Глава 35. Виссарион

— Виссарион, нас с тобой давным-давно ждет Шульман, — сообщил Николаеву просьбу нашего «главного» по законам управления.
— Зачем я ему? — удивленно спросил Николаев.
— Очевидно, хочет понять, стоит ли оставлять законы управления нам, или их лучше отдать в отдел Фалеева.
— Это важно, Афанасич. Я на полигоне говорил с Елисеевым. Попытался его переубедить. Новый отдел новым отделом, но люди, хорошо сделавшие работу, трудятся у нас. Сказал, подумает. Руководство, говорит, мне ваше не нравится. Не дадут Зарецкому работать.
— Он прав, Виссарион. Я тебе об этом говорил.
Аудиенция у Шульмана прошла нормально. Немного поговорили о работе. А потом Шульман попросил меня прогуляться по коридору. Что ж, надо, так надо.
— Порядок, — подмигнул Шульман, прощаясь. Похоже, нашли общий язык в предстоящей борьбе против Мазо.
Нежданно-негаданно вышел приказ о назначении Бродского консультантом комплекса. Многим это показалось громом среди ясного неба. «Второй, но не последний», — почему-то снова подумал, прочтя приказ на доске объявлений.
— Надо же, Бродского и консультантом, — громыхал в другом конце коридора Мазо, — Это же историческая личность, как Королев или Глушко. Вон в шестьдесят пятом корпусе сделали комнату-музей Королева. Мне кажется, собрали бы в тот кабинет всех его сподвижников. Они бы там сидели все рабочее время. Делали вид, что заседают, как при Королеве. Давали бы указания друг другу по телефону. Могли бы еще и восковую куклу СП посадить за стол. Идиллия. А кому надо проконсультироваться, подзывали, скажем, Бродского, к ленточке у двери: «Товарищ экспонат, подойдите, пожалуйста. Требуется консультация». Он бы тут же и консультировал. Живой музей. Живые экспонаты, — шутил Анатолий Семенович.
Но, большинству было не до шуток. Казалось, непотопляемый Бродский будет возглавлять отдел вечно. А потому его любимчики, приспособившиеся к нему и много лет пользующиеся постоянными, часто незаслуженными привилегиями, со страхом ждали перемен.
Таким же громом прогрохотало назначение Николаева исполняющим обязанности начальника отдела.
— Поздравляю, Виссарион, — зашел я в бывший кабинет Бродского.
— Леонидович, — тихо добавил он, с довольной улыбкой пожимая мне руку, — Спасибо, Афанасич. Знаешь, ты меня хоть горшком зови, но при подчиненных все же попрошу по отчеству, — тут же поставил на место новый начальник отдела.
— Ах ты, гад, — возмутился я, — Не успел кабинет занять, туда же. Тогда и ты меня по отчеству и на «вы». Причем, всегда, чтоб не забывался. Договорились? — пошутил я, чуть, было, не добавив «Маленький Наполеончик».
Шутку Николаев, похоже, принял всерьез. Именно с того момента мы с ним перешли на официальное обращение, причем, в любой обстановке, даже, когда шли вдвоем на электричку. Идиллия естественных отношений пошла на убыль.

