Санрейс

   Рассказ

   На буровую я прилетел утром, первым бортом. Вертолёт МИ-6 доставил сюда пачку бурильных труб, а заодно привёз и меня починить радиостанцию. Связь на буровых важна каждодневно и ежечасно. Поэтому, радиомехаников стараются доставить целевым рейсом, или попутно, слегка изменив маршрут полёта. Неисправность была не сложной. В блоке питания горели предохранители. Неисправными оказались два диода. На определение неисправности и её устранение ушло около часа. После ремонта вышел на связь с базой и доложил диспетчеру экспедиции, что неисправность устранена.

   Обычно, при посещении буровых, я прогуливался по округе, знакомился с местностью. Иногда ходил на буровую установку, посмотреть работу бурильщика, помбуров и верховых. Сегодня ветрено, холодно. Уже сентябрь. На реках вот-вот начнётся ледостав. Идти никуда не хотелось. В балке тепло от включенного заводского обогревателя. Видимо буровой мастер где-то достал по «блату». Обычно обогреваются самоделками, типа «козёл». Несколько раз в балок заходил помошник мастера, Виталий. Поинтересовался, готова ли рация. Перебросились несколькими фразами, он был при деле и торопился.
 
   Вертолёта не ожидалось. Я хотел прилечь и, что-либо почитать. Из своей половины балка хозяин принёс захватывающую книжку. Я зачитался, тепло расслабляло, иногда проваливался в сон.
   Вдруг дверь распахнулась, и Виталий прокричал с порога:
– Евгений, ты домой улетаешь?  Я мгновенно встрепенулся.
– Да, конечно. А что?
– Там, с Северо-Уренгойской, вертолёт летит. Ещё далеко, но кажется к нам! Я быстро оделся, схватил свой дорожный портфель и торопливо вышел из балка. Вертолёт уже шёл на посадку. Слава богу, мне повезло! – подумал я про себя. Иногда такие восторги бывают преждевременными.

   МИ-8 плавно опустился на площадку, и двигатели заметно убавили обороты. Сдвинулась дверца, и в проёме сначала показался объёмистый рюкзак, потом Коль Колич, механик по газовым турбинам. Видно и его забросили попутно. Командир экипажа открыл окошко. Это Саша Зорин. Он значительно моложе меня. Мы с ним в хороших отношениях.
   Когда-то я ремонтировал ему телевизор, и с тех пор у нас взаимная симпатия.
– Лёшка, посмотри, сколько у нас пассажиров? – обратился командир к своему бортмеханику. Азнабаев пересчитал сидящих в салоне буровиков, летящих на базу:
– С учётом тех, двоих, с барахлом, перебор будет. Саша высунулся в окошко:
– Там у нас в тундре должны двое подсесть, а с Юрхарова ещё тяжёлую подвеску берём, – будто извиняясь, говорил Зорин. На минуту задумался.
– А, ладно, давай садись! Лёха убрал стремянку, хлопнул дверцей, и МИ-8 взлетел. Место себе я выбрал у двери, с откидным сиденьем. Я любил смотреть в иллюминатор, в любое время года. Мне кажется, в тундре нет однообразия. Каждый раз она новая. По цвету, по рельефу. Мелькают ручьи, протоки, опушённые кустарником. Иногда вдали перемещается оленье стадо к новому месту каслания, то есть к пастбищу.

   Через пятнадцать-двадцать минут полёта, я услышал, что изменился режим работы двигателей, и будто бы скорость уменьшилась. Вертолёт сделал небольшой вираж и пошёл на посадку. Я прильнул к иллюминатору и увидел внизу, в кустарниках дым от костра и палатку, примерно на четверых. Машина снизилась до двух метров, и бочком стала приближаться к кустарникам. Достигнув минимального, не опасного расстояния, МИ-8 приземлился на мокрый белёсый лишайник. Командир убавил обороты. Но лопасти несущего винта вращались высоко.

   Нужно быстро погрузить снаряжение охотников. Из салона первым выскочил я, поскольку сидел у двери. А, кроме того, в охотниках я узнал своего начальника, и главного геолога экспедиции. Как говорят ненцы: – «своя народа». Оба мои земляки, надо помочь. За мной, спрыгнули ещё трое парней. Сняли с кольев палатку. Ветер вырывал её из рук. Кое-как свернули в несколько раз и понесли к вертолёту. Хлестал по лицам порывистый ветер, и упругий вихрь от вертолётных лопастей. Из хмурых низких туч срывался редкий, ещё несмелый снежок. С остальным имуществом справились быстро. Кто-то тащил спальники, кто-то ящики с посудой и продуктами. Главный геолог, Владимир Тихонович, затаптывал костёр. В вертолёт охотники вошли последними, заросшие щетиной, с несвежими лицами, и пахнущие дымом трёхдневного костра.

