Раскол на Днестре

 (Часть главы из повести "Все в прошлом" для Конкурса))

Каждому поколению своя  война – говорила моя мама, вспоминая по вечерам ужасы пережитой войны 1941-1945 гг. И тут же добавляла – Вам не придется  видеть войну, вы ее уже пережили. Как она была не права.
В тот далекий день я опаздывала на работу и, чтобы скрыть нарушение дисциплины заскочила в кабинет к подружке Фариде снять верхнюю одежду.  За столом сидела и плакала Валентина. Наша третья подруга.
– О чем слезы льешь подружка? Муж не долюбил или дети в садик не хотят идти?
– Оставь ее, – вмешалась Фарида. – Опять ее Христофор достал со своими лозунгами: Молдавия для молдован. А если живешь тут, то обязан знать молдавский и т.д.
Горько всхлипывая, Валентина добавила: – Ну, что ему надо? Разве я виновата, что меня сюда распределили после окончания Киевской Академии и муж здесь служит. Я, что против изучения молдавского? Организуйте изучение, введите экзамен, пожалуйста, что вы нас доедаете?
Я успокоила Валентину и предложила: – Давайте, девчонки, создадим кружок и  начнем изучать язык (насколько я его знаю),  хотя бы бытовой для общения.
С этого дня начали заниматься. А вскоре и официально было объявлено о необходимости изучения  языка республики, в которой живешь, что, в общем-то, было правильно. Знать язык и культуру народа, с которым живешь – необходимо.
Чем дальше в лес – тем больше дров. Каждый вдруг понял – времена изменились, теперь только «злые» выживут. И каждый начал выживать в меру своей порядочности. Кто был политически грамотнее – полез в различные политические и народные организации управлять «народом», кто порядочнее – затаился, может пронесет над головой эту бурю (ждали возврата  палок дешевой колбасы и сыра).
К сожалению, старые времена не возвращались. Исчезла колбаса,  «бесплатный сыр», сахар и конфеты. Но, самое главное, исчезли деньги, те самые рубли, на которые можно было все купить. Появились фантики, на которые мы наклеивали марки республики – мы их называли приднестрофики-дистрофики.
Нас прикрепили к магазинам, где через день можно было купить хлеб, цена которого доходила до нескольких тысяч и продолжала расти с каждым днем. Начался натуральный голод.  Даже собаки от голода научились просить подаяние.
Как-то я возвращалась домой с работы голодная и злая. Уже второй день нигде не могла купить хлеб, а дома дочь и двое внучат, младшему два года. Впереди шла женщина и несла в руке хлеб. За ней бежала собака. Время от времени она забегала вперед и жалобно смотрела на руку женщины, в которой был зажат хлеб. Та шла, не обращая внимания на собаку, видно не очень радостные мысли обуревали ее.
         Не выдержав, собака в очередной раз забежала вперед, села перед женщиной и начала гавкать. На своем языке она высказывала ей все, что она думает о некоторых с хлебом, которые не могут или не хотят поделиться с братьями меньшими.    Оторвавшись от мыслей, женщина с минуту оторопело смотрела и слушала этот не агрессивный, а укоряющий лай. Вздохнула, отломила малюсенький кусочек хлеба и кинула собаке. Она поймала его на лету и, поняв, что больше не дадут, побежала прочь, оглядываясь через каждые два-три метра, а вдруг передумают и кинут ей еще кусочек такого вкусного хлеба. Не кинули.
Мы стали миллионерами, горько шутили в своем кругу.  Зарплаты наши подскочили за миллион рублей. Если не ошибаюсь, это была стоимость двухсотграммовой пачки масла, если удавалось его достать. В тот период все доставали, купить ничего нельзя было.  Мужикам бы напиться, да репу почесать – как дошли до жизни такой, но нельзя. Ввели сухой закон.
Какой-то праздник встречали без  алкоголя.  Купили на лабораторию пять трехлитровых баллонов абрикосового сока. Пили с тостами, шутками, пытались петь пьяными  счастливыми голосами, уверяли друг друга, что и так нам тоже весело.
         А на второй день из всего коллектива в шестнадцать человек лишь четверо вышли на работу, остальные с отравлением остались дома, пошли в поликлинику.
         Наивные. Мы не читали, что написано на этикетках, и предположить не могли, что качество продукции определялось не гарантией государства, а количеством консервантов в ней. Наша с Валентиной подруга Фарида всегда говорила: – Пусть меня травит мое родное государство, чем частный рынок. Смысл слов сводился к тому, что государственное, значит качественное.
         Автоматные очереди из-за Днестра со стороны Бендер пугали, ужасали  новости местных СМИ. Первые раненые, первые убитые, первые гробы, полные червей, поедающих мертвую плоть. Крытые грузовики с мертвыми возле  морга и тени под брезентом кузова, где родные с безумными глазами искали своих детей, отцов, братьев.  Палаты, забитые ранеными, крики из операционных, соленый мат из уст  безусых ребятишек  – безногих, безруких, с забинтованными головами, с белыми от боли глазами. Ах, война, что ж ты  делаешь, подлая.
          Правильно в народе говорят: чужую беду, рукой отведу, а свою … Настоящий ужас войны я познала, когда над головой начали рваться ракеты, обстреливая в этой неразумной войне Кицканский плацдарм. Мне казалось, что ракеты разрывались    (шло отделение ступени ракеты, как говорили мужики) над моим домиком. От ужаса я присела посередине улицы на корточки и начала кричать. Я ничего не соображала, пришла в себя только от толчка брата.
         – Не ори, иди во двор. Будь в огороде.
         – В каком огороде, надо в дом, надо в город, смотри все уже уехали?!
        Подошел второй сосед. Спокойный. Тихо сказал, – пошли ко мне, вместе пересидим. А в город дураки поехали. Ведь в случае чего, будут бомбить не фазенды, а город, его промышленные объекты.
          Вытирая слезы, ощупывая себя, не мокрая ли,  на подгибающихся дрожащих ногах, вместе с братом пошли к соседу.  У ворот своей дачи стояла Валентина Леонтьевна, старенькая доктор наук, потерявшая слух и, приложив ладонь к бровям,  удивленно смотрела на  чистое ярко-синее без единого облачка, небо.
         – Это что, гром? Дождик будет? А на небе ни облачка. – Обратилась  она к нам.
        – Нет! – кричим ей. – Это обстрел. Ракетные установки бьют.
       – А-а-а-а!  То-то я смотрю, на небе ни облачка! Все  ракетами разогнали, и полива нет. Плохо. – Вздохнув, она ушла в домик.
          Мы глянули друг на друга и  одновременно расхохотались. Смех был немного визгливым, отдавал начинающейся истерикой. Ракетный обстрел прекратился так же внезапно, как и начался.
          Военные действия продолжались. Гибла молодежь в окопах. Теряли матери кормильцев, малые дети отцов.  Начались переговоры, жесткие заявления  генерала Лебедя.
         Те часы войны я буду помнить всю жизнь, как и тех мальчиков на костылях, в колясках, что  мелькали перед открытыми дверями  палаты, в которой я лежала после очередной операции. Ах, война, что ж ты сделала, подлая.