— Ты знаешь, Анатолий Афанасьевич, Мазо совсем распоясался, — жаловался Николаев, — Меня ни в грош не ставит. На любом совещании так и норовит подножку подставить. И повсюду разносит обо мне слухи и небылицы. Там я бублик раздул, там опозорился перед министром. Вот сволочь, — ругался он.
— А что ты хотел, Виссарион Леонидович, вы же конкуренты. Он-то думал в новый отдел прорваться, а там уже Фалеев засел. Так что начальником отдела он реально может стать только здесь. Слушай, а пошли ты его в командировку на полигон. Макет же до сих пор стоит. А Бродского уже нет. Ты теперь за него. Имеешь полное право, — подбросил идею Николаеву.
— Слушай, а ты, пожалуй, прав, — неожиданно обрадовался он.
И дня через три делегация испытательного отдела во главе с Мазо вернулась на полигон, навсегда утратив право распределять премиальный фонд между участниками испытаний.
— Анатолий, что за дела? — возмущенно кричал в трубку Шульман, — Откуда там снова взялись Мазо и Отто? Шлют какие-то бредовые извещения. Ты в курсе?
— Нет, конечно. Спасибо за информацию. Передам Николаеву, — пообещал ему.
А извещения все шли и шли. Николаев оказался бессильным прервать тот поток бурной деятельности белки в колесе. Никто не собирался менять процессы, отработанные без замечаний на стенде. Клетка с белкой так и оставалась на месте, а вот колесо все кружилось и кружилось, приводимое в движение бессмысленным желанием мчаться в никуда.
— Эту бы энергию, да в мирных целях, — смеялся я.
— Тебе смешно, а я каждый день выслушиваю то от Панарина, то от Елисеева. Доказываю им, что законы управления правильные, а присланным извещениям место в корзине. Елисеев все понял и пообещал наказать хулиганов, а Панарину как объяснишь, — плакался Николаев.
— Очень даже объяснишь. Он понятливый, — внушал ему.
— Понятливый. Сказал, если еще что придет с полигона, объявит выговор. А мне он будет очень кстати.
— Виссарион! — радостно воскликнул, осененный внезапной идеей.
— Леонидович, — грустно добавил он, озабоченный нахлынувшими хлопотами сохранения безупречной репутации в канун предстоящего радикального повышения в должности.
— Хрен с тобой, пусть Леонидович. Тебе только пообещали выговор, а ты сразу объяви, да еще строгий. Обоим. Мазо и Отто. За самоуправство, — порекомендовал ему.
— Это слишком. Не поймут. Никто не поймет.
— Ну, тогда жди выговора от Панарина, — обрадовал совсем загрустившего кандидата в начальники отдела.
Обошлось. К октябрьским праздникам макет убрали в МИК, и народ прибыл с полигона в надежде хорошо отметить завершение цикла работ и отдохнуть в праздники.

— Саша, что вы там за свистопляску устроили с извещениями? — спросил Акимова.
— Да мы, Анатолий Афанасьевич, были категорически против. Это Мазо с Отто заставили нас менять процессы.
— Зачем? Все системы остались прежними.
— Я понимаю, Анатолий Афанасьевич. Сказали, для улучшения самих процессов.
— Полный бред. Я посмотрел их улучшения. Они спорные. А главное — никто не будет менять программы для АСУ. Нет в том никакой необходимости. Им все равно, что Мазо, что Отто, но вы-то это понимаете, — выговаривал Акимову.
— Они начальники, — резонно ответил он, — Вынуждены были «шлифовать» процессы.
— Чуть Николаеву на выговор не нашлифовали, — рассказал Акимову, к чему могла привести их бурная деятельность, — Запомни, Саша, основной философский принцип: «Лучшее — враг хорошего». Может, это сказано немного по-другому поводу, но для нашего случая в самый раз.
И Саша запомнил. Именно с этого разговора он превратился в спорщика, уверенно отстаивающего свои позиции.
Вскоре поползли слухи, что сразу после новогодних праздников предстоит выезд на полигон участников стендовых испытаний «Бурана». Как бы мне хотелось принять участие в этой работе. Нет уже Бродского, который наверняка нашел бы тысячу поводов, чтобы снова разлучить меня с моим коллективом «законников».
Но, появилась другая причина, которая реально могла воспрепятствовать моей командировке — это состояние здоровья. Дело в том, что с некоторых пор к непонятным проблемам с сердцем добавились периодические головные боли. Сверлящие, изнурительные, они сразу укладывали в постель. Боли приходили внезапно и терзали меня от нескольких часов до полутора-двух суток. Лекарствами их можно было лишь ослабить, но не подавить. Так же внезапно они вдруг исчезали, оставляя жуткую слабость, словно от глубокого похмелья.
— Кто-нибудь из родственников страдал чем-то подобным? — спросил как-то один из многочисленных терапевтов, по очереди изучавших меня вдоль и поперек, как подопытного кролика.
— Бабушка со стороны отца, — ответил ему.
— Вот и вас ожидает такой же конец, — тактично обрадовал он.
— Бабушка жива, — внес сумятицу в его скудные познания многообразия мира.
— Не может быть! — удивился очередной мазо или отто от медицины, случайно орудующий в этой отрасли.
— К сожалению, мы ничем не можем вам помочь. Голова — самое темное место в организме человека. Медицина здесь бессильна, — заявил мне, подводя итог полуторамесячного функционирования своих специалистов, главврач министерской клиники, где проходил обследование.
Так что еще до очередного профосмотра окончательно понял, что допуск к работам на полигоне уже не получу никогда.
— Ничего, Анатолий Афанасьевич, ты здесь больше пользы принесешь, чем на полигоне, — успокаивал Николаев, когда принес ему заключение медиков.
— Ничего, Анатолий Афанасьевич, вы не волнуйтесь, мы справимся. Главное, обеспечьте, чтобы нам там снова не мешали Мазо и Отто, — ободрял Саша Акимов, моя главная надежда и опора.

