Кубань - моя историческая Родина

Андрей Альтов

Корни мои кубанские

Я с  раннего детства знал, что  мой отец  Альтов Владимир Григорьевич по происхождению кубанский казак, А мать Тамара Николаевна в девичестве Шалаева была оренбургской казачкой. Как они встретились в форштадте (казачий поселок за крепостной стеной) города Орска Оренбургской области я узнал, когда стал постарше. Отец был защитником Кубани, раненный в боях за Кавказ он через Каспийское море и Среднюю Азию был эвакуирован в Орск. Там и познакомился с моей мамой. И связал всю жизнь с Оренбуржьем. Был журналистом, возглавлял Комитет по телевидению и радиовещанию.  На пенсию ушёл рано в 60 лет. Обкому КПСС, вернее, секретарю по идеологии не понравилась его независимая кадровая политика. Но всю жизнь привыкший работать, он не покинул свой рабочий стол. Писал книги, статьи, мемуары. И что для меня особенно важно воспоминания о своей личной жизни, о своих кубанских корнях, и о моих тоже.

Оренбургских родственников со стороны мамы я хорошо знал.  А вот из кубанских знал только бабушку Апполинарию Ивановну, которая пережила голодомор, оккупацию Кубани, похоронила  близких, и сын, мой отец, забрал её на Урал. Так она и прожила всю жизнь в семье сына. Других своих родственников с Кубани я совершенно не знал, а ведь в моих жилах течёт их кровь, горячая казацкая…

Спасибо отцу за его воспоминания. Когда в 1997 году он мне дал набрать на компьютере первую часть воспоминаний, я многое узнал о них, кубанских родных, и многое – о себе. Почему я стал такой…

Светлой памяти Тамары

Владимир Альтов

НАША РОДОСЛОВНАЯ
(Из воспоминаний)

Не торговал мой дед блинами,
Не ваксил царских сапогов.
Не пел с придворными дьячками,
В  князья не прыгал из хохлов...
                А.С.Пушкин


У ИСТОКОВ. ЧЕЛБАССКАЯ - МИЛАЯ РОДИНА МОЯ

В конце XVIII века - в 1775 году из Малороссии, из Запорожских степей, многоверстно раскинувшихся на берегах Днепра, переселились на Кубань и основали тут сорок станиц черноморские казаки. Обосновались они на берегах степных рек Кубани, Белой, Лабы, Челбаса, Бейсуга, Бейсужка.

Как потом удалось выяснить, переселение было не добровольным. Опасаясь всё большего усиления Запорожской Сечи, а также того, что многие “курени” промышляли разбойными нападениями то на польские, то на турецкие, а то и на российские владения, после крестьянской войны под предводительством Емельяна Пугачева, Екатерина Вторая упразднила Запорожскую автономию, довершила то, что начинал ещё Петр Первый после измены Мазепы. Дошло до применения войск и уничтожения казачьих крепостей. Переселение проходило под флагом образования нового Черноморского казачьего войска...

В 1794 году черноморские казаки, которых скоро уже стали называть кубанскими, основали крепость, которую по имени Императрицы назвали Екатеринодаром. Недалеко от Екатеринодара, который стал быстро расти, становился городом, обосновалась станица Динская.

В романе краснодарского писателя о кубанских казаках встретил фамилию своего деда по матери - Левитский. Он был назван вместе с другими казаками станицы Динской, что стоит на берегу степной речушки - притока Кирпилей примерно в двадцати километрах к северо-востоку от Краснодара ( тогда - Екатеринодар).

Дед - Иван Леонтьевич Левитский - выходец из Динской. Когда женился и отделился от родителей, переехал в большую станицу Челбасскую в северной части Области Войска Кубанского  (сейчас - Каневской район Краснодарского края). Предки его - выходцы из Запорожской Сечи, переселившиеся на Кубань в конце XVIII века.

Сохранился старый бабушкин, а потом мамин альбом, в котором на первой фотографии прабабушка по материнской линии. С достоинством глядит в жизнь  простая казачка в накинутой на плечи шали и черном кружевном платке.


Пушкин когда-то подметил: “мы ленивы и нелюбопытны”. На фотографиях нет подписей, кто это, когда и где  сделан снимок. До сих пор сожалею, что пока жива была мама, не записал ее воспоминаний, не выяснил, кто есть кто. И теперь не знаю, кто же на снимках, не знаю даже, как зовут прабабушку и прадеда - старого казака, который сфотографирован с дедушкой и другими незнакомыми мне людьми. Прадед запечатлен в казачьей форме - “газыри лежат рядами на груди”, с погонами, на которых чернилами замазаны знаки отличия   ( случались такие времена, когда за такую фотографию  можно было залететь в тартарары).  Прадед  ушел с казаками в чужие края, там где-то и загинул, прабабушка растила детей и умерла на Кубани за несколько лет  до коллективизации.