   Через пять минут взлетели курсом на подбазу Юрхарово, где экипаж должен брать внешнюю подвеску. И снова, под нами стелется на многие километры, необъятный тундровый простор, уже слегка присыпанный, побеленный снежком. А вот и подбаза. Маленький производственный посёлок. Четыре деревянных рубленных домика на мысу, между Тазовской губой и безымянной речушкой. Со стороны губы высокий обрывистый берег, постепенно сходящий понижением к реке.

   Подбаза – промежуточный пункт. Отсюда, в связи с отдалённостью от основного базового посёлка геологов, развозят необходимые грузы по полевым объектам нескольких месторождений. Летом авиацией. Зимой наземным транспортом. Трудны и длинны дороги Севера. Поэтому, подбаза обеспечивает здесь заправку вертолётов, автомобилей и тракторов. В этих, потрескавшихся от времени домиках, живут работающие здесь трактористы, грузчики. Отдыхают после дальних рейсов шофёры, водители гусеничных тягачей. Есть столовая, радиорелейный узел связи, с круглосуточным дежурством.

   С этого высокого места далеко просматривается губа. На её противоположном берегу, в десятке километров, посёлок Находка, в большинстве состоящий из ненцев. Вблизи его, во время навигации, а там проходит фарватер, вверх и вниз по течению идут белые, большие манящие теплоходы. Пассажирский: «Механик Калашников», курсирующий еженедельно между Салехардом и Тазовском. В шутку его называют «бичевоз». Порою, и мне доводилось нести дежурство на узле связи. Глядя вдаль на проходящие белые теплоходы, тебя охватывает чувство тоски, и одиночества, на этом высоком берегу.

   Наш радист, и мой земляк, Михаил Фролов, сочинил песню, и её запели многие ребята владеющие гитарой. В нашем поселковом кафе, на гулянках, его просили обычно спеть, как автора. Сам он классно играл на гитаре и замечательно пел песни Розенбаума и Шуфутинского. Но ведь эта своя песня! О таких знакомых, таких родных и близких местах.
                Вода зелёная в губе колышется,
                И над протокою халеев крик.
                Моё Юрхарово, здесь вольно дышится,
                Но тянет нас порой на материк…
Эти речные пейзажи, с белыми теплоходами вдали, наверное, тоже тронули чуткие струны Мишкиной трепетной души.

   Вертолёт приземлился на ближнюю, от посёлка, площадку. Командир выключил двигатели и крикнул из кабины:
– Мужики, пошли на обед, машину мы закроем!
Пассажиры зашевелились, сошли на площадку. Кто-то остался у вертолёта, припасая сигареты и спички. Бортмеханик выходил последним: – У вертолёта не курить, – предупредил он. Десяток человек потянулись к посёлку, то есть к столовой, по узкому дощатому тротуару, подёрнутому инеем. Я свернул к домику, где расположен узел связи, проведать чету Фроловых. На этот момент они несли вахту.
 – Привет землякам! - с порога поздоровался я. Михаил снял наушники и протянул руку: – Какими судьбами занесло?
– Не судьбами, а вертолётом МИ-8. С буровых летели, а здесь подвеску берут по пути. Пилоты пообедать пошли, а я к вам.

   Татьяна, позвала пить чай. Они тоже только пообедали. Чай мне был ко времени: – одолевала сонливость. Может, погода так действовала расслабляюще. За чаем поговорили о новостях. Разговор был прерван Смирновым. Шеф тоже решил проведать своих работников и земляков. Оценить работу супружеской пары и конечно их бытовые условия. Пока нет детей, нет и проблем, – подумал я о земляках. Начальник перебросился несколькими фразами с супругами, бегло осмотрел аппаратуру и, обернувшись ко мне, сказал: – Пошли, Жень, пилоты, наверное, пообедали. Провожая, супруги вышли с нами на улицу, подали руки на прощанье. Мы заторопились, у вертолёта уже толпились наши попутчики. Все сели, как и прежде, по своим местам.