Конечно же, работа в стартовой команде, осуществляющей подготовку и пуск ракеты, более эмоциональна и зрелищна. Ведь ту реальную картину, которую видишь своими глазами, не заменить ничем. Мне посчастливилось участвовать в пусках ракеты Н1, а потому было с чем сравнивать.
Теперь же, находясь вдали от полигона, я не почувствовал себя полноправным участником пуска, хотя и работал в составе дежурной команды ГКБ. Мы сидели у таких же пультов, и видели на многочисленных экранах гораздо больше, чем любой участник пуска, а главное, понимали до мельчайших деталей все, что происходило в это время в сложнейшем организме ракетно-космического комплекса. Случись что на полигоне, мы были готовы мгновенно выработать, проверить и подсказать оптимальное решение. И тем не менее.
Навалившееся ощущение своей ущербности не давало покоя. Впервые нечто подобное пережил, получив сообщение, что не прошел медкомиссию в летное училище. Тогда для меня закрылось небо, о котором мечтал с детских лет. Я уже познал восторг свободного полета, управляя учебным планером, и даже сделал первые шаги к полетам на спортивных самолетах. И тут в один момент все рухнуло.
Как же тяжело было тогда, в годы юношеского максимализма, осознать, что ты вовсе не супермен, а такой же, как большинство людей. Да, ты сможешь, как они, летать самолетами Аэрофлота, но больше никогда не взлетишь, как птица.

Романтика профессии ракетчика. В свое время я последним покидал старт и уносился в степь, подальше от гигантской ракеты, готовой к пуску, и уже через пятнадцать минут она раскалывала небо грохотом ракетных двигателей и чудовищными взрывами падающих ступеней. Дважды я видел и пережил гибель ракеты, которой отдавал душу и бессонные ночи дежурств в МИКе и на стартовой площадке и которую уже давно представлял живым организмом.
А теперь вот «Буран». Он рождался на моих глазах, в сомнениях и спорах, в эскизах и чертежах, в металле, наконец. Я стал одним из тех, кто наполнил все это содержанием, увязав в единый цикл автоматическую работу сотен систем, бортовых и наземных. Мы создали совершенного робота, который в каждый миг своего существования сам знает, как ему поступить в любой ситуации. Мы запрограммировали его на успех.
Но, даже первый робкий шаг моего детища — короткий стендовый запуск его ракетных двигателей — я увидел с расстояния в две тысячи километров. В том не моя вина. Так сложились обстоятельства. Но была надежда, что взросление моего кибернетического ребенка пройдет на моих глазах, где я смогу вовремя подставить ему свое плечо — мои знания.
Теперь этой надежды больше нет. Я, как и все, стану лишь пассивным зрителем его успеха.