Когда, в какие годы жили прадед и прабабушка - не знаю, как и не знаю время рождения дедушки и бабушки. Дедушка умер от голода в 1933  году в Челбасской, бабушка - Анна Семеновна пережила его на 13 лет, пережила третью в своей жизни войну и шесть месяцев немецкой оккупации в 1942-1943 г.г. Умерла в трудном и полуголодном 1946 году   и похоронена в станице Балковской.

Если учесть, что мама - Аполлинария Ивановна Левитская родилась 3 (16) января 1894 года, то, видимо, дедушка родился в 1870-1872 годах, а бабушка -  в 1873-1874.

Дедушка Иван Леонтьевич в молодости на скачках повредил ногу и потому всю жизнь ходил, прихрамывая. Из-за этого его не брали в строевые части, он не участвовал ни в первой  мировой, ни в гражданской войне, привлекался только силой в обоз. Видимо поэтому он не носил казачьей формы, а ходил в обычной  одежде.
Дедушка занимался хлебопашеством, у него  были три лошади - одна верховая  и две запряжные. Была ли корова - не помню. Но, видимо, была. Молоко, сливки, сметана, сливочное масло в доме не выводились. Помню - был сепаратор, была и маслобойка, которую не раз приходилось крутить, бабушка всегда горячо поддерживала желание внуков помочь. Крутить надо было долго, детские ручонки уставали, но мы с Виталием старались друг перед другом. Нас с малолетства приучали к труду, к тому, что по силам. Наперебой спешили мыть посуду, что-то подать, принести, куда-то сбегать, подмести двор, выполнить какое-то поручение. Того, кто сделал что-то, обязательно благодарили, ставили в пример, поощряли разными способами.

Не могу вспомнить - откармливали ли свиней. Но сало, окорок, сальтисон (что-то типа зельца) были всегда. Дедушка считал, что сало - наиболее питательный продукт, ел его и зимой, и летом, и нас приучал. Оттуда, из детства, и у меня любовь к салу. Дедушка говорил: “Съешь два-три шматочка сала с хлебом и сыт, а травой (овощами) набьешь желудок, а сытости нет”. Борщ заправлялся салом, причем, как правило, старым, с “душком”.

Куры водились, их было много. Не знаю, какой породы были они. Но были крупные, с ярким оперением. Особенно красивым был петух. Он важно расхаживал между хохлатками. Куры не шатались по всему двору. Для них сделали специальный загон, отгороженный от двора сеткой.

Во дворе были дорожки и дорога к сараю, а между ними трава - не уверен, что называю точно, но “шпариш” или “шпориж”. Она была невысокой, но все лето зеленой. В палисаднике цвели тюльпаны, невысокие, но очень яркие - алые, розовые, желтые, белые, оранжевые цветы, названия которых не помню, но встречал их в Оренбурге у магазина “Каравай”, милые цветы детства - ночные фиалки с их удивительным запахом, особенно сильным в вечерние часы, и, конечно, обязательная принадлежность кубанских садов, завезенные с Украины разного цвета мальвы. Между дворами заборов не было, а были кусты - желтой акации, смородины, крыжовника, сирени. А из деревьев - главное дерево кубанских степей - белая акация, была еще так называемая “дикая акация” с огромными колючками, которые торчали во все стороны, ограда из таких акаций непроходима, через нее можно было только прорубаться.
 
Потом  дедушка увлекся пчелами, развел большую пасеку. На своей земле дедушка сеял медоносные травы - клевер и эспарцет. Они давали пищу для пчел и сено для скота.  Мед стал основной доходной статьей семьи. Семья была небольшая - у дедушки и бабушки была одна дочь - Поля. Дедушка мечтал о сыне, наследнике, которому он мог бы передать любимое свое дело. Но детей больше не было. Почему - не знаю. Пасека, видно, давала доход приличный. Хорошая пчелиная семья давала по сто и более килограммов меда за сезон. Да еще воск, прополис, пчелиное молочко. Варили медовуху - хмельной напиток. Нам, внукам, ее не разрешали даже пробовать. Впервые я попробовал медовуху почти в семьдесят лет - в 1991 году в Суздале, где проходил Российский съезд Географического общества СССР. Там обедали в трапезной Покровского монастыря и за дополнительную плату - 1 рубль 80 коп. можно было купить стакан медовухи. Очень приятный, вроде не крепкий, но коварный оказался напиток - пьется с удовольствием, но можно не заметить, как отяжелеют ноги, как захмелеешь и... с трудом выходишь из-за стола.