   Засвистел стартер, всхрапнули, загудели двигатели, и плавно завращались лопасти винтов, убыстряя ход. Недалеко от площадки стоял такелажник Володя Одиноков. Его задача подцепить подвеску, когда вертолёт зависнет над ней. Набрав обороты, вернее подъёмную силу, машина приподнялась над площадкой и бочком придвинулась к подвеске. Зорину так лучше виден момент работы такелажника. Володя ловко накинул петлю троса на крюк, висящий под вертолётом. Момент этот важен, между крюком и тросом проскакивает сильнейшая искра статического электричества. Неопытного человека может ударить, повергнуть в шок, и вызвать испуг, долго не проходящий.
   Вертолёт поднялся повыше, чтобы натянуть тросы подвески. Но взять этот вес с места машина не могла. Командир минут семь пытался волочить её по траве, чтобы набрать запас скорости. Но машина клевала носом, казалось, хотела сказать, – Нет, мне не под силу! Тяжела эта железяка – крюкоблок. Задание, конечно, нужно выполнить, иначе сорвётся ход запланированной работы где-то у буровиков. Но командиру тоже будет стыдно, взяв людей с буровой, оставить их, отказать в дальнейшем полёте. Покрутившись так над подвеской, экипаж её берёт. За это время часть топлива двигателями вырабатывается. Общий взлётный вес становится легче на добрую сотню килограммов, а может и более. Вертолёт, наклонившись носом к земле, устремился к протоке. И чувствуя облегчение, выправился, будто расправил плечи.

   Внизу, у берега, плескалась холодная, взмученная вода Тазовской губы. Но что это? Машина делает левый поворот и возвращается на подбазу. Зависает вблизи той же площадки, отцепляет подвеску и садится рядом. Все в недоумении смотрят друг на друга. Азнабаев выскакивает из кабины, подбирает трос подвески, вертолет взлетает и берёт курс на запад, в тундру. Летит низко, неторопливо. За бортом вновь срывается метель. Открылась дверь кабины, и бортмеханик поманил меня пальцем. Я потянулся к нему и подставил ухо:
– Скажи всем, чтобы не волновались, мы летим по санзаданию в оленье стадо. Там у пастуха жена рожает, – прокричал мне Лёха. Я покивал головой и потянулся к его уху. Он готов был выслушать:
– Мы будем роды принимать? Азнабаев засмеялся и закрыл дверь. Сообщение бортмеханика я передал также на ухо поварихе, сидевшей ближе всех ко мне. Она передала соседу, и так пошло по цепочке дальше.

   В снежной завирухе подлетели к буровой, но не к площадке, а к балку мастера. Там у стены, сквозь снежную завесу виднелась оленья упряжка, из трёх, или четырёх быков. Как только вертолёт сел, упираясь, продуваемый ветром подбежал ненец, пастух. Лёшка открыл дверцу и подвесил стремянку. Пастух вскочил в салон и Лёха бросился убирать стремянку, закрывать дверь Ненец, видя это, запротестовал:
– Не нужно закрывать! Я расскажу, где находится стадо, а сам останусь, у меня олени на буровой! Тут Азнабаев закричал:
– Нет, полетишь с нами, покажешь куда лететь, так быстрее будет!
– Я не могу лететь, у меня олени, как их оставлю! – чуть не плача говорил пастух.
– Всё, разговор окончен! Лёха затащил стремянку, хлопнул дверцей и вертолёт взлетел. Мне было жаль этого малорослого, худого ненецкого парня. В его глазах виделись слёзы.

   Летели минут десять. Пастух, стоя у открытой кабины, за спиной бортмеханика, подсказывал маршрут полёта. Метель неожиданно кончилась. Видимость стала лучше. Штурман увидел: чуть правее, вблизи кустарниковой опушки, у ручья, несколько чумов, а дальше оленье стадо, рассыпавшееся по тундре, будто семечки на земле. Экипаж посадил машину у кустарников. У чумов было неровное место, уклон. Пастух выпрыгнул из вертолёта и побежал к одному из чумов. Откинув полог, он пригнулся и юркнул в жилище. Метрах в сорока, опершись на посох, стоял пожилой пастух в суконной малице с накинутым на голову капюшоном.