Из состояния депрессии меня потихоньку полегоньку вытащили короткие, но частые разговоры с космонавтом Рукавишниковым. Он был одним из лекторов на факультете МАИ, и я согласовывал с ним его расписание, а потом представлял студентам, хотя он и не нуждался в представлении. Мы вместе заполняли учебный журнал и коротали время в ожидании очередной лекции.
Когда-то, готовясь стать планеристом, я всегда мысленно представлял свои будущие полеты до мельчайших деталей, виртуально «проживал» их. И действительность не обманула моих ожиданий, а я всякий раз удивлял инструктора, идеально выполняя его полетные задания с первой попытки. И он не мог поверить, что я новичок, пока не рассказал ему о своих воображаемых полетах.
Чуть позже стал занимать вопрос, что ощущают в полете летчики высокоскоростных реактивных самолетов. Представив все до деталей, неожиданно испытал не восторг, а разочарование. Это удивило, но не заставило отказаться от мечты стать летчиком. А через много лет удалось сверить свои воображаемые ощущения с тем, что исподволь выведал у именитых летчиков-испытателей. Я был поражен множеством совпадений.
Точно также однажды мысленно представил себя летчиком-космонавтом. Это оказалось легче, чем могло бы показаться. Я стоял у макета космического корабля, выставленного в павильоне «Космос» ВДНХ, и видел себя на месте пилота. Тесновато. Что уж говорить о «пассажирских» местах. Жуткая компоновка.
А обзор? На порядок хуже, чем у летчика-истребителя. А когда представил, что иллюминатор во время вывода на орбиту вообще закрыт обтекателем, и в это время можно лишь поглядывать на маленький вращающийся глобус, отслеживая, куда все же летишь, не имея при этом возможности изменить маршрут, стало не по себе. Нет, планер гораздо лучше в этом плане.
А перегрузки? В момент вывода на орбиту они еще так себе. В принципе выдержит любой здоровый человек. А при спуске с орбиты? На медкомиссии в летное училище я выдержал испытание центрифугой, не потеряв сознания. Но всего лишь выдержал. Точно также можно держать удары в боксе. Словом, есть в этом насущная необходимость, а вот удовольствия никакого.
К тому же тогда еще верил в надежность техники и совсем не представлял, как рискуют космонавты, усаживаясь в свои саркофаги. Еще не было полетов с гибелью людей, а ТАСС бодренько, как под копирку, сообщал, что полет проходит в полном соответствии с программой, самочувствие космонавтов отличное. И лишь позже узнал, что совсем не в соответствии и далеко не отличное. Все это было позже.
Но уже тогда, впервые стоя у космического корабля, я расхотел быть подопытным кроликом, запускаемым ракетой в стратосферу или еще куда подальше. Пусть даже с великими научными целями.