Медовуха всегда была в доме. Дедушка частенько, особенно в сырую, холодную погоду позволял себе выпить стаканчик, другой. Водку дедушка пил только перед обедом, особенно, перед любимым кубанским блюдом - борщом, варить который бабушка была великая мастерица. Была специальная “дедушкина” небольшая рюмка, видимо, граммов на сорок-пятьдесят, не более. Вот одну такую рюмку дедушка выпивал, довольно крякал, но больше - ни-ни. Вторую решался принять только по великим праздникам, когда были гости. Но маленький графинчик - лафитничек с перцовой и графин с медовухой - побольше - ставили на стол в обед постоянно. Дедушка не любил пьяниц, я бы даже сказал, презирал их. В этом была и одна из причин острого неприятия первого зятя.

Дед задумал построить и построил большой кирпичный дом под цинковой крышей - просторный - в нем было  шесть или семь комнат. Помню - дедушкин кабинет, гостиную, спальни, столовую. Комнаты - небольшие, кроме гостиной, высокие, светлые ( в отличие от старой хаты с глиняными полами и маленькими окошками, тут были большие окна, которые на ночь закрывались ставнями с прогонычами). Во двор выходила широкая веранда с цветными стеклами. Потом прочитал где-то, что цветные стекла - это признак процветания. Прежде, чем построить дом, дед ездил в Екатеринодар к дальнему родственнику - архитектору, тот с учетом пожеланий Ивана Леонтьевича сделал проект и, как теперь говорят, “привязал” к купленному месту. Бабушка рассказывала, что в благодарность дедушка отвез ему целый бочонок меда. Перед домом был небольшой цветник, палисадник, вдоль забора росли пирамидальные тополя. Они были высоченными. За домом - хозяйственные постройки  - конюшня, омшаник (утепленное помещение для зимовки пчел),  большой сарай под черепичной крышей, погреб, летняя кухня, постоянно закрытый колодец. А дальше шел сад, а за ним к  самой речке Челбас огород. В гостиной  стены со вкусом были  расписаны масляной краской. По примеру  деда такие дома построили еще несколько семей. (Этот дом потом и погубил деда - дом под жестяной крышей был одним из признаков кулака). 

Дедушка в детстве в станичной школе шел первым учеником, и отец,  видя его тягу к знаниям, отдал его, единственного из трех братьев в гимназию в Ростов, куда он потом отправил на полный пансион и свою дочь Полину, мою мать.

Дедушка много читал, хотя хозяйство требовало немало усилий и времени на отдых оставалось очень мало. Может быть, книги стали источником его любви к жизни, к порядку в доме и к красивым вещам. Их в доме было много. Вещей красивых, но не роскошных. Дедушка считал, что все должно быть красивым, добротным, но не вызывающим. Думаю, что была возможность купить хорошую мягкую мебель, но насколько помню, мебель в доме была простой. На память об увлечении дедушки красивыми вещами осталась круглая стеклянная чернильница, в которой сквозь толщу стекла видно морское дно с песочком, водорослями, пузырьками воздуха; фаянсовая живописная пивная кружка, в которой, когда поднималась крышка, начинала играть музыка,  и фаянсовая доска для сыра. Была еще одна, можно сказать, драгоценная семейная реликвия - грифельная или аспидная доска - с тонкими карандашиками-грифелями. С помощью этой доски училась писать и решать арифметические примеры еще наша мама. Как было удобно -  написал, стер влажной тряпочкой, пиши снова. Такая - вечная тетрадь. Потом на этой доске вывел первые буквы и цифры я, за мной - Виталик и Шурик. Она бы ещё послужила  нашей семье, но потерялась когда-то во время одного из переездов. Сколько тетрадей можно сэкономить, если бы сейчас были такие доски. До сих пор стоит в квартире еще бабушкина швейная машина знаменитой американской фирмы “Зингер”. Ей более ста лет. Она исправно служила бабушке, маме, моей жене Тамаре. В ней кое-что по мелочи потерялось, но она на ходу, стала музейным экспонатом.

Все другое пропало, когда дом был превращен в бригадную контору.

Хорошую книгу в станице, отдаленной от крупных городов (до Екатеринодара - сто с небольшим верст и около 200  верст до Ростова-на-Дону), купить было трудно, но в доме была не очень большая, но довольно ценная библиотека, в которой широко представлена русская и зарубежная классика, книги более или менее известных писателей. Хорошо помню полное собрание сочинений Григория Петровича Данилевского. Его исторические романы “Мирович”, “Потемкин на Дунае”, “Княжна Тараканова”, “Девятый вал”, “Сожженная Москва” и другие читал запойно, так же, как потрясшие меня книги Жюля Верна, Фенимора Купера, Майна  Рида. Много лет подряд дед выписывал журналы “Нива”, “Вокруг света” и “Живописная  Россия” с литературными приложениями. Книги приходили в мягких обложках  и, чтобы они лучше сохранились, дедушка купил переплетный станок, научился переплетному делу. Книгами были заполнены три шкафа, а комплекты журналов стояли на этажерках.

