Сталинщина преступление без наказания? 4

4.
А теперь посмотрим, что происходило после всего описан¬ного в 30-е годы.
Как вы думаете, что должен чувствовать руководитель того уровня интеллекта и того морального облика, о которых упоми¬налось в известном письме Ленина, где содержится краткая характеристика Сталина, после двух подряд катастрофических провалов (развал сельского хозяйства и массовый голод)? Уга¬дали: прежде всего растущую тревогу за своё положение, за своё кресло. Тревога была тем более серьёзной, что от года к году в этой, скажем так, осложняющейся обстановке обретала всё большую популярность вызывавшая общие симпатии фи¬гура Кирова. Вот он — прирождённый народный трибун, имев¬ший качества политического лидера, которых так недоставало генсеку! В нашем поле зрения нет ничего, что позволяло бы говорить о критическом отношении Кирова к Сталину или о том, что он рассматривался кем-то в руководящих кругах как альтернативная фигура, способная выправить ухудшающуюся ситуацию. Да вряд ли и было что-либо выраженное словами или тем более на бумаге. В тех условиях это было бы равно¬сильно заговору и малейший намёк такого толка грозил верной гибелью. Однако ничего подобного и не требовалось. Суще¬ствует такое психологическое явление, как комплекс неполно¬ценности, который вызывает тайную или, как говорят в народе, чёрную зависть и ненависть того, кто чувствует себя ущербным, по отношению к тому, кто представляется обидно превосходя¬щим, как бы идиллически ни складывались внешне личные отношения между обоими. Классический пример: пушкинские Моцарт и Сальери.
Неизвестно, до какой степени накала могла дойти подобно¬го рода «чёрная» зависть Сталина к Кирову, но зато есть все основания быть уверенным, что она дошла до высшей степени накала по отношению к ряду коллег, с которыми он работал бок о бок долгие годы, что называется, на равных, которые реши¬тельно поддержали его в схватке с Троцким и многие из кото¬рых считались его личными друзьями, дружили семьями (на¬пример, Н.Бухарин). Но именно потому, что долгие годы рабо¬тали «на равных», именно потому, что дружили семьями, эти люди никак не могли видеть в человеке, которому в какой-то мере сами помогли стать единоличным вождём, некоего «живо¬го бога». А их интеллект, их моральный облик запрещал им опускаться на уровень собачьей преданности, готовности лаять или лизать руку по малейшему намёку хозяина. Для этого тре¬бовались совершенно иные субъекты, в которых, впрочем, ни¬когда не было недостатка.
Можно представить себе, какой немой укор читал «вождь» в глазах своих коллег, превосходивших его — и он знал это! — интеллектом и человечностью, порядочностью, мысленно озирая кошмарные последствия содеянного им в 1929-33 годах. Даже независимо от того, был в действительности такой «укор» или нет. И как росла в нём «чёрная» ненависть, давшая вскорости такие чудовищные «всходы». Хотя внешне лояльность была полная. Мало того, повторяем: личные дружеские отношения. Куда уж больше? Все бывшие «оппозиционеры» (кроме заклятых вра¬гов — людей, лично преданных Троцкому) торжественно отрек¬лись от своих «заблуждений», публично покаялись, полностью ка¬питулировали, полностью признали превосходство единоличного вождя. Чего же ещё? И всё же, и всё же... Страшная всё-таки это вещь — комплекс собственной неполноценности!
 
И вот в конце 1934 года потрясающая весть: злодейски убит Киров! Здесь вряд ли уместно рассматривать версию о личной причастности Сталина к инспирации этого убийства, хотя, как из¬вестно, именно данная версия весьма убедительно фигурировала в разоблачительных материалах 1956 года. То, что убийство было инспирировано и тщательно организовано, — сомнений не вызывает. А вот кто именно инспирировал и организовал — в данном случае не столь важно (хотя сам по себе вопрос принципиален). Допустим, организовывал без ведома Сталина какой-то — всё равно какой! — человек. Ну и что? Вряд ли мы узнаем его имя, потому что все мало мальски причастные к этому делу (даже про¬стые конвоиры арестованных ни за что ни про что людей, не говоря уж о самих арестованных) были тут же спешно расстреля¬ны. А вот то, что Сталин использовал данное политическое убий¬ство в целях укрепления своего положения, что оно было выгодно ему — факт бесспорный.
Волна негодования, прокатившаяся по стране при вести о злодейском убийстве, выявила — точнее, резче проявила — ещё одно обстоятельство. Оказывается, такие события способ¬ны вызвать атмосферу общественного возбуждения, психологи¬чески равноценную вести о нападении врага: всё (в том числе и неудачи во внутренней политике) как бы отходит на задний план перед общей тревогой. Да ведь это именно то, что надо было для укрепления положения «вождя» в обстановке тех лет! Сразу ли он понял это или постепенно дошло, но он пери¬одически создавал (или, что одно и то же, для него услужливо создавали) аналогичные ситуации «внутренней квазивойны» до самой своей смерти, вплоть до послевоенных: — «ленинг¬радского дела», «кампании против космополитизма», «дела вра¬чей» в начале 50-х годов и т.п.