Я не пропустил ни одной лекции Николая Николаевича. Собственно, это были не совсем лекции, а скорее рассказы об опыте отечественных пилотируемых полетов. Многое из того, что услышал тогда, знал и раньше. Информация все же доходила, по крайней мере, до меня. Как ни как, поисково-спасательный отряд был когда-то именно в нашем отделе.
Но одно дело, когда слышишь что-то от очевидцев, и совсем другое, когда только тебе доверительно рассказывает человек, испытавший все это на себе.
Я не буду пересказывать рассказов Николая Николаевича — в них много личного, но что меня удивило, он полностью согласился с моими умозрительными представлениями о космических полетах. Именно от него узнал, что космонавт, пролетавший менее трех-четырех суток, ничего хорошего не скажет о невесомости. Кроме тошноты и головокружения никаких впечатлений. Думаю, он знал, что говорил — два полета из трех у Рукавишникова продолжались менее двух суток.
А его аварийный полет, который чудом завершился благополучно. Тогда впервые в истории космонавтики он посадил космический корабль вручную.
— Страшно было? — спонтанно вырвалось по ходу его рассказа.
— А то, — ответил дважды Герой Советского Союза, — Представь, не включился тормозной двигатель. Сколько месяцев надо пролетать, чтобы затормозиться естественным путем? Подумать страшно. А тут еще болгарин на борту. Он, по-моему, так и не понял, что имел все шансы героически погибнуть. Героем хорошо быть живым, Анатолий, — завершил тот рассказ Николай Николаевич.
«И чего, собственно, ради рвусь на полигон? В принципе моя работа состоит в другом — исключить развитие аварийных ситуаций программным путем. Чтобы никогда не потребовалось принимать решения на ходу. А тогда, что мне там делать, на полигоне? Высиживать, как Рабкин, командировочные и коэффициент? Полный бред», — размышлял в тот день по дороге домой.

— Афанасич, — вдруг, как прежде, обратился ко мне Николаев, — Пошли к Елисееву, — пригласил он вскоре после отъезда на полигон стартовой команды во главе с Мазо.
— Анатолий Афанасьевич, как вы считаете, в каком отделе должно быть подразделение, разрабатывающее законы управления? — спросил Алексей Станиславович после взаимных приветствий.
— Считаю, что это должно быть отдельное подразделение, подчиненное непосредственно руководителю комплекса. Слишком много вопросов, требующих решений на высоком уровне.
— Может, вы и правы, — согласился со мной Елисеев, — Но, пока речь идет о создании сектора в конкретном отделе вашего комплекса.
— Тогда однозначно в отделе Фалеева. Законы управления и графики подготовки тесно связаны. Гораздо теснее, чем с разработкой эксплуатационной документации на конкретные системы, — ответил ему, понимая, что своим ответом наверняка вызову неудовольствие Николаева.
— Спасибо, Анатолий Афанасьевич, за объективный ответ. К завтрашнему дню прошу вас подготовить штатное расписание на сектор, как вы его себе представляете. Жду вас прямо с утра, — отпустил нас Елисеев.
— Ты что это выдумал с отделом Фалеева? — набросился Николаев, едва вышли от Елисеева.
— Да кто виноват, что там Фалеев, а не вы? Объективно сектор должен быть там, — решительно ответил ему.
— Я тебя вырастил, Афанасич, а ты хочешь от меня сбежать? — неожиданно обиделся Виссарион, как ребенок, у которого хотят отнять любимую игрушку.
— Виссарион, я думал, ты Наполеон, а ты оказывается Маленький Наполеончик, — не выдержал я, — Как еще я должен был ответить Елисееву? Ответь ему иначе, поручил бы он мне готовить штатное расписание сектора?
— Пожалуй, ты прав, — поразмыслив, согласился Николаев, — Значит, Маленький Наполеончик? — неожиданно улыбнулся он, — Ладно, все равно не отпущу из отдела, — сменил гнев на милость Маленький Наполеончик.