Улучив свободную минуту, дедушка вооружался очками или лупой, брал книгу или газету и погружался в чтение. Иногда видел в руках у него том энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона. Внимательно просматривал, если что-то вызывало интерес - читал. Дедушка не раз говорил, что энциклопедии, словари - это горы мудрости, в них ответы на все вопросы жизни. Я именно у него научился пользоваться справочной литературой. Это так помогает мне в работе.

Дедушка знал множество пословиц, умело, к месту, применял их в разговоре, не отставала от него и бабушка. От них с детских лет запомнились многие пословицы и поговорки: “Кто рано встает, тому Бог дает”, “Казачьему роду нет переводу”, “Отчего казак гладок? От того, что поел и набок”,  “Не гони коня кнутом,  а - гони овсом”, “Терпи, казак, атаманом будешь”, “На бога надейся, а сам не плошай”, “Копейка рубль бережет”, “Гуртом и батька гарно бить”, “Маленький дождиш ка - лодырю отдышка”, “Язык до Киева доведет”,  “Едешь на день, хлеба бери на неделю”,  “Под лежачий камень и вода не течет”, “Курочка по зернышку”, “Знал бы, где упал, соломки бы подослал”, “Глаза боятся, а руки делают”, “Работай до поту и поешь в охоту”, “Без труда не вынешь и рыбку из пруда”, “Без коня казак сирота”, “Делу время, потехе - час”, “Любишь кататься, люби и саночки возить”, “Своя хатка - родная матка”, “Нажито ахом и прожито прахом”, “Как в гостях ни хорошо, а дома лучше”, “И без вашего батька знаем що робыть” (дедушка и бабушка, да и мои родители говорили на “кубанском” языке, в котором причудливо смешались русский и украинский), “На чужой каравай рот не разевай, пораньше вставай да свой затевай”, “Хозяйка в дому, что оладышка в меду” (это, конечно, относилось к бабушке), “Жизнь прожить - не поле перейти”, “Не кажи гоп, пока не перескочишь”, “Того, сего по макитерци” (макитра - большая глиняная посуда на полтора-два ведра, а то и больше),     “З глузду зъихав” (с ума сошел), “Ты спешишь и воно спешить”, “Бог-то бог, да сам не будь плох”, “Протягивай ножки по одёжке”. Это лишь немногое, что осталось в памяти от таких далеких теперь детских лет.

Дедушка и бабушка строго относились к порядку в доме.

- Встал, убери за собой постель, лакеев нет...

- Тарелки должны быть чистыми. Ничего не оставлять. Верблюд за тебя доедать не будет...

Мы поинтересовались, почему верблюд? Верблюдов видели редко. Они иногда появлялись, когда приезжал кто-нибудь из Сальских или Прикаспийских степей. Тогда сбегались мальчишки со всей станицы. Наиболее хулиганистые дразнили животного, пока  верблюд не плюнет. Плевок был внушительный. Сейчас модно стало в комедиях бросать торт в лицо. Вот так же выглядел плевок верблюда. А на наш вопрос дедушка ответил так. Лошадь наестся, оставит сено, а верблюд все доест...

Ели три раза в день. Один раз обязательно жидкое блюдо - борщ, суп, окрошка, рассольник. Разговоры о том, что я это не люблю или не хочу, не ем, не допускались.  Куски таскать запрещалось категорически - есть только за столом.

- Каждая вещь должна знать свое место, - внушал дедушка. Молоток, щипцы, ножовка, напильник, отвертка должны лежать там, где определил дедушка - всегда под рукой. 

Если на  месте не оказывалось, в доме поднимался шум до небес...

- Чего ревешь?

- Пчела укусила.

- Ну и что? Здоровей будешь, а до свадьбы обязательно заживет.

- Занозу загнал...

- Неси булавку, вытащим, йодом прижгем. До свадьбы заживет, - это была его любимая присказка.

- Разбросал игрушки, играй. Кончил играть, убери сам, положи их аккуратно туда, где они были.

Я пишу о дедушке только хорошее, идеализирую его. В памяти отложилось, что он - добрый, честный, работящий. Не помню, чтобы он ссорился с соседями, или еще с кем-то. Но он, конечно, не был лишен недостатков, таких людей, видимо, не бывает. Из недостатков, замеченных в детстве, было то, что, как говорила бабушка, - “упрям до безобразия”, упрям по-хохлацки”. Он нередко, заупрямившись, стоял на своем, даже, если был неправ. Бабушка спорила с ним, но переупрямить его не могла. И далеко не всегда он признавал это, даже через какое-то время. Был строг. Если я провинился, он ставил меня в угол, или слегка стегал ремешком, не обращая внимания на мольбы бабушки. Я просил прощения, но дедушка не сдавался.

- Вот смотри, - показывал он на часы, - когда большая стрелка дойдет сюда, тогда скажешь бабушке, она тебя освободит от угла... А раньше - ни шагу!

