящихся, громыхающих колес. Лексей посторонился и остановил свою пару.
- Чу, чумной, видать, - сказал он и приставил руку ко лбу, чтобы получше разглядеть подъезжаю подводу. – Загонит коня, сволочь! Куды бесишься-то? – Крикнул он еще издалека, желая охладить неразумного мужика.
- Так тож Петька наш, - изумилась Клавдея, вглядываясь вдаль. – Случилось чаво что ли, - сказала она уже упавшим голосом. – Неспроста он тако гонит, неспроста! Стой, Петруха! – Закричала она и вышла на дорогу.
Лошадь, захрапев, осадила почти у ее ног. Петька в домашних шароварах и расстегнутой рубахе, в чунях на босу ногу глядел на нее мутным тревожным взглядом.
- Сама припожаловала, - задохнулся он, - а я к вам в Садки лечу, покель ишо рано, да не спохватились. Поворачивай назад, Клаха, тута тебе теперича делать неча.
Клавдея изумленно застыла на месте не в силах сказать ни слова. Ничего не понимающий Лексей грозно смотрел на парня, предчувствуя что-то страшное, чего боялся и он сам.
- Ворочайтесь назад, - повторил Петька. – Ваших вчерась всех свезли прочь. Ужо нагрянули, как снег на голову. Токмо и собраться, что на себе – да по телегам и поминай, как звали! Пятеро телег свезли. Крику было! Бабы воют, мужики матюгаются, а толку что от козла молока. У нас ноне, что клопы, по щелям все сидят. Ежели б Степан мне не друг был, тако и я никуда б не пошел, из уважения токмо предупредить. С добром жили, с добром и расстались…Тако… А в дому вашем теперича Сельсовет будет. Тако уж вы не кажите себя, не было б худо и вам…
- Ну, спасибо, паря, - поклонился Лексей. – Весть твоя хоша и худая, а не без добра…Спас ты нас от напасти. А куды ж их всех повезли, не знашь ли?
- Нет, разное говорят люди. Кто говорит переселяют, кто ишо хуже…Мать-то, вона, ее, - он кивнул на Клавдею, - вчерась визжала, точно свинья резанная, пожалейте, мол, хоша девок малых. Да куды тама! Всех разом на телеги – и прочь! Близко глядеть -  и то гнали, куды уж тама поговорить. Токмо и перебросились со Степаном словцом…
Петька развернул подводу и помчался назад. Клавдея остекленело глядела ему вслед и все прижимали и прижимала к себе заветную корзинку. Из глаз ее горючими струями текли слезинки, обгоняя друг друга и оставляя на ее щеках длинные мокрые полосы. 
- Дай-ка что ли корзину-то, - дернул ее за руку Лексей, - чаво уж теперя. Некому теперя везти. Теперя им уж долго никаких гостинцев не будет.
 Он откупорил бутыль первача и задрал голову. Кадык на его горле заходил ходуном, и Клавдея слышала, как внутрь лилась жгучая вонючая жидкость, которую он так жадно и торопливо глотал. Затем отер рот обшлагом пиджака и понукнул лошадей. Клавдея поставила бутыль снова в корзину и уселась на телеге.
- Ну, родимые, - крикнул Лексей и тронулся с места. – Ты, Клаха, тож выпей малость, легшее будет, - посоветовал он. – Нешто я не понимаю, како тебе счас… Не боись, не бросим…- он сам откупорил бутыль и сунул ей в руки.
Клавдея сделала несколько глотков и закашлялась.
- Эха, девка, - проворчал свекор, отхлебывая из бутыли снова, - видать планида твоя такая. Теперя, ежели не сломишься, жить будешь, а сломишься, тако, считай, и конец тебе. – Он замолчал. – Кольки держись, с ним не пропадешь в случае чаво, - добавил он чуть погодя. – И-и-эха, жисть наша!
Дома переполошились сразу, как только увидели, что они возвращаются.
- Ой, не к добру это, - провыла Дарья. – И сам-то никакой сидит, чаво сроду не было при лошадях. А Клаха-то, господи! – Она выскочила навстречу. – Бестыжая ты рожа, - закричала она на пьяно колыхающуюся сноху. – Нешто так можно, чаво мужу скажешь, окаянная?!
- Не кричи, мать, на нас, - осадил ее Лексей, - не с радости едем, с горя великого, оттого и выпили. Я Клашке велел, не ори здеся. А потому все, что нетути теперича сватов наших и где искать их, токмо господь и знает! При живых отце да матери, Клашка теперя сирота, а потому забижать ее грех, мать!
Он с трудом вылез из телеги и бросил Дарье вожжи в руки.
- Може, Дарья, и нас тако ждет скоро. Не успели мы с Клашкой сватов навестить, да спасибо ихний парень предупредил заране, а то и мы могли бы не доехать до дома, тако с ними заодно и угнали бы…Вота какие дела-то ноне…
Буряковых не трогали еще неделю. Лексей так и не пошел больше ни на одно собрание и не разговаривал ни с кем о вступлении в колхоз. Кто добровольно, кто с испуга гнали со своих дворов скот и сдавали инвентарь. Лексей делал вид, что ничего не замечает, и по-прежнему держался в стороне. Вместе с ним было еще несколько зажиточных домов, хозяева которых тоже не хотели вступать в колхоз.
Несколько раз к ним приходили те же мужики, которых он видел на собрании. Внимательно оглядывали избу, хозяйственные постройки, совали нос повсюду и что-то записывали. Лексей хранил гордое молчание, и на все их вопросы отвечал отказом вступать в колхоз.
Через неделю их так же, как и Ковровых посадили на телеги и увезли в чужие края, куда они еще не знали. Лошадей  отвели в общую конюшню, а посевной инвентарь стащили в колхоз. Когда со двора сводили коров, они долго упирались и не хотели идти, жалобно мыча на весь порядок.
Сельчане смотрели издалека, боясь к ним приближаться, и расторопно под шумок  растаскивая все, что можно. И только Машка осмелилась подойти к их телегам и попрощаться с Иваном. Она совершенно безбоязненно обняла его и поцеловала у всех на виду, ничуть не стесняясь ни Лексея, ни Дарьи, ни всех остальных. А когда телеги тронулись и Буряковых повезли прочь из села, Иван, приподнявшись, прокричал ей, чобы она не уезжала из Садков и ждала его.
- Дождись, меня, Маруся, - кричал он, - я к тебе обязательно вернусь!