Утром следующего дня мы снова встретились с заместителем Генерального конструктора. Ознакомившись с моим творчеством, Елисеев полностью с ним согласился.
После обеда вдруг вызвали к Панарину, уже занявшему кабинет Дорофеева.
— Анатолий Афанасьевич, почему вы действуете через голову начальства? Ваши предложения по сектору мне передает Елисеев, а я о них ничего не знаю.
— Я лишь выполнил его вчерашнее поручение. Мы были у него с Николаевым. Не знаю, почему он вам не доложил.
— Зато я знаю. Николаев тащит одеяло на себя. А вы, как считаете, где должен быть ваш сектор? — приятно удивил Панарин словами «ваш сектор».
— Считаю, сектор должен быть в отделе Фалеева.
— Только так и никак иначе, — отпустил Панарин.
— Афанасич, зайди, — вызвал Николаев, — Посмотри, — жестом показал он на стол, где лежала какая-то схема.
Схема оказалась штатным расписанием нашего отдела. Смотреть, собственно, было не на что, если бы не бросившийся в глаза квадратик с надписью «Заместитель начальника отдела Мазо А.С.», одна из щупалец которого прочно ухватилась за квадратик с надписью «Сектор разработки законов управления».
— Виссарион, что это еще за бред сивой кобылы? — показал ему на щупальцу Мазо.
— А ты видел, чья фамилия стоит в квадратике «Начальник сектора»? — начал торг Николаев.
— Сейчас меня это меньше всего интересует. Что это за клешня? — показал на явно противоречащую здравому смыслу связь.
— Это моя хитрость, — удивил Виссарион, — Стоит Елисееву увидеть фамилию Мазо у нового сектора, он ее непременно вычеркнет, даже из замов. Это будет конец Мазо, — раскрыл тайный замысел кандидат в начальники отдела.
— Это не хитрость, Виссарион, а глупость. Как можно предлагать в замы человека, который подставил тебя перед министром? А вдруг Елисеев не вычеркнет? Кстати, что он подумает о тебе, увидев столь странное предложение? Я знаю, что бы подумал на его месте.
— Ну и что?
— Догадайся с трех раз, — порекомендовал Маленькому Наполеончику и вышел из кабинета в мрачном расположении духа.
«Мелкие дрязги вокруг большого дела. Он меня вырастил. Да не будь законов управления, Елисеев и не вспомнил бы о каком-то заме, не знающем, чем занимается отдел. Похоже, никогда мне не избавиться от Мазо», — грустно размышлял по дороге на электричку.

Легкий всплеск брошенного Николаевым камня не вызвал расходящихся кругов бурной реакции руководства. Что-то булькнуло, и поверхность болота мгновенно затянулась тиной, словно и не было ничего. А хитрость Маленького Наполеончика утонула в бумажном болоте, подколотая канцелярской скрепкой к огромному вороху подобных хитростей. Все ждали чего-то необыкновенного, что непременно последует после стендовых испытаний «Бурана».
Я же, увлеченный деятельностью на факультете, вообще позабыл о делах. Благо меня не беспокоили по пустякам. И я целиком переключился на своих студентов. Вскоре стал замечать, что наполняемость аудитории на моих лекциях значительно выше, чем на лекциях других преподавателей. Дело в том, что мои довольно скучные предметы, факторный анализ и планирование эксперимента, я попробовал излагать своими словами, освещая лишь суть вопросов и избегая обилия математических формул, которые при желании всегда можно отыскать в справочниках. И как когда-то в армии, мне удавалось удерживать внимание аудитории все два академических часа, отпущенных на очередную лекцию.
Не знаю, как студентам, но самую большую пользу эти лекции принесли мне. Готовясь к занятиям, я вникал в такие дебри, мимо которых раньше скользил рассеянным взором, не удостаивая вниманием. И вскоре стал замечать, что у меня заново рождается целая концепция применения методик законов управления.

Отключившись от текущих дел, в марте восемьдесят шестого года вдруг узнал, что уже неделю работаю не в сто первом, а в триста сорок втором отделе. Вроде бы, какая разница? До сто первого был семьсот одиннадцатый. Разница все же была — отдел с первой позиции в комплексе, которую занимал всю историю своего существования, переместился на вторую.
А на первой неожиданно для всех оказался триста сорок первый отдел Фалеева, состоящий из одного сектора в составе единственной группы, разрабатывающей сетевые графики.
Начальником нашего отдела теперь уже официально назначили Николаева. Его борьба с Мазо, судя по всему, завершилась. А я так и остался в должности ведущего инженера, правда, с двадцатирублевой прибавкой к жалованию.
«Потрясающая карьера, — размышлял, расписываясь в приказе, — За тринадцать лет добрался, наконец, до уровня своего армейского денежного довольствия лейтенантской поры. Скажи кому из однокашников, не поверят».
В канун майских праздников вновь попал в дежурную команду Шульмана и стал свидетелем успешно проведенных стендовых испытаний «Бурана».
Что будет дальше, никто не знал. Очевидно лишь, что прогноз Кузнецова так и не сбылся — в этом году летных испытаний точно не будет. Жаль, он не прибавил год на разгильдяйство, как предлагал ему. Впрочем, как знать, может и этого года окажется мало. Хотя если подумать, первый этап стендовых испытаний завершился успешно.