Печи в доме были - изразцовые голландки, но на кухне была русская печь, куда в детстве зимой  забирался отогреваться после улицы. Бабушка сама пекла хлеб на капустных листах. Он был необычайно вкусен. До сих пор помню его вкус и духовитый особый запах. Особенно гонялись мальчишки за румяными горбушками. Часто пекла бабушка пироги и бублики, но потом, узнав о том, что у соседки Петровны бублики были вкуснее, мы стали покупать у нее...

У дедушки в кабинете - переносная лампа с зеленым шелковым абажуром на высокой ножке, которая опиралась на массивную лапу орла с когтями. Лампу можно было передвигать по высоте. На стенах гостиной были бра, а в центре  потолка - люстра.

Много было репродукций с картин русских художников. Особенно много было в кабинете деда. Там я впервые увидел многие известные произведения замечательных мастеров, с подлинными работами которых встретился спустя много лет, как со старыми друзьями, в Третьяковской галерее, в Русском музее, в Лувре, в Эрмитаже,  в Радищевском в Саратове, других хранилищах. Где и узнал и об авторах и о названиях картин.

Если судить по книгам и картинам, дед был демократом. С детства моими спутниками  были вечные картины “Не ждали” и “Запорожцы пишут письмо турецкому султану”  И.Репина. Была еще одна репродукция с картины на историческую тему. Средневековье. Вооруженные кинжалами люди ворвались в спальню очень красивой женщины,  которая прижимает к себе маленьких детей. Она с мольбой смотрит на злых людей, которые занесли над ней  кинжалы и ждут приказа от главаря, а он, как видно, залюбовался женщиной и не решается казнить ее. Потом нигде ни в репродукциях, ни в картинных галереях эту работу не видел. Почему-то казалось, что это работа И.Е.Репина.  Но спустя много лет обнаружил ее в Русском музее, в зале Карла Брюллова. Тогда и узнал ее точное название “Смерть Инессы де Кастро”. Знатная дама португальского двора десять  лет состояла в тайном браке с наследником престола. Придворные добились согласия короля на ее убийство.

Помню “Золотую осень”  и “Над вечным покоем” И.Левитана, портреты Л.Н.Толстого и Н.А.Некрасова, “Неизвестную.” И.Крамского, “Всюду жизнь” Н.Ярошенко, “Явление Христа народу” А.Иванова, “Богатыри” В.Васнецова, “Право господина” В.Поленова, “Боярыня Морозова” и “Меншиков в Березове” В.Сурикова, “В голубом просторе” А.Рылова, “Мавзолей Тадж-Махал в Агре” В.Верещагина, “Петр I  допрашивает царевича Алексея”  Н.Ге, “Свидание” В.Маковского, “Рожь” И.Шишкина, “Последний  день Помпеи” К. Брюллова, “Ночь на Днепре” А.Куинджи, “Неравный брак” В.Пукирева, “Княжна Тараканова” К.Флавицкого, “Сиверко” А.Остроухова, “Портрет купчихи”  В.Кустодиева и другие, не все запомнилось. Все, разумеется, в черно-белых репродукциях, которыми щедро одаривала своих постоянных подписчиков “Нива”. В конце года почтарь приносил пакет, в котором, как премия, присылались репродукции, если не ошибаюсь, по 12 штук в год.

Портреты Николая Алексеевича Некрасова и Льва Николаевича Толстого висели над дедушкиным письменным столом.

Стихи Некрасова, очень близкие по духу к народу, его жизни, его языку, нравились Ивану Леонтьевичу... Не раз слышал, как дедушка читал вслух стихи, а иногда, занимаясь чем-нибудь, декламировал вполголоса:

И пошли они солнцем палимы,
Повторяя: суди его Бог!
Разводя безнадежно руками...

Иван Леонтьевич не только любил Толстого-писателя, он был одним из его последователей, принимавших и проповедующих его учение. Самым любимым толстовским героем был Левин из “Анны Карениной”. Дед, который стремился культурно вести хозяйство и жить культурно, написал письмо великому писателю и человеку о своей жизни и стремлениях, о том ,какое влияние оказывает  Толстой на людей. Иван Леонтьевич не ждал ответа, понимал, что таких писем приходит много и, конечно, не под силу Толстому поддерживать  переписку. Но ответ пришел - короткий, в несколько строчек, напечатанных на “Ремингтоне”. Спустя полгода дед написал еще раз. И снова пришел ответ, теперь уже побольше, на полстранички. Как дорожил Иван Леонтьевич  этими письмами и очень горевал, когда до кубанской станицы дошла весть о кончине Л.Н.Толстого. думаю, что письма великого писателя дед брал с собой, когда его с бабушкой высылали на  Север.