Наверное, было бы упрощением сводить мотивы внутрипо¬литических решений Сталина в 1935 году и позднее только к какому-то одному. Скорее всего, действовал целый «пакет» мотивов: и уже упомянутый комплекс неполноценности, обо¬стрённый провалами 1929-34 годов, и инстинктивное ощуще¬ние выгодности для своего положения подогревания массового ажиотажа-психоза, направленного против какого-то конкрет¬ного врага — шпиона, предателя, вредителя и т.п., и ложные доносы клевретов, сводивших личные счёты и стремившихся выслужиться, доносы, которые при крайней подозрительности, доходившей едва ли не до мании преследования, вызывали ре¬акцию крайнего ожесточения, перехлёстывавшего всё мысли¬мые рациональные мотивы. Возможны и иные аспекты. Сло¬вом, здесь дело за основательным историко-социологическим и историко-психологическим исследованием.
Ясно одно: то, что произошло в 1937 году и позже, никак не могло быть результатом сознательного целенаправленного пла¬нирования, логической цепью продуманных решений. Потому что в этом случае пришлось бы поставить под вопрос нормаль¬ность психики принимавшего решения — настолько чудовищ¬ны были «перехлёсты», чрезмерно рискованные или даже за¬ведомо невыгодные для него самого, ставившие его на грань гибели (как это было, например, летом 1941 года). Меж тем, нет никаких оснований утверждать, будто эта личность, при всех её маниях и алогичности поступков, была ненормальной или хотя бы менее нормальной, чем десятки лиц её ближайше¬го окружения.
Остаётся предположить стихийность процесса: как и в 1929 году, происходило не то, что замышлялось и предпринималось. Что предпринималось?

После убийства Кирова были предъявлены серьёзные (и, разумеется, ложные) политические обвинения группе бывших соратников, занимавших высшие государственные и партийные посты в 20-х годах и почти полностью потерявших прежнее положение на протяжении первой половины 30-х годов. Их арестовали. Как водится, арестовали также и лиц ближайшего окружения. Кроме того, резко умножилось число арестов «вре¬дителей», «шпионов», «диверсантов» и пр. — заметим, что та¬кие аресты, имевшие место с 1917 года, с конца 20-х годов постепенно нарастали и арестованные отнюдь не всегда явля¬лись врагами в кавычках, были и действительные враги. Но общие масштабы арестов в 1935-36 годах вряд ли выходили за порядок сначала сотен, а потом и тысяч лиц. До миллионов дело дошло позднее. Заметим также, что названные сравни¬тельно ограниченные поначалу масштабы репрессий с позиций «холодной счётной машины», которой считает Сталина один из авторов работ о нём, были вполне достаточны для искомого эффекта — укрепления своего положения. Всё остальное было уже «чересчур», было иррациональным «перехлёстом», не имев¬шим никакого смысла для любой рациональной цели.
Необходимо обратить внимание и на то, что арестованные коллеги (в отличие от обычных «вредителей», так сказать, мес¬тного значения) не сразу были казнены, хотя инсценировать над ними суд, как это было сделано много позднее, можно было буквально за несколько дней. Прошло более трёх лет с момен¬та убийства Кирова, пока 2 марта 1938 года начался, наконец, судебный процесс над «сворой кровавых собак», «пойманной с поличным бандой троцкистско-бухаринских шпионов, убийц, вредителей и диверсантов» (ему предшествовали несколько судебных процессов над менее важными «преступниками»).

Это даёт основание для предположения, что сначала замышля¬лись менее жестокие и менее масштабные меры, а уже потом логика событий, включая нараставшее личное ожесточение ини¬циатора, шаг за шагом привела к массовым пыткам и казням.
Заслуживают исследования и причины, по которым обви¬няемые публично признали себя шпионами, диверсантами и всем прочим, что им приписывалось. Объяснений может быть только два: нестерпимость пыток и надежда, что исступление ярости у преследователя пройдёт, недоразумение рассеется (всё же бывшая личная дружба, дружба семьями!), и он ограничится унижением преследуемых. Скорее всего, действовали обе при¬чины разом, причём не исключено, что арестованным искусно внушили, будто «в интересах дела» («дела социализма»!) по¬кончить всё «искренним признанием и раскаянием», — а по¬том, сломив психологически, вероломно истребили физически.
Но, конечно, главное — пытки. Помню, мальчишкой я по¬стоянно негодовал, когда видел в кино, как преступник или того хуже — шпион нагло издевается над следователем, а тот веж¬ливо расспрашивает его и, естественно, не получает важных, до зарезу необходимых сведений. Да что же с ним так церемо¬нятся! — возмущался я и готов был присоветовать, что конк¬ретно делать в таких случаях. Позднее выяснилось, что я зря тревожился и что в моих советах не нуждались: изощрённее и страшнее пыток не было ещё до того в истории человечества.
Можно ли устоять перед пытками? Да, но только в опреде¬лённых обстоятельствах, и то далеко не каждому. Когда силь¬ный духом человек попадает в лапы явных врагов, он способен вынести, казалось бы, невыносимое. А когда не особенно силь¬ный духом (хотя, может быть, весьма образованный и порядоч¬ный — одно не предполагает другое автоматически) оказывается в состоянии смятения и не может понять, что происходит и зачем от него требуют заведомо ложные показания, — тут пыт¬ки моральные, помноженные на пытки физические, оказывают¬ся, видимо, непреодолимыми.