Неожиданно обнаружил, что страна вступила в эпоху перестройки и гласности. Меня это нисколько не впечатлило, потому как давно заметил, что участившаяся смена вождей никак не отражалась на нашей жизни. Лишь средства массовой информации, захлебываясь от восторга, тут же принимались возвеличивать очередную гениальную фигуру. Не успевала та фигура сосредоточить в своих руках высшую партийную и государственную власть, ей на смену приходила другая, не менее гениальная. А потому никаких перемен не ждал и от Горбачева. Лишь припомнил в день его «избрания» куплет из стихотворения Дудеева «Вождю»:

И будет новою программой
Кормить народ.
Споет ему хвалу без срама
Продажный сброд.

Но после праздников вдруг засуетились наши пропагандисты. Вновь появились агитплакаты и прочая бессмысленная дребедень социалистического бытия. И даже меня вновь затащили в сеть каких-то семинаров. Повсюду громко и таинственно зазвучало волшебное слово «ПЕРЕСТРОЙКА».
«Очередная новая программа», — подумал тогда, но, как впоследствии оказалось, ошибся. Новая программа все же вышла, только под другим именем — «Жилье 2000». Каким же далеким казался тогда двухтысячный год. Впрочем, как до того восьмидесятый, в котором нам обещали Коммунизм.
«Какая мобилизующая программа. Как жаль, что выполнение будет аналогичным», — расстроился тогда на одном из семинаров.
— Афанасич, иди, что покажу, — подозвал к своему столу Миша Бычков. В руках он держал пожелтевший экземпляр газеты «Правда», извлеченный из своих архивов, — Смотри, какой солдатик, — ткнул пальцем в фигурку, стоящую на задворках группового снимка руководства страны. Неумело вытянув руки по швам и выпучив глаза, со снимка испуганно смотрел молодой выдвиженец Михаил Горбачев.
А через пару дней Миша перехватил меня в коридоре:
— Иди за мной, только не шуми, глянь за шкафы, — проинструктировал он, и мы вошли в комнату сектора Четверкина, где по-прежнему размещался отгороженный шкафами «кабинет» Мазо и сиротливо стоял стол Рабкина.
Я заглянул за шкафы и чуть не рассмеялся: под плакатом с крупной надписью «Перестройка» за столом откровенно спал Мазо.
— Уже второй час спит, — показал на шкафы Миша, — Перестроился, — рассмеялся он беззвучным смехом и опрометью бросился в коридор.

— Афанасич, — окликнул как-то в коридоре Николаев, — Елисеев назавтра вызвал Мазо и Отто. Думаю, неспроста, — заулыбался он.
«Чему радуешься? Мазо тебе уже не конкурент. Ну, накажут за прошлые прегрешения. Толку-то. Лучше бы клешню от сектора удалил», — размышлял, расставшись с начальником отдела.
На прием к заму Генерального, Мазо так и не попал — попросту не вышел на работу. Через неделю, когда буря миновала, он появился с больничным, узаконив свое отсутствие и неисполнение распоряжения Елисеева.
Отто оказался не столь расторопным, а, скорее всего, им попросту решили пожертвовать. От Елисеева Михалыч вернулся мрачным. На вопросы коллег не отвечал. В тот же день подал заявление об увольнении по собственному желанию. Его не удерживали. А потому через пару дней он рассчитался с предприятием.
Через месяц кто-то сообщил, что встретил Михалыча в Пушкино, где тот жил. Оказалось, он устроился водителем продуктового фургона, развозившего хлеб и кондитерские изделия.
— Вот здесь я на своем месте, — радостно заявил Саша бывшему коллеге, — Да и получаю вдвое больше, чем у вас.
Что ж, вольному воля. В принципе, Саша Отто, в отличие от Мазо, показался мне вполне нормальным добропорядочным человеком заурядных способностей. Мне кажется, не попадись он в лапы столь демонической фигуры, как наш начальник сектора, так и проработал бы на предприятии до самой пенсии в должности старшего инженера. Скорей всего, эта должность, с которой он стартовал, и есть его естественный потолок. Все остальное от лукавого.