 Дед был пчеловодом - опытником, он испытывал разные системы ульев, у него было много книг русских и зарубежных авторов о пчеловодстве. (Запомнилась книга “Целебные свойства меда”). Потом он сам разработал новую конструкцию улья, на его взгляд, более рациональную. В книге о пчеловодстве встречал рисунок этого пчелиного домика и подпись “Улей И.Л.Левитского”. Свой улей дед демонстрировал на слете пчеловодов Кубани и говорил, что его конструкция заинтересовала там многих. Потом Иван Леонтьевич выступал  на Всероссийском совещании пчеловодов. Его рассказ об опытнической работе, о своем улье понравился М.И.Калинину, который участвовал в совещании, в перерыве беседовал с дедом, а потом назвал его вместе с другими пчеловодами, когда подводил итоги встречи.

(Когда в Ташле я показал воспоминания отца своим друзьям, то Саша Пилюгин, который занимался пчеловодством, вспомнил, что в научной книге по этой отрасли он видел этот улей Левитского. – А.А.)

Все летние месяцы дедушка жил рядом с пасекой в шалаше. С ним была собака Трезор. Не раз я ночевал там с дедушкой. Помню, как страшно мне было в первый раз, казалось, что кто-то идет, кто-то шуршит, что-то ползет, да еще кричат какие-то птицы, зверюшки. Листья на тополе шелестели так, словно шел сильный дождь. Много лет спустя прочитал у Пастернака “и шелест листьев был, как бред”, и сразу вспомнились степные ночевки у костра. А тогда дедушка успокаивал:

- Не бойся, нас Трезорка охраняет, он первый услышит...

Но тогда было совершенно не опасно. Не помню, чтобы кто-то нападал на пасеки, воровал в чужих садах и огородах, кажется у  дедушки не было и ружья.

Дедушка и бабушка очень любили меня - первого внука,  как впрочем и других, но они еще были очень маленькими. А я в три года знал уже все буквы, а в четыре уже читал. Пока детские книжки, сказки, а потом и посерьезней. С детства полюбил стихи, разумеется хорошие. Эту любовь пронес через всю жизнь. Дедушке нравилось, что я рос любознательным, приставал с вопросами. Он всегда отвечал с удовольствием, потом научил искать ответы в словарях, в золотистых томах Брокгауза и Ефрона. Как мне это пригодилось потом в работе. ..
Дедушка всегда советовался с бабушкой, прежде чем принять какое-то решение. И вот однажды после такого совета, он сказал: “Собирайся, Вова, поедем море смотреть...” Море до этого я видел только на картинках. На лошадях  поехали в Ейск. Азовское море не понравилось - оно штормило, казалось грязным, мрачным, дул холодный ветер. Запомнились в Ейске руины -  полуразрушенное промышленное здание, оставшееся после гражданской войны, недалеко  от берега моря, без крыши с пустыми глазницами окон.

В маминой паспортной книжке, выданной 2 июля 1916 года, которая сохранилась, в графе “Состоит ли или состоял ли в браке” записано “девица”. Далее в паспорте, на седьмой странице такая запись: “Означенная в сем паспорте девица Аполинария Ивановна Левитская вступила в законный брак с гражданином Михаилом Маласюк. Брак совершен при подотделе гражданского состояния Ревкома станицы Челбасской. Акт записан в книге 29 сентября 1920 года”. Подписи, печать Ревкома. Итак, в 1920 году мама вышла замуж за казака Михаила Маласюка, не знаю - кем он был, но знаю, что оказался, скорее всего, очень непорядочным человеком. Он бросил мать вскоре после моего рождения. О нем в доме никогда не вспоминалось.

Спустя много лет, даже десятилетий, совсем неожиданно, снова перечитывая мамин “трудовой список” (так называлась тогда трудовая книжка), обнаружил такую запись за 1923 год: ”Было два перерыва: один добровольный (это, видимо, когда родился я - тогда декретных отпусков не было - В.А.), а другой - нет, по доносу была уволена инспектором Межера, как жена бывшего псаломщика”. Значит, мой отец Михаил Андреевич Маласюк был псаломщиком. Из словаря В.И.Даля узнал, что псаломщик - это низший церковный служитель, помогавший священнику при совершении обрядов.

Я появился на свет 17 мая 1923 года в доме деда. Потом, когда через год мама вышла замуж за Григория Алексеевича Альтова, отчим усыновил меня, записал на свою фамилию. Вместо Андрея Михайловича я стал Владимиром Григорьевичем Альтовым. (Значит, первое имя отца, а об этом я узнал, когда набирал в 1997 году его воспоминания, было Андрей, о потом так же был назван его первенец. – А.А.) Владимиром по предложению деда назвали в честь недавно умершего Владимира Ильича Ленина, которого дедушка почитал не меньше, чем Льва Николаевича Толстого.  Об этом  сужу  по  тому, что портрет Ильича появился в кабинете рядом с портретами Толстого и Некрасова. О том, что я усыновлен,  узнал только тогда, когда мне исполнилось восемнадцать лет, за месяц с небольшим до окончания 10 класса. В семье в 1925 году родился второй сын - Виталий, а в 1929 году - Александр. Но никогда ни разу я не чувствовал, что я отцу - неродной, что между нами - братьями есть какая-то разница.