   В салоне, тем временем, все пассажиры передвигались, готовили место для роженицы. Я оставался на прежнем месте, на откидном сидении. Бортмеханик стоял у вертолёта и , ожидая роженицу переговаривался с командиром через окошко. Лёха развернулся и выжидательно смотрел на чумы. Высунувшись из салона, я увидел, как от чумов четыре старухи медленно двигались с тяжёлой ношей. Скорбный вид имела эта процессия. Азнабаев не стоял на месте, нервничал: уж очень медленно шли женщины. Он кивнул мне: – Иди, помоги. Я мягко спрыгнул на мох и быстрым шагом направился к ним. Мне пришлось отстранить маленькую старушку. Как я ни торопил женщин, задавая темп движения, они его не приняли. Шли также медленно, будто на похоронах. Покачивались из стороны в сторону, как утки, в своих истёртых, растоптанных кисах. Сморщенные, посеревшие лица, слезящиеся, потухшие глаза выражали боль. И, наверное, не только за эту болящую молодую женщину, но и за весь свой многострадальный народ.

   Роженицу несли на двух оленьих шкурах. Шкуры разъезжались под ней. Рельеф местности был неровным, старушки спотыкались, падали, увлекая друг друга. Молодая ненка лежала с закрытыми глазами. Лицо иссиня-бледное, потрескавшиеся искусанные от боли, губы. Чёрные, спутанные волосы лежали на белой оленьей шкуре. Старое, суконное одеяло, неопределённого цвета, покрывало её. Одеяло не держалось, сползало. Старая ненка, идущая справа, всё старалась прикрыть худые ключицы и грудь роженицы.
   Бортмеханик снял стремянку и отставил её в сторону, чтобы не мешала. В вертолёте, у дверного проёма уже ждали ребята принимать больную. Вот сразу трое парней подскочили, перехватили края шкур у старушек. Дело пошло живее.– Пораньше пришло бы это участье – мы бы уже летели,– подумал я. И вот процессия у вертолёта. Медленно, на шкурах мы передаём больную в салон. Мужчины принимают роженицу, стелют одеяло на боковую лавку вертолёта. Укладывают женщину на приготовленное место. Запахивают одеялом и сверху прикрывают оленьей шкурой.

   Одна из старух, ненок, подаёт свёрток в шкуре маленького оленёнка, пешки. Стоявший у проёма парень, приняв его, смотрит обалдело. – В свёртке сморщенное личико младенца, может, мальчонки. – Значит, она уже родила? Он в растерянности глядит на всех, смущается, не знает, что делать.
– А, ну, дай-ка, мне – протягивает к нему руки повариха, сидящая у кабины. Парень охотно отдаёт новорожденного ребёнка.
– Ой, какой красавец! Мальчонка! Глянь-ка, уже и волосики чёрные есть. А, что же, времени у них много, уже и набить успели, шутит разбитная повариха. Рядом буровик с любопытством заглядывает в пушистый свёрток:
 – Почему думаешь, что  мальчонка?
– У меня глаз намётанный, это пацан, как пить дать…

   На секунду взвывает стартёр, вверху загудели двигатели, заходили лопасти винта.
В салон вваливается запыхавшийся пастух с узелком в руках. Ему уступают место рядом с женой, в изголовье. Он потрогал её лоб, провёл ладонью по щеке. Она на мгновение разлепила веки, и чуть заметно шевельнулись её посиневшие губы. В течение всего полёта пассажиры не отводили глаз от супружеской пары. Видно плохи дела были у женщины. Я представлял её состояние. Роды в чуме, которые принимала, наверное, одна из старух, в антисанитарных условиях, без обезболивания, не могли пройти бесследно. Неизвестно, сколько она мучилась? Ведь могла и простудиться. Тепло и свет в чуме, только от костра. Редко встретишь печку, сваренную из железа где-нибудь на буровой. И это уже шикарное приобретение. Можно варить мясо, греть воду для чая, сушить одежду. Железная печка хорошо отдаёт тепло. В таком чуме и спать вольготней.