— Афанасич, зайди, — мимоходом забежал в нашу комнату озабоченный чем-то Николаев, — Штатное расписание утвердили, — испуганно сообщил он, когда вошел в его кабинет. Мне показалось, у него был довольно бледный вид.
— Кто утвердил? А где Елисеев? — удивился, сразу же сообразив, что утвердить бред Николаева мог кто угодно, кроме Елисеева.
— Говорят, Иннелаур.
— Странно. А он здесь причем?
— Не знаю. Слушай, пойдем к Елисееву. Объясним ему, что вышло недоразумение, — предложил Николаев.
— Виссарион! Какое недоразумение, если документ подписан всеми и даже утвержден. Я тебя предупреждал, чем это может кончиться. Не пойду, — возмутился я.
— Афанасич, я тебя прошу. Ты сможешь его убедить. А я тебя поддержу, — удивил Николаев странной просьбой.
Через полчаса мы уже были у кабинета Елисеева. Секретаря не было. Кабинет распахнут настежь.
— Странно, — удивился Николаев, — Ладно, давай зайдем.
— Зачем?
— Подождем в кабинете, — сказал Николаев, самовольно входя в чужой кабинет. Мне не оставалось ничего иного, как последовать за ним.
Я присел за знакомый столик, на свое привычное место. Николаеву не сиделось. Он с интересом принялся изучать кабинет.
— Глянь, Афанасич, — открыл зачем-то дверцу платяного шкафа. Там висел плащ Елисеева, и стояли его туфли огромных размеров, очевидно, сменные.
— Что вы здесь делаете? — спросила нас вошедшая секретарь Елисеева.
— Ждем Алексея Станиславовича, — ответил, ничуть не смутившись, Николаев.
— Не дождетесь. Только это от него и осталось, — огорошила нас секретарь, показывая на плащ и туфли в шкафу.
— Что с ним случилось? — испуганно спросил Николаев.
— С ним ничего. Просто он у нас больше не работает.
— Как не работает? — одновременно спросили мы.
— Уволился в связи с переходом на новую работу — в МВТУ имени Баумана, — проинформировала нас по старой памяти теперь уже бывший секретарь Елисеева.
— Ничего себе, — одновременно удивились мы.
— Кем же он там будет? — не выдержал Николаев.
— Ректором, — сообщила она новость, известную тогда не многим, даже в МВТУ.

Мы вышли из кабинета, расстроенные до глубины души. Мы лишились нашего покровителя. Нет, Елисеев не был покровителем в привычном смысле этого слова. Но с ним можно было говорить и спорить. И стоило ему доказать свою правоту, он тут же становился сторонником. А главное — он не боялся брать ответственность за рекомендованное решение.
Уход Елисеева стал переломным в моей судьбе. Ни с одним из руководителей его ранга мне так и не удалось установить таких же доверительных отношений. А это означало, что пик моей карьеры пройден. Все остальное — лишь балансирование на грани.
— Эх, Виссарион, Виссарион. Что же ты натворил? — посмотрел я на Николаева с таким выражением, что он съежился, как от удара, и стал маленьким-маленьким, гораздо меньше самого маленького Наполеончика.