Отец - Альтов Григорий Алексеевич родился 20 августа 1899 года в станице Челбасской. Кто были его родители - Алексей Федорович и Марфа Саввична, -  к сожалению, не знаю - я их, видимо, не видел, или видел в раннем детстве, но не запомнил. Он окончил 6 классов гимназии.

Перебрал много профессий, видимо, потому, что были годы разрухи. Небольшие предприятия закрывались. Работал конторщиком в совнархозе города Темрюка в самой восточной части Кубани,  затем там же - делопроизводителем. Потом - экспедитором на Новоминском пункте Заготконторы, приемщиком хлеба в Ростовском мукомольном товариществе, учетчиком тракторной бригады в зерносовхозе №16, счетоводом механической мастерской того же совхоза.

После окончания курсов трактористов в станице Брюховецкой стал одним из первых механизаторов на Кубани в машинном товариществе “Свет”. После коллективизации перешел в крупяной колхоз “Сельмашстрой” в Челбасской. В 1931 году, работая на тракторе, попал под сильный холодный ливень (тогда трактора были без кабин), заболел воспалением легких в тяжелой форме. Трактор пришлось оставить.

Пытался работать счетоводом на Майкопских нефтепромыслах, в городе Нефтегорске, в красивых горных местах,  в степные районы Кубани, стал работать счетоводом в станице Шкуринской в так называемом Мехамбаре. Там уже почти был решен вопрос о жилье. Но начался голод  и отец вернулся в Челбасскую на трактор.

От отца сохранилось только две фотографии. На одной он в какой-то форме. Вроде бы гимназиста, но возраст уже не гимназический. А на второй - большая группа людей разного возраста, около сорока человек, то ли какое-то совещание, то ли курсы - несколько человек в  военной форме.  Над головами людей лозунг: “Да здравствует ленинизм!” В каком году неизвестно. Но если судить по рекламному плакату фильма “Мы - из Кронштадта!” на стене, то, видимо, позднее 1936 года, когда вышла на экран эта очень известная кинокартина - в 1936 или 1937 годах.

У папы были три брата и сестра. Зоя Алексеевна и ее муж Дмитрий Алексеевич, потерявший руку на гражданской войне, жили в станице Рязанской, учительствовали в местной средней школе. Детей у них не было и всю любовь они отдали племянникам. Они бывали у нас в гостях, мы ездили к ним. Мы очень любили их. Последний раз я видел тетю Зою и дядю Митю в августе 1942 года. Наш партизанский отряд уходил в горы и путь лежал через станицу Рязанскую, знаменитую своей реликтовой грушевой рощей. С другом Алексеем Ивановым подъехали на лошадях ко двору и увидели их, сидящих в саду на стульях. Они очень удивились, увидев, что у калитки остановились, спешились и стали открывать ее парнишки с винтовками. Но потом была радостная встреча, приглашали пообедать, но у нас было всего несколько минут. Мы распрощались и поскакали в центр станицы, где остановился отряд. Больше я их не видел...

Сразу после освобождения от оккупации тетя Зоя написала письмо в Балковскую, сообщила, что я заезжал к ним. Так дома узнали, что в середине августа я еще был жив... Мама писала им уже из Орска после войны, но получили только одно письмо в конце 1946 года или в начале 1947-го. Больше ответов на наши письма не было...

Тяжело сложилась судьба у Александра Алексеевича - дяди Шуры. Он с женой Ольгой Авдеевной и дочкой Леной жили в Каневской. В первые дни войны Александра Алексеевича  мобилизовали в армию. В дни, когда из-за тяжелой ошибки нашего командования - наступления на Изюм-Барвенково - две наши армии попали в окружение, он вместе с тысячами других бойцов оказался  в плену. Прошел   через   гитлеровские   концлагеря.  После  освобождения  и  проверки – фильтрации угодил в наш лагерь на 8 лет. Однажды, в 1949 году в Орске от него получили письмо - он просил прислать хоть какую-нибудь рубашку и что-нибудь из продуктов. Мы собрали посылку, отослали. Потом переписывались. Освободился он только после смерти И.В.Сталина, когда начался  массовый пересмотр “дел”.

Спустя много лет, в июне 1971 года, я побывал в Каневской. Взволнованная была встреча. Заядлый рыболов дядя Шура наловил рыбы. Сам жарил. До сих пор помню вкуснейших карасей в сметане. Время у меня было ограничено, на другой день надо было уезжать... А через два года дядя Шура умер, вскоре ушла из жизни Ольга Авдеевна, а за ней и Лена - единственная моя двоюродная сестра, которую я знал.

