Человек Междумирья

«Постоянно хочу творить добро, но не знаю, что есть добро. Хочу идти, но не знаю куда. Я слаб, потому что чувствую, что ошибаюсь. Только покажи мне, в какой стране есть эта жизнь, и ты увидишь, сколько во мне найдётся энергии»
М.К.Ч.

Это имя звучит не на каждых губах. Не каждый ребенок привык слышать его наряду с традиционно впитываемыми с пеленок именами художников. Более того, не каждый взрослый в своей познавательной деятельности доходит до него. Микалоюс Константинас Чюрлёнис – не для всех. Но – для каждого. За свой короткий творческий путь он успел оставить нам картины, которые звучат. Не для всех, но – для каждого. Свой короткий жизненный путь он прошел ярко, преодолевая трудности, оставляя след. Со дня его смерти прошел век. Но этот след не только не померк, он лишь стал ярче.
Микалоюс Константинас Чюрлёнис (Николай Константинович Чурлянис) родился в сентябре 1875 года в южной части Литвы. Его отец был органистом, мать происходила из семьи евангелистов, покинувших Германию из-за гонений со стороны католической церкви.  Микалоюс рос в прекрасной семье. Отец – сын крестьянина, отдавший себя музыке. Мать хорошо владела немецким, польским, литовским языками.  Остроумная, с жизнерадостным характером, Адель знала множество песен и любила петь, умела увлекательно пересказать услышанную или прочитанную сказку. Неудивительно, что первые уроки музыки Чюрлёнис получил от отца, и к семи годам уже прекрасно знал нотную грамоту и свободно читал с листа.
Микалоюс никогда не переставал учиться, никогда не переставал познавать. Поступив в оркестровую школу князя Михаила Огинского в возрасте тринадцати лет, он не ограничился лишь этим, продолжая ступать все дальше и дальше. Он как будто не находил удовлетворения в результате своего творчества, не получал того, чего так отчаянно хотел. Не мог донести то, что знал сам, но никто больше не слышал. Он отказался от должности директора музыкальной школы в Люблине, не желая останавливаться на достигнутом и вести мягкую, размеренную жизнь. В ту пору он задумывал первое большое сочинение – симфоническую поэму «В лесу». До сегодняшнего дня она остается в числе высших достижений литовской музыки, однако Микалоюс снова учится. Теперь – новому для себя делу. Он посещал частные рисовальные классы, заполнял альбомы этюдами, набивая руку, постоянно упражнялся в рисовании. С некоторых пор в нём взаимопрорастали и друг сквозь друга просвечивали ещё два мира: видимый и невидимый. Мир вещей и мир идей. С самого рождения и до конца своего жизненного пути Чурлёнис оставался человеком aus zwischen den welten. Человеком из междумирья. Он искал компромисс, искал выход из этого подвешенного состояния. И он нашел его, совместив музыку и живопись. Вещественное и неощутимое.
Весной 1906-го Варшавская школа изящных искусств устроила в Петербурге выставку. Чюрлёнис привёл своих тогдашних зрителей в смятение и растерянность. Он, несомненно, произвёл впечатление. Можно даже сказать, что он понравился. Правда, складывается впечатление, будто даже те, кому он понравился, не очень знали, как о нём говорить. А ему это было необходимо. Ему не важна была публичность, известность, признание. Ему нужно было, чтобы с ним говорили, чтобы можно было кому-то рассказать о том, что чувствует сам, перевести музыку и живопись в речь, пытаться чувства объяснить словами. Но те, кто станут его слушать, как это бывает с гениальными людьми, появятся только перед самым концом…
В 1905 году он, наконец,  встретил женщину, с которой решил связать свою жизнь. Свою Зосю, Софью Кимантайте.  В январе 1909-го он женился на ней и уехал с нею в Петербург. В Петербурге у него нет ни работы, ни денег. Зато он нашел то, что так долго искал: людей, с которыми мог разговаривать. Добужинский, Бакст, Рерих, Лансере, Сомов, редактор «Аполлона» Маковский. Завязались контакты с кружком Бенуа в Русском художественном обществе — будущем «Мире искусства». Приобретя одно, он тут же потерял другое. Зося не выдержала бедности и вернулась в Литву. После этого поворотного пункта Микалоюс надламывается. И надламывается страшно.
Все, что происходило в его душе, в его личном междумирье, он переносил на полотно, будто прося помощи, пытаясь донести до тех, кто его окружает, что с ним происходит. Его картины потеряли свет и легкость. Он написал «Кладбище»: кресты над холмами на фоне бессолнечного неба. В 1909-м появляется «Баллада о чёрном солнце». Башня, кладбищенские колокольни, крест. Всё отражается в тёмной воде. Над чёрным миром распростёрла крылья чёрная птица.  «Вернувшись в начале зимы в Петербург, — вспоминал Добужинский, — я стал беспокоиться, что он не показывается у нас, и пошёл к нему (в то время он жил на Измайловском проспекте). Нашёл его абсолютно больным. Я срочно сообщил об этом его жене в Вильнюс и его другу Ч. Саснаускасу, который жил в Петербурге...»  Врачи подтвердили: Чюрлёнис психически болен. Софья увозит его в Литву, он даже пытается работать, но ему не лучше. Его забирают в клинику под Варшавой и запрещают рисовать и заниматься музыкой. Он ещё успевает получить известие о рождении дочки. Даже оказывается в силах написать Зосе небольшое письмо. А потом случается что-то странное: он сбегает из клиники в лес. Поздняя осень, уже снег. Долго прокружив по лесу, не найдя дорогу, он вернулся в клинику и свалился с воспалением лёгких и кровоизлиянием в мозг. Прежним собой Чюрлёнис не стал уже никогда: 10 апреля 1911-го, не дожив до 36 лет, он умер.
Теперь нам остается только гадать, что послужило причиной такого странного поступка. Впрочем, странного в нем ровно столько же, сколько во всем, что не укладывается в привычную нам картину мира. Он не мог больше писать картины, не мог больше заниматься музыкой, женщина, которую он любил, была далека от него. Ему хотелось дышать, ему хотелось жить, отчаянно хотелось. Ему хотелось разбить стены.
На его языке больше никто не заговорил. Он по сей день остается уникальным, единственным в своем роде, и, быть может, именно потому не включается исподволь в список «рекомендованных» художников и композиторов.  Потому что к нему не надо приучать, не надо приводить. К нему каждый приходит сам. В свое время. Его изучают до сих пор, пытаются понять, но ларчик открывается куда проще, и это становится понятно, стоит только просто взглянуть на его картины и затаить дыхание. Они звучат. О попытке понять его картины он говорил сам: «…почему они не смотрят. Почему не напрягают свою душу! Ведь каждый по — иному подходит и иначе воспринимает произведения искусства».  Он жил в междумирье. Его картины – не фотографичное отражение окружающей действительности, но часть его собственной души, часть его междумирья. Как многие гении, он ушел молодым. Как многие гении, он получил признание только после смерти. Но ни один не волновал так, и ни один не был так близок, как он. «Он слишком ясно видел, и слишком много знал» - говорили о нем, приписывая Микалоюсу дар ясновидения. Это не было ясновидением. Это было даром читать человеческие души, это было даром писать душу собственную, это было даром слить воедино вещественное и невещественное, заставить картины звучать, а музыку – являться во плоти.
Его изучают до сих пор, пытаются понять. Но для этого достаточно просто увидеть его картины. Он там, весь, полностью. В своем, и нашем, междумирье.