   Я вспомнил морщинистые, грязные руки старух, нёсших роженицу. Может, какая-то из них принимала роды. Нет гарантии, что всё было сделано правильно. Что было вдоволь горячей воды, что были чистыми руки, бабки-повитухи. Под эти мысли вспомнился рассказ старого сельского доктора, из моей юности. Тогда сельские врачи знали многое, и могли делать всё. После тайного аборта, сделанного местной умелицей, всё же пришлось вызывать врача. Женщине было плохо, она была на грани жизни. Повитуха находилась при больной. Доктор понял, что это она делала аборт. Сурово поговорил с ней, пригрозил судом. Старая повитуха призналась в содеянном.
– Чем же ты, голуба, орудовала, чем плод доставала,– допытывался доктор.
– Да вот этим крючком, от лампы,– всхлипывала старушка. Врач покачал головой:
– А-яй-яй! Посмотри-ка, ведь он грязный, мухами засиженный, ну как же так…
– Я  его тряпочкой, с  керосином, протёрла.

   Впереди районный центр. Вертолёт сразу идёт на посадку, к краю металлической взлётно-посадочной полосы. Отсюда сто метров до больничного городка, из пяти одноэтажных, вытянутых домов, расположенных квадратом. Это поликлиника, больница, роддом, инфекционное отделение и, конечно же, больничная кухня. Место высокое, открытое, стоит на ветрах, на буйдане. Здания как будто защищают друг друга. Все входы с внутренней стороны квадрата. Но всё же хорошо, что рядом аэропорт, взлётная полоса, и стоянка вертолётов. Район очень большой. Нередки вылеты врачебных специалистов по санзаданию в отдалённые посёлки, на оленьи пастбища, или рыболовные угодья, не только днём, но и ночью.

   Вот и сейчас, как всегда, пилоты по возможности ближе подсели к больнице. По колее, разбитой, раздолбанной гусеничными тягачами, «Уралами», враскачку пробирался «Уазик» скорой помощи. Тут бы больше танк пригодился. А ещё лучше, посадить вертолёт прямо в этот больничный квадрат. Скорая помощь не может вылезти из колеи, проезжает дальше и, найдя возможность, разворачивается. Из машины вылезают две женщины в халатах, с носилками, а за ними, тоже в белом халате, молодой мужчина выше средней упитанности. Можно сказать, жирный до безобразия.

   В вертолёте все парни были готовы помочь вынести больную. Водитель «Уазика» принёс носилки. Буровики, приподняли больную вместе с одеялом и осторожно положили на них. Двое парней спустились на площадку, приняли больную и поднесли к машине скорой помощи. Пастух спустился следом. Повариха вручила ему младенца. Нёс он его, прижимая левой рукой, к старой меховой малице, в правой держал узелок с бельём.

   Мордатый фельдшер, или акушер, велел медсестре взять у пастуха ребёнка и идти в роддом. Пастуха он сразу взял в «оборот»:
– Чего стоишь, бери носилки и вперёд! Вертолёт уже раскручивал винты. Ненец растерянно оглядывался назад, на готовый взлететь вертолёт. Сдав жену и ребёнка медикам, он, наверное, собирался лететь вместе с нами. Только с базы геологов он может долететь прямо до своего стойбища. Видимо существует какой-то устный договор между районным руководством и начальником геологической экспедиции. Поэтому, диспетчерская служба экспедиционного вертодрома, аборигенов всегда старается доставить к стойбищу, или к месту каслания, то есть, на оленье пастбище.

   Мне показалось странным поведение ненецкого парня. Ну, как можно бросить больную жену в трудную минуту, и лететь в тундру к оставленным оленям. Неужели животные ему дороже жены? А впрочем, у тундровиков свои устои, рассуждения и своя психология.
– Мне лететь надо, у меня олени на буровой остались, – чуть не плача, скороговоркой выпалил пастух.
– Переживут твои олени, бери носилки! Я, что ли, твою бабу понесу? – кричал пузан, выходя из себя.

   Парень подчинился грозному мужику в белом халате. Медсестра подошла к носилкам спереди, пастух сзади. Они несли роженицу по колее. Чинно, выбирая дорогу, вышагивал фельдшер. Впереди всей процессии пробирался порожний «Уазик» скорой помощи. Ненец казался таким маленьким. Сзади, шею оттягивал капюшон глухой малицы. Вытертая оторочка, на полах, тащилась по краям колеи. Для парня всё непривычно, неприемлемо. Он любил просторы тундры, её реки и озёра. Любил ходить по мягкому оленьему мху. Он разговаривал с оленями, и они понимали его. Ноги хлябали в тяжёлых болотных сапогах. Он шёл, не видя перед собой пути, спотыкался. Может видеть мешали носилки. А может слёзы, заливали глаза.