Два других папиных брата жили за тысячи верст, один в Ташкенте, другой то ли в Омске, то ли в Томске. Как их звали и поддерживалась ли регулярная связь между братьями - не  помню. Тетю Зою и дядю Шуру знали и любили. Их письма вносили в семью радостное возбуждение.

В 1928 или 1929 году дедушка купил для молодой семьи хату, небольшую, саманную,  с крышей из черепицы, в центре станицы Челбасской, рядом с площадью, на которой окруженная высокими зарослями сирени стояла церковь. Через улицу от нас  стояла школа, там в 1931 году я начал учиться в первом классе. Моей первой учительницей была Елена Владимировна Черноусова. В этой же школе в начальных классах учительствовала  мама. Она не стала называть себя трудным  для детей именем Аполлинария.( Маме дали имя согласно святкам.  Бабушка была набожной, а дедушка - атеистом, особенно после отлучения Л.Н.Толстого от церкви. Иконы, лампада были только в бабушкиной светелке. Но в церковь дедушка ходил вместе с бабушкой, как требовала православная традиция. Естественно пеклись пасхи, варилась кутья, красились яйца.

Мама родилась 3 (16) января, ближайшее женское имя в святках было 5 (18) января - Аполлинария (греч.) - посвященная Аполлону - богу Солнца. поэтому и имя дали по ближайшему дню). Ее звали  в школе Полина Ивановна. После гимназии в Ростове она окончила учительскую  семинарию  и в “паспортной книжке” было записано “народная учительница”.

Дом, в котором мы поселились, был  очень скромным, в нем были три комнаты, маленькая кухня. В небольшом дворе стоял крытый толстой камышовой крышей сарай, а под ним глубокий  погреб. Видимо, это детское восприятие,  но погреб казался страшно глубоким подземельем...

Я был еще маленьким, думаю, что тогда мне было около семи лет, когда дедушку с бабушкой раскулачили. Дом кирпичный под беложестяной крышей по инструкции считался одним из признаков кулацкого хозяйства. Отобрали дом, отобрали пасеку (она погибла в первую же зиму). Дедушке с бабушкой оставили временно одну комнату - кабинет. В доме и во дворе разместился  бригадный стан. Дом наполнился мужиками , сразу стало грязно, в комнатах висели облака табачного дыма, ругань, крик.

Однажды,  когда дедушка с бабушкой куда-то ушли,  я остался один, мне стало страшно. Я забрался под кровать. Темно. Еще страшней. Вылез. Увидел рядом с прикрученной лампой спички. Снова забрался под кровать, стал зажигать - так было легче - с мерцающим огоньком. Но  что-то загорелось, в дыму нечем дышать. Заорал, что было сил. Прибежали мужики. По воплям нашли меня под кроватью, вытащили,  надавали шлепков, погасили огонь, но все было в дыму.  Когда пришли дедушка с бабушкой, то им сказали, что пацан хотел поджечь дом.

Дедушка нахлопал мне ещё –- сам мог сгореть.. Бабушка расплакалась. Дедушка долго сидел, что-то писал. Я уснул. Через несколько дней в станицу, которую занесли на чёрную доску, пришёл оперотряд ОГПУ. Запомнились будёновки, патронташи, фляжки на ремнях, на боку наганы в кобурах. Ночью арестовали дедушку. Я испугался, плакал. Был обыск, на стульях сидели соседки и всхлипывали ( потом понял - понятые), а трое в военной форме перерыли всю комнату - разбросали вещи, книги, дедушкины записи, письма. Видимо, тогда пропали письма Льва Николаевича Толстого. Дедушку увели, соседка - Петровна, которая всегда угощала нас, малышей бубликами, рыдала вместе с бабушкой. С ними плакал и я.

На другой день пошли в станичную каталажку отнести дедушке передачу. Охранник позволил мне зайти в камеру. Там была страшная вонь, нечем было дышать, накурено. Закопченный потолок усеян приклеившимися спичками, стены исписаны разными надписями. В углу бак, который называли парашей. Тут, видно, было намного больше людей, чем полагалось. По лицу дедушки текли слезы. Он говорил, что его скоро выпустят. Так и случилось. Через неделю он вышел из каталажки, обросший и похудевший. Но в тот же день дедушку и бабушку. разрешив взять одежду и постель, посадили на гарбу (пароконная телега) и вместе с другими кулацкими семьями отправили по дороге на Сталинград и дальше в Сибирь...

PS. Так заканчивается первая часть воспоминаний моего отца Владимира Григорьевича Альтова. Каждого из нас волнует, кто мы, откуда и зачем пришли в этот мир. В роду оренбургских Альтовых я самый старший, ушло из жизни поколение дедов и бабушек, родителей. Но сегодня я уверен, что где-то в мире ещё есть мои родные люди, с которыми у меня одна кровь…